Глава 6
Партизанская вылазка на улицу не прошла для Вадима без последствий. В ту же ночь он почувствовал, что его знобит. Не открывая глаз, в полусне, он пошарил рукой вокруг себя - может, где-то приоткрылось одеяло и в эту дыру и проникает знобящий холод. Но одеяло везде было плотно подоткнуто под тело мальчика, а озноб не прекращался. Волны его одна за другой, беря начало где-то в области затылка, прокатывались по всему телу. Дрожь сотрясала мышцы, зубы выстукивали мелкую дрожь, словно мальчишка долго купался в холодной речке.
Вадим свернулся "калачиком", подтянув колени к груди и засунув между них руки, головой зарылся поглубже в подушку. В таком положении, казалось ему, было несколько теплей и мало-помалу он согрелся и снова уснул.
До утра было ещё далеко.
Ему снилось, что идёт он по пустыне, взбираясь на высокие песчаные холмы, становящиеся всё круче, всё отвеснее, и ссыпаясь с них вместе с песком. Идти трудно. Ноги глубоко по щиколотку утопают в горячем сыпучем песке; он словно хватает Вадима за ноги и нехотя отпускает при каждом его шаге. Немилосердное солнце висит над самой головой, добела раскаляет песок и всё сильней и сильней нагревает воздух, доводя его температуру до немыслимой жаркости плавильной печи. От такой жары воздух сгущается настолько, что им уже невозможно дышать, а можно только откусывать его и глотать тягучие обжигающие куски.
Тяжело идти, тяжело дышать... Песчаные горы спереди, песчаные горы сзади, слева, справа. Они вздымаются вверх, закрывая горизонт и оставляя вверху лоскуток белёсого неба с раскалённым злым шаром солнца, и больно поднять глаза, чтобы разглядеть вершины холмов. Вокруг стоит неправдоподобная, какая-то оглохшая, тишина, нарушаемая лишь хриплым дыханием путника да гулкими ударами его сердца, разрывающегося от усилий и тщетно пытающегося вырваться из грудной клетки.
В очередной раз скатившись в глубокую ложбину, Вадим обессиливает настолько, что не может пошевелить даже пальцем. Он падает навзничь, смотрит воспалёнными глазами в равнодушное небо и лежит, ощущая как гудят и стонут кости, как тяжелеют уставшие мышцы, как наливается тупой болью голова. Жарко, беззвучно дышит в лицо Вадиму громадная развёрстая пасть непонятно какого зверя. Горячий воздух иссушает губы, язык, гортань до картонной нечувствительности и не насыщает кровь остатками кислорода.
Жарко... жарко... душно... хочется пить... Вадим пытается позвать маму, но пересохшие губы и онемевшее горло отказываются подчиняться ему и он по-прежнему изнемогает от жажды. Загустевшая кровь глухо шумит в ушах. Или это шуршат мириады пересыпающихся песчинок? А жаркая пасть всё скалится и скалится в немом хохоте, довольная его бессилием.
Неожиданно Вадиму кажется, будто небо начинает опускаться на землю. Всё ниже, ниже опускается оно, выдавливая знойный воздух из ложбины и занимая его место; всё ближе и ближе оно к земле и вот уже можно коснуться поднятой рукой выцветшего небесного полотна. Невесть откуда взявшиеся белые кучевые облака, так похожие на взбитые сливки, что слюнки могут потечь, если бы они ещё остались во рту, обступают Вадима, теснятся вокруг, наваливаются на него своими плотными разгорячёнными телами, забиваются в рот, в ноздри, и Вадим задыхается в их ватных объятиях. Он пытается освободиться от них, выгибается всем телом, крутит головой из стороны в сторону (на большее у него просто не осталось сил), но все усилия тщетны. Распластанный, опустошённый, задыхающийся лежит мальчик и нету в мире силы, способной помочь ему сбросить эти душные покрывала.
Но что это? Вадим ощущает на своем горячем лбу лёгкое прикосновение чего-то прохладного. О, как приятно оно! Словно освежающий ветерок коснулся невесомым крылом пылающей головы, принеся несказанное облегчение. Сразу стало легче дышать, немного развеялось знойное марево перед глазами.
