Говорят, мои родители погибли в автокатастрофе, когда везли меня в больницу на осмотр. Врезались в подрезавший их автомобиль и разбились насмерть, не воспользовавшись ремнями безопасности. А я уцелел чудом. Люди говорят, что это случилось потому, что я был слишком мал, а детям обычно везет на данный счет. Они падают с высоких этажей и отделываются синяками. Про это не знаю, я не лез в окна, когда был маленьким. Я просто повторяю то, что мне говорили. Со мной такое часто бывает, когда нужные слова не находятся в моей голове. Да, меня порой называли «тугодумом» и другими неприятными словами, но чаще всего «дурачком».
В общем, когда мои родители погибли, я попал в детский дом. Сначала мне там даже нравилось. Ребята смеялись надо мной, иногда обижали, но постепенно я привык и даже не плакал. Наверное, мне можно этим гордиться. Там нас кормили, укладывали спать, давали простые игрушки и иногда учили каким-то предметам. Писать там, читать и другим премудростям. У меня это плохо выходило, то палочки получались кривыми из-за вечно дрожащих рук, то слова не произносились как надо. Как будто язык был моим врагом и не желал мне помогать. А еще там у меня была любимая игрушка – плюшевый зайчик. Наша воспитательница, работающая именно у нас в группе, говорила, что есть такие животные, они живут в лесу и едят морковку. Теперь я знаю, что она говорила неправду – они питаются капустой и живут в клетках. Я видел в маленьком городке с деревянными домиками… кажется, это называется «деревня». Я до сих пор скучаю по моему зайке – в магазинах сейчас много таких, но они другие, не похожие на моего. Тот был серым оттого, что его слишком часто стирали. И немного в пятнах от въевшихся жидкостей, в еде. Потому что его таскали с собой все, отнимали у меня, если замечали и носили при себе. Он нравился всем, мой зайка. А я посещал его по ночам. Воспитатели до сих пор не знают, что я не по правилам вставал среди ночи и шел к нему, чтобы погладить его. Ведь ему было одиноко там, в игровой комнате. И я хотел скрасить его одиночество, ведь я тоже был один и почти не говорил, как он. Теплый плюш в моих руках. Кажется, сейчас закрыть глаза – и я снова его чувствую. Но мне нельзя было долго сидеть с ним, к сожалению, потому что если я не высыпался и дремал за завтраком – воспитатели за это наказывали и били меня до синяков. Со временем я научился это терпеть и тоже перестал плакать, вот так.
Когда я вырос, стало так странно. Взрослые требовали от меня все большего. Смешные, как будто можно «вложить в голову», как они говорили, так много информации, ведь она не растягивается. Воспитатели тогда странно на меня смотрели весь год и перешептывались за спиной. Я запомнил основное слово и записал в тайную тетрадь – «олигофрения». Правда, я до сих пор не знаю, что оно значит. Люди мне не говорят – только смеются. Наверное, это какое-то забавное слово; мне приятно, что воспитатели меня считали забавным. А мне все время казалось, что они не любили меня. Все-таки взрослеть – это хорошо, начинаешь много чего понимать о своем прошлом. Ах, да, у меня была тайная тетрадь. Я начал вести ее, когда у меня получалось сносно писать и разговаривать. Другие ребята уже много чего писали, и я взял с них пример. У них были красивые буквы, мне нравилось на них смотреть – у меня такие не выходили – они на меня кричали, говорили, что это «личное», а иногда били. Но я же не читал, просто смотрел! Я пытался сказать им это, но они все равно меня пинали и обзывали «дураком». Было больно и обидно, но я терпел. Только для того, чтобы быть сильным. Просто я когда-то слышал, что такие люди, ну, сильные, нравятся всем на свете. Я тоже хотел нравиться, вот и старался. Правда, это мало помогало.
