12 часов повесть

ОТЗЫВ

на повесть Александра Ван-Штоффа " Двенадцать часов"

Повесть "Двенадцать часов" - это своего рода ода-репортаж. Она посвящена прославлению трудной работы врача скорой помощи и написана в скрупулезно документальной манере. Кажется, что автор вместе со своим  героем - молодым доктором Славой Котиным - проехал по двенадцатичасовому дежурному маршруту с магнитофоном и кинокамерой.
Магнитофон и кинокамера у него хорошие. Снимать и записывать он тоже умеет профессионально. Из этого следует, что автор, как минимум, профессиональный кинорежиссер-документалист. И все в его прозе, как в кино. Сначала камера блуждает по коридорам больницы и, естественно, запечатлевает объективом дверей больше, чем людей. Затем появляются и эпизодические фигуры. Наконец, мы видим пока еще безымянного "третьего", врача из третьей бригады. На видавшей виды машине с красным крестом он колесит по улицам города - от парадной к парадной, от квартиры к квартире. Вереница портретов больных возникает от эпизода к эпизоду. Вместе с врачом видим мы еще одно лицо - бывалого шофера скорой помощи Воронкова. Для него врач - просто Слава, он с ним  внутренне в отношениях душевного взаимопонимания, внешне же есть несущественные, для характерности, трения. Но в общем между доктором и шофером все обстоит наилучшим образом. Пара эта образцовая, лучшая в смене. Скромно и честно оба героя выполняют свой долг. Ничего больше, никакой риторики, никакого славословия. Автор - только свидетель, только регистратор. Ну, разве чуть-чуть: "Медики народ гуманный..." Да насмешка над людьми, снимающими фильмы, не имея ни медицинского образования, ни добротного консультанта...  Вот, Чехов, Вересаев, Булгаков, сами врачи, те другое дело. Над теми  не посмеешься.
Повесть весьма специфична и своеобразна, она, на мой взгляд, продолжает ту линию, которую ранний Булгаков наметил в своих "Записках юного врача" - те же профессионально выверенные медицинские описания, та же сложная диагностика, (поданная, однако, просто и понятно даже для немедика) специальная  терминология, описание болезней и метода их  лечения. Все это держится у Ван-Штоффа все время на переднем плане.
Конечно, можно сказать, что настоящему мастеру прозы все это почти не нужно. Ведь он, прозаик, имеет дело с чем-то несравненно большим, чем изображение профессиональных черт в человеке, он имеет дело с
изображением характеров и их столкновения друг с другом. В сюжете должен быть какой-то внутренний конфликт между людьми, а не внешние описания трудностей их работы... Однако каждое произведение имеет собственные законы и по ним и должно быть судимо. Трудно предположить, что А. Ван-Штофф, автор откровенно незаурядный, не знает о сфере интересов прозаика, о внутренних конфликтах и прочем. И тем не менее он сознательно мимо них проходит, то есть дает только наметку, обозначает ситуацию, не разрабатывая таящегося в ней сюжета. Почему он прошел  мимо таких просящихся в самостоятельный рассказ эпизодов, как эпизод с больным аппендицитом (стр.71 - 75), как эпизод (почти готовая новелла) с психом (стр.147-166), или эпизод с умирающей старухой и жаждущей наследства племянницей (стр. 177-179)...? Может быть потому, что подобные конфликты уже разработаны литературой, в частности, Чеховым, читатель легко может домыслить все остальное и Ван-Штофф просто оставляет это на его усмотрение? Или же потому, что задержись он на этих эпизодах, и повесть его изменила бы тем законам, на которых она изначально была задумана?
Разумеется, обо всем этом можно спорить. Можно сказать, что  все это дело вкуса. В холодной очерковой манере пишут сейчас многие и имеют  успех.  Взять хотя бы Хейли или хоть Штемлера... Последнему Ван-Штофф  никак не уступает. Примерно в такой же манере написан и знаменитый рассказ Гаршина "Четыре дня" - кстати, не могу не отметить "временной" характер названия в обоих случаях, с той только разницей, что Гаршин  ведет счет на дни, а Ван-Штофф на часы. Так что напечатать, во всяком случае - предложить вниманию редакции повесть "Двенадцать часов" можно. Что я и делаю. Кто знает, может быть, у меня слишком традиционые представления о литературе и мои вопросы к автору продиктованы именно этим? И отсутствие конфликтов в обычном понимании этого слова с лихвой  компенсируется присутствием страдающего человека и ярким  состраданием врача? Чего стоит  хотя бы та мастерски выписанная сцена, где врачи оживляют пострадавшего в автоаварии, еще не зная, что помощь  тому уже не  требуется... такая вот врачебная ошибка.


А.Ю.Арьев             12.8.86  Ленинград

***
От Ван-Штоффа:
Почти десять лет прошло с момента написания этой рецензии, я и  забыл о ней. И теперь прочитал как бы  впервые. Я теперь перечитываю самого себя как бы впервые. Как постороннего. Я все перезабыл. Помню только, что есть у меня такой-то опус и о чем он. Начинаю читать – как не я писал. Все перезабыл! Это хорошо. Ну, впечатление от самого себя положительное – а я ничего, оказывается.  12 часов перечитал.  Арьева перечитал. Это единственный мой рецензент, которого я помню. Впрочем нет, не единственный. Но о прочих не стану сейчас.

Арьев прав - я действительно старался подражать Хейли. Штемлера не читал. О рассказе Гаршина очень высокого мнения. Булгакову  не подражал, просто мы с ним оба врачи и это сближает нашу прозу. Неважно кто к двум прибавляет два – он, я или, к примеру, Антон Чехов, все равно получается четыре.
Отсутствие конфликтов в том смысле, в каком говорит о них Арьев, меня вообще не заботило. И без того есть что показать - он прав.  И насчет кинокамеры и магнитофона - тоже. Цель у меня была - показать. И сказать я хотел вот что: когда вы, милостивые государи, видите на улице карету скорой,  то знайте, куда она едет, зачем, и о чем думают те люди, которые в ней сидят. Не нужно никаких конфликтов, красотка там, лябовь, то да се… - зачем?! Если я соберусь написать про красотку, то про красотку я и напишу. Не сомневайтесь. (Только не надо потом кричать, что это порнография, лан? Это нам задавали, это мы проходили, я по этим предметам экзамены сдавал.) А конфликт тут есть, еще какой! Между жизнью и смертью. Между болью и отсутствием боли. Мне нужны еще какие-то конфликты?
Лестно также было прочитать некоторые высказывания о моих писательских способностях, за что я Арьеву благодарен. Меня очень редко хвалили. Если поднять все рецензии, что у меня накопились за 15 лет писательства, то почти все они глупые и злобные; потому-то я и об Арьеве нехорошо думал, в силу сложившегося стереотипа. Меня вот что моментально разозлило: «Конечно, можно сказать, что настоящему мастеру прозы все это почти не нужно. Ведь он, прозаик, имеет дело с чем-то несравненно большим, чем изображение профессиональных черт в человеке, он имеет дело с изображением характеров и их столкновения друг с другом. В сюжете должен быть какой-то внутренний конфликт между людьми, а не внешние описания трудностей их работы...»
Ах, так я, значит, не настоящий мастер прозы?! И тут же я припоминаю целый список настоящих, вне всякого сомнения, мастеров прозы, конченых дебилов, которых невозможно читать со всеми ихними характерами, столкновениями и конфликтами – да я же наперед вижу что они там насочиняли! Я предсказываю, а через несколько страниц оно сбывается. И что, я должен этим дегенератам подражать?!.. Я должен у них учиться?!.. И я уже почти был готов настучать и Арьеву по первое число... Но я сдержался.
Как только я вижу рецензию, да еще на меня, так сразу же рука (моя) хватается за парабеллум.  Условный рефлекс. Но виноват не я. Они. Я теперь хуже чем Филдинг. Значительно хуже. Но к Арьеву я ощущаю симпатию. Его качнуло, но на ногах он все же устоял.  Жаль, что мы с ним никогда не виделись. И маловероятно, что увидимся.
Жаль, очень жаль, что "Звезда" не напечатала этот опус; конечно, там возникли особые обстоятельства, я в тот именно момент разогнал почти весь советский писательский актив, всех этих настоящих с их канфликтами, карахтерами, лябовями (особенно с лябовями) и противоречиями - так получилось, достали, выпросили... но от «Звезды» я не ожидал. Я ожидал, что «Звезда» ввяжется в это противоречие между мной и ими. Вы представляете, какой бы визг по этой причине бы поднялся? Они там все из-за меня в пене, и вдруг в этот момент «12 часов» выходят в «Звезде». Ка-а-ак? Ка-а-ак? Тот са-а-амый?!!  Не посмели. (Хотя лагеря им не грозили.) Поскольку противоречие было не литературное, не настоящим мастером (тьфу!) прозы придуманное. А всамделишное было противоречие в литературе.  Ладно, хрен и со «Звездой» тоже. Такое же рябое. Смешно вспомнить, что я на что-то рассчитывал. Наив был. Не им что-то там решать в отношении таких как я. Чуть прижало – и лапки кверху… Настоящие мастера прозы, млин…   Возможно, я на нем, на опусе этом медицинском, вышел бы из подполья. Вот только как знать - написал бы я после этого то, что уже написал, или принялся бы гнать ахинею? Ну, настоящие все эти канфликты с карахтерами… Писатель непризнанный и очень злой, с парабелом наготове – патрон уже в стволе!, и ни от кого не зависящий, это совсем не то, что признанный и обласканный, и желающий  сохранять хорошие отношения с редакторами. Писатель должен обладать способностью послать на три буквы любого и в любой момент, как только посчитает это нужным. Я – именно такой писатель. И всегда был таким. Мне сохранять нечего и не с кем.

Да! И про то, что это ода,  Арьев правильно сказал! Молодец! Заметил! Это именно ода, поскольку я сознательно не стал писать о том плохом, что  видел на скорой. Как ссорились, или спали в собачьих условиях, поскольку главный врач был долбак и распорядился убрать топчаны... Он был не просто долбак, он был еще и вор – запчасти воровал, хорошие машины списывал и продавал, врачей несогласных выдавливал, мордобойцев к ним подсылал, увольнял за то, что не сумели оживить покойника - и проч. Гавнюк оказался, Коваленко его фамилия была.   Я мог об этом написать, но не стал. Там хватает негатива. Пренебрег. И вот что любопытно - сейчас я даже не вспоминаю о плохом. Но очень сильно горжусь, что работал на скорой. Именно там я чувствовал себя настоящим врачем. Я мог реально помочь и от меня иногда чья-то жизнь зависела. Вот это я хотел показать - дать читателю побыть в таком состоянии, когда от него зависит кто-то. И что-то.
Самое для меня главное, когда я пишу - дать читателю залезть в шкуру другого человека. А какая это шкура, хорошая или плохая, меня мало заботит. Уж какая есть. Я виноват? Нет. Шкура виновата.
Что же касается сферы интересов прозаика и проч.- мне это надоело еще в школе. Сочинения мы там писали, образы все эти и образины – пройденный этап. Про Павку Корчагина я писал. Тогда. Ну, потом тоже написал. Но это уже совсем, совсем другое сочинение. Не школьное. Я ведь взрослый стал.  Я не намерен в миллион первый раз ставить трех сестер или, к примеру, дядь-Ваню. Сколько можно? Тем более, что их и без меня есть кому поставить.  В литературе имеются вещи значительно более интересные.
Ладно, хорош болтать!
10.08. 97
-\\-




Двенадцать часов


Коридор был прям и по обе его стороны – двери. Вход со двора. Это – главный вход. Парадный вход тоже есть. С улицы, вывеска перед ним,  но вход тот не главный, хотя и не заперт. Входят через него редко, а войдя, тыкаются туда-сюда, робеют потому-что, медициной сильно пахнет, и ненавязчиво стараются обратить на себя внимание… Со временем этот вход обязательно ликвидируют.
 Со двора входят не так. Робких нет, каждый знает куда идет и зачем и нисколько не заботится обратят на него внимание или нет. Вошедший через парадное попадает в вестибюль.  Вошедший со двора – сразу в середину коридора.  Дальше он может идти направо, а может налево.  Чаще всего – налево, как днем так и ночью. А если направо – там две комнаты, в которых стоят топчаны, там спят. Ночью. В одной комнате спят М, в другой Ж. Но сейчас утро и нам налево.
 Замков нет. Вернее, почти нет. Почти все двери открыты круглосуточно. А те, что заперты – не очень нужны тем, кто здесь работает. Налево по коридору, нам налево.
Первая дверь – с левой стороны. Постоянно открытая дверь. Я не помню случая, чтобы она была закрыта. Всегда – настежь. Это помещение медперсонала – здесь берут визитки, здесь пьют чай, здесь телевизор и шахматы, здесь всегда кто-нибудь есть. И сюда выходит окно диспетчерской – двустворчатое, на магнитных защелках окно, похожее на застекленные дверцы книжного шкафа.
Вторая дверь по коридору – с правой стороны. Она закрыта и даже заперта изнутри на крючок – чтоб не входили. Неча зря шлендать взад-вперед! В этой двери – откидное окошко с полочкой, как в кассе. Этого достаточно, чтобы сдать использованные шприцы и получить стерильные, чтобы получить медикаменты взамен расходованных…
Следующая дверь по коридору – опять слева. Это дверь в комнату того, кто несет ответственность за все, что во время дежурства здесь происходит, дверь в комнату старшего врача смены. Дверь застеклена, чтоб сразу было видно – на месте старший или нет. Чаще всего он на месте, но это необязательно, он может быть на вызове, или в процедурной, или в гараже… да много где еще.  Комната его маленькая, шага четыре в длину и сквозная  - ведет в диспетчерскую, от которой отделена тонкой застекленной перегородкой.
Диспетчерская раза в четыре больше. Здесь установлен пульт со множеством кнопок и двумя телефонными трубками – если вызовов много, то два диспетчера работают одновременно; если мало – по очереди. Из окон диспетчерской хорошо просматривается двор, а чтобы видеть и мертвые зоны тоже снаружи установлено большое выпуклое зеркало. Вход посторонним запрещен. Посторонние – все, кроме старшего врача и самих диспетчеров, но правила этого придерживаются не слишком строго.
Следующая дверь по коридору – комната для больных. Она невелика, здесь всего две кушетки, но этого хватает – на этих  кушетках не задерживаются: отправляются либо домой, либо в ту или иную больницу. Бывает, что на этих кушетках и умирают, да, бывает, несмотря на то, что люди, которые здесь работают, специально обучены людей туда не отпускать…
Все, коридор в эту сторону кончился, дальше вестибюль, в который можно войти с парадного. В вестибюле санитарно-просветительные плакаты о вреде  курения и пьянства и о предупреждении инфекционных заболеваний – мойте руки, сволочи, после посещения туалета и перед едой! На плакаты никто не обращает внимания.
Так, что еще? Если пойти направо, то две комнаты я уже назвал. А еще там есть комната, где выдают заработную плату. И еще комната отдыха шоферов – там отдыхают только М, потому что ни одного шофера Ж на скорой нет. А в самом конце коридора два туалета. Еще есть несколько вспомогательных помещений, но они чаще всего заперты на ключ и нам до них дела никакого нет.
Второй этаж. Здесь травматологический пункт, кабинет главврача, кабинет начмеда, комната кастелянши, комната хранения медицинских чемоданов-укладок, рентгенкабинет, зал для пятиминуток. Подняться на второй этаж можно по лестнице, однако есть и лифт – большой, больничный. Предназначен для тех, кто сам по лестнице подняться на второй этаж уже не в состоянии.
Последняя деталь – над крышей здания торчит, подобно шпилю, высокая мачта УКВ-радиостанции. Это связь. Без нее – конец. Связь с машинами, которые разъезжают по всему городу и изредка, обычно ночью, собираются все вместе во дворе.
Машин этих десять. «Волги» и «РАФы» в исполнении для скорой медицинской помощи.  Еще есть два УАЗа – если дорога будет очень плохая. Цвет машин белый – под цвет спецодежды персонала, а по бокам красные полосы и красные кресты на дверках, а также крупные красные цифры  03. На каждой машине – экипаж, его здесь именуют бригадой, из двух или трех человек.  Если два – то это медик и водитель. Медики бывают двух рангов – либо врач, либо опытный фельдшер. Если в экипаже три человека, то это  врач, фельдшер и водитель (точнее, шофер-санитар, хоть он и не носит белого халата; здесь нет просто водителей, каждый шофер проходит спецподготовку). Сами бригады делятся на бригады общего профиля, кардиологические бригады, инфекционные, травматологические и педиатрические. Поговаривают, что скоро появится и психиатрическая бригада, как в крупных городах,  но пока ее нет, и с душевнобольными может иметь дело любая бригада, женщин только стараются не посылать (по возможности). Вообще деление по специальностям условное – травматолог может оказаться у постели больного ребенка, инфекционист поедет на место автокатастрофы, педиатр займется спасением сердечного больного, а кардиолог повезет в больницу инфекционный гепатит. Каждый работает там, куда его послали. Но при необходимости на помощь тому, кто оказался в сложном положении всегда могут выслать специализированную бригаду – как только она освободится.
Такова структура,  такова материальная и организационная часть. Она не везде одинакова, в одном городе так, в другом иначе, но суть от этого не меняется – скорая медицинская помощь. Служба 03.


2.

Людей пока нет. Коридор, двери, комнаты, машины, штатные единицы. Но сейчас люди появятся. Здесь никогда не бывает пусто. Здесь никогда не повиснет табличка с указанием времени работы, выходных дней, часов обеденного перерыва. Здесь никогда не бывает учетов, переучетов и даже никогда не бывает санитарных часов. Никаких «ушла на базу» или «буду через 15 минут». Праздников здесь тоже не бывает. Сплошные, непрерывные будни, а на праздники здесь удваивают бдительность.
Приходит одна смена, через 12 часов ее меняет другая и так по бесконечному кругу.  Рабочий день (или рабочая ночь) начинается в восемь утра. Или вечера. Точнее, без четверти восемь.  И заканчивается в восемь или несколько позже – смотря по обстоятельствам.  Иногда это «несколько позже» измеряется часами. Запросто можно влипнуть, и надолго,  на последнем вызове. На это не  обращают внимания. Люди здесь привыкли расходовать свое личное время щедро.
Однако хватит, наверное, вступлений. Пусть они войдут, эти люди. Пусть будет утро и пусть они появятся в этих коридорах и в этих комнатах. В этих машинах. И пусть будет хорошая погода – только дождя мне тут не хватает, или снега… Я им пошлю осень. Середина сентября. Тепло, но не жарко. Листья еще зеленые, но уже и желтые есть. Каштаны еще зеленые, еще не падают.  Ах, благодать-то какая…  Их ждут. Пусть они проведут здесь свои двенадцать часов, пока их не сменят другие такие же люди.
Забегая вперед: это утомительно. Вам будет утомительно читать. Ничего, я под конец ускорюсь. А они устанут работать. Даже более – им достанется сегодня больше обычного. Можно было бы, конечно, дать им малозагруженный день, это в моей, автора, власти, но пусть не ждут поблажки. Ничего, выдержат. Не привыкать. И не будут ныть, не будут хныкать и жаловаться.  Ругаться – дело другое. Это они могут. Но без мата – это я, опять же, как автор, гарантирую. Во всяком случае – в этом сочинении. Что же касается работы, то они в моих гарантиях не нуждаются.
Ну что, поехали?

Третий выглядел утомленно. Третий был женщиной, но это не важно, все равно третий, а не третья. А впрочем, можно и третья – в смысле бригада. Линейная бригада общего профиля. Третий спал ночью, спал, они здесь с правом сна, но спал он гораздо меньше, чем ему бы хотелось. И спал поверхностно. Его часто дергали ночью – вставай! Дергали в прямом смысле слова – за ногу. Вставай! А когда он вставал, ему вручали визитку – давай! И он давал. Потом возвращался на базу, падал на топчан и засыпал – ненадолго. Ничего. Вот идет его смена – другой третий. Третьего ждет его дом, ждет завтрак, ждет кофе с булочкой, маслом и сыром, - а запах!.. И ждет постель! Такая замечательная, такая прекрасная постель, в которой никто не будет его дергать за ногу, никто! Тем, кто каждую ночь спит в своей постели, не понять этого. Люди не ценят того, чего у них в достатке, чтобы оценить, нужно лишиться.  Те, кому по роду службы приходится не спать ночами, оценить могут. Значит так: своя постель, чистая, мягкая, свежие простыни, теплое одеяло, задернутые шторы, подушка – и тишина! Да, и еще душ можно принять! Горячий! В доме пусто, потому что все на работе, а если кто-то и дома, то он не станет тебя беспокоить. Приходишь домой… нет, доползаешь до дому! Приводишь себя в порядок, завтракаешь, на автопилоте уже забираешься в постель, накрываешься одеялом и выключаешься. Спишь и думаешь – я сплю. И от мысли этой улыбаешься.
Третьему было лет… Ну, третий был уже бабушкой, скажем так. Но только не вообразите себе божий одуванчик! Эта бабулька запросто могла бы сочинить со своим дедулькой еще одного киндера – если б захотела.   Рост у третьего довольно высок для женщины, комплекция несколько избыточная, но совсем чуть-чуть, волосы светлые, косметика наложена умеренно, глаза голубые, лицо улыбающееся. Третий роется в своем чемодане-укладке, краем глаза наблюдая за приближающимся третьим.
- Здравствуйте, Галина Александровна! Как дежурилось? Кислород есть?
- Здравствуй, Слава, здравствуй!  Нормально. Кислород я не трогала. И закись тоже (имеется в виду закись азота, болеутоляющий газ, иногда его называют веселящим газом). Шины на месте, простыни чистые.
- Ага, это хорошо. А то прошлый раз были кровью заляпаны.
- Ну, раз на раз не приходится, Славик, не приходится…
Третий молод, невысок ростом, интеллигентен, глаза внимательные. И голубые. Волосы светлые.  Физиономия круглая, улыбается.  Усов нет. Бороды нет. Не курит. Пьет очень мало, очень… Женат, но детей они с женой пока еще сочинить не успели.
- Новая смена, заправляемся и едем! Новая смена…
Это из диспетчерской по громкой связи. Диспетчерская вмешивается в любой разговор совершенно бесцеремонно. И от нее не укрыться, даже если захочется. В туалете тоже слышно. Голос диспетчерской достигает везде. Сейчас это молодой женский голос, приятный, но с некоторыми стальными призвуками. Это командирский голос.
- Давайте, товарищи, давайте!
В коридоре тесно от белых халатов. Есть также и люди в штатском – те, кто уже снял белый халат и те, кто не успел его пока надеть. Мужчин больше, чем женщин.
Третий уже в халате. И в белой шапочке. Щеки тщательно выбриты. Лицо человека отдохнувшего и полного сил. На этом лице не написано желания поскорее ринуться в бой, однако при взгляде на него ясно, что и уклоняться от боя этот человек не станет. Он прекрасно знает, что ему сегодня предстоит. В Бога он не слишком верует, а то бы помолился. На всякий случай. Чтоб в очередной раз пронесло. Но – у Бога свои заботы, а у него свои. Третьего даже удивляет, как Бог может выдерживать беконечные к нему приставания – вероятно, просто выключает громкость, кувыркайтесь, ребята, сами. Ладно, будем кувыркаться…
Рядом с окошечком выдачи медикаментов, сбоку, стоит длинный и широкий, исцарапанный стол. Стол этот велик, но сейчас его не хватает. На нем теснятся раскрытые чемоданы-укладки, а те врачи и фельдшера, которым пристроиться на столе не удалось, раскладывают свои чемоданы где только можно, а то и просто припирают их коленом к стене, держа на весу. Это неудобно и рискованно – чемодан может выскользнуть и рухнуть на пол, зазвенев битым и мокрым стеклом. Но так только сейчас, во время пересменки. Потом у окошка выдачи станет свободно.
Ах, все это было. Добрая сила получает свое оружие и боеприпасы. И сейчас это есть.
- Так, от третьей примите! – на столик, прибитый под окошком, выкладывается имущество – четыре стерилизатора со шприцами и пять так называемых куколок – шприцов, завернутых в стерильные салфетки.  В общем-то все это старо и скоро изменится – все шприцы будут стерилизоваться централизовано и отпускаться в пакетах из плотной бумаги. Одноразовые шприцы? Ребята, тогда о них просто не знали. Никто не знал.
- А иглу?- спрашивают с той стороны.
- Ах да! Игла… - третий выкладывает на столик стерильный футляр, в котором уложены две иглы – длинная и тонкая игла для внутрисердечных вливаний и короткая, толстая игла для плевральных пункций, равно пригодная и для прокалывания трахеи: - если человек задыхается, предположим, от закупорки трахеи, то для спасения его жизни достаточно проколоть ему такой иглой трахею – пусть через эту иглу дышит… тяжело, неудобно, больно, но потерпит до стационара! Идем под мигалкой и сиреной, ничё! Щас! «Дер-р-жись, ш-шас на красный пойдем…»
- Прошу для третьего!
Снова четыре стерилизатора и пять куколок. Они выкладываются на столик и исчезают в чемодане.
- А иглу?
- Даю, даю! – появляется и игла.
В чемодане все прижимается специальными резинками – чтобы не рассыпалось, не смешалось в кучу, не расстерилизовалось. Имущество у всех одинаковое, но распределено по чемодану индивидуально – кому как нравится. И если чемодан чужой, то в нем не сразу и разберешься. Однако в своем каждый ориентируется с закрытыми глазами.
- Третья, едем! Третья!
- Так я не готов еще! – возмущенно бросает в воздух третий, хотя и знает, что никто его не услышит, диспетчер же и подавно. – Мне еще наркотики получить!- кричит третий.
- Вячеслав Петрович, направления возьмите! – это обращается к третьему старший врач смены; он сидит за тем же исцарапанным столом, обложившись несколькими журналами, а также бланками направлений на госпитализацию.
- Счас, Игнатич,- третий все еще возится со шприцами, в его чемодане одна резинка порвалась и он пытается как-нибудь это исправить.
- Всем на пятиминутку!- по коридору проходит начмед. – Галина Александровна, вы рановато сняли халат!
Пятиминуток здесь не любят и каждый рад каким-нибудь образом от пятиминутки отвертеться. Третий как раз настраивалась незаметно испариться через всеми забытый парадный вход, но ее вовремя перехватили.
- Да-да-да, я иду, иду…
- А мне уже вызов дали,- третий не скрывает радости.
- На пятиминутку, товарищи, на пятиминутку!- повторяет  начмед, оглядывая коридор. Он знает этих товарищей – их нужно брать за жабры, пока не испарились. Всех! Тепленькими.
- Так, Игнатич, давайте! – третий принимает бланки и раскладывает их в чемодане.
- Третий, поехали, третий!
Замки защелкнуты и чемодан поставлен на пол у стены, а владелец его поднимается ускоренным шагом на второй этаж – за наркотиками.  Молодой, млин!  Даже не через две, а через три ступеньки! Вместо сердца – мотор с огнем!
- Здравствуйте, Марьвасильна! Наркотики прошу!
Из рук в руки переходит алюминиевый портсигар, в котором уложены на мягком поролоне шесть ампул – морфий, омнопон, два промедола и два фентанила.
- Распишитесь!
- Ага, ага… - одной рукой врач запихивает портсигар в карман брюк, другой извлекает из кармана халата ручку.- Так-так-так…
- Здесь, здесь, - Мария Васильевна тычет пальцем в журнал.
- Ага! – и на бумаге появляется закорючка и с этого момента за наркотики отвечает Вячеслав Петрович. Вообще-то в брюках носить этот портсигар не совсем удобно, еще потеряешь где-нибудь в суматохе – надо будет найти место получше. Вот только где? В кармане халата еще хуже. В чемодане? Тоже как-то не хочется. Это – наркотики. Это отдельная статья. Ладно, это потом…
- Третий, не задерживайте вызов!- громкоговоритель есть и здесь.
Но на бег третий все равно не переходит. Он перешел бы, скажи диспетчерская слово «срочно», но слова этого нет, следовательно, бегать необязательно.  Достаточно просто ускорить и без того ускоренный шаг… Он уже на первом этаже. Он хватает стоящий у стены чемодан, делает несколько шагов и обнаруживает, что это не его чемодан.
- Черт!
Черти здесь ни при чем – чемодан унесли не они.
- Лукич!
Лукич вовсе не стар, он даже моложе третьего, а по отчеству его называют просто потому, что людям иногда доставляет удовольствие называть друг друга именно так – Игнатич, Никитич, Фомич, Лукич, Сановна…
- Что? – Лукич оборачивается.
- Ты зачем утащил мой чемодан, Саид?
- Что?- Лукич поднимает чемодан поближе к глазам.- Да-да… То-то я смотрю на него и мне кажется, что как-то не того. И в руке не так сидит.
- А ты на номер смотри, на номер!
На чемодане проставлены две цифры 3\3. Означает – третий, третьей смены. Еще одно отличие – ручка. Она обмотана на этом чемодане черной изолентой, чего нет на других чемоданах этой смены. Кроме того, чемодан имеет свойственные исключительно ему царапины и ссадины, потертости – они так же неповторимы, как человеческое лицо или дактилоскопический рисунок. Вот этот шрам – на арматуру налетел. А этот – от кобеля отбивался.  Каждый номер знает свой чемодан в лицо. Сроднились…Восьмой возвращает укладку и напряженно всматривается – свой чемодан он теперь узнает, даже если он будет расположен номером к стене. А перепутал потому, что излишне доверился номеру – цифра восемь, если она потерта, может очень походить на цифру 3. Чемодан восьмого очень потерт. Здесь все чемоданы такие.
- Катя, чего бы раскричалась?- третий уже около застекленного окна диспетчерской и вертит в руках визитку. – Можно подумать, что там кому-то оторвало голову.
Катя тратит на поиски ответа не более одной секунды:
- Если бы кому-то оторвало голову, я бы тебя не посылала вообще.
Все верно, согласно недавнему приказу служба 03 трупы не возит. И если в кино вы увидите, как скорая увозит труп, да еще с мигалкой и сиреной – скажите гы-гы.
Катя молодая и интересная. Но никакого романа тут не будет. Ни с третьим, ни с пятым, ни с восьмым. Почему? Потому.
- Все равно, не вижу особой срочности,- бурчит третий, читая неразборчивые каракули – Катя нацарапала. Ниче, третий и сам может нацарапать хоть куда! Профессиональное…
- Езжай, Слава, езжай! Они уже второй раз звонили.