Вадим с трудом разлепил тяжёлые веки. Перед ним в дымке утра угадывалось лицо санитарки тёти Веры, склонившейся над кроватью. Это она положила прохладную ладонь на пышущий нездоровым жаром лоб мальчика и вроде что-то говорила, но губы шевелились беззвучно. Вадим попытался благодарно улыбнуться ей, но только уголки губ дрогнули у него и он, обессилено смежив веки, начал проваливаться куда-то вниз, в темнеющий разрыв времени, краешком сознания со страхом и удивлением отмечая, что падает он вниз, но почему-то взмывает вверх, подхваченный бережными руками невидимого восходящего потока.
На следующий день с самого утра работа валилась у Марины Николаевны из рук. Ей не удавалось сосредоточиться ни на одном рабочем вопросе и со стороны это выглядело странным. В своей профессии она не была зелёным новичком. Одиннадцать лет работы превратили её из неопытной девчонки в зрелого, грамотного инженера, знающего заводскую жизнь если и не досконально, то уж, во всяком случае, достаточно хорошо, чтобы уверенно справляться с заковыристыми вопросами освоения новой продукции. Начальство было ею довольно, и ей уже не раз ясно давали понять, что в самом ближайшем будущем её видят во главе координационного бюро.
Но сегодня её было не узнать. Она растерянно смотрела на бумаги, ложившиеся на стол, плохо понимая, что от неё требуется; отвечая на телефонные звонки, она порой забывала самые простые вещи, как то: какова площадь того или иного цеха, какова численность их работников, сколько автомашин требуется для перевозки таких-то грузов и тому подобное, и ей приходилось, отложив трубку в сторону, судорожно копаться в справочниках и нормативных книгах, теряя время и вызывая раздражение на другом конце провода. Иногда она застывала в неподвижности, не произнося ни слова, глядя перед собой остановившимся взглядом куда-то в запредельную даль, и только по прошествии некоторого времени вновь возвращалась в реальность настоящего.
Начальник бюро уже несколько раз бросал на неё недовольные взгляды и наконец, в очередное такое "отсутствие", он не выдержал, встал из-за стола, ворох бумаг на котором должен был означать рабочий беспорядок, и подошёл к Марине Николаевне. Кашлянув, чтобы привлечь её внимание, он сказал:
- Марина Николаевна, голубушка, что с вами сегодня происходит? Вы сами на себя не похожи. Ни одного вопроса толком не решили, постоянно мечтаете о чём-то, как школьница. Может вы объясните мне, в чём дело?
Женщина очнулась от своих невесёлых мыслей.
- Сын у меня в больнице лежит, - голос её был глухим и тусклым.
- Да, я знаю, вы же сами меня об этом ставили в известность. Но с тех пор уже почти месяц прошёл. Мне казалось, что вашего сына давным-давно выписали из больницы.
- Нет, моего сына ещё не выписали из больницы, - безо всяких эмоций произнесла Марина Николаевна, всё так же глядя вдаль. - И никто не говорит, когда его выпишут оттуда.
- М-м-м, я понимаю ваши чувства, поверьте мне, и разделяю вашу озабоченность, но, Марина Николаевна, мы с вами, всё-таки, находимся на производстве и, мне кажется, вам не надо напоминать, за что вы получаете деньги. К тому же от нашей с вами работы непосредственно зависит насколько быстро завод освоит выпуск нового изделия. И труд многих тысяч людей, и их будущее не должны страдать, простите, из-за вашего... из-за ваших... переживаний.
- Да у меня же сын болен, поймите вы это! О каких людях я могу сейчас думать, когда у меня одно на уме - как помочь моему мальчику?!
- Вот-вот, я всегда говорил, что для женщины главное одно - её личные дела, а всё остальное может и подождать. Смотрите, Марина Николаевна, я вас отнюдь не пугаю, но хочу заметить, что с таким отношением к работе вас могут ожидать неприятности. Пусть небольшие, но тем не менее неприятные.
Женщина перевела взгляд на начальника, охватив взором весь его облик: невысокого роста крепкая фигура спортсмена, твёрдо стоящие на земле ноги и мускулистые руки, ещё хранящее туристский загар лицо, усы с небольшой бородкой, аккуратным венчиком окаймляющие рот и оставляющие открытыми щёки и шею - всё это вызывало глухое раздражение, граничащее с брезгливой неприязнью. И даже лёгкое пришепётывание, не замечаемое раньше, сейчас резало слух.
Она медленно поднялась из-за стола и, упрямо наклонив голову, произнесла:
- Если вас не устраивает моё отношение к работе, то я могу уволиться и избавить вас от своего присутствия.