Самым счастливым в моей жизни в детском доме стал день, когда ко мне подсел Майкл во время ужина. Он был старше меня ненамного, поэтому я его плохо знал. Поговаривали, что его должны были скоро выгнать из интерната, потому что он слишком взрослый. Майкл был единственным, кто не обижал меня и даже не смеялся надо мной. Ну, иногда, по-доброму. Но я на него за это не злюсь. Он мне многое рассказывал, объяснял (он умел это делать так, что сразу становилось понятно все и сразу). Иногда, Майкл учил меня защищать себя от нападок ребят, а иногда мы с ним специально нарушали правила. Это было забавно. Однажды, мы вылезли в окно туалетной комнаты ночью, чтобы прогуляться по территории. И нас никто не поймал! На утро меня снова побили, потому что я заснул на столе, но впечатлений осталась масса. Мне с ним было хорошо. Я его даже любил. Один раз он меня защитил от разъярившихся старших ребят, которым я помешал, встав в очереди впереди них. Кажется, они разозлились после объяснений, что место занятое мною принадлежит именно мне. Разве я был не прав? Но они набросились на меня – и было очень страшно и больно, я так кричал, что еле услышал спокойный голос Майкла. Он немного звенел, наверное, от ярости или… как это называется? Ребята его не боялись – мой друг был один, а их много, но в руке что-то сверкнуло, и от нас отстали. Майкл говорил, что мне показалось, шутил и смеялся. Я верю ему, ведь он мой единственный друг на всю жизнь. Правда… я его не вижу сейчас.
А еще в детском доме был странный день. Нет, вечер. Я пошел в туалет после отбоя, но еще из коридора услышал странные звуки. Кто-то кричал, стонал… Мне стало страшно, в голову сразу пришли мысли о том, что кого-то бьют и обижают. Сначала я хотел позвать на помощь кого-то, но кто поверит «дурачку»? Тогда я пошел проверять в одиночку. И был очень сильно удивлен, когда увидел Майкла с какой-то девчонкой. Они… они странно возились у стены, почти голые и каждое движение моего друга вызывало стон у девушки. Это было так мерзко и гнусно, противно. Эти грязные туалеты… и дергающаяся парочка, что не сразу заметила меня. А я не мог уйти, меня словно парализовало или я прирос к месту невидимыми корешками, растущими прямо из моих ботинок. И эта странная тяжесть внизу живота. Они смотрели туда, смотрели и что-то говорили, но уши отказывались их слышать, а голова воспринимать это всерьез. Я убежал и упал на кровать. Почему-то я плакал, даже сам не заметил тогда этого, но подушка вмиг стала мокрой от слез. Ощущение чувства обиды, досады, разочарования (я знаю много слов, которые обозначают одно и то же). Не знаю, сколько прошло времени, когда Майкл пришел ко мне и лег рядом. Но его слова вновь пролетали мимо моей головы. Знаете, иногда так бывает, когда звук голоса не попадает в ухо. Главное, я слышал интонацию – он успокаивал меня, похоже (я постеснялся переспросить его потом). Эти теплые сильные руки обнимали меня за талию, и я спиной чувствовал его тепло, ощущал жар этих слов на своем затылке. От этого еще смешно топорщились волосы и немного щекотались. Но я смелый, я не боюсь щекотки.
Утром я проснулся в обнимку со своим зайкой, а Майкл ушел. Потому что в одной кровати спать было нельзя. После того дня на меня стали странно смотреть и обзывать еще каким-то странным словом, от которого мой друг скалил зубы, как животное. Я его не запомнил, жалко. Потом были «проводы». Точно не знаю, что это значит, но все стояли у главного входа в детский дом и ждали, когда Майкл уйдет. Какие-то бумаги, серьезные лица. Я понимал, что происходит. Уже ни раз так уходили другие ребята, когда становились взрослыми. Мне не хотелось, чтобы так происходило и с нами; меня не пускали с ним, а как жить без него я не представлял. Тогда я отдал ему зайчика – самое дорогое, что у меня было. И он ушел навсегда, как мне тогда казалось.
Все стало как раньше, когда меня только привели в интернат. Я уже толком не помню. Только одно хорошо запомнилось – как я наткнулся в каком-то пыльном чулане (в котором прятался от обидчиков) на ту самую игрушку. Майкл не взял ее, он меня обманул и предал. В этом я тоже ошибался, но на тот момент было так обидно. До слез. И вот настал день, когда провожали меня. Всучили какие-то бумажки, исписанные непонятным текстом, и выпустили за ворота. Вот тут я испугался по-настоящему – там, в доме, который стал мне родным, я чувствовал себя защищенным или хотя бы нужным. На улице же на меня тут же уставились десятки пар глаз, рассматривающих меня с легким любопытством, но в основном – холодно, безразлично, просто, чтобы не наткнуться на меня в своей нескончаемой спешке. Это город. Здесь всем на меня наплевать, есть я или нет; даже если я умру – никому до этого не будет дела.
