Станции, полустанки...
Счерневшие косыми брёвнами избы, испитая придорожная жизнь, она смотрела на меня глазами путейских рабочих в грязных оранжевых робах.
Я отвернулся. Зачем на это смотреть?.. Это здесь, у дороги, здесь всегда так: дорога мчит, а кто на обочине, тот смотрит вслед...
А мне дальше... Мне к лесу, к озеру мне.
Снять дачу хотел давно. Зимой город насточертевал до тошноты, терпеть его летом сил уже не было. А тут друзья присоветовали... Далековато, конечно, да только ближе не по карману, а потому я согласился. Да и как не согласиться, когда лес, озеро там — чудо, да и только!
Как показали мне озеро, да деревеньку на берегу, по краю леса, так больше я не раздумывал. Хозяева, старики, у них в деревне два подворья, оплату наперёд попросили, извинялись долго, словно «наперёд» им стыдно было, что ли...
Бологое.
Таксист посмотрел исподлобья, смерил взглядом:
- Тыща! - выкатил глаза.
- Ладно, ладно... Триста. Пойдёт? - улыбнулся я.
Доехали быстро, минут за десять. Бетонка кончилась, в просёлку таксист ехать отказался, я расплатился. До Озерцов оставалось километров пять, кромкой леса, по берегу озера.
Весна, солнце, май — о чём ещё мечтать?... Я вскинул рюкзак на плечо.
Опушки стелились тёплой зеленцой, я шёл овражками, что журчали талыми зимниками лесной чащобы. Лес высился справа, слева же серебрилось большое, километра два шириной, озеро.
Иногда нагоняли местные, они притормаживали, сигналили, но я отмахивался: нет, спасибо, я пешком... Они смотрели удивлённо, наверное, думали: чудак какой-то... да ещё и незнакомый. Кто такой?..
По озеру виднелись лодки, рыбаки. Встречались грибники, они выходили из леса, потом снова пропадали в зарослях.
Она показалась ближе к Озерцам, я невольно пригляделся... странно - девушка, она вышла из леса. Всё бы ничего, да только на ней было... свадебное платье! Фата, белые перчатки... Правда, изорванное всё, какое-то штопанное, словно бы рвали, а потом зашивали снова.
Поверх фаты — венок из ландышей, в руках тоже цветы. Она шла, вдыхала ландыши, смотрела в небо, улыбалась. Я кивнул:
- Здравствуйте...
Она словно не заметила, прошла мимо.
Да и не девушкой оказалась, ближе я рассмотрел: женщина, лет сорок, под платьем босоногая, а ещё... седая. Совсем седая, белая, как лунь.
Хозяева встретили радушно.
Дом, что я снял, был чисто метен. Хотя дом — неверно, изба! Это вообще нечто: настоящая печь, завалинка, сени, лавки-стол по бревенчатым стенам, потрясающе!
Ко всему — немного на отшибе, отчего старики и сдали. Сами жили в центре деревеньки, у магазина, ну а мне-то магазин ни к чему, мне бы отшиб, да подальше чтобы... Был бы ноутбук, а так — лучше и желать грех.
На вечер хозяева, Антонина Елисеевна и Сергей Иванович, пригласили к ужину. Отказаться не вышло: сын у них, моих лет, тоже в Москве живёт. Наезжает редко, так они теперь, понятно, на меня любящим взглядом... Как откажешь?
Пока день, я осмотрелся, к озеру спустился, к лесу сходил. У леса страшновато: старые сосны уходили в мрачную глубину густого подлеска. Пока бродил, спустился вечер, я вернулся в избу, открыл, было, ноут, да вспомнились старые: делать нечего, надо идти.
Хозяева обрадовались: ждали меня, не чаяли, куда бы усадить получше. Дед достал самогонку, мы приложились по ста, бабка же щи поставила, из печи прямо!..
В общем, сидим, словом за словом, о том, о сём...
- Видел, - говорю я, - женщину сегодня... Платье подвенечное, фата, ландыши... - Смеюсь. Старики отвернулись: дед закурил, бабка посудой загремела. - Что с ней такое?
- Марья это, - ответила Антонина Елисеевна, не отрываясь от тарелок. - Невеста наша ландышева.
- Ландышева?..
- Да, - отозвалась старая, дед пускал дым, смотрел в окно, - было тут дело...
- Расскажите!
- Да что ж говорить, сынок?.. Дурья баба. Говорили ей...
- Оба дураки! - перебил Сергей Иваныч.
Бабка вздохнула:
- Оба, то да... - она поставила в печку чугунок с водой и присела к столу. - Говорили им, хто ж в маю-то женится?! - развела руками. - То ж маятися толико, розве ж не так?..
Я кивнул.
- Вот. А оне ж топерьво какие? Сами знают!.. Вот и дознались. Лет двадцать уж... Был у Марьи жених, Иван. С мальства их сватали, всё вместе, да вместе, Иван да Марья, ни дать, ни взять... - Антонина горько усмехнулась, старик налил по полстакана. - А старше стали, так в лесок наладились бегати. По весне, так ландыши, значит, нарвут и несут, роздают всем... И где брали, то не знал нихто, нету у нас тут ландышей в лесу. Бывают, конешна, ну чтобы столико... В общем, нашли свою полянку Иванушка да Марьюшка наши.
- Давай, - Сергей Иваныч зачем-то перекрестился, выпил не чокаясь. Я пригубил, отставил.
