Пахло мокрым снегом и асфальтом, который снова становился черным – запах глубокий, крепкий и какой-то уверенный. Оплывали свечками сугробы, обваливались снизу, у прочерченной ручьями кромки, большими кусками, которые тут же принимались таять и крошиться. И каждый прохожий вдыхал глубоко, затягивался – это было видно, грудная клетка раздувалась, и многие уже ходили нараспашку, будто для того, чтобы не отлетели пуговицы. Самые смелые сменили огромные зимние боты на маленькие туфли, казавшиеся особенно хрупкими среди сугробов и луж. Тяжелый снег стоял пропитанный водой, и жутко было провалиться, сделай только шаг с дорожки, в сторону – наст почти уже не держал, заморозки в марте случались не каждую ночь, и все-таки снег был тяжелым и колючим и царапал руки, когда кто-нибудь пытался слепить снежок.
Как только показывался асфальт, начиналась игра в классики. Перед нашим подъездом дорожка шла немного под горку, и народу это нравилось – попробуй не улети. В других дворах играли вроде бы камешками, но лучше всего годилась круглая коробочка из-под гуталина. Многие знать не знали, что такое «гуталин», но мой-то дед был сапожником, и дома, в специальном углу, хранились деревянные колодки, и отломанные каблуки, страшные пустые подошвы - будто потерянные кем-то ноги - и, конечно, сложенные штабелями коробочки с гуталином, про запас. Их-то я аккуратно и таскала, дед не считал. Мы прыгали на одной ножке и двумя сразу, бита шуршала по асфальту. Валька обрывал с куста перезимовавшие черные ягоды, которые почему-то назывались «волчьими», хотя ни у одного неосторожного ребенка до сих пор не выросла пасть и даже живот не заболел. Анька, у которой за зиму выросла грудь, с вызовом оглядывалась вокруг, и ни для кого не было секретом, в чью сторону она старалась не смотреть.
Кто-то думал об уроках, кто-то мечтал о котенке, а я вспоминала о банке ледяного молока, что ждала меня в холодильнике – наверху, должно быть, собрались сливки, и нужно было всех опередить, чтоб добраться до них с ложкой и добрым куском батона. И тогда я бросала «классики» и бежала в булочную, где с порога окружал запах сдобных булок, а к полкам, на которые то и дело подсыпали новые батоны и обсыпанные орехами рожки, привязаны были двупалыми вилки, чтобы щупать хлеб. Я брала пару белых и буханку, и, конечно, не могла удержаться, чтобы не сгрызть горбушку – приходилось прятать хлеб за спиной, и неизвестно, что больше выводило из себя бабушку: этот неаккуратно изъеденный батон или промоченные (конечно! Опять!) ноги. Бабушка кряхтела, ставила таз на огонь, и пальцы на моих ногах заранее съеживались от будущей экзекуции. Промоченные ноги требовалось парить. Я заносила ступни над огненной водой и держала на весу, не решаясь опустить (казалось, кипяток растворит их, как кусок сахара), но под неумолимым бабушкиным взглядом, конечно, опускала. От воды валил пар, кожа морщилась, разведенная в воде горчица щипала нос, но я знала, что страдание не вечно, дальше будут толстые носки, чай с малиновым вареньем и, может быть, телевизор, где как раз в кого-то стрелял комиссар Катани. А назавтра была пятница. И на улице пахло мокрым снегом и асфальтом, который снова становился черным