Сразу после выхода из интерната я жил на улице. Находил какие-то подворотни, где не очень сильно дул ветер, накрывался картонкой, которую отнял у бродячих собак, и спал. Впрочем, это устроенное ложе было ненамного жестче, чем матрасы в детском доме. Я привык. Днем меня часто обижали, поэтому преимущественно приходилось гулять ночью. Это очень красиво, город тонет в огнях неоновых реклам и запозднившихся окон. Там живут люди, у них есть семьи. Я очень завидовал этому. Как-то раз я наткнулся на таких же, как и я – бродяг, так нас называют городские люди. Они научили меня всяким премудростям «вы-жи-ва-ни-я». А еще дали кличку, теперь меня звали Щенок. Я знал, что это такое – это маленькие собачки, которые забавно тявкают и большую часть времени спят. Еще у них большое розовое пузо, и им очень нравится, когда его чешут. Иногда такие привязывались к нашей группе бродяг, ища еду, которой у нас самих было мало; наверное, поэтому меня и прозвали Щенком.
Так прошло несколько недель. Или даже целый месяц. Когда моя жизнь резко поменялась. Я услышал странное слово «работа» и решил разузнать об этом побольше. Мне подсказали, куда я должен идти – в какое-то здание, где рыжая девушка записала мое имя и начала мне искать эту самую работу. Люди говорили, что у меня, как у жителя интерната (в прошлом) были какие-то привилегии – я точно не знаю, что они имели в виду, но, судя по интонации – это было хорошо. Хотя у меня на тот момент ничего и не было… И через несколько дней меня отправили в другое здание. О, там было так красиво! Сверкающее стекло, отражающее свет множества люстр (я пытался их сосчитать, но столько цифр не знал и не знаю). И много-много столов, еще больше, чем света. Туда приходили люди, чтобы поесть за деньги. Деньги – правили этим миром. Это не я придумал, так люди говорят. Но я знаю, о чем они ведут речь. Без этих блестящих монет и шуршащих, вкусно пахнущих бумажек у меня не было ничего, а с ними, даже взгляды, устремленные на меня, становились теплее. В общем, я начал свою работу в этом красивом здании под названием ресторан. Моей задачей было ходить в красивой форме (у меня никогда еще не было такой восхитительной одежды) и разносить людям заказанную ими еду, а потом убирать со столов и выносить помои. Иногда, чтобы заработать больше этих самых денег я мыл все помещения. Самым трудным было запомнить названия всяких блюд, чтобы потом хоть как-то накарябать их в блокнотике, что носился в кармане фирменного фартука, когда говорили люди, и зачитать это повару, чтобы он их приготовил.
Командовал нами всеми один пузатый мужчина. Он был такой большой, что я по сравнению с ним казался просто струной от гитары, на которых порой играли в этом ресторане какие-то важные люди во фраках. А еще он напоминал мне директора нашего интерната, правда, тот был не таким уж огромным. Этот мужчина оформил на меня комнату в общежитии, если я правильно выражаюсь. Там я и жил. Это было удобно – у меня было свое пространство с кроватью и небольшим шкафом, пустующим некоторое время за неимением вещей. Я мог приходить туда когда угодно, закрываться и делать, что захочу. В этом общежитии была общая для всех жителей комнат кухня, на которую все ругались почему-то, говоря какие-то пожелания о том, что хотят квартиру. Наверное, в этих «квартирах» кухня лучше. Впрочем, я ей не пользовался, потому что ел на работе. Повар оставлял мне то, что не доели люди. Он был хорошим и добрым человеком, говорил, что мне везет – я ем такие редкие блюда, которыми не могут похвастаться даже изысканные гурманы. Если я правильно понял, это те, которые коллекционируют что-то редкое и одиночное. Почему-то никто больше из работников эту пищу не ел, хотя она была очень хорошая, некоторая, даже не тронутая. Странно…