…С третьим чемоданом третьей смены в руках третий выходит во двор и направляется к третьей стоянке, где ждет его третья машина. Как бы карета. Типа. Это «Волга». Не знаю как Мерс или Вольво, но «Волга» в самый раз. Надежная машина. Что ГАЗ - 24, что Т – 34… или вот еще есть хороший инструмент – ТТ. Впрочем, это не из этой оперы… Водителя за рулем нет. У водителей тоже пересменка.  Третий открывает дверцу, вставляет в кабину свой чемодан, потом усаживается сам. Чемодан великоват для этой кабины и ноги свои по этой причине третий устанавливает с трудом, но это мелочь. У него размер – 40. Если бы был 45, то было бы уже не мелочь.
- Цик-цик-цик-цик… - это секундная стрелка на часах на левой руке третьего.
Доктор закидывает ногу на ногу, складывает на груди руки и зевает. Делать ему сейчас ровным счетом нечего. Можно даже задремать. Но пока не хочется.
По двору «скорой» бродят голуби. Шесть душ разномастных голубей. Время от времени они что-то клюют на асфальте.  Третий недоумевает – что можно тут клевать? Впрочем, им виднее.  Один из голубей, рыжий крупный красавчик, держит хвост веером и крутится около другого голубя – белого. Это самец желает произвести приятное впечатление на самку.
- Цик-цик-цик-цик…
«Наверное, она его полюбит,- думает третий.- У него тут ни одного конкурента.»
Непонятно по какой причине голуби направились на противоположный край обширного двора. Пешком. Всей толпой.
«Странно, почему они пошли пешком? Могли бы и полететь. Я бы на их месте полетел… И вообще, чем та сторона лучше этой?»
- Цик-цик-цик-цик…
Прекрасная стояла погода. Утро прохладное, кожа покрывается пупырышками, но ясное и скоро будет тепло.
Голуби зашли за РАФ пятой бригады и пропали с глаз. Доктор тут же перестал о них думать. Теперь его взгляд зацепился за стол для пинг-понга, расположенный неподалеку от выхода из здания.
«Неплохо я ему всыпал…»
Это одному из коллег. Коллега бахвалился и грозился пронести третьего всухую. Не пронес. Скорее, пронесся… Воспоминание о поединке было приятным и третий некоторое время думал о пинг-понге.
- Цик-цик-цик-цик…
Белый шарик прыгал перед глазами, отскакивая от стола и от его, третьего, ракетки. Ракетка противника не просматривалась. Да и сам противник не просматривался.  Вместо него была пустота. Туда шарики летели и оттуда вылетали, а своя ракетка резала их короткими и плоскими, закручивающими ударами. Особенно захватывающе – из темноты выскакивал стремительный, почти неотразимый мяч и снова уходил в темноту: мертвым, неберущимся. Противник после этого возникал – он поднимал шарик с асфальта.
- Цик-цик-цик-цик…
Стол был пуст. Утро, пересменка, для пинг-понга не время. Да и чисто технически игра невозможна – два автомобиля, принадлежавших сотрудникам,  подпирали стол. На ветровом стекле одной из машин – красный крестик на синем фоне: машина управляется врачем.
- Цик-цик-цик-цик…
Голуби вышли все вместе из-за РАФа. Они возвращались.
- Третий, почему не едете?- голос Кати возник прямо в машине.
Не глядя, третий нащупал микрофон, поднес его к губам, нажал кнопку:
- Водителя нету, Катя. Крикни еще раз громко.
В ту же секунду во дворе громко щелкнуло и раздраженный голос диспетчера прокатился по всем владениям:
- Третий, поехали, третий! Воронков, не задерживайте вызов!
- Цик-цик-цик-цик…
Распушив хвост, рыжий совсем сошел с ума. А белая клевала себе что-то с асфальта.
- Цик-цик-цик-цик…
Птицы вспорхнули и, пролетев по воздуху метра три, спешились – их спугнул грузный человек лет сорокапяти. Это тоже был третий. Воронков вынул из кармана пиджака руку и швырнул в птиц пригоршню хлебных крошек. Потом вообще вывернул карман наизнанку и отряхнул его.
- Куда? – плюхнувшись на свое место, водитель запустил движок и тронул с места.
- Подгорная  44, квартира 12,- доктор глянул на визитку.
- Ага,- сказал водитель и спохватился: Тю, я еще не поздоровался… Привет, Слава.
Доктор улыбнулся и ответил:
- Привет, Витя. Куда это ты пропал?
- Да завгав этот… мать-ть его налево! Знаешь, Слава, если свекровь сама курва, она никогда невестке не верит!
Ругались, - понял третий. То ли бензина перерасход, то ли запчастей нет,  то ли для порядка… Однако интересоваться деталями  не своего дела не стал.
- Какой адрес, Слава?- переспросил Воронков.
«Доругивается»- подумал доктор и повторил адрес.  Потом он посмотрел на ту графу визитки, где было указано время получения вызова – 7.45. А на часах было 7.54.  Итак, их ждут  уже 10 минут.
До начала смены оставалось 6 минут.
По улицам, регулируемое правилами, происходило уличное движение. Белая «Волга», подчиняясь им, ускоряла и замедляла ход, тормозила, останавливалась,  снова трогалась, поворачивала направо и налево. Она везла доктора. И справа и слева двигались по тротуарам люди. Промелькнул фруктовый киоск,  перед ним стояла очередь.
- Что там?- поинтересовался водитель.
- Болит нога,- без выражения ответил третий.
Воронков крутнул в негодовании головой и саркастически произнес:
- Хм… Меня один раз сдернули в три ночи – болит нога. Оказалось, одна мымра зашибла ногу, три дня терпела, ни к кому не обращалась, а в три ночи решила вдруг вызвать «скорую». Чтобы ей смазали йодом синяк. Ну не убивать?
Третий беззлобно засмеялся:
- Знаешь, мне как-то все равно. Даже если вызывают, чтобы попросить таблетку пирамидона.
- Издевательство!
- А-а-а – отмахнулся доктор.
- Заставляют государство тратить деньги из-за прихоти и глупости, а тебе – а-а-а! Истерические дуры! Ты знаешь, во что обходится один наш вызов?
- Понимаешь, Витя, чем жечь свои нервы и их перевоспитывать, проще дать пирамидон и уехать. А то еще обвинят в отказе оказать медпомощь. И потом – не всегда человек может знать, когда у него пустяк, а когда серьезно.
- Таблетка пирамидона, это, по твоему, серьезно? У тебя и таблеток-то нет!
Верно. Третьему не выдавали таблеток (кроме нитроглицерина). Подразумевалось, что «скорая» является тогда, когда таблетки уже не действуют. И так оно и бывает обычно.
- В конце-концов, Витя,- третий решил зайти с другого края,- своим пустячным вызовом они, может быть, избавляют меня от какого-нибудь кошмара. А пирамидон у меня, к слову, есть. Купил в аптеке.
Кошмаром доктор считал те случаи, когда врач, бессильный помочь, стоит у постели больного и не знает что делать. Или когда он делает и делает, а больной на его глазах уходит и задержать его нельзя. Ничто не помогает. Это и есть кошмар.
- Подумаешь! От одного кошмара она тебя, положим, избавит, зато тебе достанется другой. От своего кошмара, Слава, не уйдешь.
«Философ» - подумал доктор и промолчал.
- Пятый прибыл,- сказал пятый.
- Семь… то есть восемь девять,- отозвалась диспетчерская.
Третья бригада не обратила на радиообмен внимания.
Асфальт кончился и водитель усиленно вертел баранку, объезжая рытвины, камни и бугры.
Прежняя тема иссякла, а новая пока не появилась. Доктор держался правой рукой за привинченную над дверцей скобу, а левая его рука лежала без дела на коленях.
Улица Подгорная.  Двадцатые номера, тридцатые, сороковые…
- Та самая бабка,- сказал доктор, увидев табличку 44.- И нога совпадает. Мы здесь уже были.
Шофер-санитар не ответил. Ему было все равно.
- Третий прибыл.
-Восемь двенадцать,- диспетчерская ответила механическим, лишенным эмоций голосом.
- Седьмая освободилась,- сказали откуда-то издалека, очень тихо.
- Восемь двенадцать, седьмая. На базу.
Это была бригада предыдущей смены, подзадержались малость, бывает. Зато спокойно пропустили пятиминутку. Не так огорчительно. Хуже, если подзадержишься вечером, когда пятиминуток нет.
Третий вылезал из машины. Правая нога прошла свободно, а левую заклинило между чемоданом и обрезом двери.
«Черт,- думал доктор, выдергивая ногу,- надо было пяткой вперед, а не носком.  Или ставить его на сидение? Или вдоль? Или сзади возить?»
Воронков подал машину к самому подъезду. Идти было не более десяти метров.
Да, он здесь уже был и знал, что его ждет. Кошмаров не будет, третий успокоился. Здесь требуется всего лишь ввести анальгин с димедролом. И на этом его миссия будет закончена.
Перед дверью – пять кнопок электрических звонков. А дальше – он помнил – кухня и пять газовых плит и над каждой плитой своя электролампочка. За кухней дверь туалета и перед дверью этой пять выключателей, а за дверью пять, опять же ломпочек. И даже представить страшно, какие потрясения могли здесь произойти, если кто-нибудь, решив отправить большую или малую нужду,  щелкал выключателем не своим, а выключателем соседа. Электросчетчиков в этой квартире тоже было пять.
Третьего все эти детали интересовали мало. И какой звонок от какой кнопки звенит – тоже. Он нажал ту кнопку, которая первой подвернулась. Нажал требовательно и длинно:
- Дз-з-з-зынь!
«Скорая» приехала!
Это было почти как «медведь пришел!»
Секундная стрелка бежала и бежала по кругу. С момента получения вызова она пробежала 26 кругов. Добрались.
Дверь открылась.
- Здравствуйте. Вызывали?
Коридор казался полон людей, хотя на самом деле их было немного, человек пять. Впереди стояла некогда рослая, а теперь согнутая старостью женщина, седая. Третий ее узнал – она и в прошлый раз открывала ему дверь. Он не узнал бы ее на улице. Но стоило ему побывать один раз в квартире и в памяти отпечатывались те лица, которые там его встречали.
- Вызывали, вызывали!- голос звучал враждебно, ему даже не ответили на приветствие. Глаза старухи сверкали. И те, которые за ее спиной, смотрели тоже одинаково – со сплоченной против единого врага неприязнью.
Третий, делая решительный шаг вперед, мельком удивился этой ненормальности.
- Ведите!
Развернувшись, старуха пошла впереди; прочие посторонились.
- Какие бездушные, черствые люди!- начала старуха.
- Кто это?- спросил доктор, кладя на застеленный газетой стол свой чемодан и откидывая замки.
- Да вы! Скорая помощь!
Третий удивился:
- Мы? Я как получил вызов, сразу приехал. Ну, несколько минут потерял, пересменка у нас. Шприцы, медикаменты, то да се… Но ведь вызов у вас не срочный…
- Я не вас лично имею в виду! Вы как раз быстро приехали, полчаса не прошло… я три часа вам звонила, и главному врачу звонила – вызов не хотели принять! Вот по этому телефону – на столе лежала бумажка с крупно написанными цифрами.
- Это не главный, - третий глянул на номер. – Это старший врач смены.
- Все равно не хотели принять… сами, говорят, обходитесь! Мы, говорят, на такие вызова не выезжаем! Да как же я сама обойдусь, если я не врач?! Я в горком пойду,.. в горисполком… она ветеран труда…
- Это не наша смена была,- сказал третий.- Мы только заступили и, сами видите, сразу приехали.
- Я не вас имею в виду. Вам спасибо. Я – тех! Как можно быть таким черствым?! Или приехал на днях один, капель каких-то накапал и уехал – а что ей капли? У нее боли, ей укол нужен!
- Но ведь я, когда был у вас, капель не капал. Я сделал укол.
- Я не   о вас, доктор, не о вас,- старуха, наконец, заговорила более мягким тоном. – Вы добрый человек, я вас тогда помню, спасибо вам, она тогда после укола успокоилась, заснула…
- Ну вот, видите!
- Я о тех, доктор, я о тех! Ну неужели для старухи укола жалко?! Пусть себе подыхает? И никому нет дела! Детей своих она пережила… Я тоже, видите, на что годна -  сама старуха, сама скоро слягу… самой в могилу пора…
- Ну-ну-ну, не плачьте, не надо, что вы… Ну, бывают у нас недоработки,  что ж… вы уж простите…
- Да ладно, доктор, ладно…
Шприц требовался самый маленький из тех, что  были в чемодане, двухграммовый. Всего два грамма препарата… ну, максимум, три. В двухграммовый шприц вполне можно набрать три кубика – два анальгина и один димедрол. Третий, пока длился диалог, эти три кубика набрал.  Флакончик со спиртом, ватка, пинцет, пилка для стекла, одна ампула, вторая… Стеклянный поршень двигался в стеклянном цилиндре, втягивая растворы, которым должно было попасть в тело человека.
- Из больницы ее выписали, говорят, она и дома может лежать, ей только уход нужен… ну, я ухаживаю за ней, но ведь я не врач и не медсестра! У нее боли, а что могу сделать я? Вот я и звоню на скорую, а там…
- Ну ничего, ничего,- тоном, каким успокаивают обиженных, бормотал доктор, подняв шприц иглой кверху и выдавливая поршнем воздух. Из иглы вырывались брызги,  а потом высоко и коротко взметнулась непрерывная тонкая струйка. – Сейчас мы ей сделаем укольчик, боли пройдут… - и с этими словами он повернулся к лежавшей на постели больной.
Больная… В общем-то это был один из кошмаров. Может быть, один из самых страшных. Это была болезнь, с которой медицина не в состоянии справиться – старость. Женщина, лежавшая перед ним, разменяла девятый десяток.  Что ж, это не так уж плохо, не так уж плохо – сколькие уже ушли, прожив на белом свете кто два, кто три, кто четыре десятка лет?
- Сестра она мне,- жалостливо сказала старуха.- Старшая она, я на три года моложе… родная сестра…
Держа в одной руке шприц, врач другой рукой взял иссохшее запястье, нащупал пульс, одновременно глядя на секундную стрелку.
- Цик-цик-цик-цик…
Тонкие, чисто вымыте, с коротко остриженными ногтями, незнакомые с тяжелым физическим трудом, холеные пальцы ощущали ритмичные, упругие удары. Девяносто лет безостановочно пульсируют стенки этой артерии. А там, дальше, в глубине, в истоках, в  теплой темноте, заключенное как бы в крохотную комнату, бьется живущее сердце… Привычные пальцы ощутили 76 ударов.
- Хороший пульс, - сказал третий. – На сердце не жалуется?
- Нет, доктор, нет, не жалуется. У нее хорошее сердце. Только на сердце и живет. Если б еще ногу не сломала… И что самое обидное – на кухне. Поскользнулась в темноте…
Больная к происходящему была безучастна. Она не произнесла ни единого слова, она даже не посмотрела на доктора, она не сделала ни одного движения – она только дышала.
- Температура нормальная?- машинально спросил третий, хотя и сам уже знал, что нормальная – 76 ударов пульса об этом свидетельствуют. 
- Нету у нее температуры, нету! 36,7, доктор…
- Угу, помогите мне.
Сестра больной приблизилась к постели и широко откинула одеяло. Человеческое тело, лежавшее в нечистой, засаленной постели, было без одежды. Тонкая, землистого цвета, морщинистая кожа обтягивала  кости, тонкие руки с длинными и узловатыми пальцами, такие же ноги с утолщенными коленными суставами, напоминавшими ноги паука. Между ног больной лежала полулитровая стеклянная банка – для сбора мочи.
- Вот видите, гипс,- сказала сестра больной.
- Н-да,..- пробормотал доктор, стараясь не видеть того, что было перед глазами. Да, он врач, у него работа такая, но он старался не видеть. Он был бессилен.
- Повернись, Наташа,- сестра больной склонилась над постелью, нечаянно задев при этом ногу с гипсовой повязкой.
- Осторожно, ты-ы-ы-ы… - с неожиданной ненавистью выкрикнула Наташа и старческое  лицо ее при этом страшно перекосилось.
- Все, все, родная, больше не буду, не буду…  повернись маленько, доктор укол сделает… поспишь немного, отдохнешь…
Старушечья ягодица, казалось, полностью присохла к кости.
«Господи, да куда ж тут колоть?! Тут же сплошные кости!»
Господи, господи… Ведь это женское тело было когда-то молодым, сильным и красивым. Кто-то желал его, кто-то обладал им, оно жило, радовалось, было счастливо. Дарило жизнь детям… Цветы, любовь и все такое прочее – все было. Ничего не осталось. Всего лишь девяносто лет.  А тысячи лет? Десятки тысяч лет? Женщины, красота которых сделала бессмертными их имена – Нефертити, Клеопатра, Сафо… или другие  безвестные, но ничуть не менее красивые.  Прекрасные незнакомки… Джульетта, Офелия, Наташа Ростова… Все кончили одинаково. Совершенно одинаково. Если они не умерли насильственной смертью, если они умерли нормальной, так называемой естественной смертью, то все они прошли через это.
Что он может? Ну, снимет боль и даст этому телу отдых на какое-то время.
- И ходит она в постель, - продолжала сестра больной. – Спасибо, добрые люди утку одолжили, в аптеках нет, а как без утки?..
«Ни за что! Ни за что! – яростно думал третий, протирая землистую кожу ваткой со спиртом. – Доживу до такого состояния – отравлюсь. Бедная старуха… Господи, господи… Непременно отравлюсь!»
И ни о чем это не говорило – яростные эти мысли. Может, и впрямь отравится, а может, состарится и перестанет мыслить яростно и будет цепляться за жизнь иссохшими,  похожими на паучьи пальцами. Время меняет людей, меняет их мысли – третий, врач, знал.
И потом – если он будет доживать свой век в семье, если у него будет чистая постель, а вокруг будут дети и внуки, которые и укол сделают и все остальное – зачем травиться? Тебя заберут и так.
Игла, с трудом преодолевая сопротивление, вошла в ссохшуюся почти до деревянной плотности мышцу и поршень погнал из шприца растворы; давить на него приходилось сильно. Наташа застонала.
- Все-все-все-все,- заторопился доктор. Ничего-ничего, потерпите, счас легче станет!
- Да, да, Наташа, потерпи, потерпи! Болеть перестанет, заснешь потом.
Выдернув иглу, третий разобрал шприц и побросал его части в стерилизатор.
- Все!
Вообще-то надо было еще заполнить визитку, но он не мог здесь больше оставаться. Визитку можно заполнить и потом.
Замки чемодана защелкнулись.
- Спасибо вам, добрый человек,- сестра больной улыбалась. Дай вам бог здоровья…
Добрый, добрый… Только что ругала ни за что, срывала на нем зло, накопленное против других, а теперь – добрый. Красиво как… Ему равно неприятны были слова красивые и слова бранные. Да ладно, что взять с этих несчастных старух?
- Спасибо, спасибо,- третий тоже улыбался, пятясь к выходу. Почему он говорил «спасибо», а не «пожалуйста» или «не стоит благодарности» или «я просто исполнил свой долг», или еще что-то в этом духе? Почему он говорил «спасибо»? За что благодарил? Он не задумывался над этим. Он благодарил за то, что его благодарят, а не ругают? Несмотря на его бессилие. Видимо, так… Он испытывал какое-то щемяще-виноватое чувство от этой бабкиной благодарности.
Он уже спускался по лестнице, а его все еще продолжали благодарить. Он ускорил шаг.
«И угораздило же стать врачем» - но это минутное. «Служба милосердия нужна,- думал он потом. – Медсестринский кооператив, что ли… хотя, разве мыслимо брать с этих бабок какие-то деньги? Ну пусть хоть Армия спасения, пусть хоть кто-нибудь… Вот если бы я был царь…»
А на улице его встретил истошный кошачий вой, перемежаемый бешеным шипением и фырканьем. Два толстых, мордатых, молодых, взъерошенных красавца, один рыжий с полосами, другой пушистый и серый с остервенением рвали друг друга прямо перед подъездом.  Клочьями летела рыжая и серая шерсть. Рыжий старался вырвать противнику глаз, а серый надеялся откусить рыжую лапу. Орали оба, но громче орал рыжий, поскольку у серого пасть была занята. Из-за кошки, больше им делить нечего. Из-за любви. Ночи им не хватило, и они сцепились утром. И котам дела не было до жизни и смерти, до старости, до того, во что превратиться их кошка со временем – если доживет. И до самих себя им дела не было – ну, один потеряет глаз, а другой, предположим, взбесится… Они не заглядывали далеко вперед. Они жили исключительно настоящим. Как ненавидели они друг друга! Загрызть бы! Эх, молодость… И каждый верил, что на его стороне – справедливость. Впрочем, нет. Коты не знают что это такое. Оно им не нужно.
- А ну бр-р-рысь! – третий не мог спокойно видеть членовредительства.
Красавцы ударили в разные стороны.
- Зачем, Слава? Я тут смотрю – который победит!
- Эх, Витя,- сказал Слава и вздохнул. – Ничего, они ночью опять сойдутся.
Белая дверца с изображенным на ней красным крестом, захлопнулась.
- Третий освободился на Подгорной.
- Восемь двадцать две. Езжайте на Учительскую  84, 27.
- Ясно. 84, 27.
Воронков запустил двигатель и, разворачиваясь, тронул карету задним ходом.
- Больного куда девали, третий?
- Оставили, Катя, на месте.
«Скорая» снова двигалась по улицам. От нечего делать, третий разглядывал прохожих. Вот промелькнуло лицо симпатичной девушки. А вот еще одно… Подлец! У тебя жена красавица, молодая, интересная,.. а он на чужих девок засматривается. У-у, мужицкая сущность!
- Отстаньте от человека! Просто у него нормальная ориентация! Чего вам еще?
«Волга» догнала желтовато-коричневый «Икарус», автобус был набит битком и в заднем его окне, почти как в раме, молодое и хорошее женское лицо. Воронков этого лица не видел. Воронков дернулся влево – обойти автобус, но встречный поток не пустил и он вернулся в свой ряд. Третий принялся с нахальной бесцеремонностью женское это лицо рассматривать. (Все его жене расскажу!) Умна, порядочна, читает много, характер у нее хороший… Он ждал, что девушка смутится и отведет глаза или даже вовсе отвернется, однако он ошибся. Она, заметив, что ее рассматривают, сама стала рассматривать третьего. С неменьшим любопытством и с точно такой же нахальной бесцеремонностью. И оба сдерживались – не улыбался ни один.  Но собирались.
«А что? Я молод и недурен собой. У меня чистый крахмальный чепчик и чистый крахмальный белый халат, который мне идет. На шее фонендоскоп. Под халатом вполне приличная импортная рубашка в клетку. И вообще я – «скорая». Это романтично. Отчего бы на меня и не посмотреть?»
Так длилось долго, секунд десять, а потом Витя, дождавшись просвета на дороге,  резко увеличил скорость, вывернул в левый ряд и лицо красивой девушки исчезло. Но улыбнуться друг другу они все таки успели.  (А может, ничего не рассказывать жене?)
- Центральная, ответьте восьмому.
- Что у тебя, Лукич?
- Адрес уточните.
- Окопная 19, квартира… там без квартиры, Лукич.
- Что-то мы не находим этого дома, Катя. Тут есть номер 15, потом идет детский садик, а потом сразу двадцать третий номер. Может, вызывают в садик?
- Нет, садик ни при чем! Окопная 19, сердце. 65 лет.
- А на ложный вызов не похоже?
Диспетчерская помедлила, а потом в машине возник уверенный мужской голос:
- Нет, не ложный! - Это говорил Карташов, тоже диспетчер. – Все правильно. Я могу отличить когда вызывают всерьез, а когда ложно. Есть этот номер, Лукич. Ищите.
Площадь с круговым движением вбирала в себя пять улиц с многорядным движением. У третьей машины что-то не заладилось с зелеными «Жигулями». Оба автомобиля напоминали своим поведением двух взаимно-вежливых пешеходов,  которые пытаются в узком месте уступить друг другу дорогу, бросаясь одновременно в одну и ту же сторону. Кончилось это скрипом тормозов и машины остановились в непосредственной близости, словно принюхиваясь капотами друг к другу.
- Куда ты лезешь?!- заорали из «Жигулей».- Ты что, помеху справа не видишь?
- Какая такая помеха справа? – с достоинством удивился Воронков. – Это ты, что ли, помеха справа?
В «Жигулях» задвигали свирепо рычагом и чрезмерно придавили акселератор:
- Хреновый ты шофер!- донеслось оттуда. – Вот что я тебе скажу!
- Это кто хреновый шофер?!- моментально рассвирипел Воронков. – Ты сам хреновый шофер! Там знак стоит! Тебе что, повылазило? Протри глаза или нацепи очки!
Но в рванувших «Жигулях» его вряд ли расслышали.
- Ах же ж ты ж гад!- кипел шофер-санитар.- Это я-то хреновый шофер? Первый класс, 25 лет за баранкой! Мне все едино, что автомобиль, что трактор!  В армии от механика-водителя до командира танка! Ах ты ж паразит! Сам знака не видит и еще хватает наглости!..
Доктор смеялся и поддакивал:
- А ты ему еще и дорогу уступал!
- Так, Слава, если он прет!.. Ездить не умеет! А он вдруг тоже давай тормозить… сам не знает, чего хочет. Это самое опасное, Слава, когда человек сам не знает, чего хочет. Дергается то в одну, то в другую сторону… И еще обзывается!
- Давить таких надо, Витя. Танком.
- А ну его!- отмахнулся Воронков. – Потом все же добавил:- Его и без меня раздавят. – Потом еще добавил:- Хотя я ему этого  не желаю. 
Дорогу, без всяких правил и понятия, перебегала заполошная толстая тетка с авоськой в одной руке и полиэтиленовым пакетом с помидорами в другой – глупая курица.
- Эх, баба!- Воронков притормозил и принял влево.- Штрафануть бы тебя рублей на 10! А я бы так и на все 20 штрафанул! Вдарят, будешь лежать в луже крови, а вокруг будут валяться твои помидоры и по ним будут ездить и ходить. Кому ты их тащишь? Внуку?
- Володя, нету здесь этого дома! Все облазили!
- Лукич, этого не может быть!
- Ребята,- это вошел в разговор восьмой водитель,- кто меня слышит… может, кто-то уже был в этом доме, а? Окопная 19.
Вопрос повис в эфире. Воронков, не отвлекаясь, вел свою машину.
- Понимаете, восьмой, - заговорил Володя Карташов,- этот дом есть и туда бывали вызова. Это совершенно точно. Фамилия больного, кажется, мне уже попадалась. И улица та же самая – Окопная.
Воронков неуверенно пожал плечами, потом снял правую руку с баранки и нащупал микрофон:
- Валера, я там, кажется, был. Покрутись возле детского садика. Объезжай его слева. Там увидишь узкий проход. Ощущение такое, что этот переулок не имеет никакого отношения к Окопной… дурацкая планировка… и вообще кажется, что туда инвалидная коляска не пройдет. Но на самом деле туда можно проехать даже на твоем РАФе. Борта только об забор не обдери.  Лезь в этот проход! Если застрянешь – Лукич пусть сходит на своих двоих.
- Спасибо, Витя.
Некоторое время в эфире было тихо, потом опять пошли разговоры:
- Вымпела, кто освободился, связывайтесь,- сказала Катя. – Очень много вызовов.
- Первый освободился на Кубанской.
- Десятый свободен на Гоголя.
Больных куда девали?
- Первый оставил дома. Гипертонический криз.
- Хорошо. Десятый?
Десятый ответил раздельно и со вкусом:
- Отдали на съедение диким зверям. Насморк был у бедняги. То есть острое респираторное заболевание. Запиши, Катя.
Слышно было, как хихикнула Катя.
- Десятый, а ну не забивайте эфир посторонними разговорами!- очень солидным тоном произнес в микрофон Воронков.
- Третий, а вам бы тоже болтать поменьше не мешало.
- Кто это был?- вроде бы равнодушно поинтересовался Воронков.
- А ну прекратите болтать! Развеселились с утра как маленькие!- это уже на полном серьезе вышел в эфир старший врач смены.
Сделалось тихо.
- Десятый,- заговорила диспетчерская, - вам улица Лермонтова 38, квртира 91. А вам, первый…
Третья машина карабкалась по такому крутому подъему, что перед глазами экипажа был только ее белый капот и яркое голубое небо с редкими облачками. Саму же дорогу было не разглядеть. 
« Он ее, наверное, чует»- подумал доктор.
- А потом сразу обрыв,- пошутил Воронков.
Преодолев подъем, карета проехала еще немного и остановилась.
- Третий прибыл.
- 8, 45.
Вначале доктор выдвинул ноги, пятками вперед. Потом взялся за чемодан.
Перед домом сидели люди и смотрели на «скорую». Людей было немного, не похороны пока. Да и вообще неясно было, имеют они отношение к квартире 27 или не имеют. Но доктору эти люди все равно чем-то не понравились.
Обитая дермантином дверь оказалась закрыта, но она сразу же подалась, едва доктор нажал ручку.
- Хозяин есть? «Скорую» вызывали? Где больной?
Отворилась какая-то дверь и в прихожую вышла крупная, дородная женщина высокого роста. Женщина эта была несчастна, очень несчастна. Третий не смог бы объяснить, как и что, но у него, у третьего, был в сознании словно резонатор какой-то, словно тщательной работы камертон, настроенный на человеческие несчастья: камертон этот начинал звучать,  стоило только несчастью оказаться от него поблизости. Звучание это было тонким, проникающим и щемящим. Но если у кого-то болела голова или даже душа на почве перепоя или на какой-то другой подобной почве – камертон молчал.
Здесь, в этой квартире, происходило что-то страшное.
- Здравствуйте,- сказал третий.- Где больной?
- Здравствуйте, идемте, доктор, идемте…
Здравствуйте, здравствуйте… не чего-нибудь, а именно здравствовать желают друг другу люди при встрече. То есть находиться в добром здравии.
- Господи, господи…. Боли-и-ит, боли-и-ит… Боже, боже, ох, боли-и-и-ит, боли-и-и-т…
Комната была очень чистой и прибранной, обои свежие, на полу пушистый и красивый ковер, стекла в окнах недавно вымыты. Никакой запущенности, которая часто бывает, когда в доме есть тяжелый больной.
…Она лежала на неразобранной кровати, прямо на чистой и навом покрывале.  Одета была в какой-то сбившийся кверху халат, открывавший ее белье. Но кому и какое было до этого нарушения приличий дело? Подумаешь, белье из-под халата выглядывает… Ссохшееся, землистое тело старухи, ничего уже ей не надо от жизни, паучьи утолщения суставов, кожа да кости, на которых почти не осталось уже мышц. Крайняя степень истощения, кахексия. И не потому, что нет еды. Рак, вот как это называется. Неважно рак чего, печени там, или селезенки, важно одно – рак. Раковая кахексия.
- Рак у нее, доктор.
Так-так, значит, от нее уже не скрывают, значит, она знает, значит, ей уже безразлично…
- Боли у нее, помогите, доктор, сделайте что-нибудь.
Замки чемодана-укладки щелкнули, откинувшись.
- Господи, господи…. Боли-и-ит, боли-и-ит…
Голос несчастной старухи звучал так, как звучит голос человека, устало говорящего о чем-то, не имеющем особого значения. В этом голосе не было эмоций, не было боли и отчаянья. Вот просто человек взял и спокойно, монотонно произносит  - Господи, господи…. Боли-и-ит, боли-и-ит…  Господи, господи…. Боли-и-ит, боли-и-ит… Актеры, которые изображают различные боли перед теле- кинокамерами никогда так свои слова не произносят. Они страдают по всем правилам искусства. По системе страдают. Иначе не поверят, освищут и затопчут, запишут в бездари и никогда и ничего кроме «кушать подано» играть не дадут.
В углу стоял столик, на столике икона, под иконой лампадка. Хоть кто-нибудь пусть поможет – здесь уже на все согласны.  Есть бог, или нет бога… а вдруг поможет?
- Уже несколько раз вызывали «скорую», доктор.
- Что они ей вводили?
- А вот… - столик, на котором теплилась лампадка, был усеян пустыми ампулами.
Третий подошел, провел по ампулам рукой, посмотрел надписи.
- Свои наркотики у вас есть?
- Нет, доктор, выписали уже, но еще не получили. Завтра получим.
Третий еще раз вгляделся – нет, ни одной ампулы из-под наркотика здесь не было. Впрочем, это еще ни о чем не говорило – «скорая», если и делает наркотики, то пустые ампулы забирает с собой – для отчетности.
Значит, свои наркотики у них будут завтра…
- Господи, господи…. Боли-и-ит, боли-и-ит… Вера, Вера, родная, боли-и-и-ит, боли-и-ит… сделай что-нибудь, Вера…
- Мамочка, мамочка, ну вот доктор, сейчас сделает укол, потерпи, мамочка…
Эх…
- Несколько раз вызывали «скорую»,- Вера смотрела на бледного и хмурого третьего… кроме этих троих в комнате были еще люди, но они в счет не шли, их никто не замечал. – Делают ей уколы, помогает ненадолго… Доктор, у вас есть что-нибудь сильнодействующее?
- Есть. А наркотики «скорая» ей делала? Они вводили препараты, после которых забирали пустые ампулы с собой?
- Нет,- неуверенно сказала Вера.- Не вводили.
- Вот из такого портсигара ампулы не доставали?- третий извлек из кармана серебристый портсигар, в котором не побывало еще ни одной сигареты или папиросы; портсигар,  нагревшийся от его молодого, сильного и здорового тела был теплым.
- Нет, - в голосе возникла уверенность. – Не доставали из портсигара.
Все понятно. Наркотики – последнее средство. Вот с ними и тянут. Пытаются помочь чем-нибудь, что непоследнее. Иногда тянут зря.
- Хорошо, - решил третий. – Я сделаю ей наркотик.
Морфий? М-м-м… успеется морфий. Для начала – промедол.
Он снял с портсигара перехватывавшую его черную резинку, нажал замочек, раскрыл портсигар, извлек, прочитав надпись, ампулу с бесцветной, неотличимой от воды жидкостью. Наркотик, - джин, загнанный в тонкое стекло. Но в этих руках он не опасен. Все зависит не от джина, а от тех рук, которые его держат.
- Господи, господи…. Боли-и-ит, боли-и-ит…
Старуха хваталась за руки дочери, которая бессильна была помочь. Вера плакала.
«А против бога она не бунтует. Не спрашивает – за что…»
Корундовая пилка подрезала стекло одним движением и, хлопнув негромко, ампула открылась. Бесцветная жидкость пошла в шприц. Но одного промедола мало,- что еще? Бедная бабка… Сейчас!..
Пилка подрезала еще несколько ампул.
- Помогите мне… Поверните ее набок.
Эх, куда же тебя, старуха ты горемычная, колоть?
…Она стала затихать после укола. Это сразу стало заметно. Она слабее уже металась и реже призывала бога. Потом – заснула.
- Все,- сказал третий и глубоко вздохнул. И отпустил тонкое запястье больной. – Все нормально. Она спит.
В чисто прибранной комнате было тихо. Никто здесь больше не мучался.
- А сколько она будет спать?- спросила Вера.
Третий подумал, помялся, посмотрел на несчастное, истощенное тело и пожал плечами:
- Не знаю.
- Но хотя бы часа два она поспит?
- Да. И еще некоторое время будет как бы в оглушенном состоянии.
- А потом?
- Потом? Потом, потом…- пробормотал доктор.- Потом снова вызовете меня. Третья бригада.
« Они ж ей опять анальгин с димедролом… Я все ампулы ухлопаю, но я не позволю!..»
«Да? Ухлопаешь все ампулы, а потом тебе как подкинут вызовок… Хотелось бы видеть, что ты станешь делать!»
«Ладно, там видно будет.»
- Ох, доктор, спасибо, спасибо…