- Ну вот! Ну зачем же сразу так обижаться? Я всего лишь обратил ваше внимание на то, что нежелательно в рабочее время думать о чем-то личном. Хотя бы и о болезни сына.
- А я повторяю, что могу уволиться хоть сию минуту!
Это решение, подспудно тлевшее уже много месяцев, теперь оформилось окончательно и весомо, и болезнь Вадима сыграла в этом процессе роль кристаллизующего зерна в перенасыщенном растворе. Сказав эти слова, Марина Николаевна почувствовала себя другим человеком - лёгким, свободным и весёлым, и теперь, когда мосты за спиной были сожжены, она прямо и открыто взглянула в глаза шефу.
- Вот оно как, - протянул тот. - Судя по вашему тону, это решение окончательное?
- Да, окончательное.
- И обжалованию, значит, не подлежит?
- Не подлежит.
- Позвольте, всё-таки, поинтересоваться, куда вы хотите уходить? Где вы собираетесь работать с вашей узкой специализацией? В нашем городе не так уж много машиностроительных заводов, где могли бы пригодиться ваши знания.
- Какая разница - куда? Да хоть в уборщицы, если это, пускай в малой степени, поможет моему ребёнку.
- Ну-ну, - хмыкнул начальник. - Смотрите, как бы потом вам не пришлось пожалеть о своём шаге.
- Это о чём же я буду жалеть?!- вскинулась Марина Николаевна. - Уж не о том ли, что вас не буду видеть? Надо же, какая потеря! Да за все годы работы в этом бюро я от вас доброго слова не слышала. Ни разу! Одни только придирки да "накачки". "Это не так... То не этак... Давайте работайте... Не расхолаживайтесь..." А я за одно слово одобрения горы могу своротить! Но от вас дождёшься одобрения, как же! Э-э, да чего там говорить... - махнула она рукой.
От возбуждения щеки у неё раскраснелись, грудь при каждом вздохе высоко вздымалась и опускалась, глаза блестели - она была прекрасна!
Помолчав какое-то время, начальник вздохнул и сказал:
- Ну что ж, будем считать ваши слова за критику в мой адрес, хотя и чересчур эмоциональную, но, тем не менее, конструктивную. Только не подумайте, что из-за этого я стану чинить вам препятствия. Боже упаси! Хотите уйти - пожалуйста! Незаменимых людей, как вам известно, нет. Я вас попрошу лишь об одном: доведите до конца то задание, которое вам поручено. Чтобы другому работнику не пришлось начинать всё заново.
- Разумеется, - буркнула в ответ Марина Николаевна. Она уже слегка успокоилась и чувствовала некоторую неловкость. - Я закончу эту работу.
- М-м-мда... - начальник немного помялся, хотел было сказать что-то ещё, но, видать, передумал и вернулся к своему столу.
Марина Николаевна села, уткнулась взглядом в рабочие бумаги и чертежи, пытаясь отогнать мысли о судьбе Вадима и настроиться на рабочий лад.
День медленно полз к вечеру. Невысокое солнце незаметно склонялось к западу, уводя тени от предметов в обратную сторону, на восток.
Ровно в семнадцать ноль-ноль по всем коридорам инженерного корпуса зазвенела заливистая трель звонка, возвестившего об окончании рабочего дня.
Марина Николаевна облегчённо вздохнула. Наконец-то! Наконец-то закончилась эта долгая, какая-то тягучая, смена и можно на время забыть о работе и переключиться на домашние дела, на семью, на Вадима... Женщина отложила в сторону авторучку, спрятала в ящик стола папку с документами и устало откинулась на спинку стула. Выждав минутку-другую, чтобы не попасть на лестнице в людскую толчею, она неторопливо надела пальто и шапку и, взяв сумочку, вышла из отдела.
Выйдя за проходную, она поспешила в больницу, на свидание с Вадимом. Но сегодня её путь был не таким, как всегда. Сделав небольшой крюк, она зашла на Северный рынок купить там немного фруктов - побаловать мальчишку, которому уже изрядно надоело больничное меню. До этого она обычно покупала фрукты на "Центральном", но добираться туда сейчас, в конце дня, когда битком набитые троллейбусы и автобусы еле ползли по обледенелым мостовым, ей не хотелось.
Несмотря на будний день, в гулком, похожем на ангар, здании рынка народу было много. Не столь много, как в выходные дни, когда к прилавкам не пробиться, но достаточно, чтобы пару раз наступили на ногу, не говоря уже о мелких толканиях в спину и в бока.