Так я и работал. Мне было в принципе все равно нечем заняться, а там я рассматривал людей. Знаете, это очень интересно. Они такие разные. Кто-то приходил в дорогих и очень красивых одеждах, а на их лицах, зачастую усыпанных косметикой (кажется, так), застывала надменность и гордость. Повар говорил, что когда я заработаю тут миллион, то тоже буду таким, и смеялся. Я тоже смеялся. А кто-то приходил серый и обычный, как многие – они дожидались, пока я им принесу какие-то деньги в папке обратно, которые были лишними. Но и вели себя… скромнее, что ли. Но однажды пришла Она. Линда. Девушка с картинки. В длинном, до пола, красном платье, усыпанном мельчайшими блестящими камешками, такими, которые не разглядишь издалека. Мне нельзя было трогать людей, приходящих в ресторан, и мне обычно и не хотелось, но тут очень сильно захотелось. Хотя бы кончик ткани, из которого сделано платье. А еще она замечательно пахла так, что хотелось унести этот аромат с собой. Вот так взять, поймать в баночку из-под майонеза и унести домой, чтобы открывать тихонько и нюхать. Я наблюдал за ней из своей подсобки, широко раскрыв глаза – не хотел, чтобы она уходила, фотографировал глазами, чтобы запомнить навсегда. Мне было очень грустно, когда она ушла, я даже уронил поднос, за который меня поругали. Но она пришла опять, и опять, и опять. Я всегда обслуживал ее. Не уверен, что точно произнес это слово… в общем, я всегда приносил ей еду, вот так. Другие, которые работали со мной вместе, смеялись надо мной, говорили, что я влюбился. Я привык к насмешкам, не обращал внимания, это тоже моя гордость. А потом повар сказал мне, что она постоянно приходит одна, это значит, что она была свободна, то есть я мог к ней подойти и пригласить ее гулять. Я подошел.
Я сделал так, как и сказали мне. Подошел и оставил записку, которую написал мне повар, чтобы девушка не разбирала мои каракули. Там было написано, чтобы она подошла к заднему входу, если хочет погулять с забавным веселым парнем. То есть со мной. И когда папка с чеком опускалась на ее столик, внутри были не только цифры, но и эта записка. Потом я, как обычно, вернулся в подсобку и стал ждать дальнейших указаний повара. Он мне сказал, что мне тоже теперь надо отпроситься с работы и идти туда, или сбежать. И предложил… по-моему, прикрыть. Я знаю, что прикрывать может зонтик от дождя, но тут… Не знаю. Я тогда не думал вообще – моя голова была забита Ее изображениями, запахом, голосом, протягивающим – «спасибо». Спасибо! Мне! Мне так еще никто не говорил. Сняв выданную работой форму, я вышел через задний ход. Она была там. Моя Линда. Улыбалась и говорила, что первый раз получает подобное предложение от официанта. Я ей честно рассказал, что это не моя идея, потому что в интернате говорили не врать людям (что это плохо). Линда снова рассмеялась, сказала, что я забавный. Мне было приятно.
Мы с ней гуляли по ночному городу и разговаривали. Она попросила меня рассказать про интернат, в котором я жил, и я выложил ей все – и про игрушку, и про Майкла, и про наше расписание, и даже про воспитателей. Линда улыбалась, пока я говорил, а потом снова сказала, что я забавный. Про себя она толком ничего не рассказала, только, что живет с одним отцом и про какой-то непонятный мне бизнес их семьи из двух человек. Потом, я проводил ее до машины, которую она оставила на парковке при моей работе, и она уехала, пообещав, что мы встретимся еще раз. Правда, не уточнила когда. Но я ждал, терпеливо ждал, каждое утро приходя на работу почти на час раньше – мало ли… И она пришла, как и обещала. Шутливо предложила меня присоединиться к ее ужину (но мне нельзя есть на работе, только после нее), а потом сказала, что снова будет ждать меня у черного входа. Это стало нашим местом встречи. Повар удивлялся, говорил, что она во мне нашла. И что значит это странное выражение? Разве можно в человеке что-то найти, внутри него? И мы снова гуляли с Линдой по городу, общаясь и узнавая друг о друге много нового.