В машине было тихо и Воронков меланхолично висел на руле, обхватив его обеими руками. Третий некоторое время сидел без движения, потом, набрав в грудь воздуху, поднес к губам микрофон.
- Погоди,- Воронков отпустил руль и потянулся к болтавшимся в замке зажигания ключам,- нам уже дали вызов.
Третий, пока по прежнему держа микрофон у губ, вопросительно на него посмотрел.
- Окопная, - пояснил Воронков. – Они их так и не нашли. А по рации не растолкуешь. Поедем сами. Шприцы у тебя есть?
- Есть.
- Дай-ка,- Воронков забрал микрофон:
- Катя, мы поехали.
- Хорошо, третий. Девять ноль шесть. Больного куда девали?
Водитель передал микрофон доктору и взялся за рычаг.
- Эх, Катя… Оставили мы бабку дома умирать. Цеэр, куда денешься?
- Не понимаю,- внезапно разозлился Воронков, - зачем задавать дурацкие вопросы? Ведь если мы едем на новый вызов, значит, больного с нами нет! Это же естественно! А где он тогда? Естественно, дома! Совсем шевелить извилинами не желает! Карташов – тот слова лишнего не скажет.
Доктор усмехнулся и ничего не ответил. Он не считал себе в тягость произнести два-три лишних слова, особенно если тебя об этом просит диспетчерская. Катя там недавно, это надо учитывать, и работы ее извилинам хватает с избытком, особенно когда вызова поступают один за другим. Карташов же сидит на этом деле лет пять и голова его действует уже в полуавтоматическом режиме.

Третья машина перебралась на другой конец города. По левому борту проплыла овощная палатка – продавали громадные полосатые арбузы. Стояла очередь.  Небольшая.
- А вчера арбузов не было,- сказал Воронков.- Какая жалость. Пока освободимся – все разберут. Один бы хоть оставили…
Освобождались они в восемь вечера, это в лучшем случае. Ясное дело – не оставят ни одного.
- Завтра завезут еще,- сказал третий.
- Ага, как же! Завезут прямо домой!
- Ну, будем с этого вызова ехать обратно – купи парочку.
- Слава, ты что, издеваешься? В очереди стоять – Кэти на весь город раскричится. А без очереди – горло перегрызут…- Воронков подумал немного, вероятно,  показалось сомнительным, что кто-то вот так, за здорово живешь сможет перегрызть ему горло.
- А если и не перегрызут,- продолжал шофер-санитар,- то куда я арбузы эти положу? На носилки?
- Хм,- сказал доктор, чтобы что-нибудь сказать: арбузы его не волновали.
- И потом,- продолжал выстраивать логическую цепочку водитель,- что мне проку в двух арбузах? У меня семья – три сына-здоровяка, да я, да жена, да отец!
- Значит,- равнодушно сделал вывод третий,- останешься ты, Витя, без арбузов.
От неожиданности и подавляющей бесспорности этого заключения, а также от тона, каким оно было сделано, Витя оторопел и с удивлением посмотрел на доктора. Потом подумал и согласился:
- Значит, останусь.
Рация тоже время от времени разговаривала, но бригада ее не замечала. Кто-то прибывал, кто-то освобождался, кто-то получал новый вызов, у кого-то кончились шприцы и он возвращался на базу, кого-то везли в больницу… словом, ничего особенного.  Разве что Карташов Володя спросил у четвертого – сколько, де, билетов в цирк тебе заказывать? У четвертого были внуки и четвертый, окончательно потеряв совесть, затребовал сразу семь. (Цирк был с Кио). Володя дал только четыре – не у тебя одного, четвертый, внуки!
Третья бригада въехала на Окопную. Улица как улица, вовсе не похожа на головоломку. Но на счете 15  нумерация обрывалась.
- Ничего, - сказал Воронков,- счас слева заедем.
Голос Кати прозвучал как-то слишком уж требовательно:
- Шестой, вы где находитесь?
Пауза, потом ответ:
- Шестого нету, он у больного.
- А что там у вас?
- Катя,- водитель возмутился,- ну откуда я могу знать что там?! Сама посуди! Я в машине сижу! Что, доктор будет выскакивать, ставить меня в известность? Думать надо!
- Не знаешь, так и скажи! Нечего из меня… неизвестно кого делать!
- Не соображает,- пожал плечами Воронков.
- Ладно, он уже идет. Сейчас он сам тебе все расскажет. А находимся мы на Красивой.
- Езжайте на Азербайджанскую 128, вы ближе всех, срочно, ребенок упал с пятого этажа.
- Ох, ничего себе!- донеслось с Красивой и рация замолчала.
- Вот это да!- третий только головой качнул. – Если на асфальт, то это вдребезги!
- Мать ворона, или бабка или кто там еще! Детей на балкон выпускают!- злобно высказался Воронков. – Без присмотра!
- Катя, что там на Азербайджанской?- спросил мягкий женский голос; где-то на заднем плане, очень тихо, слышался вой автомобильной сирены.
- Маша, ребенок упал с пятого этажа.
- Живой?
- Да наверное живой, если звонили.
- Это еще ни о чем не говорит. Сколько лет?
- Не сказали, не знают. Фамилию, имя тоже не знают. Вы там на месте данные запишите.
- Запишем, если сможем. А квартира какая?
- Не сказали квартиру. Да вы там сами увидите.
- Это не может быть ложным вызовом?
- Ой, нет, Маша, что ты?! Какие тут могут быть шутки! Человек был в крайнем волнении. Взрослый человек. Немолодой. Мужчина.
В третьей машине слушали радиообмен молча. Третий обронил лишь:
- Автородео у них там сейчас.
- Вряд ли,- пожал плечами Воронков.- Это от них близко и дорога там несложная. Хотя…
- Больного куда девали, шестой?
- Что? А-а… оставили дома. Кардиалгия.
Третья бригада объехала детский садик слева, однако никакого узенького прохода не обнаружила. Воронков не верил собственным глазам:
- Не может быть! Что же это такое, а?
- Может, застроили?- предположил доктор. – Или забор поставили.
- Сейчас снова объедем. Быть этого не может!
Белая «Волга» развернулась и поехала обратно, медленно, словно принюхиваясь. Воронков по своему обыкновению злился:
- Морочат людям голову! Почему не встречают? Значит, так им нужна «скорая»! Завели моду – пукнет лишний раз и сразу вызывает доктора – ах, спасайте мне жизнь!
Доктор молчал, внимательно разглядывая свою сторону улицы. Спросить бы у кого? Или вызов все-таки ложный?
Невысокого роста мужчина в синем спортивном костюме появился непонятно откуда. Он шел навстречу «Волге» и махал рукой. Заметив его, шофер-санитар прибавил ходу и, подъехав вплотную, остановился.
- Вызывали?- третий высунул в окно голову.
- Вызывали, вызывали, да, к нам! Тут одна «скорая» была уже, но не к нам, видно. Вы тоже, смотрю, не останавливаетесь…
- Окопная 19?
- Пятнадцать, пятнадцать!  Окопная пятнадцать!
- Третий прибыл!
- Девять двадцать семь.
Чемодан был еще в машине, а разъяренный Воронков уже на асфальте:
- Вы почему не встречаете, а? Вы почему адрес путаете? Такси, наверное, ждете не так? А «скорая» - это бесплатно! Пусть себе гоняет взад-вперед! Та машина вас искала! Вас! А теперь мы тут бензин зря жжем! Что за люди?! Я просто не понимаю! Надо же где-то совесть иметь!  Что – мороз на улице? Метель, да? Волки воют?
Человек в синем костюме, ведя за собой доктора, пытался оправдаться, но свирепый Воронков ничего не желал слушать:
- Это кому у тебя там плохо? Отцу, небось? Или брату? Сильно, видать, ты их любишь!..
Прикрываясь чемоданом от наскакивающей злой собаки, лохматой, средних размеров, морда уже седая,.. которая почему-то оказалась не на привязи, третий пересек небольшой двор и поднялся на крыльцо.
- А кобеля ты чего такого маленького завел?! Держал бы уж волкодава!
Дверь дома закрылась. Воронков умолк, поддернул брюки, раза два прошелся возмущенно взад-вперед, потом сел в машину, подкрутил регулятор громкости рации на больший звук и затих.
- Вы понимаете, я ведь сказал 15, а не 19! 
Доктор выглядел совсем не так грозно, как рассерженный Воронков, и человек в спортивном костюме надеялся на понимание. Третий ему не отвечал.
- Понимаете…
- А кому вы сказали? Вы сами звонили или поручили кому-нибудь?
Третий спросил наугад, вежливо и слегка язвительно, дескать, ты такой, что с тебя и этого можно ожидать. Третьему казалось, что тот сейчас скажет – сам звонил! Однако гражданин в синем замялся. Видимо, хотел соврать, но сходу не получилось, а после заминки врать и вовсе сделалось неловко.
- Прохожего попросил,- признался гражданин.- Понимаете, автомат тут далеко, а он как раз в ту сторону шел.
Третий усмехнулся не без облегчения – он опасался, что цифру перепутали в диспетчерской, такие случаи бывали.
- Ладно. Где больной?

…Больной выглядел значительно старше своих 65 лет. Он лежал в постели, был бледен и стонал. Доктор, едва на него взглянув, моментально забыл обо всем, что до этого мгновения занимало его.
По внешнему виду узнать можно многое. Описать это в словах трудно, а может быть и невозможно. Ну, бледен, ну лежит, ну стонет – дальше что? Пить меньше надо.  Другой же лежит и стонет потому, что у него с минуты на минуту может разорваться сердце.  Какие-то почти неуловимые оттенки бледности, какая-то разница в выражении глаз,  немного иной стон, другая реакция на появление врача, характер морщин на лице… и доктор, ни на чем не задерживая внимания в отдельности, предчувствует все как бы уже в форме готового ответа. Так мы узнаем знакомых – один взгляд и нет вопросов! Это Петров, а это Иванов. Мы ведь не сравниваем у кого какая губа и какой нос. Так же и врач – здесь плохо с сердцем, здесь, похоже, шалит язва желудка, а тут, извините, просто производят впечатление на окружающих. Индийское кино. Итальянская опера. Третий терпеть не мог индийское кино и итальянскую оперу. 
Тут было серьезно и кончиться могло плохо. Тут было сердце. Ох, как бы не инфаркт у тебя, дядька!
- Где болит?
- В груди… сердце… вот здесь,- больной показал на середину грудной клетки.- Давит… Дышать трудно… Вздохнуть не могу. Не могу глубоко вздохнуть. Ох, доктор, я умру… В шею отдает… и в руку… в левую…
- Да ладно тебе!- сказал с улыбкой человек в синем спортивном костюме. – Заладил, умру, умру… Если бы ты каждый раз умирал как сердце болит… Поругались мы слегка с ним,- он посмотрел на третьего,- вот он за сердце и хватается.
Третий нащупал пульс – на душе стало полегче: хоть аритмии не было. Сосуд пульсировал ритмично, упруго и нечасто – 78 ударов в минуту.
- Нитроглицерин принимали?
- Не помогает нитроглицерин.
- Что вы делали в момент, когда возникли боли?
- Лежал. С сыном разговаривал.
О чем они могли говорить? Третьего это мало интересовало. И кто был в том разговоре прав, а кто виноват – тоже.
- Раньше подобные приступы были? При ходьбе? В покое?
- Были, были, и при ходьбе, и в покое… доктор, сделайте что-нибудь, спрашивать потом будете… я ведь умру…
- Сейчас, сейчас,- сказал третий.- Должен же я знать, что у вас. А то не то сделаю. Сейчас недопустимо ошибаться. Давление померяем… а то вместо помощи я могу вас того… хуже сделать. Сколько времени вы терпите боль?
- Больше часа уже.
«Скверно, очень скверно».
Разговаривая, третий не терял времени даром. Манжетка тонометра уже укреплена на плече больного и резиновая груша толчками гонит в нее воздух. Приглушив все звуки, вошли в уши врача трубки фонедоскопа. Прыгает на циферблате тонкая стрелка, показывая все более и более высокие цифры. Потом стрелка остановилась, открылся вентиль, тихо зашипел выпускаемый воздух и стрелка плавно поползла назад. В барабанные перепонки толчками ударил пульс и через некоторое время стих.
…Кровь, все дело в крови. Кровь – это жизнь, это питание, это дыхание, это удаление всего того, что уже не нужно. Кровь требуется всем – всем органам и тканям. Кровь нужна и самому сердцу. И если сердцу не хватает крови… Полно, как это сердцу может не хватать крови? Кровь идет через него сплошным потоком. Все верно, идет. Но ни единой капли из этого потока лично для себя не берет. Как честный бухгалтер,  через руки которого идут миллионы, но к рукам ни один рубль не прилипает. Все – другим. А себе лишь то, что по штату положено, и не из этого потока, а по ведомости на зарплату – как у любого другого сотрудника. Имеется в сердце, как и в прочем любом органе,  сеть своих сосудов и только то, что в эту сеть отводится можно с чистой совестью для собственных нужд использовать. Не больше. А больше и не нужно. Это у какой-нибудь сволочи – три яхты позолотил, а на четвертую не хватило… И все идет прекрасно и все довольны, но до тех лишь пор, пока сосуды сердца работают нормально, пока они дают сердцу все то, что ему по штату положено. Если же нет,  если сосуды сжимаются, сужаются, начинается голод. Сердце задыхается. Возникает боль. «Мне не надо лишнего,- кричит сердце,- но то, что положено – дай!»  Если не дать – будет терпеть. Терпеть может долго. Потом придет к выводу – чем такая жизнь, так лучше уж смерть. И остановится. И само умрет, и всем прочим конец.
Сердце терпит уже более часа. Сколько еще сможет? Умирать не хочется. Но куда же, спрашивается, деваться?.. Не все сразу умрет сердце. Вначале умрет какой-то небольшой его кусочек – тот, что голодает и задыхается больше всех. Небольшой кусочек, всего лишь, но это – кусочек сердца.
С хлопающим звуком отломились носики нескольких ампул. Бесцветные, похожие на воду жидкости слились в одном шприце и из шприца были вытолкнуты в ягодичную мышцу человеческого тела. Мало. Жди, пока всосется, пока доберется до исходящего смертной болью сердца. Носики ампул продолжали хлопать. Снова сливались в одном стекле различные растворы.  Сливались в самом большом шприце, который у третьего был – в двадцатиграммовом.
Двадцать грамм – подумаешь! Неужели это и все, что нужно, чтобы не отпустить человеческую жизнь? Так мало? Не смешно ли? Да, но чтобы человеческую жизнь  отправить туда вполне достаточно девяти граммов.  Да что там девяти? Свинец – он малотоксичное вещество. Не белом свете существует кое-что и посущественнее – вполне достанет и одной миллионной доли грамма. И это еще не самый сильный яд… Двадцать грамм – это много. И всем этим граммам предстояло войти в вену, войти сразу в кровь и в несколько мгновений добраться до сердца. Накормить его, напоить, дать вздохнуть – может быть, от этого сердце перестанет кричать.
А если не перестанет?
Тогда мы воспользуемся более сильным ядом.
Ядом?!
Ну конечно же – ядом! Чем же еще? Исключительно яды у нас в распоряжении и есть. Вот бесцветная жидкость в ампуле и написано – строфантин. Чем же не яд? Где-то в джунглях колдовали над кострами колдуны и получали из строфанта препарат. Что-то по типу мази, если не путаю. Охотники смазывали им наконечники стрел и шли на слонов и носорогов – помогало.  Правда, дозировка была соответствующей.
-Цик-цик-цик-цик…
Ампулу нужно достать, нужно надрезать, нужно протереть ваткой, пропитанной спиртом, нужно отломить, нужно опустить в ампулу иглу, нужно потянуть поршень, потом взять еще одну ампулу, надрезать, протереть, отломить, всосать, потом еще одну…
-Цик-цик-цик-цик…
Не нужно суетиться. Поспешность нужна при ловле блох.
Черт! Уже вскрытая ампула выскользнула из пальцев и, ударившись о пол, разлетелась на мелкие осколки (будет теперь хрустеть под ногами), а яд растекся маленьким влажным пятном.
Достать еще одну ампулу, надрезать-протереть-обломить… Не надо экономить на надрезании, не надо просто ломать стекло руками – пальцы порежешь, а тебе еще целый день работать и этот твой больной – не последний. Ты еще много кому сегодня понадобишься. И на протирании экономить не будем – нарушится стерильность и получится такое, за что тебе спасибо не скажут.
-Цик-цик-цик-цик…
Не будем спешить. Не будем обращать внимания на стоны. Руки должны быть твердыми и уверенными. А если ты рассочувствуешься, то руки станут ватными и что ты такими руками сможешь сделать? Пусть его стонет – нужно слегка озвереть. А для ахов и охов существуют слабонервные родственники… впрочем, этого, в синем, слабонервным не назовешь.
-Цик-цик-цик-цик…
Но ведь уже действуют лекарства, введенные в мышцу.
- Вам не легче?
- Нет… не легче… давит… дышать трудно…
Больной не выдержал и заплакал – он не хотел умирать.  Уходить ему не хотелось. У третьего дрогнули руки, но он себе этого не позволил. Он сжал руки в кулак, и ту, в которой был шприц, и ту, в которой была ампула – и противное ощущение ватности ушло. Если хочешь – потом. Пожалуйста. Сколько угодно. Желательно – дома.
- Ну что вы, что вы… Нельзя так. У вас не инфаркт, я ведь вижу. А спазм мы сейчас вам снимем.
Хотел бы я быть в этом уверенным. Черт его знает – может и инфаркт! Страх смерти – это симптом. Но говорить тебе этого я не стану. Если скажу, то ты тогда точно помрешь. Соврем мы тебе, мил друг, соврем. Обманем. Ложь, она, хе-хе, тоже лекарство.
По роду службы врать ему приходилось. Он врать умел, его специально этому учили. Другие врачи. И еще шутили – врач, это от слова врать. Однако ложь всегда неприятна. Вволю навравшись за свои 12 часов, он в остальное время старался врать как можно меньше и всегда проводил очень четкую грань между правдой и ложью. Потому что знал в этом деле толк.
Обмануть больного удалось. Врач врал так нагло и уверенно, что тому спокойнее стало. Не инфаркт, слава тебе, господи.
-Та-ак, ну вот… держите себя в руках, держите. Все будет хорошо. Это я вам гарантирую.
Шприц готов, наполненный ядами. Надо бы еще один набрать… Или не терять времени? Эх, был бы фельдшер, насколько легче было  бы работать!.. Пусть даже совсем неопытный, зеленый фельдшеришка из училища! Фельдшеру цены нет. Или медсестре. Один колет, другой набирает и подает, следит за давлением и пульсом и все такое прочее… Фельдшеров не хватает. Работать, практически, приходится за двоих. А если потеряешь больного, тебе что, легче будет? Нет, брат, не легче. Набирать второй шприц или не набирать? Может, одного этого хватит? А если не хватит?
Хватит или не хватит?
Ох, боюсь, не хватит!
Он набрал второй шприц.
Теперь игла. Старую снять. Берем новую. Проверить. Тупая, з-зараза и с зазубриной на острие. Чтоб врагов моих такими иглами кололи. Это не игла, это гарпун. Другая игла… не лучше! Давно пора устроить им скандал – пусть дают новые иглы! Ох, лопнет мое терпение, ох, лопнет!.. Развернем куколку… черт, мне ведь еще целый день работать…
Странная жадность какая-то, к слову – ведь на базе всегда получишь новый комплект. Все равно жалко.
Ага, тут иголка вполне приличная. Да, да, вполне, вполне! Новая, острая, блестящая, гладкая,- невооруженным глазом видны острые, заточенные на заводе режущие грани. Отличная игла!
Не уронить!
-Цик-цик-цик-цик…
Нужно выбрать вену. Плохонькие, надо признать, у него вены. Так себе. Ох, помучу я тебя. И себя заодно. Эту? Или эту? Вот промажу, не попаду, а ты только из-за этого и помрешь, что я не смог влить в тебя то, что собрано в этом шприце.
И помочь тебе – некому. Кроме меня. Можно, конечно, вызвать кардиологию, Ветерник явится, но время, время… Кроме как на тебя старику этому надеяться не на кого. Вот так-то, Славик. Эх, шапочка ты моя белая!
Ничего. И не в такие вены попадали.
А вот венка, кажись, терпимая. На тыле кисти. Посмотрим.
Может, снять иглу со шприца и колоть одной иглой, а шприц присоединить уже потом?
Да, колоть одной иглой удобнее. Выше процент попадания по плохим венам. Одно только «но»  кровь больного при таком способе неизбежно попадает на пальцы того, кто колет, а это ни к чему. Не в том дело, что это неприятно,- третьему в высшей степени на все эти приятности-неприятности наплевать. Тут другое – с кровью передаются некоторые очень скверные инфекции. Вот если бы знать наверняка, что этот человек не болел сывороточным гепатитом… ну и еще кое-чем. А спрашивать некогда. Во-вторых – он, может, и сам забыл чем болел на своем веку. В третьих – если и не забыл, то все равно может не признаться, разные бывают заболевания. Спрашивать не будем. Или спросить?
- Вы желтухой болели?
Желтухи, конечно, разные бывают, но все-таки…
- Что? Ох, доктор, не помню я сейчас чем я болел, а чем не болел…
Этого я и ожидал – он неправильно меня понял. Не надо было спрашивать.
- Кажется, была у меня желтуха.
Так. Значит, желтуха у него была. Значит, имеется у меня шанс.
Имеется, имеется. Он всегда, практически, имеется. А сейчас на указательном твоем пальце, к слову, незаживший до конца порез – входные в твой организм ворота. Входи всяк, кому не лень… Иглу попробуем не снимать. А если не попадем? Что ж, тогда иглу снимем. Ничего – зальем порез иодом, авось не пожелтеем.
Теперь жгут. На предплечье. Завязать таким образом, чтобы снять было легко – движением пальца. Но чтобы и не соскочил сам по себе в самый неподходящий момент.
- Поработаем кулаком. Так. Еще.  Еще. Достаточно. Сожмите кулак.
Вены, в которых жгут прервал ток крови, набухли. Теперь есть надежда, что в просвет одной из них удастся вколоть иглу. Так, протрем кожу спиртом.
Черт! А шкура-то у тебя дубленая! Не проколоть! Сильнее, сильнее, .. но осторожно, чтобы потом, после кожи, не проткнуть с разгону все подряд.
- О-о-о-охо-хо-хо-хо…
Да уж конечно – кому приятно?
- Терпите, терпите! Надо терпеть. Сейчас, сейчас…
А из меня получился бы неплохой заплечных дел мастер!
Так, шкуру я ему проколол. Теперь иглу повернем и упрем ее в вену. Осторожно, осторожно… вперед, вперед…
Синий канатик под кожей, в который уперлась острием стальная игла, изогнулся и смещается все дальше и дальше. А в этом канатике кровь. Хотя бы самый кончик иглы втолкнуть, снять жгут и устремится кровь к сердцу, снося с собою спасительные яды.
        Самый кончик, самый кончик – попасть только надо. А толщиною этот канатик не более спички. А просвет его и того меньше.
Тихо, тихо, Слава… Попал? Кажись, попал. Или нет? Проверим – поршень на себя! Нет, не в вене, не в вене. Крови нет, и поршень не идет, пружинит упруго, споря с атмосферным давлением. Как же так? Странно. Ведь щелкнуло, ведь было ощущение вены! Еще раз поршень на себя – не идет. Нету крови! Так, иглу еще осторожно вперед. Поршень… нету крови, нету, Славик, нету ее! Но ведь игла там! Ведь вена на игле, ведь синяя полоска смещается под кожей вместе с движением иглы! Черт знает что! У него склерозированы сосуды. Стенка толстая, а просвета почти нет. Ох и толстючая же стенка! И плотная!
- О-о-о-о-хо-хо-о-о-о…
Не орал бы ты, дед! У меня от этого руки слабеют! И без тебя тошно! Стоп! Не ныть! Поршень – нет крови! Вперед! Черт!
Под кожей появляется и быстро начинает вспухать синюшное пятно – вена проколота насквозь. Вена загублена. Нет, она потом восстановится,.. если он не умрет, конечно. Но сейчас – загублена. Колоть ее больше нельзя.
Он видел это и видел не один раз и это было унизительно и оскорбительно, это была издевка смерти над ним и над всем его медицинским сословием – на теле трупа, на вскрытии, следы медицинских манипуляций: точечные пятнышки после игл, синюшные пятна подкожных кровоизлияний,  незажившие, стянутые шелковыми швами разрезы кожи – никогда они уже не заживут.  А тело холодное. Выражение лица застывшее. Навсегда. Безнадежно. Все там будем. А где-то рядом смерть – она без косы, она не в виде скелеты, она просто радостно улыбается. Она здесь и смотрит на всех присутствующих – ну что, господа-целители?  Спасали, суетились, кололи, резали – ха-ха-ха! А результат? Смотрите, смотрите, хорошенько смотрите… И они смотрят. Смерть молода, она даже не женщина, а мужчина, ему лет тридцать, он даже нацепил на себя, за компанию, белый халат, он невысокого роста, у него широкие плечи, на голове засаленная белая шапочка, а лицо толстое и широкое, желтое, улыбающееся. Это – смерть. Даже с большой буквы – Смерть. Субъект, в общем-то даже нестрашный. Иногда – желанный избавитель. И издевается – не всегда. Порой приходит – серьезный, строгий, умный,  все понимающий, без улыбок… Достаточно об этом.
Третий распускает жгут и извлекает иглу.
- Отдохните немного, отдохните… Потом еще пойдем… - голос у третьего  мягкий, сочувствующий, вовсе не храбрый и бравый, и нет в нем стальных интонаций. Ему самому сейчас скверно. Его бы самого кто-нибудь пожалел. Но губы тонки и сжаты до бледности. Брови сведены и взгляд цепкий и внимательный. Сейчас он тоже немного отдохнет и потом пойдет еще.
- О-о-о-о-хо-хо-о-о-о…
- Вам не легче? Сердце не отпускает?
- Ох нет, не легче, не легче, доктор…
Но хоть не плачет уже. А вдруг все же подействовало, что уже вколол?
Третьего мучит его медицинская совесть. «Доктор… а про себя, наверное, думает – коновал. Эх, кто-то другой, может, давно бы уже попал и кончился бы приступ, а я… Сколько уже это тянется? Минут пять, наверное, как я здесь. Или десять?»
Так бывало, что он не попадал в вену? Да. Бывало.
- Ничего, ничего… Сейчас все будет нормально.
Но в голосе уже просвечивает железо. Послать этого синего к Витьке? Пусть вызовет кардиологию? Ага, у них своей работы хватает, на вызове они сейчас и, по закону подлости, на другом конце города… Да что же это?! Я в вену попасть не в состоянии?!! Да ведь я уже десять лет врач!.. Не будем, Слава, хныкать, не будем.
- Ну как, отдохнули? Давайте еще попробуем.  Вам не легче?
- Ох, не легче.
Да оно и видно, что не легче. Бледный весь, аж синий.  Вот сейчас дернется, закатит глаза, начнет хватать ртом воздух и зевать, а потом замрет на мгновение и медленно начнет расслабляться.
Так. Жгут. Ватку со спиртом свежую…
- Работайте кулаком. Еще, еще… Стоп. Сожмите кулак.
Эх, какую венку загубил! Эта в два раза хуже… Так, тихо, тихо… вперед, вперед…
- О-о-о-о-хо-хо-о-о-о…
Да что же это он?! Нарочно, что ли?.. Умрет ведь, умрет! На моих глазах… Тихо, без паники.
Вена, которая просвечивала через кожу синим жгутиком, вдруг исчезла. Как? А вот так. Нету ее. Не видно. Третий вслепую, наугад, на ура, шарит под кожей иглой, то и дело потягивая поршень своего двадцатиграммового шприца. Надеется на чудо. Он не контролирует ситуацию. Он не понимает что происходит. Но иногда бывает: бьет вдруг в шприц тугая (или вязкая) красная струйка.
Жидкость в шприце остается незамутненной.
Так что,  бежать к рации и звать на помощь? Черт побери, но ведь бывают же вены, попасть в которые может только хирург – разрезается скальпелем кожа, выделяется вена – тоненький синий сосудик… Только с артерией не перепутать!  Ведь так тоже бывает!.. Непопадаемая вена. Бывают, бывают, черт побери, такие вены, попасть в которые можно только таким способом. Вены, перед которыми пасует многолетний опыт и волшебная легкость рук, вены, взять которые можно только скальпелем.
Третий помнил свою первую вену – он тогда устроился работать медбратом в ЛОР- отделении, после третьего курса – и его там научили. Был больной, дядька, шофер, вены как карандаш – и медсестра взяла его руку, в которой был шприц, и этой рукой попала в вену. И попала легко! Слегка щелкнуло, и в шприц влетела струйка кровь.
- Ну вот,- сказала медсестра.- Попали.
…Кровь в шприце появилась, когда третий уже перестал ее ждать. Кровь влетела в шприц радостной струйкой и повисла в растворе комковатой, компактной массой, похожей на причудливо изломанный кусочек мякоти арбуза: третий даже удивился. А синего, увеличивающегося в размерах пятна под кожей не возникло. Значит – порядок! Это было как подарок судьбы. Третий глубоко вздохнул. Его отпустило. В вене мы, в вене, мы в вене… Мы в вене и мы можем вводить! Поршень вперед!
Движением пальца он сбросил жгут и нажал на поршень. Комковатый, причудливо изломанный кусочек арбузной мякоти стал втягиваться назад, в иглу, в вену – туда, откуда он появился. Давлением жидкости комочек сдвинулся, сжался, медленно меняя очертания. И вместе с ним в вену вошли яды. Первые капли ядов. Медленно, очень медленно. Поршень, если со стороны посмотреть, не двигался. Ни в коем случае не вводить быстро – умрет. А ввести быстро хочется – побыстрее, пока не соскользнула с иглы вена. Пока не начался сызнова весь этот кошмар. Нельзя. Медленно, очень медленно. Пусть яды втекают по каплям. Все таки это – яды. И не шевелить шприцом, не двигаться. Третий застыл в неудобной, напряженной позе. В той самой, в которой застала его кровь. Он даже дыхание затаил. Только поршень едва заметно двигался в шприце. И глаза врача двигались – не слишком ли быстро идет поршень? Не появилась ли под кожей припухлость – свидетельство того, что раствор идет мимо вены. Нет. Все в порядке.  Третий с облегчением вздыхает. Идет дело, идет.
- Тихо-тихо-тиха! Не двигайтесь! Выйду из вены!
Бессовестный дед!
Поршень на себя – порядок. Идет кровь. В вене. Вперед!
- Как вам, не легче?
- Полегчало вроде немного… - голос прозвучал неуверенно.
Доктор глубоко вздохнул.
- Хорошо. Вводим дальше.
Это хорошо, когда с первых капель «полегчало вроде немного», это очень хорошо, это добрый знак.
…Припухлость, свидетельство того, что раствор идет не в вену, а мимо вены, под кожу, появилась когда была введена только половина шприца. Третий остановил поршень и извлек иглу. Как это могло произойти – непонятно. Рука ли врача дрогнула, больной ли шевельнулся… Но что гадать – раствор пошел мимо вены.
- Как самочувствие?
- Легче немного, доктор, отпускает…
Да, действительно, отпускает,- порозовел он. Не землистый уже. Все-таки половина шприца вошла, десять граммов. Это тебе не хвост собачий, брат, не хвост…
- Отдохните пару минут, потом введем оставшееся.
Больной, бедняга, не роптал. Надо, так надо. Ему стало легче, он видел,  что мучили его не зря. Он согласен был еще терпеть. Что такое боль от иглы, по сравнению со страхом смерти? Да это же – тьфу! И он понимал, что нельзя отказываться от того, что осталось в шприце.
Жгут. Работайте. Стоп. Сожмите кулак.
Третья вена выглядела мерзко, гадко, отвратительно – гораздо хуже, чем первые две, но в нее третий попал и попал быстро. И ввел оставшееся. Потом снял с иглы пустой шприц. Из иглы выступила кровь – одна капля, еще одна… Третий надел на иглу второй шприц, слегка привернул его, чтоб не соскочил, потянул поршень – есть кровь! И ввел и второй шприц тоже. Полностью. И после этого вышел из вены. Выходить не хотелось. Хотелось ввести что-нибудь еще – зря, что ли, игла так надежно сидит в просвете сосуда? Но вводить ничего уже не требовалось. Отпустило его, отпустило… Умолкло сердце, перестало кричать, успокоилась. Отдыхает сейчас, довольное, с облегчением сокращается,  перекачивая кровь.
Как все-таки это хорошо! Вот лежал он и стонал и плакал от страха и хотел жить, а теперь не думает о смерти, не ощущает страха и вздыхает с облегчением. И это – твоих рук работа.
Третий, прижимая к указательному своему пальцу, к не до конца зажившему своему порезу ватку с иодом,  собирал имущество. Шприцы. Раскиданные по столу коробки с ампулами. Под ногами иногда хрустело битое стекло… Время от времени третий спрашивал:
- Ну как? Легче?
И каждый раз получал один и тот же ответ – легче, да, легче стало, и дышать легко…
Третий тоже дышал. Иногда он делал очень глубокий, расправляющий все легкие вдох – полегчало.
- У вас где тут кран? Шприцы промыть.
Синий провел его к крану и он промывал свое стекло до тех пор, пока розовая, слегка пенящаяся жидкость – смешанная с водой человеческая кровь, не сменилась чистой водой. Потом он вернулся к больному.
- Ну как?- третий улыбался, предвкушая ответ.
- Легче, доктор, легче, спасибо…
- Но вставать вам пока нельзя. Лежите пока. Я пришлю к вам кардиологию, пусть снимут электрокардиограмму – надо подстраховаться в смысле инфаркта. Вообще-то инфаркта нет, я вижу по клинике, но подстраховаться надо. Лежите, пока они не приедут. А как дальше – они вам объяснят. Обязательно вызовите участкового терапевта. С этим нельзя шутить. Вы меня поняли?
Уходя, третий замялся в дверях:
- Ну как? Можно вас оставить? Не боитесь?
Вообще-то он знал, что можно, но если бы больной попросил его остаться – он остался бы.
Больной улыбнулся и сказал:
- Можно, не боюсь, спасибо, доктор.