- А как вовси до сроку вызрели, так в маю удумали поженитися. Вся деревня отговаривала — ни в какую! Упёрлися, что рогами: в маю, и только! Ландыши у них, видишь ли, в маю цветут, полянкой своейной поженитися хотели... Вот и поженились, - бабка налила, тоже выпила, сморщилась. - А как пришло время, - продолжила, - так всё как полагается: свадьба, фата... А к ночи сбёгли молодые! - она посмотрела, словно бы в том было нечто. - Сбёгли, значит... Да искати не стали, понятно где, на полянку свою... Гости пьют, а они — туды.
Дед открыл окошко, потянуло свежим.
- А тут дождь зашёл. Не дождь дажеть — ливень. Молоньи, гром... бьёт так, земля дрожит. Ну что?.. Выпимши все, конешна, ну куды бечь-то?.. Хто зна, где та полянка? - Антонина тяжело поднялась, вытащила из печки воду, взяла тряпку. - А толико пришла по утре Марьюшка одна. Седая вся как ести и пришла. Молчит с тех пор, не говорит ничего. Слова нихто не слышал от нашей Марьюшки, вот уж двадцать лет не слышал, - старуха смахнула слезу, принялась полоскать в горячем тарелки. - Пришла, значит, улыбается... ландыши в руках держит, прижимает, - бабка смолкла, дед опустил голову.
- А дальше?
- Да чегось ещё-то, милый? - Антонина грустно улыбнулась. - Дальше как должно: нашли полянку, Ивана тож нашли... Мёртвый лежал, родимый. Молоньёй и убило, сказали. Похоронили Ванюшку... да только выкопала. - Тарелка выскользнула из рук старухи, разбилась. Антонина махнула, присела снова, обтёрла лицо. - Выкопала, значит, сердешная, представляешь?.. На ту же ночь и выкопала. В лес оттащила, там, на опушке ландышевой, и схоронила...
- И схоронила, - эхом отозвался старик.
- То, конешна, вернули всё назад, под крест опяти положили... так снова ить выкопала! Опять, значит, туды жеть! - бабка помолчала, слёзы теперь беспрестанно катились по её щекам.
- И что? - я затаил дыхание.
- Вертать не стали. Так и лежит он там, на полянке, под ландышами... А под крестом, на кладбище, его и нетуть. Вот так-то, милок.
Дед опять разлил.
- Держи, - протянул мне стакан, - за помин Ивана, парень был славный.
Выпили.
- Так и ходит туда Марьюшка наша. Кажну вёсну ходит, как ландышам цвесть. Что уж там делает — Бог зна... разное болтают. А врут толико... Боятися ходить, ить без ума Мария с той ноченьки, то ничегось вроде, а то как засмеётися, так, что... - Антонина перекрестилась на икону. - А как цвесть, значит, полянке, тако кажну ночь туды, да в платье и с фатой. Вот такая у нас Марьюшка, сынок.
На улице залаяла собака, бабка подхватилась к окошку, я тоже невольно посмотрел: по дороге, посреди, шла Марья: в белом, фата — как утром. К лесу шла. Антонина Елисеевна закрестилась, зашептала, задёрнула занавески. Дед поднялся, вышел в сенцы, я — за ним, оттуда — на крыльцо.
- Пойду, Сергей Иваныч, - я пожал старику руку, - устал сегодня.
Она шла впереди, уж так случилось что мимо «моей» избы, что на отшибе. Я подошёл к забору — Марья виднелась у кромки леса, метрах в полуста. Я уже взялся за калитку, но что-то дёрнуло — ринулся следом.
Марья ушла недалеко: слышалось потрескивание сучьев, а ближе — шелест листвы под её босыми ногами. Она брела, казалось, не разбирая дороги, отчего платье, фата — всё цеплялось за ветви, трепалось в лоскуты. Так продолжалось долго, я устал, да и страх... Жутковато всё же: куда она идёт?..
Взошла луна, чуть развиднелось, отчего подвенечная белизна занялась синеватым лунным сумраком. Я, было, собрался повернуть назад — ноги не шли, мне чудились демоны — как открылась поляна...
О, чудо!..
В лунном свете белели ландыши.
Душистая сладость, она пьянила, я вдохнул поглубже... Боже!
Мария вышла на середину. Она ступала осторожно, словно дорожила каждым цветком. Я притаился на краю поляны, в листве.
Она присела, склонилась к цветам, взяла в ладонь ландышевы колокольца...
- Здравствуй, милый, - отчётливо сказала она, я вздрогнул, - пришёл... Ты пришёл, Ванюша... цветочек мой ненаглядный, - она поцеловала каждую бусинку, - жемчуг ты мой рассыпанный... - Она целовала и целовала, брала другие, шептала. В какой-то момент приблизилась, подошла туда, где затаился я... - Только приходи, только прорастай, любый мой! - она ласкала ландыши. - Буду с тобой, пока жива, Ванюша, слышишь?.. А потом, - она подняла лицо вверх, к небу, - потом я прорасту к тебе душой, ты встретишь свою Марьюшку, - она тихо засмеялась... а может заплакала. - Это я, Ванюша, твоя Марьюшка... слышишь?.. - она пошла дальше, разговаривая с каждым ростком — я вытер со лба пот.
Её шёпот становился всё тише, пока, наконец, не замер в отдалении: Марья осторожно прилегла, прикрылась фатой, казалось, заснула.
Я подался назад. Сердце ухало где-то в горле, я бесшумно выбрался, чем дальше, тем шёл быстрее, а ближе к деревне побежал со всех ног: что-то толкало, я проклинал, что увязался, словно увидел нечто, чего не должен был...
Наутро, поздно, она снова прошла мимо. Я смотрел вслед, солнечный свет заливал белоснежное латано-прорванное платье, фата — в руке, она брела, опустив голову: седая, немая, верная своему Ивану, Марья.