Протолкавшись в угол, где торговали фруктами, Марина Николаевна прошлась по рядам, приглядываясь и прицениваясь. Фруктов было много, но, в основном, это были яблоки, разных сортов, форм и окраски, у двух человек на лотках лежали груши, да ещё у некоторых торговцев красовались горки золотистых апельсинов, малиново-красных гранатов с хвостиками-фитильками, матовых, словно припудренных персиков. Груши были невзрачного вида, какие-то помятые, а на тропические фрукты могло не хватить денег.
"Куплю Вадиму яблок", - решила Марина Николаевна.
Из всего яблочного изобилия ей приглянулись те яблоки, которыми торговал один узбек - высокий, молодой, худощавый, в пёстром ватном халате и с неизменной тюбетейкой на макушке.
Заметив, что женщина заинтересовалась его товаром, он оживился:
- Бери, сестра, бери! Хорошие яблоки.
Яблоки и в самом деле были отменны. Крупные, тугие, ярко-желтого, слегка золотистого, цвета, с красными прожилками, идущими от хвостика до середины боковой поверхности. Вид у них был такой аппетитный, что так и хотелось вонзиться зубами в их сочную, хрустящую мякоть, ощутить на языке вкус вскипающего сока, вызывающего неудержимую ломоту в скулах.
Спросив цену, Марина Николаевна укоризненно покачала головой: "Дороговато..."
- Почему дороговато? - загорячился продавец. - Почему дороговато? Бери, сестра, не дороже денег. Яблоки хорошие, вкусные, сладкие. Не простые яблоки - андижанские.
В Андижане лишь растут,
Продаём их только тут,
- неожиданно продекламировал он и засмеялся, весьма довольный собой.
- Ну, ладно, - улыбнулась и Марина Николаевна, - давай два килограмма.
Она стала накладывать плоды на чашку весов, выбирая самые аппетитные и симпатичные. Узбек плюхнул на другую чашку две гири и тоже начал подкладывать яблоки.
- Э-э, нет, это яблоко можешь оставить себе, - сказала Марина Николаевна, заметив, как тот подложил подпорченный фрукт, и убрала его от выбранных ею.
- А что такое? - удивился продавец. - Чем оно тебе не понравилось?
- Да у него же бочок отбит. Вот, глянь, почернел весь! И вообще, подсовываешь все какие-то некрасивые.
- Слушай, ты для чего яблоки покупаешь?! Кушать их или любоваться на них?
- Сын у меня в больнице лежит, понимаешь? Целый месяц мальчишка в четырёх стенах. Настрадался, бедный... Так пусть хоть яблокам красивым порадуется.
- Вах, - покачал головой узбек. - Теперь всё ясно. Извини, сестра! Выбирай самые красивые.
Взвесив товар, он помог женщине аккуратно уложить яблоки в сумку и, пока та отсчитывала деньги, выбрал из груды яблок самое большое и протянул его Марине Николаевне.
- На, сестра! Передай сыну. Скажи - гостинец от дяди Шухрата.
- Да ну, что вы! Зачем? - запротестовала Марина Николаевна. - Не надо...
- Бери, бери! - узбек втолкнул яблоко в руку женщины. - У меня тоже дома два сына растут. Не приведи Аллах им заболеть. Пусть и твой мальчик выздоравливает скорее.
- Спасибо тебе, добрый человек!
- И не болеет больше никогда! - крикнул узбек уже вдогонку уходившей Марине Николаевне.
Свернув с улицы на дорожку, ведущую во двор больницы, Марина Николаевна увидела знакомую фигуру мужа. Фёдор Павлович стоял возле ограды, немного в стороне от тротуара и, засунув руки глубоко в карманы пальто, переминался с ноги на ногу. Стоял он здесь, по-видимому, довольно долго - об этом красноречиво говорил снег пятачка, утоптанный его ногами.
Не успела Марина Николаевна подойти к мужу, как тот обернулся на скрип снега под её шагами. Улыбка тронула его губы и он сделал навстречу жене несколько шагов.
- Федя?! Почему ты стоишь здесь? Ты же пришёл к Вадиму? Что случилось?
- Не пустили меня в палату. Нельзя, говорят, - сказал муж, с трудом шевеля одеревеневшими на морозе губами.
- То есть как это - "нельзя"? Это ещё почему? Всегда было можно, а сегодня вдруг нельзя?