Третий вышел из калитки, обогнул, придерживаясь за капот, машину, открыл дверцу, занял свое место. Выбросив в окно пропитанную иодом ватку, он машинально посмотрел на свой желтый палец и взялся за микрофон:
- Центральная, с третьим на связь!
Рация молчала.
- Центральная, с третьим на связь!
Ответа не было.
- Центральная!- возмутился третий,- да что это, в самом деле?! Почему не отвечаете? Возвращаюсь на базу, если так!
- Что у вас, третий?- недовольно сказала рация.
- Катя, пришли на Окопную 15, повторяю, 15! Окопную 15! Пришли кардиологию. В общем-то тут все спокойно уже, приступ я снял, но пусть они его посмотрят. Для гарантии, что нет инфаркта. Понимаешь? Для страховки.
- Ага, значит, не срочно? Они сейчас заняты. И еще им есть работа.
- Э-э-э… м-м-м-м… понимаешь, в общем-то не срочно. Но и затягивать не надо. Мало ли…Все-таки приступ был не из легких и длился долго.
- Хорошо. Как освободятся – пришлю.
- Спасибо. Теперь разреши вернуться на базу – пополнить шприцы и медикаменты.
- Возвращайтесь,- и микрофон в диспетчерской выключили. Через четыре секунды спохватились: - Девять пятьдесят девять.

…Некоторое время они ехали молча. Обсуждать было нечего. Воронков ведет машину на базу, все просто и ясно. У каждого шевелились в мозгу какие-то свои мысли и ни один не ощущал желания посвящать в них другого. Какие это могли быть мысли? О всяких мелочах. Воронков, который был неверным мужем, возможно, обдумывал какую-нибудь очередную каверзу, а третий, который сто лет не был в кино, решал как бы им с женой сходить на какой-нибудь фильм…
Но чем дольше длилось молчание, тем отчетливее ощущалось каждым беспокойство – что это мы молчим? Хоть и не ссорились, а все равно как-то нехорошо. Надо бы о чем-нибудь поговорить. Хотя бы обсудить возможность жизни на Марсе… Первым нарушил молчание Воронков:
- Слава, а какой сегодня день недели?
Третий удивился так, как если бы у него потребовали ответа на вопрос из краткого курса сопромата. Он пожал плечами.
- Не знаю.
- Эх ты… Воскресенье, кажется.
- А, мне все равно.
- Нет. Не все равно – в воскресенье нагрузка больше.
- А-а, все равно не пропадем. Кстати, от Маши что-нибудь было?
- Было, - помедлив ответил Воронков. – Девчонка живая, пять лет, без сознания. Множественные переломы рук, ног, ребер, таза… я знаю что там еще?  С пятого этажа на асфальт, ого!  Маша сама точно не знает. Сделали обезболивание, шинирование, доставили в больницу… Умрет, наверное.
Третий согласился – да, вероятнее всего, умрет.
Но дело это не касалось третьей бригады непосредственно. Они не видели ни этой девочки, ни ее мучений, ни крови, ни ее родителей. Бригада перестала об этом думать. Звучал только в сознании как бы печальный фон без всяких слов – ведь и такое в жизни случается. А помочь… они ведь, ни Слава, ни Витя, все равно помочь не могли ничем.
Белая «Волга» миновала овощной магазин – в очереди за арбузами стояло человека два, не больше. Но они овощного магазина не заметили и об арбузах не вспомнили.
-Третья, вы где?
- На базу возвращаемся,- буркнул доктор, уклонившись от прямого ответа.
- Слава, я понимаю, что вы возвращаетесь на базу,- это был на связи Карташов. – Но прямо на вашем пути вызов.
- Вова, у меня шприцов нет.
- А куколки?
- Я уже и куколки… подсократил.
- Ничего, сократи их до конца. Для того и дают. Главная 11, квартира 3. А потом, Слава, на базу.
- Понял, Главная 11, квартира 3.
И третий еще раз с сожалением подумал о куколках – жадюга.
- Десять ноль три.
Вызов им записан и начался отсчет времени.
Десять машин ездили по городу, то пересекая его в разных направлениях, то подолгу курсируя в одном районе. Десять машин на весь город, а людей в этих машинах и трех десятков не наберется. Но – справлялись. Поспевали вовремя. Машины делали остановки у жилых домов, у фабрик, заводов, у остановок городского транспорта, у магазинов, у предприятий общественного питания, у детских садиков, на стройплощадках, в местах отдыха трудящихся… Машины эти могли появиться везде, где были люди. Задерживались машины на своих остановках по разному – то на несколько минут, то на час или два, или более. Потом они продолжали свое бесконечное кружение. Бесконечное, ибо никогда оно не прекратится. Никогда.
- Стучит, паразит,- сказал Витя.
Третий не понял:
- Кто стучит?
- Да двигатель.
- А-а-а…
Воронков тоже удивился:
- А я думал, ты слышишь.
Третий тоже был шофером, только любителем – он прислушался. Лицо приняло характерное выражение. Потом пожал плечами. Шофер-санитар посмотрел на него покровительственно:
- Это означает – двигатель скоро накроется.
- А сколько она прошла?
- Да кто ж считал, Слава?
- А спидометр?
- А что спидометр? Тут уже который раз сплошные нули выскакивали. Четыре наездника, один другого сменяет и ездят, ездят, ездят. Год за годом. Кто ж это выдержит?
- Наездники,.. - доктор хмыкнул и улыбнулся.
- Вот именно. Нас много, четыре смены, а машина одна.
Человек в белом халате подумал и полюбопытствовал:
- А когда он накроется? На вызове?
- Слава,- с чувством произнес водитель первого класса,-  пока за рулем Витя Воронков, он не накроется. Ты всегда будешь там, где ты должен быть и будешь вовремя!
- Спасибо, Витя,- тоже с чувством сказал третий, и друзья засмеялись.
Эта карета не походила на кареты. Вообще не совсем понятно – почему карета? Карета есть нечто расписное, неуклюжее, влекомое шестеркой запряженных цугом коней, там форейторы, ефрейторы, прислуга всякая, мушкетеры и много чего еще. Неужели врачи некогда мотались по улицам на таких вот агрегатах? Что-то сомнительно… А тут девять с лишним десятков лошадей под капотом. Автомобиль. Он не походил на любимые лакированные игрушки, сверкающие от автокосметики. И ни одной автопобрякушки ни снаружи, ни внутри. Даже радиоприемника не было – какой тебе приемник?! Ты рацию слушай!.. Может, тебе еще магнитофон?.. Борта этой кареты шершавы и обветрены – как у трудяги грузовика. Краска кое-где потрескалась.  Кузов местами, особенно снизу, тронут пятнами ржавчины. Сиденья продавлены… Ресурс автомобиля «Скорой» - два года. Но машина эта ходит уже четыре. И еще будет ходить, сколь потребуется. Воронков гарантирует. Это не беда, что кузов тронут ржавчиной. Но покрышки – в отличном состоянии. Они не лопнут и не пойдут юзом на повороте в самый неподходящий момент. А двигатель, хоть и стучит, однако тянет, и еще не было такого подъема, на который он бы не вытянул. И в смысле скорости он тоже кое-на что способен. Доктор будет там, где он должен быть и будет вовремя. Автомобиль – обыкновенная «Волга». И никакая у него не повышенная проходимость. Но сколько раз Воронков проходил такие места, которые шофер-любитель убежденно объявлял непроходимыми. Шофер-санитар посмеивался и «Волга» виляя, плыла по болоту как колесный пароход, разгоняя волнами жидкую грязь и казалось: остановится, утонет. И только антенна останется торчать  посреди сомкнувшейся над белой крышей трясины. И по ступенькам эта «Волга» прыгала лестничным, и через заграждения перебиралась,  специально против легковых автомобилей сооруженные… третий однажды, после одного такого бордюра, никак не мог понять, почему карданный вал все еще крутится? По его понятиям он должен был превратиться в некое подобие заводной рукоятки. Но не превратился! Куда «Мерседесу»? Рассыплется от такой жизни «Мерседес». А они проехали и третьему осталось только бросить в эфир свое привычное: третий прибыл. Боевая машина медицины. Сокращенно – БММ. А когда он отдаст все,  когда сработается до конца, государство пришлет новый автомобиль, а его старый ржавый кузов, с которого снято все, что можно снять, будет лежать кверху днищем позади гаражей. И в пустых его колесных нишах будет сохнуть последняя на автомобильном недолгом веку дорожная грязь. Никому не нужная автожестянка. И только его экипажи, проходя мимо, будут ощущать в душе грусть – эх, старина! И будут занимать места в новеньком, пахнущем заводскими запахами автомобиле. Пятая бригада работает сейчас на блестящем, похожем на игрушку РАФе. Эх, старина. А потом его увезут. А экипажи будут поругивать РАФ, ни за что,  и долго еще будут поминать своего списанного ветерана. Добрая была машина.
Воронков сбавил обороты, принял вправо и заглушил мотор.
-Третий прибыл.
- Десять ноль шесть.
Здесь их встречали.
Третий прекрасно представлял как это бывает – они уже послали вызов и сделать они больше не могут ничего. Им остается только ждать. Они ждут. Время идет и ничего не меняется, совершенно ничего. Врача нет и нет, и ничего нельзя изменить. А по дороге идут машины одна за одной, нет только того автомобиля, который они ждут. Это ведь не такси… Минута, другая, третья. Конца этому, кажется, не будет. Да куда же они запропастились? А вдруг вообще не приедут? Чем они вообще там занимаются? И их ругают. Но вот они появляются. Вот выворачивает из-за поворота белая машина с красными крестами на бортах – это к ним, к ним! Сейчас машина остановится рядом и из нее выйдет тот, которого они так ждут. Сейчас что-то будут делать, будут работать, будут помогать. Уже легче. И если ругали – теперь прощают. Вот распахнулась дверца… какой он молодой!  Ничего, наверное, все равно опытный, если доверяют.
- Доктор, здравствуйте, доктор!
Это ему желают здравствовать.
- Здравствуйте.
Две взволнованные женщины наперебой пытались взять у третьего чемодан – чтобы ему было легче идти.
- Не надо-не надо, - скороговоркой отказывался третий.- Спасибо!
Но женщины не отставали и тогда он пояснил:
- Он иногда сам по себе раскрывается и все вывертывается наружу! Видите, я его пальцем придерживаю!
Да, обладал чемодан-дипломат таким коварным свойством, даже проявляемая личным составом высокая бдительность не всегда помогала – на «скорой» не раз кляли тех, кто выдумал эти чемоданы и особенно эти замки. Напрягался, понимаешь ли, человек, двигал извилинами,  освещал задачу пламенным огнем своего гения, метался в творческих муках – выродил наконец» . Даже углы обить металлом не сочли нужным – от этих углов сейчас опилки летят, а отслоившаяся искусственная кожа сворачивается сосульками.
- Сюда, доктор, сюда, - женщины бежали перед ним, показывая дорогу.
Что тут у них стряслось?
Уже по тому, как выглядят встречающие, можно примерно представить, что тебя ждет.  Нет, угадать диагноз невозможно, хотя иногда случается и такое, однако при взгляде на встречающих на душе становится или спокойно, или наоборот – тяжело. Сейчас третий ощутил тяжесть, но какую-то непонятную. Такого у него еще не было.
- Идемте, идемте…
Когда открылась дверь, доктор сразу же услышал крики. Кто кричит, сколько их и о чем кричат, понять с порога было невозможно. Третий ускорил шаг, не спрашивая, в какую комнату поворачивать.
Здесь было много людей, которые не в счет. Но ни одного, лежащего в постели. Покойника на столе тоже не было. Выли две женщины, молодая и старая. Выли, как над покойником. Немного неестественно выли – не хочется, но надо.
Третий, сжимая ручку чемодана, переводил взгляд с одной, на другую.
- Что случилось? Кто больной? Кому оказывать помощь?
Тут же указали – ей, ей, той, которая старше.
- Сын у нее умер, в больнице, тридцать один год,  только что сообщили.
Поставив чемодан на тумбочку, третий откинул замки. Он тоже был смертным, он был ненамного старше умершего, но он не волновался и не переживал. Если бы этот вызов был у него сегодня первым,  то у него, вероятно, подскочило бы давление и стало бы очень скверно на душе. Но у него уже и давление сегодня подскакивало, и на  душе становилось скверно, дальше некуда… Дальше некуда… дальше некуда… В этом, видимо, и дело. Он просто устал, и душа не реагировала. Душа защищалась. Иначе он бы давно сгорел как порох, свалился бы с инфарктом или инсультом и отправился бы туда, куда он всеми доступными ему средствами не пускал других. Он устал, и он не сопереживал. Он просто делал то, что ему положено делать. И он был спокойно уверен, что сделает все наилучшим образом.
Прежде всего измерить давление.
Ого!
- Боже, боже, за что? Оля, Оленька, зачем ты его позвала?
- Ей нужно лечь. Положите ее в постель.
Постель немедленно была разобрана, а больная – раздета и уложена.
Захлопали ампулы, звякнуло стекло шприца.
- Оля, Оленька, зачем ты его позвала? Скучно тебе одной стало-о-о… Подожди, подожди, родная, скоро и я с тебе приду…
Это еще не самое страшное горе, когда человек воет. Когда он просто молчит, ничего не видя и не слыша вокруг себя, это хуже.
- О ком это она?
- Дочь. Старшая дочь. В прошлом году умерла. 26 лет. Муж тоже уже умер. Младшая дочь осталась, Нина, последняя,- кивок на вторую плачущую женщину.
- Скоро мы все к тебе придем…
Вой уже не казался третьему немного неестественным. Может быть поначалу, когда известие только пришло, его не осознали сразу и завыли как бы по обязанности – может быть. Но теперь эта лежащая в постели немолодая, некрасивая женщина не хотела жить. Для нее все потеряло цену и единственное, чего ей хотелось – туда. К своим. Ее не интересовало рай там или ад, или просто ничто – ей хотелось туда. Губы у третьего плотно сжались и побелели. Не сопереживать он не  мог. Оказывается, еще было куда. Оказывается, еще не предел.
- Муж давно умер?
- Да лет пять назад.
Действительно,  что за напасть такая? Один за другим.
В человеческое тело вошла сернокислая магнезия, потом димедрол.
Не мало ли? -  третий некоторое время сомневался. Если мало – плохо. Но и лишнего вводить не следует. Яды, они все-таки яды. Да нет, должно хватить. Она сейчас успокоится. Возможно, даже уснет. Черт, надо было больше дать, дальше… А когда проснется – дальше что? Сын-то не воскреснет.  Эх… А еще у нее будет ужас – не потерять бы и последнюю дочку, Нину. Это же явно злой рок!
Тьфу,тьфу,тфу!
Свят! Свят! Свят!
Старая женщина перестала выть и только всхлипывала, мелко дрожа всем телом.
Третий повернулся к ее дочери:
- Так, теперь вы.
Та перестала плакать и посмотрела на него с удивлением и, замахав руками – нет, нет,- выбежала из комнаты.
В нерешительности доктор потоптался на месте. Ему нечего было здесь больше делать. Он посмотрел на больную, измерил давление. Прощупал пульс. Стал собираться.
- Не оставляйте ее одну. На душе у нее очень плохо. Пусть кто-то постоянно с ней будет.
- Понятно, доктор, понятно… Спасибо вам большое…
Его провожали почти до самой машины и благодарили. За что?.. Ему было стыдно. Или вызов «скорой» входил в ритуал оплакивания покойника? Чтоб  потом можно было говорить – так выла, так выла, «скорую» вызывали. Не без этого, конечно, будут и так говорить. Будут  со всех сторон обсуждать. Ну и пусть – если без этого не обойтись. Не так уж важно. Муж, дочь, сын… В мирное время. Как все-таки мало от него,  от доктора зависит. А чего бы ему хотелось? Воскресить ей сына и дочь? А заодно и мужа? Или хотя бы одного сына воскресить – ибо с другими смертями она уже свыклась. Люди умирали, умирают и будут умирать. И сам он, третий, тоже когда-нибудь непременно умрет.  (Правда, его это мало занимало. В данный момент, во всяком случае, ему было не до этого.) Все люди смертны.
Кай смертен? Кай – человек.
Нет, не так, там как-то иначе.
Кай человек? Кай смертен.
Нет, опять не так. Там как-то по другому сказано. А впрочем, какая разница?  Как ни перестраивай слова – что тут изменишь?
- Третий освободился.
- Десять двадцать. На базу, третий.
Слава сидел в движущейся машине и краем глаза наблюдал за смертным своим водителем. Слава рассматривал его. Водитель ничего – вел машину. Хотелось поговорить с ним об этом. Но казалось сомнительным – стоит ли? Во-первых, грубиян Витя может чего-нибудь сказануть. Или же промолчит. Или отделается односложным ответом, что будет означать – отстань! Во-вторых – что молоть без толку языком? Ни одного года жизни никому это не прибавит. Лучше промолчать. Да, да, промолчать лучше. Но третий глубоко вздохнул и сказал:
- Эх, ну и денек сегодня! Один вызов похлеще другого. Для полноты картины мне не хватает только ракового ребенка… Тьфу, тьфу… Сын у нее умер, молодой совсем. А год назад у нее умерла дочь. А еще раньше – муж. А я оказал ей медицинскую помощь – сделал два укола.
Выражение лица у шофера-санитара стало таким, как если бы он хотел сказать – а тебя что, совесть мучит? Или: а что, это ты ей их поубивал? Но вместо этого Воронков сказал:
- Знаешь, Слава, если будешь за всех переживать как за своих, то надолго тебя не хватит. Ты свое дело делаешь честно? Честно. Чего тебе еще?
«Ты там не бываешь и всего этого не видишь!»
Но он промолчал. Потом все-таки ответил:
- Да за своих я бы, наверное, переживал как-то иначе… Бр-р-р-р,- его передернуло. – В общем-то я… и вообще…
Воронков отвернул от темы:
- А отчего он умер?
Третий пожал плечами:
- Не знаю. Не спросил. Неловко как-то. В больнице он умер. Ей только что сообщили.
Водитель подумал о чем-то и усмехнулся:
- В сущности, я счастливый человек. Здоров как бык, все здоровы, жена здорова, дети здоровы. Между прочим, ни разу ни к кому «скорую» не вызывал. А сердце иногда ноет, или голова болит – ерунда всякая!
- Пить меньше надо,- ляпнул третий и тут же испугался – сейчас Витек обидится.
Но Витек и не думал обижаться. Он широко улыбнулся и посмотрел дружелюбно на своего доктора:
- Я пью иногда и в меру, Слава.
Тогда третий тоже улыбнулся:
- Да, Витя, это ты прав.
Третья бригада замолчала. Каждый думал о своем, и не мешал другому. Промелькнула навстречу свадебная кавалькада -  машины были увиты лентами, а на головной машине, перед радиаторной решеткой,  была укреплена хорошенькая розовая кукла в подвенечном платье.
- Слава, ответь!
Слава поднес к губам микрофон:
- Отвечаю, Вова. Обрадовать хочешь?
Было слышно, как в диспетчерской хмыкнули. Потом Вова сказал:
- Ты за десять километров насквозь видишь! Шприцы еще есть?
- Еще есть, Вова, есть. Давай нанесем по ним последний удар! – и потом совсем другим тоном:- Вот погоди, доберусь я до базы!
- Слава, но я же не виноват, что вызова идут!
- Да я понимаю, Вова, понимаю,- мягко произнес третий, чтобы там не подумали… -  Давай адрес.
- Барыбину обслужите.
- Понял. Барыбину.
- Десять тридцать одна.
Третья машина остановилась, развернулась и поехала в  обратном направлении. 