Она стала частью моей жизни, эта девушка с картинки. Определенный день недели она приходила в ресторан, по-моему, это была пятница, вечер, но я могу и путать. Мы просто гуляли, а иногда она меня водила в разные интересные места. Одно мне запомнилось навсегда – там были такие длинные скользкие дорожки, на конце которых стояли такие штуки, которые Линда называла «кеглями»; их надо было сбивать тяжелыми шарами. Кто больше уронил – тот молодец. Это весело, в самом деле! А на следующий раз мы сидели в парке на лавочке под кустом сирени и пили горьковатые, но вкусные напитки, после которых у меня немного кружилась голова, и я говорил какие-то глупости, потому что Линда смеялась не переставая. Ноги были непослушными, поэтому, когда я дошел до своей комнаты, сразу же упал спать. На утро очень сильно болела голова, тошнило и постоянно хотелось пить так, что я даже при большом желании не мог дойти до врача. Я попросил помощи у соседней комнаты. Они как-то странно усмехнулись и выдали мне две таблетки и минералку. Это помогло. Но больше я пить эту гадость не хотел, слишком тяжело было потом. Я рассказал об этом явлении повару – он сказал, что это похмелье, правда, слишком тяжелое. Это, как будто бы, было странным. И посоветовал мне сходить к врачу. Я рассказал мужчине в белом халате все. Меня долго осматривали, прокололи палец (зачем-то им нужна была моя кровь), а потом вынесли вердикт – мне нельзя было пить много алкоголя (тех напитков), из-за… опять это странное слово – «олигофрения». Я спросил, что это, но врачи ответили мне оскорблениями, сказали, что я слабоумный. Радовало, что Линда так не считала… Она считала меня забавным.
Однажды, она пришла на свидание (Линда сама наши прогулки так называла) грустной. Я испугался, такого ни разу не было – она всегда была веселой и смеялась, показывая белые ровные зубы. После расспросов, она рассказала мне, что ее отец запрещает ей видеться со мной. Причина так и не была названа, я был в недоумении. Вроде же я подходил по параметрам под приличного человека – у меня было жилье, постоянная работа, я не был уродом, напротив, некоторые говорили, что я симпатичный. Но она сказала мне, что у нас разные уровни. Да, так она и сказала. Что бы это значило? Я расстроился тоже, но Линда уверила меня, что наши встречи на этом не прекратятся, и она будет тайно приходить, но не к черному ходу, а ко мне в общежитие, если я договорюсь с комендантом (это такой человек, который сидит внизу и проверяет бумажки, позволяющие внутрь пройти). Так оно и вышло. Договориться было довольно легко, и Линда стала приходить ко мне домой. Первый раз, когда она пришла – удивилась, как мало у меня вещей, а на следующий раз подарила мне красивую статуэтку, которая якобы скрашивала серые скучные стены. Она не раз так поступала, раз за разом «об-ла-го-ра-жи-ва-я» мой быт. Я подумал, что ей тоже надо что-то подарить, в ответ, и посоветовался с поваром. Он мне много чего рассказал, я даже записал себе частичку его поучений. Все-таки, он был хорошим человеком.
На следующий раз я встретил Линду с букетом цветов – это были алые розы, много-много штук, и все без шипов, чтобы она не могла уколоться и пораниться до крови. Оказывается, так забавно, все деньги, которые я получал за выполнение работы, каким-то образом оказывались в таком ящике с надписью «банкомат» и получить их можно было с помощью карты, которую мне выдали вначале. Ребята научили этим пользоваться. У меня было много денег, очень много. И мне казалось разумным тратить их на вещи, доставляющие столько счастья моей Линде. У нее сияли глаза, когда она едва держала тяжелый букет, и все спрашивала – ей ли это. Глупая, как будто я могу ее обмануть. Я не умею врать, мне воспитательница запретила еще в детстве, вот я и не вру. Она была очень счастлива, как говорят – безумно счастлива (хотя как можно сравнивать безумие и счастье, это же разные вещи?). А потом Линда меня поцеловала. Не просто так, как обычно бывало после нашего с ней прощания у подъезда дома или где еще, а по-серьезному. А я не умел… этого делать. Она была у меня первой такой. Я признался ей в этом, а она все смеялась и говорила, что догадывалась и раньше, и предложила научить. Правда, это очень приятно и хорошо, словно внутри что-то живое трепещется – то ли бабочки, то ли живая рыбка. Я еще никогда такого не испытывал.