- Я не знаю. Может быть, карантин у них какой-то – вот и не пускают, хоть ты лопни!
- Что ещё за фокусы? Какой там карантин - мальчик один в палате! Чего это они выдумали? А ну, пойдём, разберёмся! Я этого дела так не оставлю!
Марина Николаевна решительным шагом направилась к крыльцу больницы. Муж поспешил следом.
- Я тут попытался вычислить, в какой палате лежит Вадим, где её окна. Да куда там - ничего не получилось, - слова Фёдора Павловича звучали как оправдание.
Жена ничего не ответила, сердито глядя перед собой. Тугая, неподатливая дверь распахнулась, словно бумажная, от рывка разгневанной женщины.
В фойе больницы она подошла к небольшому барьеру, отгораживавшему стол дежурной медсестры и частично закрывавшему вход в больничный коридор. За столом сидела молоденькая медсестра и подтачивала ногти маникюрной пилочкой. На подошедшую женщину она даже не взглянула.
- Девушка, извините, почему нам нельзя пройти к сыну? - спросила Марина Николаевна.
Не отрываясь от своего занятия, медсестра меланхолично объяснила:
- Распоряжением заведующей отделением посещения больных запрещены.
- Но, позвольте, на каком основании? Почему вчера можно было посещать, а сегодня уже нельзя? Что тут ещё случилось?!
- Ну чего вы шумите, женщина? - медсестра отложила пилочку в сторону и посмотрела на Марину Николаевну. - Я же вам ясно сказала - по распоряжению заведующей. Значит, на то были основания.
- Тогда пускай мальчик к нам спустится. Мы с ним вон там посидим, - Марина Николаевна показала рукой на диванчик, прятавшийся в углу за деревянными ящиками-горшками то ли с пальмами, то ли с фикусами.
- А он у вас ходячий?
- Что? - не поняв вопроса, перепугалась мать.
- Я спрашиваю - у него ходячий режим? Ему можно выходить из палаты?
- Нет, режим у него был постельный.
- Ну вот, видите, тем более нельзя устраивать свидания. Подождите, пока отменят запрет - тогда и приходите.
- Да что вы такое говорите?! Я и не подумаю ждать этой самой отмены! Я должна видеть своего сына и немедленно! Слышите?! - Марина Николаевна едва сдерживала слёзы, готовые прорваться сквозь непрочную плотину волевых усилий. - Я на вас жаловаться буду, в горздравотдел. В край напишу! Ну-ка, позовите сюда вашу заведующую!
- Подумаешь, сколько шума из-за пустяка, - недовольно проворчала медсестра. - Ладно, будь по-вашему. Пойду и скажу заведующей о ваших претензиях. Как ваша фамилия? Воскова?
Она поднялась из-за стола и, процокав шпильками туфель по мраморным плитам, пошла вверх по лестнице.
Фёдор Павлович подошёл к жене поближе, взял её ладони в свои руки, успокаивающе сжимая их.
- Успокойся, Мариночка! Всё будет хорошо, вот увидишь. Они не имеют права отказывать нам в свидании.
Марина Николаевна ждала прихода зав. отделением напряжённая, как струна, внутренне готовясь ругаться с врачом, но добиться встречи с Вадимом
Ждать им пришлось недолго. Однако по лестнице спустилась одна медсестра. Она подошла к родителям и сказала:
- Заведующая выйти к вам не сможет - она очень занята. А вы можете пройти в палату. Тамара Михайловна сказала, чтобы Воскову пропускали в любое время дня и ночи, иначе она нам тут всю больницу слезами затопит.
- Девушка, милая, как же вы можете такие слова говорить?! - с горечью ответила Марина Николаевна. - Вы ведь такая молодая! Вот когда у вас будут собственные дети и если - не дай-то Бог! - они так же заболеют, вы вспомните эти слова и вам будет стыдно.
Медсестра смутилась. Жаркий румянец залил её щеки, она потупила взгляд.
- Да я что? Это же не мои слова... Тамара Михайловна так сказала. Простите...
- А зачем вам повторять чужие слова? Хотя бы и Тамары Михайловны. Живите своим умом.
Марина Николаевна и Фёдор Павлович сняли верхнюю одежду, оставили её в раздевалке и, взяв из рук медсестры, не поднимавшей на них взгляд, застиранные, когда-то белые, халаты, пошли в палату к сыну.