Существуют больные, которых вся «скорая» знает по именам. Бригаде не нужно давать адрес. Достаточно сказать – обслужите Барыбину. Или Митюка. Или Плотникову, или Сигнатова, или, к примеру, Шкадан. Бригада знает куда ехать.
Третий слегка расслабился. Он переключился на новый вызов и забыл обо всех старых. Предстояла новая работа, причем работа нетяжелая. У Барыбиной астма, бронхиальная. Приступ удушья. Снимается легко. Ввести внутримышечно эфедрин с платифиллином – и все дела. В\м! Не в\в! Чхи! И только в крайнем случае  эуфиллин в\в – это уже с гарантией. И вены у нее неплохие. Нормальные вены. Но до этого заведомо не дойдет. Можно пересчитать по пальцам случаи, когда Барыбиной приходилось делать эуфиллин. И можно было даже не думать о том, что бедная Барыбина мается со своей астмой уже второй десяток и что астма в конце-концов сведет ее таки в могилу, и что в его, доктора власти, избавить ее от очередного приступа, но не во власти докторов избавить ее от бронхиальной астмы вообще. Она живет от приступа до приступа.
- Здравствуйте,- пожелал третий, войдя в квартиру.
Нездорового цвета лицо, бледно-черное, с примесью синевы, свистящее – без фонендоскопа слышно, дыхание. У нее никто не умер, она просто болела сама. Причем болела несмертельно. Стало быть, ей было легко – так получается при логическом рассмотрении.
- А-а, это вы сегодня,- сказала Барыбина. – Здравствуйте, доктор. Надоела я вам уже, наверное.
- Зачем вы это говорите, Анастасия Семеновна? Ведь вы не от нечего делать нас вызываете, верно?
- Да вот…
Вдохнуть – вдохнуть ей было легко. Вдохнуть – никаких трудностей. Вдохнуть просто, а вот выдохнуть… Грудная клетка раздута, в ней скопился воздух, который не вытолкнуть наружу. Выдох трудный, долгий и хрипло-свистящий. Фонендоскоп тут просто не нужен. И выстукивать – ничего нового не настукаешь. Ну, типичный коробочный звук. Диагноз многолетний и постоянный.
- Что делать будем?- третий извлекал из чемодана свои стекляшки.
- Что всегда,- через силу улыбнулась Барыбина, выталкивая из своих легких воздух сквозь сложенные трубочкой губы:- Ху-у-у-уффф…
- Эфедрин, платифиллин, адреналина ноль три… - начал перечислять третий.
- Адреналина не надо, - быстро сказала Барыбина.- Мне от него хуже.
- Хм, но ведь он помогает,- третий прикоснулся к своей переносице и пожал плечами.
- Нет, нет, сегодня не поможет, я чувствую,- Барыбина, придерживаясь за спинку кровати, а потом за стену, приблизилась к столу, на котором был разложен чемодан.
- Ну хорошо, не буду. Так, давайте-ка давление сперва проверим… хорошее у вас сегодня давление, хорошее, просто отличное у вас сегодня давление.
Интересно, а зачем он приговаривает? Почему он испытывает эту потребность? Откуда у него ощущение, что так – лучше? Почему вообще люди приговаривают, ухаживая за другими людьми – за детьми, за больными? Помогает, наверное. А кому больше? Больному, или тому, который приговаривает? А в институте этому не учили…
Полетели с ампул головки.
- Так вы не делайте адреналин, ладно? А то недавно один из ваших сделал… я просила, а он сказал, что ему виднее, что мне делать, и вколол, а мне потом плохо было.
 Третий показал ампулы:
- Нету здесь адреналина, видите?
Больная внимательно посмотрела на ампулы. Успокоилась. Однако от стола не отходила. Третий даже засмеялся:
- Неужели вы думаете, что я улучу минуту, и таки наберу адреналин?
- Ой, доктор, можно подумать, что вы никогда не обманываете больных!
- Почему? Обманываю. Еще как. Но вас – какой смысл? Вы все эти препараты на себе испытали. Зачем мне с вами спорить?
- Сегодня уже многих обманули?
- Было дело. Не помню кого, но было. И еще буду. Но только не вас. Спрашивается, если приступ можно снять без адреналина, то за каким псом я стану вводить адреналин?
- Все бы так…
Шприц был готов и стальная его игла никого здесь не пугала.
- Так, ну давайте!
…Потянулось время. После инъекции ждали результатов. Надеялись. Третий надеялся, что лезть в вену не придется. Барыбина надеялась, примерно, на то же самое.
- Цик-цик-цик-цик…
Доктор спросил:
- Ну как?- ему показалось, что свист, вырывающийся из легких, стал ослабевать.
- Никак.
Прошло еще несколько минут. Третий неуверенно произнес:
- Ну что, эуфиллин?
Барыбина задумалась. Потом отрицательно качнула головой:
- Еще подождем.
Почему иногда больше подходит молчание, а другой раз молчать невмоготу? Они ждали молча, поглядывая изредка один на другого. А потом Барыбина принялась рассказывать о своей болезни. Третий подобных разговоров терпеть не мог – когда был не в белом халате. Вероятно потому, что сам кроме гриппа ничем, практически, не болел. Но когда он находился при исполнении – дело другое. Это был очень внимательный слушатель. Он задавал вопросы.
- Где я только ни лежала, куда только ни ездила… даже к знахарке.
- Ну и?
- Знахарка? Шарлатанство. Она свои травы настаивает на эуфиллине.
- Вот как. Лихо. Но вас ей провести не удалось.
- Не удалось.
- Скажите, а-а…- третий замялся,- а Цжень-Цзю не пробовали?
- Что?
- Ну, жулянь всякая, иглоукалывание, точечный массаж, полынные сигареты… восточная медицина, словом.
Барыбина так на него посмотрела, что он смутился. Дело в том, что он тоже не слишком-то во все это верил. Иглоукалывание казалось ему эффективным  лишь в том единственном случае,  когда на другом конце иглы находится более или менее крупный шприц. Однако как быть с тем, что все-таки занимаются этим давно, а разоблачения все нет и нет. Все эти теории – инья-ян, у-син, концепции чжан-фу и цзин-ло, учение чи, методика чжу-лянь… Неужели сплошное ляо? Бессовестная жулянь, так сказать, в восточном ее варианте. Ну вот как всепобеждающее учение Чу-Чхе… Ему хотелось разобраться и вынести какое-то собственное суждение. Третий покупал различные брошюрки, изданные на скверной бумаге, и находил, что авторы противоречат друг другу. Собственно, в медицинской науке противоречия есть дело обычное. Даже в учебниках они попадаются. Но все же в разумных пределах. Например, ни в одном учебнике не рекомендовали, к примеру, применять мезатон для  борьбы с гипертоническим кризом. А когда дело касалось жуляни, то в разных брошюрках можно было найти совет колоть одну и ту же точку при противоположных состояниях. Видимо, авторы были убеждены, что колоть можно с равным успехом куда угодно. Все равно не подействует. Главное – сохранять при этом правильное выражение лица. Третий, листая эту литературу, ехидно улыбался. Но вот в его руки попал толстый, вполне солидный том, посвященный иглорефлексотерапии. Издание достаточно серьезное, сравнимое с атласом анатомии Синельникова.  Улыбаться он перестал. Было бы заманчиво избавлять больных от различных приступов уколом пустой иглы. И не ломать себе головы на тему – вводить тот или иной препарат, или не вводить. Ввести легко, а вот ты попробуй выведи!.. Солидный том не оправдал его ожиданий. И вовсе не потому, что том был плох. Вовсе нет. Просто осилить его было бы все равно, что выучиться виртуозной игре на скрипке по самоучителю. Нереально. По сути, требовалось оканчивать еще один институт. Самостоятельно. Однако, если нельзя выучить себя виртуозной игре, то, может быть, можно научиться играть хотя бы простенькие гаммы?.. С иглами он решил не связываться. Чтобы не нарваться. С полынными сигаретами тоже. А вот метод точечного пальцевого массажа показался приемлемым и доступным. Далее – какую болезнь лечить? Сердечно-сосудистую патологию? Ага – он кричит помру-помру, а ты ему, значит, точки прижимать станешь… Или, предположим, приступ пароксихмальной тахикардии, пульс 150! Ты ему че-нить там прижал, и пульс сделался 200! Нет уж! Лучше новокаинамид. Точечный массаж не так уж безобиден – у него на полдня отнялась левая рука после испытания на себе нескольких взятых наугад точек. Нет-нет, с сердцем он связываться не станет. Нужно выбрать что-нибудь безобидное. Чрезмерные сновидения? Истерическая икота? Но к «скорой» в этим пока не обращаются. И он выбрал бронхиальную астму. Серьезная болезнь. Но все же не сердце. На твоих глазах, во всяком случае, никто не помрет. И еще что очень удобно – точки расположены на руке, стало быть, легко доступны. Он выбрал шесть точек. Тянь-фу, ся-бай, чи-цзе, ле-цю, цзин-цюй и юй-цзи. Иначе – плодородная земля,  трясина ветра, недостающий ряд, продольный канал и встреча рыбы. На себе все эти точки он испробовал – хуже не стало. Не стало и лучше – лучше просто некуда, у него отличные легкие. И не курит.
Барыбина смотрела с глубоким недоверием. Но третий все же сказал:
- Если хотите, можно испробовать прямо сейчас. Я знаю несколько точек.
- Да?

        Он ей не все сказал. Был у него еще один случай…

Этот вызов был из категории необоснованных – мадама страдала головой на диване. Могла бы сама принять таблетку анальгина, но ей потребовалась скорая. Ну, что было делать? Третий сделал ей анальгин внутримышечно, держался официально, нехорошо о ней думал, но вслух ничего не говорил, и уже собрался уходить. Но тут в квартиру вошел гражданин, примерно  того же возраста, что и третий. Симпатичный такой гражданин, приветливый, прочитал мысли третьего и за мадаму извинился.
- Да ладно, - сказал третий. Но просто так уйти не получилось.
- Я немножко опоздал,- сказал гражданин,- только поэтому она вас и потревожила. Я бы снял головную боль сам. Я иглорефлексотерапевт.
И вот тут третий передумал немедленно уходить. Ему стало интересно и он перестал злиться. Он представился:
- Вячеслав Петрович.
- Игорь Семенович. Можно просто Игорь.
- Слава!,- и тоже улыбнулся.
А Игорь улыбался с момента своего появления и вообще держался очень приветливо. Видимо, это у него профессиональное, или от природы такой доброжелательный характер.
- Игорь, только честно, как коллеге – это правда? Иголки ваши… или…- третий сделал неопределенный жест рукой.
- Никаких или. Это чистая, стопроцентная правда.
- Не верю!
Игорь засмеялся:
- Типичная реакция большинства врачей на этот метод. Но некоторых я уже переубедил. Хотите попробовать на себе?
-Хочу!.. А что, у вас иглы при себе?- спросил он с некоторой нервозностью. Забоялся потому что и стал надеяться, что у того игл нету.
- Они всегда при мне!
Тут третий понял, что отвертеться не удастся.
Игорь полез вначале в боковой карман костюма – он был в весьма приличном костюме – там не оказалось. Но иглы нашлись во внутреннем кармане! Он извлек оттуда коробочку от магнитофонной кассеты. Или же коробочка только походила на магнитофонную, третий не успел разобрать. Потому что Игорь коробочку раскрыл, причем сделал он это каким-то необычным жестом – так  действует фокусник. Игорь вообще держался как артист. Он давал спектакль. Ничего, что зритель только один, Игорь все равно играл перед зрителем. И, что самое удивительное, его артистизм не раздражал. Третий сразу же согласился – да, он артист, пусть играет. И вот, жестом фокусника Игорь раскрыл коробочку и достал из нее две стеклянные трубочки из-под пектусина. Не буду объяснять что есть такое пектусин, если кто-то не знает – пусть лезет в справочник Машковского.  И вот в этих трубочках, до половины залитых какой-то бесцветной жидкостью, спирт медицинский, скорее всего, находились пучки стальных игл. А может это и не сталь была – откуда ему знать?
Этот фокусник повернул коробочку все тем же своим жестом, разве что  але – не сказал. И в крышке оказались два отверстия, в которые он и вставил эти стеклянные трубочки – очень удобно. Приготовления происходили нешуточные и третий нервничал все больше и больше – колоть же будет! Влип! Стопроцентно влип! Может, сбежать?.. Время, мол, и все такое… типа в другой раз…
- Да вы не нервничайте, Слава,- тот не просто улыбался, а забавлялся. – Я эти иглы знаю как вы свой чемодан!
- А я и не нервничаю!
Ага, не нервничает он! Ты бы на себя сейчас бы в зеркало поглядел!
А этот изверг открыл пробочку и извлек из  пучка иглу – длинную и очень тонкую  иглу с рукоятью, напоминающей рукоять самурайского меча. И сказал при этом:
- Японские!
Игла эта была в несколько раз тоньше тех игл, которыми истязал своих пациентов сам третий. Иглу эту японскую запросто можно было вставить в просвет его иглы и она там бы еще и болталась! Укол такой иглой, по идее, будет совершенно неощутим.  Ну, положим, вколоть иглу в ягодицу третий тоже умел так, что пациент ничего не чувствовал, но вот когда вводился раствор, то появлялась распирающая боль и с этим ничего поделать было нельзя.
- Вот! – этот садист еще и повертел иглой в разные стороны. И добился своего. Он запугал Славика до такой степени, что тот даже нервно хохотнул.
- Боюсь уколов. Со школы боюсь. Прививки… бр-р-р…
- И еще вот такая трубочка,- откуда он достал трубочку, третий не заметил; трубочка была как пустой стержень от шариковой ручки, только без пасты, естественно.
- Н-ну-с?,- и от этого приглашения Славику захотелось спрятать руки за спину и ни за что их оттуда не вынимать. Но деваться ему было некуда, и он протянул этому садюге руку – на! Коли! Зверь!
- Лучше сесть,- сказал Игорь и они сели. За большой письменный стол. Мадама, у которой голова уже прошла, с любопытством наблюдала. Концерт, млин!
- Спиртом надо протереть,- спохватился третий и потянулся к своему чемодану.
- Не надо,- и прихотерапевт придержал его руку на столе. 
Потом. Он. Приставил. Трубочку к тылу кисти, к тому месту, где образуется упругий мышечный бугор, если  большой палец прижать к ладони. Называется – тэнар! С легким придыханием надо, это латынь. Тхенар! Анатомия, она вся на латыни держится. Великий и прекрасный язык. Считается мертвым. Но он живее многих живых. Третий когда-то мечтал выучить латынь так, чтобы запросто на ней изъясняться. Не выучил. А жаль. Бугор этот для психотерапевта как карта покрытая сеткой координат. Ведь знал же, куда приставить трубочку… Потом этот гад заулыбался и вставил в трубочку свою палаческую иглу. Ощущений никаких. Только легкий ужас – надо было сбежать. Игла была значительно длиннее трубочки, она торчала из нее как длинная шпага в слишком коротких ножнах. Это было как пистолет со взведенным курком. Счас стрельнет. Третий сжался. А этот… нет, что хотите, но все врачи где-то в глубине души садисты! И сам третий тоже! Тоже!.. Короче, этот гад протянул указательный палец и аккуратненько стал постукивать по рукояти. И от каждого удара эта игла немного погружалась. Он вбил ее до упора. Трубочка дальше не пустила. Он вбил ее примерно на один сантиметр… Третий только  что одним ударом вбил в попу мадаме сразу 5 см! И ничего… но  это были другие сантиметры!  Вбив иглу, этот палач трубочку снял, рукоятка прошла свободно, и вбитая игла, раскачиваясь так сильно, как может изгибаться только полотно двуручной пилы, осталась сидеть. У третьего перехватило дыхание и отлила от лица кровь. Он ожидал, что будет больно, и был готов к этому. Он мог, не вырываясь, терпеть, когда ему сверлят зуб… Но это было совсем другое. Это было то, к чему он оказался совершенно не готов. Это не было больно. Это было как удары электрического тока. Первый же стук пальца по рукояти иглы породил такой как бы электрический удар.  Третий после первого стука решил, что это все, но стуков было несколько, и от каждого происходил электрический удар! И они усиливались!
На целый сантиметр вбил!
А когда игла, изгибаясь, осталась в теле, ток сделался как бы постоянным, оставаясь на высоком делении. И это ощущение отдавало в локоть! Оно доставало до локтя! Но еще сильнее тока было изумление.
Черт побери! Но ведь его толстые инъекционные иглы ни разу! Ни разу не вызывали ни у кого подобного ощущения!
Они этого не проходили! Им этого не задавали! Им об этом даже ни разу не рассказывали!
Третий не верил своим глазам и своим ощущениям, но это была объективная реальность. Игла, тоненькая гибкая проволочка, сидела в его теле и от нее во все стороны расходилась сила. Сила эта существовала сама по себе, независимо от того, верят в нее или нет.
Да плевать мне, что ты не веришь!
Третий элементарно испугался. И, стараясь этот испуг скрыть, глянул на своего коллегу. А тот улыбался спокойно и с удовлетворением – он достиг своей цели. Перевоспитал. Еще одного.
- Э-э… - сказал третий и больше слов у него не было.
- Ну как?
- Теперь я верю, что это не ляо!
А коллега взялся двумя пальцами за рукоять иглы и повернул ее в одну и в другую сторону. Сила, как зверь, ринулась во все стороны. Она не умещалась в кисти, от нее заломило в мизинце и заныло все предплечье. Сила буянила и напор ее возрастал! Это была не боль! Это было неизвестно что!
И третий смотрел на эту иглу расширенными глазами.
- Распирает? Да?
- Да! Именно! Именно распирает!.. Это не совсем распирание, но более подходящего слова нет! И еще мизинец немного ломит и немеет. И немного жжет. Но это не боль!
- Это хорошо. Так и должно быть,- и он отпустил иглу. И посмотрел на свои часы.
Буйство в кисти тут же улеглось. Но распирающая сила оставалась. Появилось неприятное ощущение в затылке, а на верхней губе выступили мелкие капельки пота. Они были бы гораздо крупнее, если бы третий не сопротивлялся. А он сопротивлялся. Он не желал подчиняться! И где-то в глубине его тела тут же возникла другая сила, своя, и уперлась против той, что распоряжалась в его кисти. Она не пускала чужую дальше. И пыталась выдавить ее из тех мест, куда она уже проникла.  С затылка выдавливала. И не позволяла мелким каплям пота на губе стать крупными. Потом силы уравновесились и замерли как два борца…
- А на что это действует?- спросил третий.
  - Это безобидная точка. Меридиан толстой кишки.
- Ничего себе безобидная…У меня что будет? Понос? Или запор?
- Ничего не будет. Если функция нормальная, то ничего не будет. А если есть какие-то отклонения, то все войдет в норму. Через 15 минут,- и он снова глянул на часы.
- Сидеть 15 минут?! У меня ж работа! Вызова там, наверное!..
На лице коллеги отразилось недовольство. Он не хотел выдергивать иглу раньше срока! Профессионализм! Нужно держать 15 минут!.. А вокруг иглы уже образовалась на коже яркая краснота, размером в однокопеечную монету. 
- Гиперемия. Так и должно быть. На вас этот метод просто великолепно действует, коллега! Я даже не ожидал такой реакции. Вы даже побледнели. Это хорошо. Это означает, что вам можно лечиться таким методом. Так что имейте в виду на будущее. Если припечет. Никакой химии, никаких ядов. Иглы!
А своя сила, не пускавшая чужую, понемногу начинала сдавать. А та, чужая, исходящая из иглы, усталости не знала.  Она перла и перла!
- Аж до затылка достает,- сказал третий.
- Угу. Энергия пошла по каналу. Вообще должен вам сказать, такая сильная реакция – признак утонченной, чувствительной натуры. Вы, должно быть, вообще очень остро и сильно чувствуете. А бывают люди, которые реагируют на иглу не больше, чем дерево реагирует на забитый в него гвоздь. Точно таким же образом они реагируют на искусство. Они не читают книг. Не смотрят картин. Не слушают музыку. Не пишут стихи. Вы пишите стихи?
- Угу. Но мне как-то не хочется быть высокочувствительным и утонченным. Мне хочется быть крутым и несгибаемым.
- Утонченность, сопряженная с жесткостью. И даже, не исключено, с жестокостью. Вы себя знаете - были проявления жестокости?
- Были.
- Хорошо, что вы не царь. Вы бы нас скрутили в бараний рог.
- Хе-хе, повезло вам.
- Я давно уже замечаю любопытную вещь – в числе лиц, наиболее сильно реагирующих на иглы, находятся и военные. Офицеры очень сильно реагируют.
- А вы сами как реагируете?
- Страшно! Я просто страшно реагирую! Я не могу сам себя колоть, боюсь! А когда ко мне только приставляют иглу, я уже ощущаю распирание! Еще до того, как ее введут!
- Вы артист, я это сразу понял. Но офицеры… Никак не ожидал. Самый сильный народ. Под пулями не теряются.
- И тем не менее! Видимо, одно от другого неотделимо. Тут сказывается отбор, на военную службу идут люди определенного склада. Например, самое первое отличие от прочих – им нравится военная форма. Они хотят носить военную форму. Они ощущают гордость.
И тут третий в восторге его перебил:
- А вы знаете, я ведь тоже с удовольствием смотрю на военную форму! Она мне нравится! А когда я сам ее носил, недолго, правда, я с удовольствием видел краем глаза свои звездочки на погонах! Постоянно их видел! И все время хотелось быть подтянутым, и вообще… по всем статьям соответствовать.
- Ну вот видите,- и психотерапевт снова глянул на часы!
«Он мне зубы заговаривает!- внезапно дошло до третьего. Хочет выдержать 15 минут! И хитрый какой! Знает с какого бока подойти!» И тут третий посмотрел на часы сам:
- Ох, меня Катя съест… Вынимайте иголку.
- Еще 7 минут.
- А вдруг там вызова?
- Собственно,  с офицерами ничего удивительного нет. Как называется то место, где происходят у них побоища?
- ТВД! – закричал третий. – Театр! Военных действий! Это театр! А они в этом театре актеры! Совпадает!
- Да. Они – актеры. Как это ни странно. Каждый из них играет свою роль. И вы тоже военный. Играете свою роль на скорой. Белый халат – это ведь та же самая форма. Роль нравится?
- Да, в общем-то. Тем более, что я сам ее себе выбирал. Нескучная роль. Со словами. С действиями. А игра партнеров чего стоит…
- Все врачи – военные. Тем более, что и звания у нас есть. Мы все офицеры… Ну ладно, коллега, по времени, в общем-то, достаточно для первого раза.
У него в руках и ватка появилась откуда-то. Обыкновенная ватка со спиртом. Придерживая ваткой кожу,  он взялся за рукоять (сила тут же забурлила)  и извлек иглу. Ни капли крови.
- Крови нет. Так и должно быть. Это бескровная точка. Кстати, всякие гепатиты и прочее этими иглами не передаются. Так что не думайте.
Сила тут же как бы опала. Словно выключили ветер. Но осталось волнение, поднятое этим ветром.
Третий покачал головой:
- Ну, вы меня убедили. Не ожидал. Фу… как-то всему не по себе. Теперь я верю.
- Только не пытайтесь, Слава, изучать все это самостоятельно. Это совсем другая медицина. Иглой можно остановить сердце.  Бывают такие случаи. К сожалению. При неумелом лечении. Или наоборот, когда именно это целью и является…

…Уже подходя к своей карете, третий посмотрел на то место, где недавно была игла – никаких следов. Даже краснота разошлась. И только в глубине кисти оставалось едва заметное ноющее ощущение.
- Че там? – спросил Воронков.
- Ниче особенного. Головная боль.
- Да? Ты на себя не похож. Не видел тебя таким.
- Я?.. Понимаешь, я иногда ощущаю себя коновалом. Бабах – пять грамм! Бабах – десять. Или даже двадцать. А ведь это яды… Как-то иначе надо бы… Поехали, Витя…



…Барыбина смотрела с глубоким недоверием. Но третий все же сказал:
- Если хотите, можно испробовать прямо сейчас. Я знаю несколько точек.
- Да?
- Что мы теряем?- третий пожал плечами. – Хуже не станет, это я гарантирую. Я их на себе проверял. И потом – у меня здесь эуфиллин, - взгляд на раскрытый чемодан.
- А это больно?
- Уколы больнее. Особенно тупой иглой. И что удобно – все точки расположены на руке. Дайте руку!
Третий до того обнаглел, что сам на себя удивлялся.
Барыбина поколебалась, и подала руку. Третий нащупал на этой руке точку встречи рыбы и надавил на нее большим пальцем.
- Ой!
Потом были прижаты и все остальные точки.
- Ну как?
- Рука ноет.
- А дышать-то легче стало!
Дыхание уже не было свистящим. Однако Барыбина не спешила с изъявлениями восторга по поводу нового метода лечения:
- Так это укол действует! Пора бы уже…
- Ну, эуфиллин нам сегодня не потребуется. Это хорошо.
И он стал собираться.  Ну ее, эту жулянь!


- Третий освободился.
- Слава,- неуверенно произнес Карташов,- тут тебе еще один вызовок…
- Давай!
- Целинная 57, квартира 98.
- Понял. Что там?
- Сердце.
- Сколько лет?
- 55.
- Едем, но учти, Вова, у меня остался всего один шприц, а колоть пустой иглой я пока не научился. Будь готов прислать кого-нибудь на помощь, если позову. 
- Всегда готов!
Это было не так-то просто. Диспетчер не может сотворить из воздуха машину вместе с экипажем, чтобы срочно ее куда-то послать. Он может только маневрировать. Он может придержать одну машину свободной, пока не освободится другая. Причем он должен с большой степенью вероятности предвидеть есть ли у них шприцы и медикаменты – чтобы лишний раз не спрашивать. Хорошо, если мало вызовов. Тогда маневрировать просто. Если же вызова сыплются, то диспетчер должен решать какой вызов срочный, а какой может подождать. Должен решать, не видя больного. И от правильности его решений может зависеть чья-то жизнь. Еще он должен иметь в виду, что в любой момент в городе может произойти какой-нибудь несчастный случай, автомобильная авария, например, и он обязательно должен иметь под рукой свободную машину, чтобы немедленно послать. Голова диспетчера мысленным взором видит все десять  машин и план города – где кто и чем занимается, и сколько времени на это потратит. Диспетчер учитывает и индивидуальные особенности бригады: один врач работает быстрее, другой медленнее. Квалификация одного выше, а другого ниже, следовательно, если к этому тяжелому больному послать доктора такого-то, то доктор этот непременно позовет на помощь… Вызова сыплются и перед диспетчером колода визиток и он раскладывает из них пасьянс и бережет козыри, а рация время от времени докладывает:
- Первый свободен.
- Второй свободен.
- Третий прибыл!

Взбираться пешком пришлось на девятый этаж – лифт, по закону подлости,  был занят развлекающимися хулиганами. Лифт ездил где-то по верхним этажам вверх и вниз… а может, и не хулиганы так развлекались, - третий этого так и не узнал.  Терпение у него лопнуло и, перешагивая через три ступеньки сразу, он двинул наверх пешком. Пульс участился, сердце безо всякого затруднения гнало по сосудам кровь, питая всем необходимым всех, кто нуждался, в том числе и себя. Легкие насыщали кровь кислородом, нервная система рассчитывала каждое движение и управляла им и никаких вам  болей, головокружений и рвот. Только звякало в чемодане стекло.  А нервная система между делом еще и развлекалась тем, что  ругала тех, кто попусту катался в лифте. Ах, молодость… Третий ее не ценил и о ней не думал. Что о ней думать, если она всегда под рукой и всегда рада включиться, как только потребуется. А пройдет всего лишь несколько десятков  лет и… Нет, тут что-то не так. Не должен сдавать человек через несколько десятков лет после своего рождения. Природой положен предел? Помилуйте, а разве природа дала человеку крылья? А он все равно летает. И к слову: несколько сотен лет назад за одну только вслух высказанную мысль о летании человека можно было угодить в костер – за колдовство или за ересь.  Но времена меняются и сегодня ничего не будет тому, кто на полном серьезе скажет, что прожить неплохо бы лет эдак 500. Значит так, - 500 лет и никаких тебе ишемий, коронарокардиосклерозов и прочей мерзости. Тут явно что-то не так. Уже известно, что в организме осьминога заложен механизм самоликвидации – чтоб не слишком-то на этом свете задерживался. И в человеке он тоже есть. Только установлен на другой срок. А всякий механизм можно  подкрутить. Туда, или обратно. Подкрутят. И будет тебе 450 лет, а за полуминутное опоздание на работу тебя вызывают на ковер и воспитывают как двадцатилетнего юнца! Эх, дожить бы!  Но третий, как бы там ни было,  500 лет на этой работе не протянет. Ну что ж… он будет знать, что жизнь прожил не зря. Он хорошо живет. И живут в одно время с ним люди, обязанные ему жизнью. Такие есть, и он даже помнит некоторых из них по именам.
…Слава добрался до квартиры, где его ждали, нажал кнопку и толкнул дверь – она оказалось незапертой.
- Хозяин есть? Кто тут больной?
Из кухни вышла женщина немолодых лет и все было как и должно быть: здрассте, сюда, пожалста…
Больной лежал на кровати и на человека в белом халате смотрел выжидательно и напряженно. Небрит с неделю. Щеки впалые. Из-под одеяла торчит нога в самошитых кальсонах со штрипками.
- Здрасте, что у вас?
Не отвечая, мужик высунул из-под одеяла вторую ногу и, едва увидев ее, третий распорядился:
- Все ясно. Едем!
- Куда?
- В хирургию. Отнимут палец,- честно сказал третий.- И еще радуйтесь, если не всю ногу. Как можно доводить до такого состояния?! Хотя бы из-за боли. Неужели вам не было больно?
- Я терпел,- сказал мужик.
- Зачем? Ради чего? Мы для чего существуем, а?- доктор рассердился; он всегда сердился, встречаясь с дураками.
- А-а, старый дуралей!- закричала женщина. – Дождался? Две недели!.. Что, высидел?! Заживэ як на собаци… Вы уж простите, доктор, что я наврала про сердце – боялась, что не приедете, если нога болит.
- Мы,- хмуро сказал третий, из-за пальца приедем, не то что из-за ноги.
- Ах ты старый дурак!!!
Доктор перестал сердится,  усмехнулся, извлек из чемодана направление на госпитализацию и, пристроившись на телевизоре как на бюро, принялся его заполнять.
Большой палец на левой ноге был черен, а там, где чернота кончалась, шла зона покраснения и отечности. Это была гангрена. Дурак! Зачем сразу не обратился к врачу?
- С чего началось?
- Ногти он стриг! И зацепил ножницами по мясу! Говорила дураку – пойди в поликлинику! Не пошел. Там ведь укол сделают.
- Бур-бур-бур-бур…
- Теперь,- мстительно посулил третий,- ему уколов будет с избытком.
Мог бы, конечно, соврать, что там будет мармелад с ананасами и с жареными бананами напополам –  не стал.
Простейший вызов. Пришел. Увидел. Забрал.
Больной и сейчас не хотел ехать. Есть такой тип среди вида гомо как бы сапиенс. Не сапиенс, а козленко! Приходишь к такому и говоришь – нужно ехать со мной. Он – не поеду. Ему – можете умереть. Он – не умру.  У-у-у, дебилы! Но этот, с гангреной, еще не очень.  И жена тут с доктором заодно, а это великая сила – жена.  А вот не далее как неделю назад…
…Третий прикрыл больного одеялом и откинулся на спинку стула.
- Ну-с, что я могу сказать… Скажу честно, не знаю. Возможно, это аппендицит. А возможно и нет. Короче, я забираю его,- третий сказал это не больному, а брату больного, который стоял рядом.
- Зачем?- спросил брат.
- Покажу его хирургу. Пусть хирург посмотрит и решит.
Братья переглянулись.
- Я не поеду,- сказал больной.
Все это было уже миллион раз и, если честно, было у третьего в печенках. И не только у третьего – у любого спросите. Он, видите ли, не поедет! Поедет, поедет,  никуда не денется, прижмет его как следует – поедет как миленький. Но пока ведь не прижало. И поэтому он герой, и он долго еще будет ломаться. А ты его упрашивай.
Третий вздохнул и начал:
- Видите ли,  я даю 70%, что у вас аппендицит. И если это так, то вас необходимо оперировать. Если потеряем время – вы окажетесь в тяжелом состоянии. Можете даже умереть. Вам надо рисковать собственной жизнью?
- А если нет аппендицита?
- Сделают укол и отпустят.
- У меня нет аппендицита!
«Вот гад! Так бы чемоданом тебе по голове и дал! Да откуда ты знаешь?!!»
- Ответить на этот вопрос может только хирург. Анализы сделают. Понаблюдают. И примут правильное решение. Вам непременно нужно ехать к хирургу. Решать здесь должен хирург и только хирург.
- А вы?
- А я терапевт.
- Зачем же вас тогда посылают?
«Вот тут ты совершенно прав. К такому дебилу как ты нужно посылать не меня, а Витю Воронкова. С монтировкой.»
Третий был очень гордым человеком. Он терпеть не мог упрашивать, унижаться и навязывать себя. Он долго помнил обиды и неохотно их прощал. Так-так, значит, мотаешься как пес по городу, лечишь, помогаешь, спасаешь, а потом всякий козел может тебя спросить -  зачем же вас тогда посылают?  Третьему очень понравился фильм «Мимино» - когда старик-маляр, не теряя достоинства,  хотя внутри кипит, слагает с себя полномочия:-«Вот вам кисть, вот вам краски и делайте себе колёр сами.»  С каким бы удовольствием… Но он, третий, не маляр. И еще у Маяковского изрядно сказано – вот вам мое стило, и можете писать сами!
Третий стал официально-вежливым.
- Вам нужно ехать со мной.
- Нет,- сказал больной.
- Ну хорошо,- вежливо сказал третий,- кто сейчас решает, вы или я?
- Вы не имеете права решать за меня.
Все правильно. Не имеет. Согласие больного необходимо.  Где-то бешеные деньги платят чтобы их лечили, а где-то просто не дают согласия.
- Вам необходимо показаться хирургу.
- Зачем?
- Чтобы исключить аппендицит.
- А если нет аппендицита?
- Сделают укол и отпустят.
- У меня нет аппендицита!
Все. Круг замкнулся. Он это уже говорил.
Больной подумал и сказал:
- Вот и вы сделайте мне укол и все. Ни к какому хирургу я не пойду.
«Может, мне не следовало упоминать хирурга? Это же дядька с ножиком. Надо было сказать, что покажу старшему врачу…»
- Вам сейчас нельзя делать укол.
- Почему?
- Укол не заменит операцию. Укол принесет временное облегчение и сделает неузнаваемой клиническую картину болезни, однако болезнь останется и будет разрушать ваш организм. Только незаметно. Потом вам опять станет плохо. А время будет уже потеряно. Сейчас вылечить вас легко. Потеряем время – вылечить будет трудно. Вот что такое аппендицит.
- Я вам еще раз говорю,- нервно произнес больной,- нету у меня аппендицита! НЕТУ! Сделайте мне укол. Я вас для того и вызвал.
- Вы вызвали меня не для того, чтобы я сделал укол. А чтобы я вам помог. Каким образом помочь – я решаю сам. Укол может повредить. Самая лучшая для вас помощь – осмотр хирурга.
- Послушайте, доктор, сколько раз вам повторять? Я не поеду к хирургу! У меня НЕТУ аппендицита! Вы понимаете это слово? НЕТУ!
- Откуда вы знаете?
- Знаю. ЗНАЮ!
«Кто еще не видел дурака – можете посмотреть. Вот он лежит. Стопроцентный. Безнадежный. Спешите увидеть. Пока живой.»  Думать третий мог все, что угодно. Нельзя было только высказывать.
- Хорошо, я все понял. Значит, не поедете?
- Нет.
- Ладно. Не надо. Тогда дайте подписку, что вы отказываетесь. Вот здесь,- третий развернул визитку и крупно написал на ней: От консультации хирурга больной категорически отказался.
- Подписывайте.
- Зачем?
Врач имеет право врать больному. Но имеет также право и не врать.
- Чтобы прокурор не имел ко мне никаких претензий в том случае, если вы умрете от аппендицита.
Теперь больной несколько секунд, не отрываясь, смотрел на доктора. А что? Иногда правду полезно говорить вслух. Отрезвляет.
Однако больной оказался конченой скотиной, и самочувствие у него было не настолько плохое:
- Вы думаете, это спасет вас от ответственности?
- Да. Думаю, что спасет. Если вы умрете, мне за это не будет ничего. Подписывайте.
- Я не подпишу.
- Но ведь у вас же нет аппендицита, верно? Вы же знаете. Чего вы тогда боитесь? Человек не может умереть от болезни, которой у него нет. Подписывайте.
-  А вдруг есть?
- Едем к хирургу!
Этот дебил задумался и доктору показалось, что дурацкий этот разговор сейчас закончится. Они поедут.
- Нет,- сказал больной.
- Почему?
- Нет и все.
- Тогда подпишите.
- Нет!
- Подпишите вы,- третий повернулся к брату больного.
- Не подписывай!- приказал больной.
- Не подпишу,- сказал брат.
- Хорошо,- устало сказал третий.- Чего вы тогда хотите?
- Сделайте мне укол,- сказал больной.
Черт побери! Третий с удовольствием сделал бы ему укол!..
- Последний раз спрашиваю – едете к хирургу?
- Нет!
Тогда третий повернулся, поднял с пола свой чемодан и ушел.
Эта история еще долго длилась. Дважды приезжал к больному сам Козлов, упрашивал. Кончилась за полночь – боли усилились настолько, что даже конченый дебил понял наконец: все, дурака валять хватит. Отвезли. Прооперировали. Спасли.