Она стала оставаться на ночь, и мы спали в обнимку на одной узкой кровати. Было тепло и хорошо, как никогда раньше. Я снова чувствовал себя нужным, не одиноким. Меня поражали ее слова после таких ночей – Линда говорила, что я самый благородный мужчина в мире. Было интересно, почему. И я спросил у ребят – они сказали, что она ожидает от меня секса. Секс… От одного осознания этого понятия мне становилось не по себе – перед глазами всплывали грязные картинки из интерната. Неужели, люди этого хотят? Что в этом такого? Спрашивать было странно дальше. И мне было страшно, но одновременно с тем дико любопытно. Что же это? Одну лишь фразу из слов ребят я уловил точно, когда они смеялись, то говорили, что после этого бывают дети. Может, Линда хотела, чтобы у нас был общий ребенок? Я спросил ее об этом. Она удивилась, а потом ласково гладила меня по волосам (мне очень это нравилось, эти касания тонких пальчиков) и мягко объяснила мне, что у меня не может быть детей. Я не понимал, а она не хотела объяснять, говорила только, что это из-за моего состояния, на подобие этого. Я подумал, что она имеет в виду какую-то болезнь, и пошел к врачу на следующий день. Со мной долго не хотели «возиться», но добрая женщина-врач доходчиво мне объяснила, что… эм… «со слабой степенью олигофрении – дебилизмом – дети будут здоровыми и быть вообще могут». Так Линда меня обманула и предала.
Это было тоже мое заблуждение. И об этом я узнал гораздо раньше, нежели про Майкла. Буквально на следующий день, когда мы встретились с ней снова, я наговорил много гадостей и очень много кричал. Знаете, мне очень повезло, потому что Линда – очень терпеливый человек, она учится на психолога, так мне сказали. Она успокоила меня, сказала, что я ее напугал, и снова начала гладить по волосам. А потом пояснила все. Оказывается, она имела в виду, что я не могу иметь ребенка, потому что не могу дать ему много денег, сколько он требует. Это было странно – у меня было же очень много этих бумажек! Но я поверил ей, ведь она такая умная. Наверное, ребенок хочет больше, хоть я и не понимаю, зачем ему эти бумажки – они даже не вкусные.
Вот такое и происходило в моей жизни. Потом было очень хорошо, гораздо лучше всего, что я испытывал. Не все, конечно, но когда я начал жить вместе с Линдой, я забыл про интернат. У вас такое бывало? В общем, все началось с того, что у нее умер отец. Это было страшно, потому что она плакала каждый день, не останавливаясь ни на минуту. Я обнимал ее и говорил всякие приятные вещи, но она не улыбалась и не смеялась, как обычно это бывало. Отказывалась от подарков и практически ничего не ела, а иногда и просто не приходила. Линда больше не носила красивые платья, она была вся в черном. Майкл мне говорил, что такое смерть – это когда люди засыпают и больше никогда не просыпаются, вечно находясь в хорошем сне. Наверное, Линда жалела о том, что не может с ним больше поговорить и разбудить его. Мне бы тоже было жалко, если бы она так заснула навсегда. Я пытался ей объяснить, что ему там хорошо, ему снятся добрые сны. Она говорила мне «спасибо». А еще, что любит.
Я плохо понимаю, что такое любовь, хоть мне и пытались объяснять. Но по всем словам, я тоже любил ее. Из-за этой странной непонятной штуки мы и начали жить вместе. Я читал в книжках, что так бывает. Это называется семья. Я ушел из своей комнаты и перешел к ней, у нее было много комнат – та самая квартира, о которой мечтали мои соседи по дому. В ее кухню и ванную никто больше не ходит, кроме меня и ее. Иногда, там бывало скучно, тогда я смотрел телевизор. У нас был такой в детском доме, но не плоский и не большой. Я даже научился им пользоваться! И, конечно же, я продолжал работать в ресторане.