…Мужик, стараясь не задевать гангренозный палец,  одевался, оказывая вязкое сопротивление жене и наивно надеясь, что третий так просто от него уйдет. Третий ушел от него только в приемном покое больницы, убедившись, что он попал таки в цепкие и жесткие лапы злых и жестоких дядек с ножиками. Таким палец отхватить – раз плюнуть. И не поморщатся.
-Третий в горбольнице. Свободен.
Ну, это он просто шутил. Что толку,  что он свободен, если у него остался один лишь шприц и вышли самые ходовые медикаменты? И Карташов об этом не может не знать.
- 11  45. На базу третий, на базу,- в диспетчерской даже засмеялись.
Но тут третий уперся:
- А я, может быть, не хочу на базу,- сказал он противным голосом. – У меня есть еще один шприц и я, может быть, желаю его употребить! Гони вызов!
- Да? Пжлст!,- это кого нужно долго упрашивать? Карташева?- Возьмите, третий, э-э-э…
Воронков вскинулся так, как если бы его кольнули самой толстой иглой:
- Вован, ты что?! Шуток не понимаешь?! А ну сейчас же возьми свои слова обратно!
- Ладно, беру,- Карташов смеялся.- Возвращайтесь. Пошлем кого-нибудь другого.

Третья бригада возвращалась на базу. Возвращаться на базу было хорошо. Доктор бездумно смотрел в боковое окно, водитель – прямо перед собой. Приятно было сознавать, что едшь на базу, что пополнишь шприцы и медикаменты, что никаких неожиданностей на какое-то время не предвидится.
Улица была не очень оживленной. Мало машин, пешеходов тоже мало. Деревья, небольшой скверик, невысокий кустарник, зеленые лужайки, скамейки… Вдруг доктор заметил на газоне, в сторонке от тротуара, лежащую на земле человеческую фигуру.
- Стой!
- Что такое?- Воронков сбавил скорость, однако пока не останавливался.
- Видишь? Лежит!
Воронков остановил машину, вгляделся и хмыкнул:
- Ну и пусть. Алкаш проклятый. Мы 03, а не 02.
- Нет-нет, Витя, надо разобраться. Да и рановато для алкашей.
Карета поползла задним ходом.
- Для них, сволочей, никогда не рано! Тунеядцы проклятые! Паразиты на теле общества! Кто не работает, тот не ест! Не понимаю, зачем мы их кормим?!- высунувшись в приоткрытую дверку, Воронков смотрел, как идет машина.
Да, да, да! Витя был прав! Это был алкаш! Алканавт! Лежит навзничь. Засаленная одежда, черный свитер с красной полосой поперек, серые брюки, башмаки – все на помойке где-то нашел. Лет 45, небрит, немыт, и рожа – на ней-то  диагноз и написан. А рядом вещдок – рваная хозяйственная сумка, набитая пустыми бутылками.
- Ну и что?- остановившись на телом, изрек Воронков, держа в карманах пиджака руки.- Ты зачем его заметил?
- Н-да.
- Она его не пустила. Бутылки собирал. Похмелиться хотел. Не успел, бедняга.
Третий своего напарника уже не слышал. Его внимание переключилось на другое: красное, багрово-синюшное лицо, хриплое, клокочущее дыхание, парусящая щека, «плавающие» глазные яблоки с расширенными зрачками. Пульс – напряженный и редкий. Рука, поднятая вверх, упала бессильно и безвольно, как плеть. А запаха спиртного из рта больного не ощущалось… Воронков продолжал свою обличительную речь, но третий его прервал:
- Дрянь дело, Витя. Острое нарушение мозгового кровообращения. Инсульт. Скорее всего – геморрагический. Я уже видел таких. Не пить ему больше водочки. Носилки.
Все это можно было сказать и короче. А можно было и вовсе не говорить – носилки и все. Третий просто нервничал. Лицо побледнело, губы сжались. Он всегда нервничал, когда понимал, что больной может вот прямо сейчас, на его глазах умереть. А ты потом думай – а вдруг можно было спасти?
- Носилки, Витя.
Воронков вынул руки из карманов и пошел за носилками. Потом третья бригада положила на них больного. Он не оказался тяжелым. Носилки подняли, поставили головным концом на направляющие и вкатили в машину.
- Так,- третий оглядывался по сторонам. – Кепка его… сумка…
- А сумка тебе зачем?
- Там документы могут быть.
- Ка-к-кие у него документы?!
- Ничего-ничего…
Кепка и сумка были уложены в машине, в ногах.
- Витя, пока не трогай. Я ему перед дорогой кой-чего введу.
Воронков, уже взявшийся за ключ, опустил руку.
Шприц был и теперь он пошел в дело. Третий не очень-то верил, что это поможет. Он уйдет ночью. Часа в два, в три. Не сегодня, так завтра. Не приходя в сознание. Но кое-что ввести все же следует.
- Все. Теперь поехали. В горбольницу.
- Слава, а может, не надо сразу в больницу? Давай вначале к нам. Тут два квартала осталось. Пусть его Козлов посмотрит.
Третий подумал и согласился:
- Давай.
«Волга» тронулась.
- Третий везет больного на базу! Игнатичу на консультацию.
- 12 45, третий… Какого больного? Вы где его взяли?
- Дай мне!,- Воронков выдергивает микрофон у доктора и кратко бросает в эфир:- Нашли!
Машина шла медленно. Шофер-санитар объезжал все неровности – чтобы не трясти. Мигалка и сирена не включались – не нужно. Доктор держал руку на пульсе больного – ничего, пульс приемлемый. Все равно он безнадежен.

Двор «скорой» был тих, спокоен и полон машин. В этот двор очень медленно, чтоб не трясти, въехала третья машина, подрулила ко входу в здание и остановилась. Третий вышел из нее и скрылся в дверях.
Козлов, старший врач смены,  сидел там, где ему и положено сидеть и просматривал заполненные визитки своих подчиненных. Все ли сделано и сделано ли все правильно. Третьего он встретил вопросом:
- Визитки где? Ты еще не сдал ни одной визитки.
- Да я и не заполнил еще ни одной. Меня как в самом начале услали, так только счас вернулся. Игнатич, я больного привез. Посмотрите, пожалуйста. Вообще-то он безнадежен, инсульт и инсульт тяжелый, но мало ли… а вдруг я ошибаюсь?
- А я-то что могу сделать, если он безнадежен?- Козлов, вопросительно глядя снизу вверх на третьего, пожал плечами.
- Ну не везти же мне его прямо в морг, верно? Игнатич, посмотрите пожалуйста. Я просто не знаю, что с ним делать.
Шеф согласился. А что шефу оставалось? Человеком он был деликатным и мягким. Ему больно было видеть, что кто-то считает его злоупотребляющим своим положением и поэтому он, если обстоятельства заставляли его на кого-то нажать, выполнял этот нажим с ощущением крайней неловкости. Зато нажать на самого шефа труда не составляло. Кто понапористей, мог даже послать Козлова вместо себя на вызов, воспользовавшись каким-нибудь предлогом.  Третий к особо напористым не относился,  однако он мог быть весьма назойливым.
- Игнатич, мне очень нужно, чтоб вы его посмотрели.
- Ну хорошо, хорошо. Подожди немного.
Игнатич был среднего роста, средней комплекции, среднего возраста. Он уже начинал лысеть, однако особенно из-за этого не огорчался и, не пытаясь лысину скрыть (хоть это и было в пределах возможного) очень коротко стригся, высоко срезая волосы на затылке. Затылок был гол и третьего это почему-то трогало. (К слову, сам третий не недостаток волос пожаловаться не мог и носил под шапочкой шевелюру роскошную, еле удерживаясь в рамках допустимого.) Вообще он испытывал к шефу чувство симпатии.
- Игнатич, давайте прямо сейчас.
- Счас… погоди… визитку только дочитаю…
Третьему хотелось, чтобы старший бросил читать визитку на полуслове, однако громко требовать этого он не посмел. Неловко как-то. Он избрал другой прием – повис над душой шефа.
Козлов этого выдержать не мог. Он задергался, оторвался от визитки и сказал:
- Знаешь что? Пойди пока шприцы поменяй. Я слышал, у тебя ни одного не осталось.
Шприцы – это он очень удачно нашел. Третий отстал и двинулся к комнате выдачи. Однако на полпути, раздираемый противоположными влечениями, остановился. Потоптался на месте. Шприцы оказались слабее. Он вернулся.
- Игнатич!
Тут старший сломался окончательно, отложил недочитанную визитку и поднялся со стула.
- Идем!
Два врача прошли коридором, вышли во двор, приблизились в машине. Третий распахнул перед старшим дверцу и с выражением на лице замер – носилки оказались пусты. Больного, то есть, в машине не было. Не было также сумки с пустыми бутылками. И не было кепки. Козлов заглянул внутрь машины, а потом перевел взгляд на третьего:
- А где больной?
- Я не знаю… Был!
Но тут появился ухмыляющийся Воронков:
- А я его выгнал!
Немую сцену, которая в этом месте произошла, представить себе нетрудно. А Воронков  еще и выдержал эффектную паузу.
- Ты ушел,- заговорил он потом,- а он глаза открыл и эдак на меня смотрит. И лыбится. Дескать, как я вас. Ну, я, конечно, удивился, мне ведь сказали, что он безнадежен (взгляд на доктора), а потом говорю ему – иди отсюда, гад ползучий,  пока я тебя в трезвиловку не отвез! Он сразу заволновался, однако вижу – недопонимает пока. Ну, тогда я ему объяснил, где ближайший пункт по приему бутылок. После этого он встал с носилок, взял сумку и полез из машины. Я ему еще кепку нахлобучил.
- Шеф! У него была типичная клиника геморрагического инсульта!
Старший засмеялся, махнул рукой и пошел к своим бумажкам.
- Шеф!
Козлов и не думал останавливаться.
- А как я его записывать буду?
Козлов на секунду приостановился:
- Напиши – больной сбежал!
- С инсультом?
- Инсульт у него будет в другой раз,- и старший скрылся в дверях.
Третий перевел взгляд на Воронкова. Тот, естественно, выглядел как полная луна! То есть сиял. Тогда третий тоже засмеялся, дернул головой и пошел менять шприцы.

Получая новые шприцы – и стерилизаторы, и куколки, доктор испытывал ощущение, сходное с ощущениями летчика, возобновляющего полностью израсходованный БК. А пластмассовые коробочки напоминали автоматные магазины и ампулы входили в них как патроны – ампулы были такими же остроконечными. Они даже прищелкивали слегка. Патроны, которыми никого не убивают… ну разве что по ошибке. В случае, если ошибешься в диагнозе и вкатишь не то, что надо.
Чемодан стал полон. Доктор отнес его в мирно стоящую у стены гаража третью свою машину. Теперь бригада снова была готова к работе. Достаточно диспетчеру дать команду.
 
Под ведущим в диспетчерскую окном, напоминающим дверцы книжного шкафа, прибит небольшой деревянный ящик, а в этом ящике визитки на вызова, переданные по рации. Третий взял всю пачку и стал ее перебирать, откладывая те, на которых видел свою фамилию. Еще на визитках была проставлена фамилия водителя и номер бригады.
Этого третий не любил – заполнять визитки. По размеру визитка невелика – листок ученической тетради. Немного. Однако визитки обладают коварной способностью накапливаться, а когда их наберется много, то получается, что писать надо не одну страничку, а целое сочинение. Однажды кто-то из номеров в сердцах сострил:

Рука врача писать устала
И «скорой» выезжать мешала
Гора бумажных дел…

Особенно неприятно, когда гора визиток набирается к моменту пересменки. Ты не можешь уйти домой, пока не заполнишь их все. Сиди и пиши. Вот иногда и сидишь целый час. Здесь. Вместо того, чтобы сидеть уже дома. И не просто нужно писать, а, напрягая память, восстанавливать как и что там было: какой диагноз,  какие жалобы, какой анамнез (история заболевания), какие данные объективного обследования – то есть что ты видел, что слышал, что прощупывал и что выстукивал. А также какими были температура, пульс, артериальное давление… В общих чертах врач помнит всех и все. Но отдельные детали, это часто бывает, из памяти выпадают и он напряженно смотрит на потолок, снимая их оттуда.
«Помню, что пульс был нормальный, а вот сколько ударов?.. Ладно, пишем, что 76!» Но писать всем подряд – 76, тоже нельзя. Заметят и клюнут.  74… 78… 72… ну, 80! Но если пульс был ненормален, если ударов было 20 или же, к примеру, 150, то смотреть на потолок не было нужды – такие вещи не забываются. На последнем месте в визитке стоят стул и диурез. Предмет малопоэтический, на эту тему не слагают песен, не то, что про сердце (впрочем, Уолт Уитмен писал о кишечнике, он знал в этом толк, ибо умел не только писать стихи, но и лечить раненых), однако в этой организации не держат поэтов. Ну разве что Уитмена приняли бы, конечно. Третий без колебаний взял бы его к себе в бригаду. Раскрыл бы перед ним дверцу медицинского отсека – садись, друг Уитмен, теперь нас трое! И не робей, я тебя всему научу!
- А с чего ты взял, что я робею?
Для врача организм человека есть единое целое и если в этом целом что-то расстроилось, то его работа – найти и устранить. Когда стул у человека становится как малиновое желе, то этому человеку уже не до песен. И не до поэтических сравнений…
А после того, как больной описан, идет следующая графа – лечение. Какие яды и куда были введены и в каком количестве и какой эффект это оказало. Стало лучше, стало хуже, осталось без изменений. Да, и еще следовало подсчитать минуты, которые на этого больного ушли – и подсчитать точно. Иначе на пятиминутке можно было получить замечание. Это не выговор, конечно, в приказе, но все равно неприятно. И после всего – разборчивая подпись. Непременно разборчивая, закорючки не годились. И конец. Визитку можно сдать в диспетчерскую. Пусть ее там читают, смотрят, пусть вынесет о ней свое мнение старший врач, пусть ее потом просмотрит начмед, пусть она осядет после всего в архиве, а года через два пусть ее культурно сожгут. И пусть никто и никогда о ней больше не вспоминает – таков самый частый и хороший вариант. Потому что иногда бывает и по другому – визиткой интересуются самые различные организации, включая прокуратуру и суд.  Но это все же редко.


Во врачебной было спокойно, тепло и весело. Здесь не принято давать волю отрицательным эмоциям. Все тяжелое остается там – вне этих стен. Они уходят туда по очереди. И возвращаются сюда. Передохнуть. Никто не старается продемонстрировать, что он преисполнен сверх меры чувством своего врачебного долга и сознанием ответственности. Они отдыхают в перерывах между вызовами. Там, вне этих стен, множество телефонов. Провода перепутались. Квартиры, учреждения, телефонные будки на улицах, еще не приконченные хулиганами. И любой телефон через все эти спутанные провода может войти сюда. Во – зуммер на пульте!
- «Скорая», Карташов!- это если трубку берет Володя.
- «Скорая», Алексеева,- это принимает вызов Катя. Нет, не Катя, а красотка Кэт, потому что она хорошенькая.
Но пусть помолчат телефоны. Пусть всем будет хорошо и никому не будет плохо. Хотя бы некоторое время. Пусть номера спокойно пишут свои визитки. Визитка что, визитка не человек – бумажка. И пусть закипит самовар, вмещающий ведро воды – скинулись и купили. И пусть на столе, рядом с самоваром будут печенье и конфеты, которые покупают в складчину.  Или нет! Пусть им принесут торт! Киевский! Пусть даже два торта – их ведь тут много. Врачи, фельдшера, медсестры и шоферы-санитары. И торты эти они не купили, а им принесли. Кто? А кто-то из тех, кому они крепко помогли. Бывает – приходят и приносят.
- О-о-о, спасибо!
- Это вам спасибо, ребята!
Вы че думаете, они категорически отказываются, да? Не было ни одного такого случая. Они режут торт на куски, заваривают очень, очень крепкий чай и моют перед едой руки. Правда, не все. Кое-кто считает мытье рук перед едой медицинской блажью.
- Витя, рук, небось, опять не помыл?
- Отстань, Слава, не порть человеку аппетита.
- Витя, ты в армии каким танком командовал? Легким или тяжелым?
- Тяжелым, Слава, тяжелым. Очень тяжелым.
Киевский торт – он с орехами. Его должно хватить всем. Если какая-то бригада на вызове – ее порцию отложат. Куски одинаковые, без иерархий.
- А Козлов где? Позовите Козлова! А то Козлов будет злой! – это Ветерник, первый, кардиология, краса и гордость третьей смены, самый квалифицированный врач. Третий его очень уважает, потому что когда он, третий, не знает что делать, когда он загнан в угол и прижат к стене, он вызывает первого. И первый приезжает. Ветерник молод, но старше третьего, красив, высокого роста, широкоплеч и в очках. Он тяжелый атлет. Блины, гири, гантели, железяки, рельеф мускулатуры. Третий все грозится сбондить у Ветерника гирю, в ней 40 кило, но пока еще не сбондил почему-то. А первый выжимает ее одной рукой сколько-то там раз. В нем есть что-то от артиста. И он никогда не подчеркивает, что он – самый квалифицированный врач. Еще он немного рассеян и однажды, вернувшись с какого-то вызова, машинально сожрал сразу три порции. На автопилоте.  Он сожрал бы и четыре, но Козлов, старший врач смены, его остановил:
- Боря, ты что?!
Первый мстителен и злопамятен – он теперь не упускает случая позвать старшего к столу, дескать, иди давай, веди отчетность, считай кто сколько ест!
- Козлов не бывает злой, Козлов хороший, не трогайте Козлова!- это третий заступается за любимого начальника.
- Ха-ха-ха, ты, наверное, думаешь, что он теперь тебе вызовов давать меньше прикажет? Мелкий подхалим!
- Так, а ну без намеков!,- это Козлов отрывается от своего стакана очень крепкого чая, чтобы прикрыть третьего.- Ты лучше скажи – когда визитки вовремя сдавать будешь?
Первый думает недолго:
- А ты меня почаще на базу заворачивай!
Добрый и мягкий Козлов сразу отбить выпад не может. Он думает, забыв о торте, он полез за словом в карман и брови его дергаются к переносице и обратно, а губам так и хочется сказать слово, они дрожат… вот только слова нет.  Первый надеется, что последнее слово останется за ним и воинственно сверкает очками, оказывая на старшего психологическое давление. Зря радуетесь, первый, зря! Последнее слово все равно останется за старшим врачом:
- А… а…  а вот тебе шиш!
Первый, даже не надеясь отыграться, смеяться начинает первым.
Со старшим они на «ты». И третьему первый говорит «ты», третий же с ним на «вы». Это естественно, это само собой регулируется. Здесь разные возраста, здесь на «ты» не все. Самый в смене старший – фельдшер Егоркин. Ему только «вы», с ним только по имени и отчеству – Андрей Данилович. Или по номеру – если по рации. Егоркин – четвертый. Он на «скорой» с 1945 года, с момента демобилизации. Фронтовой фельдшер, герой, две Красные Звезды. И еще другие ордена и медали. На доты не бросался, просто раненых из огня выносил. Самого тоже выносили – и не один раз. У Егоркина две желтых нашивки и три красных. На «ты» с Егоркиным только два пожилых шофера-санитара – они тоже фронтовики. А самые молодые в смене – вчера из медучилища. Они работают только в паре с врачами, самих пока не выпускают. Но все равно они – «скорая»! И кусок торта им полагается такой же, как и всем.
Сейчас все болтают. О чем? Да как-то ни о чем. В основном шутят. Беззлобно подначивают друг друга. Иногда шутки остроумные, иногда плоские. Иногда пересоленные – в этом опусе привести не могу. Они медики  и они знают об анатомии и физиологии человека гораздо больше, чем знал Барков. О работе говорят как-то не особенно, но если случается что-то не совсем обычное, то делятся:
…Кинулся на меня кобелюга, а я его по морде ящиком, ящиком!
…Представляешь, я его, подлеца, перевязываю, а он на меня матом и вообще вот-вот ударит. Обидно как-то…
Если же разговор ведется о конкретном больном, о том, как ему лучше помочь, то это уже не разговор о работе, это уже сама работа. Или анализ того или иного случая.
- Вот что мне писать про этого алкаша?- вслух размышляет третий. – Это не лезет ни в какие ворота. Может, просто выбросить визитку?
- Нельзя,- говорит Карташов. – Я вызов зафиксировал.
- Понимаешь, инсультный не может встать с носилок, поднять свою сумку с пустыми бутылками и уйти.
- Значит, это не инсульт. Пиши – алкогольное опьянение.
- Да написать-то я могу. Я для себя хочу понять, что это было. Он не был пьян. Запаха спиртного не было. Зато у него были симптомы нарушения мозгового кровообращения. Яркие. Манифестные.  Я его уже отпел. Я уже видел результаты вскрытия – маленькая такая красная точечка где-нибудь в продолговатом мозгу. И вдруг он встает и уходит.
- Знаешь, где ты, возможно, ошибся,- вступает в разговор Козлов.- Ты решил, что это кровоизлияние. А кровоизлияния не было. Был спазм какого-то сосудика в мозгу. Ишемия. Отсюда и симптомы нарушения мозгового кровообращения. Ты ему что-то вводил?
- Да. Платифиллин с папаверином. В\м.
- Ну вот. Ты снял ему спазм. Пока вы его везли, медленно, пока ты ко мне приставал, его отпустило. Кровообращение восстановилось. И он встал. Так все и напиши. Ничего не сочиняй.
- Да, но если это по типу ишемического инсульта, то его все равно нельзя было просто так отпускать!  Там целый курс…  Витя, ты зачем…
- Отстань от Вити. Откуда командиру тяжелого танка знать все эти тонкости? Алкаш и все. Ведь это на самом деле был алкаш?
- Да. Это был алкаш. С бутылками.
- С вами только свяжись,- сказал в этом месте Витя.
- Значит, Слава, опиши все, как было, а закончи так: провести консультацию старшего врача оказалось невозможно, поскольку больной после проведенного лечения пришел в сознание и самовольно покинул территорию «скорой».
- Да, а если он…
- А если… то он опять попадет к нам. И мы его уже так просто не отпустим. Пиши.