Мне было очень тепло. Мы постоянно были вместе. Ходили с Линдой по магазинам – они такие разные; в одних давали еду, в других одежду, в третьих еще чего. Я носил за ней все вещи, я ведь мужчина – сильный. Я даже ее на руках носил, когда она уставала, и у нее болели ноги. Мне не сложно – я очень сильный. Летом мы ходили в парк, там были такие забавные веселые конструкции, которые крутили и швыряли нас, что было весело и страшно одновременно, а в груди что-то сжималось и трепетало. Осенью мы пускали на воду кораблики в реку, в которой Линда меня учила плавать, правда, у меня плохо получалось. Зимой лепили снежных людей, а еще был замечательный праздник, который мы устраивали и в интернате – Рождество. В комнате сразу появлялась ель, украшенная разноцветными игрушками, а под ней появлялись подарки. В детстве мне говорили, что их приносит Санта-Клаус, но это ложь, я знаю. Елку и подарки меняют на деньги сами люди и притаскивают домой. В этот день мы вместе готовили вкусную еду, почти как у нас в ресторане, вешали на ель игрушки и дарили друг другу подарки. Иногда Линда мне говорила, что она хочет, а иногда я читал в книжках, что дарят своим девушкам, и делал ей сюрпризы. Она всегда радовалась.
Одним летом мы поженились. Это Линда придумала. Мы надели красивые одежды, прямо как богатые люди в ресторанах и пошли в церковь. Там много говорили, спрашивали меня, хочу ли я связать свою жизнь с ней (мне заранее пояснили, что это не про веревки), я сказал, что да. И она тоже. Потом мы поцеловались, и опять был праздник. Я все не сводил глаз с моей Линды – она была такая красивая в белом платье и какой-то кутерьмой на голове. Ах, да… Она подарила мне золотое кольцо, а я ей, обменялись, значит. Но самым главным подарком было то, что на праздник пришел Майкл! Я его не узнал сначала, он так сильно изменился, что мне стало страшно – вдруг я так же поменялся даже лицом. Он рассказал, что его друг работает администратором в том помещении, где мы праздновали женитьбу. И тот ему сказал мельком… в общем, я многого не понял, потому что был рад его снова увидеть. Он, конечно, меня предал, но я его все равно любил. А потом он объяснил, что игрушку не взял с собой, потому, что она принадлежала воспитателям. Я понял. Хотел, чтобы он жил с нами, но надо мной посмеялись, а я посмеялся с ними.
Каждый день был разным. Теперь мы гуляли иногда втроем. Линда очень хорошо поладила с Майклом. Иногда он приходил к нам. Или помогал моей жене, когда я был на работе. А еще много со мной разговаривал, снова объяснял мне многие вещи. Подсказывал. Я стал еще лучше радовать Линду подарками. Майкл слышал что-то от нее и передавал мне, а я это осуществлял. Всякие свидания, сюрпризы – ну, вы знаете, наверное, столы со свечами, лепестки роз и многое другое. А потом случилось то, что в корне поменяло мою жизнь…
Линда села в тюрьму. Я... я не знаю, как это вам объяснить, что я чувствовал в этот момент. Я знал, что такое тюрьма, в детском доме нас много пугали ей; говорили, что если мы будем плохо себя вести или нарушим какое-то правило, то нас туда посадят на всю жизнь. Это значило, что мы будем сидеть в тесной комнате без окон в одиночку, нас будут плохо кормить и много бить. Сначала я много ходил с ней по каким-то судам, точнее я ходил – она сидела там, в клетке, как животное. И плакала. Мое сердце сжималось и горело, глядя на нее. Я просил их... просил отпустить ее; стоял рядом, держал ее за руку, закованную в страшные стальные кольца. Плакал... Она не могла плохо себя повести, не могла, я не верил! Но мужчина в черном халате, сидящий высоко над залом, ударил по столу молотком и сказал, что я не увижу Линду восемь лет. Я не понимал почему, спрашивал, но никто не отвечал, только говорили, что она убийца. Убийца! Но она была такой хрупкой и нежной, она не могла покалечить человека или воткнуть в него нож, а пистолета у нее не было.
Так страшно было возвращаться в пустую квартиру. День за днем. Я работал, виделся с Майклом. Но было так пусто. Дома ее не хватало. Ее не хватало где-то внутри меня. Когда у меня было свободное время, я ходил к высокому серому забору, где сидела моя Линда. Я смотрел на него, и он казался ужасно высоким. Наверху были острые проволоки. Я не мог штурмовать эту крепость, как рыцари их моих любимых сказок. И люди почему-то перестали со мной разговаривать и смотреть мне в глаза. Я был совершенно один. Даже мой друг отводил взгляд и старался быстрее уйти. Так прошло очень много дней, я столько не знаю даже сейчас, если быть честным.