…Еще играют в шахматы. Имеется свой чемпион – водитель восьмой бригады. Одно время его пытался побить третий, но понял, что тут придется  всерьез лезть в теорию шахмат, а ему было лень; и после этого третий стал от поединков малодушно уклоняться. Поэтому шахматные бои шли, в основном, только внутри самой восьмой бригады, потому что водитель сумел заразить этой инфекцией своего врача.
Чем еще занимались в свободное от вызовов время?  Телевизор смотрели. Особенно любили смотреть фильмы,  где так или иначе затрагивалась медицина. Существует закономерность – если неврач каким-то боком затрагивает врачей, то обязательно получается ляп. А поскольку в медицине толк понимают все, особенно деятели литературы и искусства, причем они разбираются во всем этом на порядок лучше врачей, то как только на экране появляются белые халаты, в этой комнате забывают про все и со специфической улыбкой предвкушения смотрят и ждут. Вот, есть!
- Га-га-га! Это они ему искусственное дыхание делают? А я думал, душат!
Или прозвучала с экрана дурацкая фраза – врачи и педиаторы…
- Га-га-га!!! Маша, Маша! Это про тебя! Оказывается, ты не врач! И даже не педиатр! Ты – педиатор! Ой, не могу!..
А вот полный отпад! Комедия! А покажем-ка, братцы, как геройские врачи спасают безнадежного больного!
- Ха-ха-ха!!! А рожи, рожи-то! Шесть на девять! Девять на двенадцать! Куда нам!.. Ха-ха-ха… Герои! Особенно этот… А фонендоскоп… кто так держит фонендоскоп! Ой, держите меня…
Значит так, он уже восемь часов лежит в шоке. Рожа розовая, лоснящаяся, но ничего не поделаешь – это шок.  Вещь тяжелая. Бедняга… Особенно кинематографический. И восемь часов – срок немалый. Или это не шок, а кома… ой, ну не надо придираться!
- Ребята, а может ему просто инсулина надо?
- Молчи. Ты ничего не понимаешь. Ему нужно дать кусочек сахару.
И изощряются как могут. И ждут что дальше будет. Потому что будет какая-то глупость. Нет, но если серьезно – за это время наверняка уже испробовали все, что только можно. Не помогло. Увы. Бывает. Но они ж, кинщики,  все равно не сдадутся! Вот, вот, смотрите! Поскольку делать больше нечего, то кинщики сообщают о печальной этой ситуации главному актеру, то есть самому сильному, драматическому. Заслуженному. Только он может справиться. Ну вот что в этой ситуации смог бы поделать обыкновенный, серенький докторишка, не имеющий за спиной ни штюкинки, ни гнусинки, ни гитиси? Он же не владеет системой!
- Ребята, отойдите от тела! Тут уже воду сливать надо,- это Ветерник. Циник. Бездушный. Черствый. И как такого на «скорой» держат?- Вначале священника. А потом патанатома.
- Гражданин Ветерник, вы бы лучше помолчали, если ничего в таких вещах не понимаете. Сейчас вам покажут как надо. А вы смотрите и учитесь.
- И еще этого надо… с метром… Размеры снять.
Актер изображает врача таким, каким врач и должен быть. Он принимает позу номер один и бросает первый лозунг. Потом принимает позу номер два и бросает лозунг второй. Какой характер! Какой внутренний конфликт!  Потом немного мечется по квартире и думает, думает… ни один из тех, что собрались в ординаторской так думать не может. Потому что все они думают неправильно. Станиславский бы ни одному не поверил.  Во, придумал – заявляет, что больного нужно спасти во что бы то ни стало!
- Козлов, а ты что третьему сказал, когда он тебя к инсультному звал, а? Никакого соображения!  Пойди и добровольно сдай диплом! И иди дворником! Дворником! И ты себя считаешь врачом?
- Слушай, отстань, а? Тут, понимаешь, самое интересное, а он… Я так думаю, он какой-то дефицитный препарат заначил, или изобрел секретный метод, и вот теперь пробил час!
Тем временем тот балбес, на экране вдохновенно бросает в трубку – машину мне! И едет…
Ах, бедняга, бедняга… едет он и не знает, что у экрана уже собрались! Уже смотрят! Уже ждут! С-сволочи… З-злобные критиканы.
- Козлов!
Нет ответа.
- Козлов!
Нет ответа.
- Козлов, к тебе обращаются!
- Отстань!
Ага, вот он уже у постели больного. Восемь часов в шоке, надо же… Сейчас, сейчас… Ага, вот он, секретный метод:-«А ты помнишь, Федя, как мы с тобой влюбились в одну женщину, а она предпочла тебя?»
И тут потрясенный Федя открывает глаза.
- А-а-а-а-а!!!! – кричит ординаторская.
- Козлов! Козлов!  Учись! Ты бы такого ни в жисть не поднял бы! Га-га-га-га-га!!!
Врачи, фельдшера, медсестры, медбратья и даже шоферы-санитары до самых глубин своих бесчувственных душ потрясены волшебными силами искусства.
- Укол! – кричит балбес с экрана, пока Федя не передумал, и какая-то личность в белом выбрасывает вперед руку. Куда колют не понять,  то ли в зад, то ли в живот, колют как шилом, но для Феди это в самый раз. Теперь Федя – будет жить!
- Ребята, ребята, его надо было к розетке подключить! К розетке! И как это они не догадались?
Какая чушь! После всего того, что было предпринято за восемь часов… Да ведь и к розетке-то наверняка подключали – в смысле к электродефибриллятору, эта штука посильнее розетки будет! После всего после этого дурацкий ваш «укол» все равно, что огонь из мелкокалиберной винтовки после того, как не помогло противотанковое орудие калибра 76 мм. Но ничего, кого это интересует? Кому нужны внешние описания трудностей врачебной работы?.. Тут самое главное другое – спасли. Красиво так… белые халаты… уколы…
- Да-а-а,- заявляет с экрана друга личность в белом,- не поймешь, где начинается шарлатанство и кончается гениальность.
То бишь наоборот – шарлатанство кончается, а гениальность только начинается. Значит, шарлатанил тот дебил шарлатанил, а потом решил погениалить. Ясно. Учтем.
А что, собственно, учитывать? Все предельно ясно. Дуристика.
Мечутся актеры, спасают человеческую жизнь, кликушествуют, выкрикивают правильные слова, а врачам смешно. Просто удивительно – стоит немедику хотя бы слегка задеть медицину, как тут же получается ляп. Откуда ему знать, что вирион, вибрион и эмбрион не есть одно и то же. Что педиаторов не бывает вообще, а есть педиатры и они такие же точно врачи, как и все другие. Что нету на свете микробактерий. Нету микробактериологов. Есть просто бактерии. Есть микобактерии. Есть микробиологи. Что вибрион гриппа это такое… такое… просто нет слов чтобы выразить что это такое есть.  И т.д. и т.п. Не лезьте! А если лезть все же необходимо – позовите доктора, только всамделишного, и спросите у него…  Зато невозможно отыскать ляпы у докторов Чехова, Вересаева, Булгакова, Амосова… Там другое – Чехов бился как муха об стекло, пытаясь справиться с дифтерией, а мы можем только повздыхать – сыворотку ты тебе, Антон Павлович, противодифтеретическую.  Булгаков лечил звездную сыпь – пенициллином ее, Михаил Афанасьевич, пенициллином! Но это не ляпы. Это наша история. История медицины.
Ребята, мы, чтобы хоть как-то во всем этом разбираться,  семь лет учились. И потом, после института, мы только и делаем, что учимся. Учимся, учимся и все равно то и дело попадаем пальцем в небо. А вы думаете, что можно вот так, запросто – с налета с разворота. По системе… Вы почему не советуетесь? Или вас не интересует, как оно на самом деле бывает? Ах да, вы же все это и без нас знаете. Причем гораздо лучше нас. Кому нужны внешние описания трудностей нашей работы?.. Нет, ну все нормально – нам так интересно на вас посмотреть…  Это у вас внешние описания наших трудностей. А мы работаем на самом деле.
Нет, мы не запустим, как у Шукшина, валенком в экран. И не потому, что у нас валенка нет – чемоданом даже лучше. Сокрушительнее. Давайте, давайте! У вас там сердечный приступ, а нам смешно – это же истерия. Там у вас всякие чудеса на почве любви, а мы – аминазин с димедролом и спать. Или вот еще штамп – она ему – у нас будет ребенок. А он так выпучивает на нее глаза, что сразу становится понятно,- он полный идиот. Он прыгал на ней сколько-то там дублей, даже не догадываясь о том, что от этого бывают дети. А первый признак вероятной беременности не знает не только он, дебил, но и она, конченая дура – задержка менструации. Ах, ах, натурализьм, какая гадость, цинизьм… нелитературно! Внешние описания трудностей…
- Витя! Витя! Воронков! Иди сюда! К нам! Да не пешком, Витя! На танке! На танке!
Ну, ребята, это я с вами разговоры разговариваю, а Витек церемонится не станет! Дер-р-жись!
И пожалуйста, пожалуйста, полегче на поворотах: появление на экране воющей белой машины с крестами на бортах вызывает в этой ординаторской прямо таки восторг. Зачем воет машина? «Скорая» на экране воет всегда. Видимо, у людей искусства просто не укладывается в голове – как можно упустить такой случай? Как это можно двигаться на такой машине  без треска и шума? Что ж это за «скорая» в таком случае?.. На месте автоаварии «скорая» погрузила на борт труп (ладно, допустим это было до приказа трупы не возить), включила сирену и мигалку и  рванула как на пожар – зачем и куда?
- В морг, лучшее место забивать! Пока не остыл! Если остыл – в морг не принимают. Пиши объяснительную!
- Нет! Они просто боятся, что на базе весь торт съедят, пока они с ним возятся!
- Режиссеру хотят понравиться, это у них уже десятый дубль. Все не верит и не верит!
- Да они не «скорая», разве вы не видите? Студенты театрального подрабатывают. Кто так носилки носит?


Однако не так уж часто им приходится посидеть воскресным, солнечным днем у телевизора за чашкой чаю, покалякать о том, о сем. Вот уже вошел чей-то палец в отверстие вращающегося диска, вот уже набрана первая цифра – 0. Что это противно трещит в диспетчерской? А это зуммер.  Работа продолжается.
- Первый, едем!
Ветерник поспешно заглатывает свой торт, запивает чаем и встает за визиткой.
- Девятый и четвертый, едем срочно, двадцатый километр северного шоссе, автоавария, визитки потом.
Две бригады, медики и водители, забыв про чай, срываются с места, на автомобилях вспыхивают мигалки и они, одна за другой, уходят со двора – не за трупами, за душами живыми.
- Десятый, едем…
- Шестой…
- Восьмой!
- Второй, поехали!
Остаются на столе стаканы – пустые и недопитые. Остается торт. Остается телевизор. И двор становится пустым – только машина третьего стоит, и гуляют по двору голуби. А в ординаторской, недавно шумной и многолюдной, теперь пусто и тихо. Здесь сидит третий, допивая чай, и пишет свои визитки. Он бы уже закончил, наверное, это дело, если бы не чаи и прочая лирика… И еще Козлов сидит в ординаторской.
- Слава, визитки,- напоминает он скорее от нечего делать, чем от желания ускорить дело.
- Да-да, Игнатич, вот уже кое-что готово.
Однако  шеф не торопится читать неразборчивые эти строки. Вероятно, ему просто нужно было начать разговор, чтобы повернуть его затем в нужное русло.
- Да, Слава, а как с этим, э-э… - старший смотрит коллеге в глаза и улыбается с некоторой неловкостью.
- Что?
Слава не понял, он вообще наполовину сейчас отсутствует, занятый визитками, и Козлов вынужден уточнить:
- Ну, с гепарином,- старший улыбался и будто бы шутил, но дело не было шуточным.
Третий спохватился:
- А-а-а,.. вы понимаете, Игнатич, они ничего конкретного мне не пообещали, но если смогут, то сделают.
Они, это вся медицинская династия, из которой происходил третий. Отец – хирург. Мать – врач-лаборант. Жена – инфекционист. Брат – педиатр. Жена брата – невропатолог. Династии у врачей встречаются часто. Объясняется тем, что  дети в медицинских семьях от рождения попадают в особую профессиональную атмосферу. Они слышат разговоры родителей о больных и болезнях, они получают на свои «почему» грамотные ответы, они постепенно привыкают и приучаются ко всему этому. И сами решают быть врачами.
- А конкретно, значит, не пообещали?
- У них у самих туго, Игнатич.
Старший улыбнулся – он все понимал. Сказал пару ничего не значащих слов и прервал тем самым разговор. Потом и вовсе вышел из ординаторской.
Гепарин – дефицит. Его дают только кардиологическим бригадам, да и то бывают перебои. Конечно, перебои бывают и с другими препаратами, но с ними проще – можно заскочить в аптеку и за свой счет купить (тот же анальгин, к примеру, в ампулах), или же попросить в стационаре, когда являешься в стационар с больным. Однако гепарин и в стационаре не попросишь, и за свой счет в аптеке не приобретешь…
- Нужен гепарин,- сказал третий дома.
Его тут же спросили:
- Зачем?
- Ну, ясное дело, не для себя. И даже не для членов своей семьи. Для работы.
Медицинская семья на врача «скорой»  с радостью напала:
- А что там у тебя за работа? Чуть что – схватил и привез. А расхлебывать – нам. Ты, Славик, извозчик от медицины.
Отец-хирург сказал:
- Кого ты мне привез на днях? Сотрясение головного мозга? Это была внематочная беременность. Куда ты смотрел и каким местом ты думал?
- Папа, я с собой вертолет возить не стану! Она жаловалась на голову. И она мне не нравилась. Ее нельзя было оставлять. И я ее забрал. Я просто знал, что у вас по спокойному разберутся. И вы разобрались.
- Вот это у вас у всех и есть самый любимый диагноз – не нравится мне она! Ты догадываешься, чем голова отличается от матки?,- у хирургов нередко встречается скверный характер и поэтому они любят придираться к пустякам.
- Папа! Тебе хорошо отличать матку от головы в приемном покое! Родственников оставил за дверью, она сама тебе все и сказала! А мне она морочила головной мозг в присутствии папы с мамой – поскользнулась, упала, ударилась головой, потеряла сознание… И ни слова о болях в животе, ни слова о возможности беременности, хотя я спрашивал, между прочим! Она просто незамужем, вот в чем дело! И она не столько думала о своем здоровье, сколько папу с мамой боялась! Умирала бы – и все равно бы не призналась!
- Выгнал бы их!
- Ага, выгонишь!
- Ну ладно, а живот ты мог посмотреть? Что она тяжелая – ты видел?
- А почему тогда я ее привез? Я видел, что она тяжелая. И живот я смотрел. А при черепно-мозговых травмах еще тяжелее бывают!
- Догадываюсь я, как ты его смотрел! Ты думал – хоть так, хоть эдак,  все равно в стационар, а они пусть там разбираются. И вот так ты всегда. В животе кольнуло – ты пишешь «острый живот» и везешь ко мне.
- И буду возить! Злобные критиканы!.. А если я потеряю больного?
- А мне,- сказала собственная жена,  инфекционист, причем сказала ехидно,- они под видом дизентерии привезли роды.
- Ничего! Вам для разнообразия полезно! А то кроме своих поносов ничего больше не видите! Вот у вас в приемном переполоху было! Этот ваш толстый затрясся – женщин сюда, кричит, женщин! Умора. Всё перезабыли! Всё!.. А как меня вызвала сердечный приступ снимать, забыла? В больницу! В больницу вызвали «скорую»!
- Ну, было. Однако в диагнозе я не ошиблась. Вот если бы я тебя вызвала на стенокардию, а ты бы нашел… носовое кровотечение,- жена фыркнула.- Дизентерия и роды! Надо же!
- Вот именно – не надо! Не надо делать из человека полного идиота! Я знаю этот случай, мне Легай рассказывал. Ты что ж, думаешь, это была нормальная, доношенная беременность, физиологические роды, порядочная женщина, мужняя жена? Ничего подобного! Беременность недоношенная, он родился 900 граммов весом, внутриутробная гипотрофия, живот у нее не было увеличен, вернее, жира было много, толстая она, поди догадайся! А гинекологическое кресло мы, извините, с собой не возим и больных на нем не смотрим!
- А ты был бы и рад!
- И потом,- муж пропустил шпильку мимо ушей,- на каком основании Легай должен был бы заподозрить роды? Жалобы? Она жаловалась на жидкий стул с примесью крови и на болезненные позывы на низ, сиречь тенезмы! А о беременности – ни слова! Не замужем потому что. Даже перед доктором лицо делают! Не знала, да? Ну просто понятия не имела отчего бывают дети! В школе Марьиванна объяснить засмущалась!.. Все она прекрасно знала! И всеми средствами пыталась беременность вытравить. Она его там замордовала в конце концов! А когда он умер, она только радовалась! И вообще – я хотел бы провести эксперимент: использовать этот случай в качестве теста и проверить на нем всех вас! И проверять в наших условиях, в тех самых, в которых был Легай! Чемодан вам в зубы и вперед!  Интересно, многие бы разобрались правильно? Это уже задним числом все очень умные!
- Нас проверять не надо! У нас своего хватает! Под видом вирусного гепатита возите калькулезный холецистит!
- А грудных детей не то, что вскармливать, в руках держать не умеете!,- это влез родной брат.
- Молчи, педиатор!
- Нет, но нужно же знать хотя бы азы!
- Ага, вы еще заставьте «скорую» грудных детей вскармливать. По быстрому, значит!
- А если взять нервные болезни…
- Ты своим молоточком стукаешь? Ну и стукай! А мне фонендоскоп шею натер. И от чемодана мозоли. Мне только молотка в кармане не хватает.
Ишь как отбивается! Профессиональное, видимо.
- Напали! Обрадовались! Каждый кулик в своем узком болоте – король! А я – и швец, и жнец и еще и на клизме игрец! Мне роды в машине принять – не фиг делать! Витек заместо акушерки! Того и гляди сам в обморок рядом ляжет… Я один у постели больного! Один! Даже фельдшера у меня нет! Не хватает фельдшеров!.. И это еще хорошо, если у постели, потому что с советами никто не лезет. А бывает вообще черт знает где! Одно только радует, что не стреляют. Пока… А у вас – больницы, стены, лаборатория, аппаратура, рентген, мелкоскопы… У меня же все в одном чемодане. И весь расчет на собственную голову. А она у меня не дом советов, между прочим. А вы чуть что – собираете консилиум.
- И еще собаки на нас не гавкают,- поддел врача педиатор.
- Вот именно. И собаки.  Хотя бы одни штаны они бы на тебе, братец, разорвали… ты бы тогда уже совсем не так бы лыбился!  Ничего! Вот я подпущу тебе в ординаторскую бульдога,  дверь снаружи подопру и буду слушать! Он тебе бороду-то повыщиплет!
Брат-педиатр походил почему-то на Бармалея – носил пугающих размеров черную бороду. Карабас-Барабас. Третий никак не мог понять почему от него дети не шарахаются.
Медицинская семья смеялась. Своего третьего они любили. Так приятно иногда по-родственному попикироваться. 
- Короче, будет мне гепарин или не будет гепарина?
Врач-лаборант до сих пор не вмешивалась. Не хотелось ей подначивать сына, или же просто по службе сталкиваться не приходилось. Но тут и она засомневалась:
- Слава, а как  же вы будете колоть гепарин? Ведь нужны лабораторные данные, иначе может начаться кровотечение.
- Мам, я это знаю. Но, во-первых, это не для меня, а для кардиологии, они там поопытнее. Во-вторых – гепарин в определенных дозах иногда можно применять и без лаборатории. Чтоб передать живого в руки узких специалистов. Пусть потом берут анализы, высчитывают дозы и все такое. А если не довезем, то какие уже анализы?
- А сколько тебе гепарина надо?- спросил отец.
- Да хоть бы пару флаконов. Продержаться, пока свой не получим. Потом вернем. Не нищие.
Никаких конкретных обещаний ему не дали. Просто обещали помочь. И он знал, что помогут, как только смогут.



В обстановке полнейшей тишины и покоя третий дописывал последнюю визитку. Кроме него ни одной живой души не было в ординаторской, а телевизор он выключил. Даже из диспетчерской не доносилось ни звука - так бывает, когда вызова идут волнами: пройдет волна и тихо. Потом еще волна и снова тихо. А бывает и так, что вызовов вообще мало и тогда почти все бригады сидят на базе и бездельничают. Кое-кто из женщин осмеливается даже вязать.
"Так, а какой пульс был у этого, с гангреной? Или я не смотрел? Конечно, не смотрел. А температура у него была 39,4. Следовательно, пульс у него должен быть..."
Появился Козлов. Остановился напротив третьего и стал как-то странно на него смотреть.
- Что-то случилось, Игнатич?
- Да вот думаю… не послать ли и тебя на двадцатый километр? Там «Икарус» междугородний с дороги слетел, а это 40 пассажиров.
- Как скажете, Игнатич.
- Да вот… Ладно, сиди пока. Но имей в виду.
- Усегда готов! Поедем плотными рядами!
Козлов ушел. Козлов потому колебался, что ему не хотелось оставаться совсем без ничего, и поэтому третьего он не послал. Пусть побудет в резерве. Только одна его машина стояла во дворе.
«Так, температуру я у него померял, это я точно помню.  И было там под сорок. И вообще он был явно тяжелый. Стало быть пульс у него был где-то за сто… Вот че было по честному не подсчитать?»
В ординаторскую заглянула женщина в белом халате, завхоз. Она была фельдшер, но медицина ее уже мало касалась, у нее были другие проблемы, в плохую вену она бы точно уже не попала.
- Здесь есть кто живой? Доктор, там во дворе больного привезли, идите посмотрите.
Третий отмахнулся:
- Счас!- мучительно соображая при этом - какой пульс должен соответствовать температуре 39,4 о  .
"Значица так, повышение температуры на один градус влечет за собой учащение пульса на десять ударов. Нормальная температура, будем считать, 36,6, а у него 39,4. Получается, 39,4 - 36,6 = э-э-э-э...
- Доктор, быстрее, там искусственное дыхание делают!
- Угу...
"Если бы без дробей, то тогда просто, э-э... на три градуса разница... стало быть к 76 прибавляем 30 и получается 106 ударов. Но там еще четыре десятых, это означает, э-э-э… "
- Доктор, да что же вы сидите?! Его "Икарусом" сбило, искусственное дыхание ему делают! Потом допишете!
 Третий, все еще не переключившись, отсутствующим взглядом смотрел на завхоза, потом вскочил и, запихивая на ходу в карманы недописанную визитку и ручку, кинулся во двор.  В коридоре на поворотах он скользил и руками придерживался за стены и за перила.
Двор по прежнему был пуст и залит солнцем и никакой трагедии во дворе третий не заметил. А голуби сидели на крышах автомобильных боксов, не гуляли больше по асфальту. Не было даже ни одной кареты, кроме его собственной. У самых дверей мирно стоял микроавтобус РАФ, но не их машина, не скорая, а пассажирский, причем пустой. Доктор удивился и, обернувшись, с недоумением уставился на завхоза, которая далеко от него отстала, потому что он был молодой, а она так бегать уже не могла.
 - В машине! В машине! - кричала завхоз.
Дверца микроавтобуса располагался с противоположной стороны и, чтобы попасть в нее, он обежал машину кругом.
Дверца была настежь и он увидел через нее переднее сидение салона, с которого свисали на пол чьи-то ноги; башмак был только на одной из ног, а с другой свисал скрученный носок. Это симптом. Если человека ударило машиной, то он первым делом вылетает из башмаков – башмаки остаются на асфальте, а он летит…  Над телом склонился и что-то такое с ним делал кто-то в белом халате - кто именно было не разобрать. Третий вскочил вовнутрь.

Кто-то в белом халате - третий узнал его, это был врач из расположенного на втором этаже травмпункта, хирург, - делал пострадавшему искусственное дыхание по типу рот в рот и одновременно непрямой массаж сердца. Вдует в рот воздух, оторвется, наберет за доли секунды полные легкие воздуху, сделает четыре коротких и сильных толчка по грудине, и снова склоняется и снова вдувает воздух в легкие другого человека: и дышит за него и гонит по его сосудам своими руками его кровь. Старается, чтобы в минуту было примерно 70 - 80 толчков, то есть близко к частоте естественного пульса. Это ничего, что больной уже бледно-синий, ничего, что сердце его стоит, что самостоятельного дыхания нет. Может быть, он шевельнется, может быть, потянет в легкие воздух - вокруг ведь так много воздуха - а сердце его, может быть, сделает само по себе толчок. Потом еще один... Врач сейчас старается. От форсированного, за двоих, дыхания у него кружится голова. И сердце его работает за двоих - пульс у доктора где-то под 130 - 140 ударов. Доктор плохо различает, что происходит вокруг него, он знает только, что кто-нибудь из своих сейчас непременно прибежит и тогда ему станет легче. Надо дождаться... Ага, какой-то белый халат сюда уже влетает. Небольшие кисти с тонкими и длинными пальцами, ногти острижены коротко и грязи под ними нет, холеные такие кисти, немозолистые, особым образом сомкнувшись, опускаются на грудину больного... Вдув свой воздух, врач из травмпункта отрывается от синих губ, откидывается, выпрямляясь, назад и переводит дыхание, а глаза его видят, как третий, заменяя стоящее сердце, делает короткие, энергичные толчки.
Раз, два, три, четыре.
- Тьфу, черт, от него перегаром разит и чесноку он наелся,- и травматолог снова склоняется к синим губам, делает глубокий вдох и вдувает воздух. И воздух этот с шумом врывается в легкие, раздувая грудную клетку.
Раз, два...
- Черт! Кажется, у него ребра сломаны,- говорит третий.- Грудь как кисель. Хреново.
В грудной клетке булькает и клокочет.
- Только рвоты нам не хватает... Черт, куда они все подевались?! Электроотсос! Уйдет ведь! - и травматолог снова делает вдох.
- Закон подлости,- сказал третий.- Все на вызовах. Я один остался.
Травматолог вдувает воздух еще два раза, потом откидывается назад. Он бледен, на его лбу, пропитывая ткань белой шапочки, выступает пот.
- Все, больше не могу. Голова кружится. Дыши ты.
Врачи меняются местами. Фу, какой мерзкой вонью разит из этих синих губ. А если из них хлынет прожеванная, смешанная со слюной и желудочным соком, полупереваренная кислая пища, то будет еще хуже. Третий выхватывает из кармана носовой платок, накрывает им нос больного и, придерживая его отвисающую нижнюю челюсть, обхватывает губами нос. Нос холодный. Но все же так лучше, чем рот в рот. А по эффективности эти два способа равноценны.
Вдох!
Как раздулись его легкие! Это гораздо лучше способа Сильвестра, Говарда, Шефера и 120-ти других способов и приемов.
Вдох!
Еще в средние века это было известно. Потом медицина отказалась, видимо, решила, что слишком просто, и принялась изобретать что посложнее. А может быть, врачам просто хотелось избежать столь близкого контакта с умирающими больными - потому и изобретали. Умирают ведь от многих вещей. Вот, к примеру – от травмы. А ведь кроме этого у больного еще может быть туберкулез, сифилис, проказа… все, что угодно!
Вдох!
Врачи ведь тоже люди... То, что вызывает отвращение у всех людей, врачам тоже кажется отвратительным.  Но если другой человек уходит, а у тебя под рукой нет никаких аппаратов, никаких высокоэффективных современных приборов, одно только собственное твое тело,  то к уходящему ты подключаешь его. И не пускаешь его туда! Вытягиваешь его оттуда на себе самом. Ибо он уже там.
Вдох!
Медицина решила, что должно вернуться к средневековому способу. И вернулась.
Вдох!
"Эх, ему бы еще адреналин в сердце! Куда они, в самом деле, все подевались? Козлов же должен быть где-то здесь!.. А чемодан я оставил в машине... Катя куда смотрит? Где Карташов?.."
- Сколько ты уже за него дышал? - оторвавшись от больного, спросил третий.
- Я не заметил времени. Минуты две, я думаю.
Это означало, что в их распоряжении остается минуты 3 - 4, не больше. Если за это время больной не сделает самостоятельного вдоха, то они обязаны прекратить делать то, что они делают. И они прекратят. И это будет означать, что они проиграли. Дело в том, что сердце, возможно, и запустится,  легкие, возможно, начнут дышать, но человеком этот дышащий организм считаться уже не может. Это растение. В его мозгу погибла кора. Погас разум.
Вдох!
- Черт, а у меня уже начинает кружиться голова,- сообщает третий. Он тоже побледнел уже и на лбу его тоже выступает пот, пропитывая белую шапочку.
- Подыши еще немного. Я тебя сменю.
Вдох!
Н-да, массаж сердца - это, конечно, проще.
"Сколько минут мы уже этим занимаемся? Надо бы хоть сейчас засечь время" - третий смотрит на часы, но стрелки прыгают перед глазами и он никак не может запомнить их положение. И вообще ощущение такое, что секундная стрелка стоит на месте.
Вдох!
"Дефибриллятор надо! Четыре тыщи вольт по сердцу - небось почувствует!"
Лицо больного остается серым.
Вдох!
В минуту нужно сделать 12 вдохов.
С кислородным прибором в руках в машину врывается Козлов.
- Игнатич! Адреналин внутрисердечно! Мой чемодан в машине! Диспетчеров сюда - пусть тянут на удлинителе электроотсос, дефибриллятор! У нас остается две или три минуты!...
Игнатич держит в руках не только кислородный прибор, но и его, третьего, чемодан - третий просто не заметил сразу. Однако почему Игнатич медлит?
- Игнатич!
- Погодите, ребята, погодите, дайте на него глянуть... Ребята, а ведь это труп!
Оба врача - и тот, что дышал, и тот, который гнал кровь, останавливаются и внимательно смотрят на лежащее перед ними человеческое тело. Третий поднимает лежащему веко и видит остекленевший, застывший взгляд, расширенный зрачок, хорошо освещенный прямым солнечным лучом, бьющим сквозь стекло микроавтобуса. Захватив глазное яблоко двумя пальцами, третий сжимает его - круглый зрачок деформируется, становится эллипсовидным, напоминающим зрачок кошки.
- Это труп,- подтверждает третий и выпрямляется.- Он уже минут десять как мертв. Даже больше.
Они умели отличать живых от мертвых.
Теперь у них много времени. Теперь можно не спешить. Врачи замечают теперь человека, который сидит на месте водителя и смотрит на них.
- Ты откуда его привез?
- С двадцатого километра. Он переходил дорогу и его сбил "Икарус".
- "Икарус»!- восклицает Козлов.- Что ж вы хотите? Да он же на месте его убил! Ты не помнишь, он дышал, когда вы его грузили?
- Н-не помню. Храпел вроде, а потом перестал. Но погрузили живого. А потом я на него не смотрел, я к вам гнал, крови на нем, вижу нет, думал, довезу. Он на своей "Волге" ехал, на черной, двадцать первой, вдруг увидел на обочине доски, с другой стороны, через дорогу, с грузовика, наверное, упали, он остановился и выскочил из машины, а тут как раз "Икарус"... Я сразу за "Икарусом" ехал и все видел. «Икарус» не виноват, я свидетель, он ему просто бросился под колеса. Быстро так все произошло. Мгновенно. Б-бах… Удар мягкий такой, глухой… Он далеко отлетел, как игрушка. Ну, я остановился, народ из "Икаруса" выбежал, его погрузили ко мне, и я погнал. Быстро так все произошло...
Стало тихо.
- Доски, говоришь,- сказал травматолог.
- Вот именно, доски,- подтвердил шофер. Шофер был молод, лет 25, с толстыми пшеничными усами.  - У него на крыше багажник, так что он мог их увезти. Пустой багажник.
Третий посмотрел на мертвого - лет под 60, худой, рослый, щеки впалые, небритые, нос большой, с горбинкой волосы черные, с проседью, рубаха в клеточку, расстегнута на груди, брюки темные, поношенные, с одной ноги слетел при ударе башмак, так теперь где-то там и валяется, и наполовину сполз нейлоновый заскорузлый носок, на второй ноге башмак уцелел, но подошва сильно поцарапана об асфальт, прямо стесана, на левой руке сломаны, это видно, пальцы - жуткая боль, если человек в сознании. А крови нет нигде. Ни одной капли. Доски захотел увезти. Вот они, оказывается, сколько стоили, дармовые эти доски. Был бы трезв - переждал бы, пока пройдет "Икарус" и этот вот РАФ. Ведь видел же он их! Но он выпил и ехал, как мог, а потом заметил на обочине доски. Наверное, боялся как бы кто не перехватил... Не догадывался дядька, что с «Волги» пересядет на «РАФ». Но пересел. Бах – и готово.
Ничего нельзя подбирать на дороге! Никогда не останавливайтесь, если видите, что кто-то что-то потерял и можно подобрать. Никогда! Оно не будет впрок.
Хирург протянул руку и закрыл покойному глаза.
- А карманы вы проверяли?
Шофер отрицательно качнул головой, травматолог тоже.
Нагрудный карман рубашки отдувался, третий залез туда - бумажки какие-то. Это были деньги - 163 рубля, без копеек, их тут же пересчитали. А в заднем кармане брюк обнаружился техпаспорт "Волги" и водительское удостоверение и на фотокарточке был тот, который сейчас лежал.
 - Елин, Борис Степанович,  Ракитная 119, квартира 45,- прочитал вслух третий.- Пойду звонить в милицию.
- Иди,- сказал Козлов.- Запиши этот вызов на себя. А мы пока остальные карманы проверим и составим протокол. Да, кстати,- посмотрел он на шофера,- на двадцатом километре ничего больше не произошло?
- Нет,- ответил шофер,- только это.
- А нам сообщили, что там две машины столкнулись...
- Нет, нет, доктор! Это они сгоряча так сообщили! Машины целые! "Икарус" даже не поцарапало.
Третий не стал здесь задерживаться.
- Чемодан разрешите, Игнатич...