Майкл сказал, что настал такой день, когда я могу увидеть свою жену. Я клянусь, я ни на миг ее не забывал! Я спал с ее фотографией в обнимку. Я писал ей письма, писал, как мог. Но я старался... Чтобы ей там было веселее. Я рассказывал ей какие-то веселые истории. Иногда списывал с моих книг. Иногда придумывал что-то сам. Я верил, что ее это заставляет улыбаться. Так вот, Майкл повел меня куда-то, я почти ничего не видел из-за радости – увидеть Линду, это было сродни попаданию в Рай! В этом странном помещении, куда меня привели, были не закрытые кабинки, огороженные посередине стеклом. И там были телефоны. С одной стороны я, с другой – Она. Моя жена. Я принес цветы, такие, какие она любила больше всего. Я говорил с ней, рассказывал второпях как у меня, спрашивал ее обо всем, но она все больше молчала. Линда выглядела очень плохо, я даже подумал, что она болела. Под глазами были синяки, а одежда ее была такой грязной и бесформенной. Но у нее не было кашля и чихания, она не шмыгала носом, хоть и была бледной. И так я приходил несколько раз, два или три, я точно не знаю. Я дарил ей какие-то маленькие подарочки, правда, половину не пропускали охранники. Но цветы и шоколадные конфеты – да. Линда их принимала, но в ее глазах больше не было того блеска и радости. С каждым разом она словно бы была не рада меня видеть все больше и больше. И однажды она сорвалась. Линда никогда в жизни не кричала так страшно. Кричала и плакала. Она говорила, чтобы я больше не приходил к ней, не носил свои цветы, не говорил этих добрых слов. Говорила, что она специально сбила человека, который довел до смерти ее отца, чтобы отомстить. Говорила, что она не то, что не может быть психологом больше, но и человеком. Просила подать на развод...
Если честно, я не помню, что было дальше. Кажется, я бился в стекло, но оно было очень толстым и не хотело ломаться даже от всего веса. И оставило много синяков на моем теле. Вот, посмотрите сюда, на локоть, это он. Остался до сих пор. Потом меня схватили (было очень больно) и выкинули на улицу. Почему-то мне это напомнило детский дом в мои восемнадцать лет. А вот дальше, как будто черный туман застлал мой мозг. Ничего не помню, как не пытался восстановить картинку, как говорят врачи. Только какие-то кусочки, слайды. Я видел реку и тонущих людей, чувствовал холод, боль, страх, отчаяние. Видел окровавленных людей и обломки ножей. Все это было таким реальным, таким близким, совсем не похожим на выдумку или фильм. Майкл сказал мне, что это я сделал. Ну, то есть не сам, а... как это называется... «состояние эффекта», вроде бы. В общем, я не понимал, что делаю, поэтому и не помню. Он, кстати, сейчас рядом. Сидит возле моей койки, приносит мне новые ручки и тетрадки, чтобы я писал и рисовал, когда мне не делают капельницы. Он говорит, что я сильно искалечил себя в этом странном состоянии и ужасно простыл. Мне даже делали операцию (Майкл сказал, что я могу этим гордится). Что-то удаляли. Мне было совсем не больно и не страшно. И я совсем не плакал.
Говорят, что я не очень плох и что могу пойти на поправку. Я выздоровею, я знаю. Майкл и медсестры очень хорошо обо мне заботятся. Я выздоровею и отнесу Линде букет ее любимых цветов. И шоколад. Горький. И я обязательно дождусь ее, и снова буду жить с ней вместе. Мы будем гулять... есть мороженое... И я никогда не подпущу к ней злых людей. Я сильный, я справлюсь – смогу ее защитить. А сейчас мне будут ставить капельницу – это такая острая иголка, которую втыкают в вену на локте. Когда часы бьют семь вечера, всегда ставят ее. Это неприятно, но я терплю. Майкл держит меня за руку. Он очень часто приходит, заботится. А я выздоровею, правда... ради Линды... я выживу...