Он сообщил о происшествии в милицию, механически отметив про себя, что зря две бригады летели в такую даль с мигалками и сиренами (но это ничего), потом вернулся в ординаторскую к недописанной визитке.
"Так... 39,4 и 36,6... Черт, да тыщу лет оно мне снилось! Проверять все равно никто не станет."
И раздраженным почерком он написал - пульс 120 ударов в минуту.
- Слава,- в окне диспетчерской возникла Катя,- роды отвези,- и она протянула ему визитку.
Вызов этот даже вызовом назвать как-то неловко. Хоть чемодан с собой не бери. Сплошной отдых. Приятное времяпрепровождение.
Микроавтобус, в котором лежал мертвый, все еще стоял у входа - третий обошел его, направляясь к своей машине. Дверь была приоткрыта и видны были свисающие с сидения ноги…
В стороне, почти посередине двора, ближе к выезду, стояли Воронков и завгар и о чем-то беседовали. Беседовали мужики вполне миролюбиво, без повышения тонов.
Третий занял свое продавленное место, ожидая, что Воронков сейчас тоже направится к машине, однако шофер-санитар что-то не слишком торопился. Витя вообще торопиться не любил. Но вполне вероятно, что он просто не заметил идущего к карете с чемоданом в руке доктора; объявления же по громкой связи не было, поскольку вызов бригада получила тихо,  из рук в руки.
"О чем это они?"
Кричать из окна машины было как-то несолидно, а связываться по рации с диспетчерской не хотелось; когда терпение лопнуло, третий перебрался за руль - ключ был в замке -  запустил двигатель и тихонько покатил на мужиков. Подогнав машину вплотную к напарнику, он несильно толкнул его передком под зад, ожидая, что Воронков сейчас подскочит и шарахнется в сторону. Но Воронков и ухом не повел - взял, да и отошел вместе с завгаром, не прерывая беседы. Тогда третий сдал назад и наехал на них еще раз. После этого завгар обратил на него внимание и сказал Воронкову:
- Витя, смотри, твой доктор на твою зарплату зарится!
- А мне не жалко,- ответил Воронков, широким жестом освобождая своей карете путь.- Езжай, Слава, езжай.
- Витя! - высунулся третий в окно...
- Я очень внимательно тебя слушаю, Слава!
- Витя! Я же не знаю где находится эта улица и этот дом!
- А, ну тогда дело другое, извини, Петр Палыч, дела!
Тем временем  третий переполз на свое место.
- Что там у нас, Слава?- машина тронулась.
- Роды, Витя.
- О-о, вот это люблю! Отковали, значит, мелкого, осталось только на руки получить!
- Да, Витя. Причем можно не спешить. Там все по плану.
И они не спешили. Ехали как все. Третий смотрел по сторонам.
- А что, Витя, завгар? Помирился ты с ним?
- А я и не ссорился,- Воронков улыбнулся.
- А ты ж про это говорил, про свекровь если курва, и налево его посылал…
- Ну и что, Слава? Работа шоферская нервная, вот и посылаем друг друга налево-направо, а потом ничего… нормально…
- А-а…
И замолчали. Третий отвернулся к окну. Он старался заставить себя забыть о трупе гражданина Елина, однако во рту прочно застряло липкое ощущение чужого холодного носа и вообще было мерзко, а блевотный запах перегара и чеснока был столь явным, что, казалось, существовал не в памяти, а наяву. Третий нехорошо подумал о хирурге (хотя хирург этот был хорошим человеком и умелым врачом) и сплюнул в окно. Ну что стоило вначале на зрачки взглянуть?.. Хотя сам, влети он в машину первым, действовал бы, скорее всего, точно так же. Да и вторым влетел – почему зрачки не проверил?.. А Козлов молодец. Не просто примчался, а кислород, чемодан… «Ребята, а ведь это труп.»  М-м-м… ну что самому стоило глянуть зрачки?..  От отвращения третьего передернуло и он еще раз сплюнул в открытое окно.
- Ты что, замерз?
- Данет. Это так, на нервной почве… Опять я с диагнозом маленько ошибнулся…
Со временем пройдет, он знал. Еще несколько дней его будет преследовать мерзкий этот запах и липкое ощущение во рту, потом ослабеет, отойдет в прошлое и затеряется. Себя упрекнуть ему, вернее им, не в чем. Ну что поделаешь, если так получилось? Не одному ему досталось. И непременно достанется еще. И не один раз. Хирурга, ясен перец, тоже передергивает. Даже хуже. Он же рот в рот дышал и даже без платка. Третий опять содрогнулся.
- Закрой окно, Слава!
- Данет, Вить, нормально все. Пройдет.
Это все ничего. Одно только жаль – старались зря. Интересно, скольких минут нам не хватило? Или оживить вообще было невозможно? Ну, на это ответит патологоанатом. Там все всмятку внутри, наверное.  Надо будет напомнить Игнатичу, чтоб проследил и доложить на пятиминутке.  Эх, шапочка ты моя белая… Но я не жалуюсь. Я кому-то жаловался?  Медицина, она на то медицина и есть. Не для кисейных барышень занятие. Хотя тут кисейных и не водится.  Кисейные – они где-то там. У них организмы возвышенные, нервные и чувствительные.  Дивизию таких барышень один Воронков разгонит первым же своим непечатным словом… Третий терпеть не мог возвышенных организмов. Кэт, конечно, красотка, но ведь она тоже с чемоданом моталась по вызовам, пока не осела в диспетчерской…
Почему-то сбавила ход карета и, приняв вправо, остановилась. Доктор уставился на водителя,  тот мотнул в ответ головой влево и вперед – смотри туда. Третий посмотрел и напрочь забыл о своих неприятных ощущениях: чуть впереди и слева, прямо посередине проезжей части лежала белая маленькая собачка, размером немного больше кошки. Собачка была жива, она не скулила, не билась, она лежала на боку, подняв голову, и взгляд ее был осмысленным: она видела автомобили и людей. Боли она, вероятно, не чувствовала. Лежала она посреди небольшой лужицы собственной крови.
- А что я могу сделать?!,- сказал третий.
Воронков молча выжал сцепление, включил первую передачу, дал газ и плавно сцепление отпустил. Потом перешел на вторую передачу. 
- А может, Слава, собачка и сама виновата. Шофер не хотел. Ведь и люди иногда попадают… Если б все зависело от шофера, Слава, то на асфальте не было бы крови.
- Н-да… Если бы лежал человек, мы бы, Витя, не проехали бы мимо.
- Ну так… Ведь человек не собачка. А собачки иногда буквально кидаются под колеса. Не будешь же устраивать аварию, бить машину или даже человека из-за собачки.
- Все верно, Витя,- сказал третий.
Через некоторое время спросил:
- Скажи, Витя, ты хоть одну собачку задавил? Или там кошку?
- Ну конечно задавил, Слава. Я уже сколько лет за рулем. Я до смерти рад, что ни одного человека не задавил, ни одной машины не разбил, а ты – собачка. Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить.
Третий только вздохнул.
- Недавно за городом – на спидометре 90, и вдруг слева из кювета выскакивает собака и бежит мне наперерез. Изо всех сил бежит, надрывается, боится опоздать…  Доли секунды, Слава, доли секунды! Я только баранку успел покрепче сжать.
Больше они к этому не возвращались.

…Женщина и мужчина стояли у самой бровки и еще издали, заметив «скорую», замахали руками.
Для порядка третий спросил:
- Вызывали?
- Да, да!
Они улыбались. Они были молоды, красивы и пока бездетны.
- Садитесь! – и, сдвинув в бок стекло заднего отсека, доктор наблюдал как они там рассаживались.
Захлопнулась дверца и Воронков дал газ.
- Как вы себя чувствуете?
- Хорошо, - она улыбалась.
Он и сам видел, что хорошо – цвет лица, улыбка, весь внешний вид.
- Дайте-ка руку.
Пульс оказался семидесяти четырех ударов в минуту, ритмичен, хорошего наполнения и напряжения.
…Двери приемного покоя роддома открыла уверенная в себе женщина средних лет в чистом крахмальном халате и третья бригада, не выходя из машины, смотрела сквозь лобовое стекло, как муж остановился на пороге, а жена вошла вовнутрь здания и двери за нею закрылись. Почему-то было жутковато.
Но это пустое – так получилось, что несколько дней спустя они привезли к этим же дверям другую бездетную пару и увидели снова эту семью. Их было уже трое. Мама держала в руках сверток, папа в этот сверток заглядывал, а мелкий (ая) из свертка пищал. (Пищала.) Еще были цветы, бабушки-дедушки…
- Третий свободен. Около роддома. Ждем указаний.
Солнце уже начало потихоньку спускаться. Где-то в прошлом остался полдень. Как быстро прошло время. А ведь прохладное утро, кажется было недавно.
- Езжайте, третий, Школьная 46, квартира 1.
- Хорошо, первый этаж. Вызов принят. Едем. Школьная 46, квартира 1.
Первый этаж, это просто замечательно. Карета подается почти к самой постели.
- Здравствуйте, что у вас случилось?
В ответ очень удивились:
- Ничего… Здравствуйте.
- Как это ничего? «Скорую» вызывали?
- Нет, доктор, не вызывали.
- Школьная 46, квартира 1?
- Да. Это мы.
- Так, значит, ложный вызов. Кому-то делать нечего.
- Ох, доктор, вы извините, пожалуйста, - хозяйка улыбалась виновато, хотя вины не ней не было никакой.
- Ну что вы, что вы,- сказал третий. – Я ж понимаю.
Он сейчас не злился, хотя в иное время ложный или необоснованный вызов  мог подпортить ему крови. Группа А 2, резус положительный. Очень распространенная группа.
- Ничего, ничего, - отступая, успокаивал он хозяйку. А та провожала его до подъезда.

- Докладывает третий. Вызов ложный. Мы свободны на Школьной. С полным боекомплектом.
- Совести у людей нет,- ответил Карташов. – Ладно, ребята,  постойте пока там, может, что-нибудь поступит.
Карташов сообщил еще время и замолчал. Потом снова связался:
- А шприцы у вас есть, третий?
- Есть! Есть! Ни одного не расходовал. Полный БК.
- Ага, ну стойте.
- Ты есть хочешь?- спросил Воронков.
Третий удивился, потом глянул на часы и сказал:
- Хочу.
- Володя, - Воронков взял микрофон,- тут метрах в трехстах есть одна столовая, так мы лучше там постоим. Минут 25. Если ты, конечно, не против.
- Стойте, третий, стойте. Как заправитесь – свяжитесь.
- Ясно. Свяжемся.

Без заправки не обойтись. Бак «Волги» полон и ей сегодня не понадобится заправка, а им время подошло. Если бы это была ночная смена, то там  время на еду не тратят. Ночью или спят, или куда-то едут.  А днем всегда удается выкроить промежуток между вызовами и всегда поблизости что-нибудь такое находится. Чтоб перекусить. И бригада временно выбывает из борьбы. Ее другие замещают. И так поочередно,  пока не пообедают все. Какого-либо графика тут нет, все решает диспетчер. Есть возможность – разрешит поесть. Нет возможности – попросит потерпеть и даст вызов. Случается, что бригада отправляется на заправку уже под вечер, но это чаще по собственной вине – просто забывают. Но бывает и не по собственной – иногда выдаются такие дежурства, что не до еды.  Заскочит машина на базу пополнить чемодан, и снова куда-то едет. На передовую, так сказать.
«Волга» с красными крестами на бортах катила по улице не помощи больному ради, а исключительно в собственных интересах. Третий с удовольствием зевнул. Перекусить – это кстати. Хорошо бы еще и вздремнуть! Значит, таким образом: они связываются, а центральная им вызова не дает, и они пристраиваются под тенистым деревом и стоят там, стоят, стоят…
Погода между тем изменилась. Солнечный день портился на глазах. Откуда-то прилетел ветер, поднялась пыль, приползли тучи, правда, редкие.
- Как бы дождя не было, - сказал шофер.
- Да, без дождя лучше,- поддакнул третий.
- А может, и не будет дождя. И ветер уляжется.
- Да, может и не будет. Нам с тобой, Витя, дождь ни к чему.
- Ну,- сказал Воронков, прижавшись к обочине и выдергивая ключ из зажигания, - главное в нашем деле – забить очередь! – и исчез.


3.

Можно отдохнуть. Нечто вроде антракта. В столовую за ними не пойдем.
- Цик-цик-цик-цик…
И прекрасно! Ну и пусть! Пусть улетают секунды. Когда выйдут, тогда и выйдут. Лично я торопить их не намерен. Пусть тщательно пережевывают пищу и ни в коем случае не глотают ее кусками.
- Цик-цик-цик-цик…

4.
Пес был стар и сед. Он был рыже-белой масти, но шерсть на морде была не белая, а седая – это невозможно спутать. Эх, скоро и подыхать пора…
Пес смотрел и тому, кто встречался с ним глазами, становилось неловко. Пес что-то такое хотел сказать… Или же он смотрел на человека так, как человек смотрит на крысу в эксперименте по изучению ее нервной деятельности – найдет выход из лабиринта или нет. Вполне возможно, что пес на людях тоже ставил эксперимент. Вот я, старая, знающая жизнь собака, стою и смотрю на вас. Интересно, кто и как ко мне отнесется. А впрочем, я и так с первого взгляда вижу. Вот этот меня не заметил. Этот заметил, но все равно ничего не даст. А этот поискал взглядом чем бы запустить – не нашел. С удовольствием дал бы пинка, но понимает, что я могу и штаны за такое порвать… Тетка сердобольная идет, может че-нить кинуть, но станет жалеть, а мне это не нравится… Хвостом этот пес не махал. Хвост выражал чувство собственного достоинства. А может, он и не особенно был голоден. Ему больше всего хотелось бы, чтобы нашелся хозяин. Чтобы взял его с собой. И появился бы у пса дом, двор и своя конура, и служба, и миска с едой. А когда подохнешь, на помойку все же не выкинут, а закопают в земле. Может, еще и повздыхают. А он охранял бы дом и гавкал бы на чужих, и радовался бы своим.
Третий заметил пса и остановился.
- Кобель!..
Пес и ухом не повел.
- Ты че?
На доктора третий сейчас не походил. Халата не было, шапочки не было, фонендоскопа не было. Все это он бросил в машине. Клетчатая синеватая рубашка с короткими рукавами, серые брюки, далеко не новые башмаки. С первого взгляда его и не узнать, присматриваться надо. Волосы после шапочки слегка взъерошены.
Кобель смотрел не моргая и глаза у него были карие.
- Жрать, небось, хочешь?
Пес не шелохнулся.
- Возьми,- третий бросил собаке корочку хлеба, которую намеревался съесть сам. Он никогда не оставлял в тарелке хлеб, считая это неуважением к хлебу и вообще дурным тоном.
Пес понюхал корочку, но есть не стал. Поднял голову и продолжал смотреть на третьего.
- Ну ты даешь, кобель. Чего же ты хочешь?
На белой «Волге» опустилось стекло и оттуда высунулась голова Воронкова (он был уже в машине):
- Че ты ему корку кидаешь? Ты ему колбасы кинь! Он же возле столовой пасется! Он же кроме котлет ничего не признает! Это же мафия! Зажр-р-рались!
Пес несильно вильнул хвостом, поднял с земли корку и  затрусил прочь.
- Ты, Витя, человек все-таки черствый.
- А ты сильно мягкий, да?
Надевая халат, третий промолчал. Достал из кармана шапочку, напялил на голову. Посмотрелся в зеркало на дверце, поправил. Достал из кармана фонендоскоп, нацепил на шею; головку фонендоскопа сунул в карман. Сел на свое место.
Воронков почему-то стал придираться:
- А что ж ты его с собой не взял? Растравил псу душу!
- А куда я его возьму? В машину?
- При чем тут машина? Ты вообще не хотел его взять.
 Так оно и было. Третий не взял бы с собой  эту собаку, даже если бы у него и была такая возможность.
- У меня уже есть дома собака. Гешкой звать. Куда еще? И кошка есть.
- Ну так и нечего,- буркнул Воронков.- А то – черствый, черствый!
- Кстати, тебе котенок не нужен? Скоро будут.
В этом была подковырка – если ты совсем такой нечерствый, ну так и возьми котенка.
Воронков промолчал и надулся. Третий надулся тоже. Все это означало, что третья бригада внутри себя слегка поссорилась.   
Водитель запустил двигатель и куда-то поехал. Хотя это было несколько преждевременно. Он просто нервничал. Доктор несколько секунд посидел так,  потом взял микрофон:
- Третья бригада освободилась. На Пушкинской.
- На базу, третья.
Видимо, в работе наступило затишье. Практически с полным боекомплектом бригада возвращалась на станцию. Никто не болел. Никому не становилось плохо. Все были довольны.
Водитель и доктор тихонько злились друг на друга. Ах, какие пустяки.
После плотного обеда тянуло на дрему и вообще ощутимо приближался конец смены – почему-то всегда кажется, что после обеда время идет быстрее. Утром было ощущение, что работы непочатый край и о конце лучше не думать. А после обеда финиш видится близким.
Доктор закрыл глаза и некоторое время  видел еще изображение деревьев, которыми были обсажены обочины дороги – это были грецкие орехи. Потом изображение пропало и сквозь закрытые веки ощущалось только чередование солнечного света и теней крон. Солнечный свет был красным.
Первым молчание нарушил Воронков, потому что он был, в сущности, добрым дядькой и остывал быстрее.
- А кошку твою как звать?
- Тома,- ответил третий, но глаз не открыл.
- Хм, что это ты им человеческие имена даешь?
Тут доктор улыбнулся, открыл глаза и поудобнее устроился на сидении:
- К ним иначе относишься, когда у них человеческие имена.
Воронков покосился на доктора и ничего не сказал. Некоторое время ехали молча. Потом Воронков кивнул в сторону:
- Смотри, сколько орехов ветер посбивал.
Третий посмотрел и согласился:
- Да, действительно.
- Пособирать бы…
- Так за чем дело стало? Остановись и пособирай.
- Неудобно как-то… Я взрослый… Что люди подумают?
- Уй! Уже десяток орехов человеку с земли поднять нельзя!
В Воронкове боролись противоположности. Солидный дядя,  глава семьи, отец и муж. И мальчишка. И в конце-концов не выдержал суровый Воронков. Вон – аллея скоро кончится. Не будет орехов! И он остановил машину. Около старого и раскидистого дерева, под которым орехов, надо полагать, насыпано было видимо-невидимо.
- Хай краще утроба триснэ, або б добро нэ пропадало!- на чистейшем суржике сказал Воронков и  вылез из машины. Доктор, к орехам он был вполне равнодушен, да и белый халат как бы не пускал, остался сидеть, наблюдая за шарящим в траве полусогнутым напарником и слегка над ним посмеиваясь за это в душе.   
Они прекрасно ладили, несмотря на  разницу в возрасте и непохожесть характеров. А это очень важно на «скорой». Да и не только там. Они сработались, и один любил при случае сказать «мой водитель», а другой – «мой доктор».
- Третий, на связь!
Доктор на полном автомате поднес к губам микрофон:
- На связи.
- Слава, езжайте срочно на Железнодорожную 117, там ребенок упал с пятого этажа.
- Понял. Железнодорожная 117. Едем.
Бросив микрофон, третий высунулся из окна:
- Витя, есть вызов. Поехали!
- Счас!,- не разгибаясь и не оборачиваясь, ответил Воронков.
Так спокойно было… Солнышко, травка, орехи… Третий удивился всей этой идиллии, поерзал на сидении и позвал снова:
- Витя, поехали. Вызов срочный. Ребенок упал с пятого этажа.
В стрессовую ситуацию человек включается не сразу. Некоторое время, хотя отсчет уже начался, он продолжает жить в обычном ритме и только потом он выходит на предел своих возможностей. Выходит, выкладывается, а когда все кончается – не может толком вспомнить, как  все было, что говорил, что думал, что делал.  Мелькало. Сейчас этим двоим предстояло лететь по городу, по забитым машинами и пешеходами улицам на максимально возможной скорости. С воем сирены, естественно. Под мигалкой. С визгом покрышек и, вероятно, со скрежетом тормозов. И они сами имели полную возможность во что-нибудь влететь. А они пока раскачивались. Один собирал под деревом орехи,  а второй как-то не слишком решительно звал его к исполнению служебных обязанностей.
Воронков подобрал с земли еще пару орехов, сунул их в карман, выпрямился и пошел к машине.
- Куда?- спросил он, запуская двигатель.
- Железнодорожная 117,- ответил, совершенно не волнуясь, третий.
- А квартира?- трогая с места и щелкнув тумблером укрепленной на крыше кареты мигалки, поинтересовался Воронков.
- Там без квартиры увидим. Там наверняка уже толпа.
- Третий, вы едете?
- Да, Вова, да.  Железнодрожная 117. Верно?
- Верно. Давайте, ребята, жмите.
- Странно,- сказал Воронков, - сегодня это уже было. Падали уже с какого-то этажа.
- Закон парных случаев,- ответил доктор.- Если что-нибудь случается, оно случается дважды.
Скорость была выше разрешенной на этом участке Госавтоинспекцией, но участок был петлистый, разогнаться всерьез не позволял и скорость не ощущалась.
- А ведь верно,- согласился Воронков,- поймаешь один гвоздь – жди в скором времени второй. А потом снова ездишь спокойно.
Приближался первый перекресток.
- Справа чисто,- поскольку ему лучше было видно, что творится справа, сказал третий. – Пугни их на всякий случай сиреной,- посоветовал он, имея в виду машины слева.
- Не надо. Мы по главной идем. Нас пропустят,- Воронков включил сигнал левого поворота.
- Пугни, пугни! Мы идем быстрее, чем они думают. Вдруг кто-то не сообразит.
Шофер-санитар снял правую руку с баранки и нажал большую черную кнопку, торчавшую там, где у обычных «Волг» вмонтирован радиоприемник. Над перекрестком взвился и повис истошный, леденящий кровь, вой автомобильной сирены.
- Так их! Так их!- обрадовался доктор,  видя как слева резко затормозил, пропуская их, автобус.
Воронков перебросил руку обратно на руль, но кроме автобуса к перекрестку приближался еще и лихой «Жигуленок» и неясно было, что у него на уме. Воронков смотрел на него с сомнением и рука его, лежавшая уже на руле,  вздрогнула.
- Не отвлекайся,- и третий вдавил черную кнопку сам:
- Ва-а-а… а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!
В «Жигулях» ударили по тормозам.
Воронков вошел в левый поворот по спортивному,  с управляемым заносом. Заверещала добротная резина и центробежная сила швырнула третьего в сторону.
- Дер-р-ржись!
Мелькнул и пропал перекресток.
Доктор уперся в пол ногами, а правой рукой уцепился за скобу, привинченную над дверью – не поможет, однако. Если Витек всерьез тормознет или влетит в чего-нибудь, то руками-ногами на сидении не удержишься. Левую руку доктор держал наготове над черной кнопкой. Вообще-то им бы не мешало пристегнуться. Обоим. Но ремней безопасности не было.
Приближался железнодорожный переезд и светофоры перед ним, ясное дело,  замигали красным; зазвенел звонок.
- Не надо, - сказал Воронков, - заметив движение повисшего над черной кнопкой пальца. – Не поможет. Шлагбаум у них автоматический.
- Но должна же быть там у них какая-то кнопка!
- Если и есть – пока сообразят… Поезд идет, шутка ли?- пояснил Воронков и прибавил газу.
По колесам ударили, и сильно, рельсы, уложенные настилом шпалы и всякое такое. «Волгу» слегка занесло, но Витек ее выровнял.  Обернувшись, третий увидел опускающийся шлагбаум.
- Между прочим, - сказал Воронков,- за поломанный шлагбаум штраф – 30 рублей. Не считая собственной крыши. Ага… Я видел одного любителя – так полоса поперек крыши и осталась. Чуть колеса не соскочили.
После переезда они вылетели на магистраль и вот тут-то Витя и втопил по настоящему.
Эх!
Куда там тройке! Карету с ревом несли напролом  95 лошадей. Под чутким руководством очень спокойного Воронкова. Четко стало видно только то, что неслось в лоб, а по бокам изображение было смазанным. Рискованно стало, опасно. Кто б мог подумать, что их старуха еще способна на такое.  Если что – они так перед Всевышним и предстанут – один с согнутой баранкой в руках, а другой с раздробленным и раскрывшимся своим чемоданом.
- Н-ну?! – скажет Господь.
- За други своя, Господи,- с чистой совестью скажут они.- Спешили мы…
И еще неизвестно было как оно там, около пятиэтажного того дома. Или сколько там у него этажей?.. А экипаж ощущал пьянящий восторг, похожий на восторг свободно падающего парашютиста. Все правильно, так оно  в стрессе и бывает.
Есть упоение в бою!
Александр Сергеевич не писал ереси, в которой начинается шарлатанство, претендующее на гениальность. Он поэт, но он точен как физиолог, описывающий результаты эксперимента.

Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъснимы наслажденья –
Бессмертья, может быть  залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.

Они понимали, что могут погибнуть? Еще бы! Эта гонка прямо по городу была неизъяснимым наслаждением для их смертных сердец. Они обрели и ведали это наслаждение.
Бессмертие? Вполне возможно, что бессмертный поэт прав и здесь: именно в упоении совершаются подвиги самопожертвования – себя уже не жаль. Нет, не тряслись от страха и не тащили себя за шиворот те,  которые направляли свои самолеты на разбегающегося внизу врага – Ага-а-а-а, сволочи!!!... Они делали это в упоении и они были счастливы. И ни страха, ни боли они не ощущали.
- Интересно, как оно там? – сказал Воронков.
- Как обычно. Собрались, галдят, делают панику. Орут. Дают советы. Нас с тобой ругают.
- Это я знаю. Я про мелкого.
- Понимаешь, Витя… если насмерть, то мы зря сейчас стараемся. Однако если он жив, но у него кровотечение, то две или три минуты могут все решить,- третий подумал несколько секунд и продолжал:- А кровотечение у него наверняка есть. Пятый этаж – шутки? А также травматический шок… Кстати, не надо думать,  что если с пятого этажа, то непременно всмятку. Он мог упасть на клумбу, на крышу автомобиля,  на очень густой кустарник… да мало ли? Зарегистрирован случай, когда ребенок упал на кролика. Кролика убил, конечно, а сам уцелел. Эх… Железнодорожная – это же через весь город ехать! Нам еще черт знает сколько!
- Володя!- рявкнул Воронков.- Неужели там ближе никого нет?! Нам через весь город переться!
- Брось свои дурацкие шуточки!- зарычал в диспетчерской Карташов.- Ребенок там кровью исходит, а он…
- Володя,- это в эфир вышел третий,- у нас на спидометре,- он потянулся к спидометру,- сто двадцать. Идем с мигалкой и распугиваем сиреной. Так что Воронков делает что может.  А что разговаривает, так оно ему не мешает.
- Нету у меня других машин, ребята, нету. Все заняты. Одни только вы свободны. Давайте, мальчики, давайте. Жмите.
- Мы уже около стадиона,- сказал третий.- Мы скоро будем.
- Я понимаю, ребята, понимаю. Головы только не теряйте.
Третья бригада не ответила. Им в лоб вышло такси – обгоняло автобус. Они по своей стороне тоже обгоняли автобус, точно такой же, и деваться было некуда. Доктор бросил микрофон и вдавил кнопку сирены:
- Ва-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!
Сирена тут ничего не решала. Тут не решали и тормоза. Все решал руль. Обе машины двигались, обгоняя, каждая по своей кривой, и кривые эти расходились, не касаясь друг друга. Кажется. Может быть, несколько сантиметров было в запасе, но это ничего, этого достаточно.
Машину ударило, но это была волна сжатого  воздуха.
- Ух!
- Кусошник проклятый, Христа-бога-душу-твою мать… За рублем, гад ползучий, гонится, вот-вот соли на хвост насыпет…
Доктор с уважением посмотрел на своего водителя.
- Р-р-р-ржись, ш-шас на красный попрем,- сказал Витя и сбросил газ. Потому что переть на красный свет светофора можно с крайней  осторожностью и медленно, даже если ты идешь на белой машине с красными крестами, с сиреной и мигалкой, а на другом конце города истекает кровью ребенок и две или три минуты могут решить все…
- Пугани их, гадов, Славик.
- Ва-а-а-а-а-а-а-а!!!!!

…Они не сошли с дистанции. Они не сделали аварии, они никого не разбили и ни на кого не наехали. Они прошли все перекрестки и все повороты, они всех обогнали. Стучащий двигатель не отказал и покрышки не лопнули. В ревом и воем, как в кино, распугивая всех и вся и привлекая к себе всеобщее внимание, они вырвались на улицу Железнодорожную.
- Значит так,- сказал доктор,- сейчас я выскакиваю и к нему с чемоданом. А ты хватаешь кислородный прибор и следом за мной. А потом хватаешь носилки и шины и тоже…
- Ясно,- Витя кивнул.
- Как делать искусственное дыхание и непрямой массаж сердца – не забыл?
- Нет, не забыл, Слава.
- Имей в виду, это ребенок, так что сдерживай свою силу. Ты, Витя, дядя здоровый, - ребрышки только хрустнут… если, конечно, они еще целы.
- Не хрустнут, Слава, не беспокойся. Я знаю.
- И легкие у тебя в три раза здоровее, чем у него…
- Да знаю я, Слава, знаю!
Появился дом под номером 117, пятиэтажный, однако никакой толпы у его фундамента они не увидели – это еще ни о чем не говорило, толпа могла быть с другой стороны. Сбавив скорость, третья поехала вокруг дома.
- Неужели ложный вызов?- сказал третий, когда Воронков обогнул уже второй угол здания. Воронков не ответил, а за следующим поворотом они увидели то, что и ожидали увидеть.
- Это они!
Подъездов здесь не было, подъезды располагались с другой стороны,  а здесь, почти вплотную к стене, подступали кусты, деревья, затоптанные клумбы, поросшие могучим бурьяном. Того, кто лежал, бригада не видела, но несколько женщин, стоявших среди этого бурьяна компактной группой, стоявших рядом со стеной,  не могли собраться здесь просто так. А когда они увидели «скорую», они замахали руками.
- Третий прибыл!- бросил в эфир доктор и, едва машина остановилась, выскочил вон, громыхнув чемоданом, в котором от этого удара тонко зазвенело стекло.
Странно, маловато их тут что-то… я думал, будет больше… их тут просто не видно, толпа просто не разнюхала…
…Бурьян и кустарник ему не помог – мальчик лежал боком на узкой асфальтовой ленте, опоясывающей дом. Мальчик лет десяти. Он держался за ногу и хныкал. Хныкал он устало – испуг, видимо, уже прошел. Увидев приближающегося крупными прыжками доктора,  увидев выражение его лица, мальчишка испугался еще раз и хныканье сменилось ревом.
- Ага-а-а-а!!!- кричал третий.- Живой!!! Живой значит!! Откуда он упал?
Совершенно не верилось, что упавший с пятого этажа способен так пугаться и так реветь при виде белого халата.
Женщины расступились и, раскрыв чемодан на траве, Слава склонился на ревущим больным. Перехватил  запястье, нащупывая пульс.
- С третьего этажа он упал, доктор, с третьего.
Пульс бился упруго, ритмично и часто. Хороший был пульс, с таким не умирают.
- Не с третьего,- ревел больной, размазывая слезы и сопли,- а со второго-о-о… третий я пролез, а потом веревка оборвалась… Нога, ой, нога боли-и-ит!
- Счас еще больнее будет!- посулил третий. А ремня не хочешь? Где твой отец? Выпороть паршивца, чтоб впредь неповадно было! Ты что ж это такое вытворяешь?
Это была реакция на стресс. Третий ожидал увидеть лужу крови и мешок переломанных костей, а тут, извольте видеть – ревут и жалуются, что болит нога! Третий, хоть и был принципиальным противником подобных методов, с радостью выпорол бы паршивца ремнем собственноручно.
- Ты зачем туда полез? Ты что там искал?!
С кислородным прибором в руках подскочил Витя. С таким лицом только за рычаги танка – и в атаку. Но в следующее мгновение  танкист улыбнулся и тронул напарника за плечо:
- Да ладно тебе, Слава. Не пугай мальчишку. Жив шкет и слава богу. Ногу ему посмотри.
Слава опомнился, кричать перестал и взялся за дело.
Флакончик со спиртом, шприц, ампула из портсигара, еще одна ампула, уже попроще, еще одна…
Увидев иглу, паршивец заревел еще громче и попытался от иглы этой заостренной отползти, но ему это не удалось, нога не пустила.
«Перелом, наверное,» подумал третий, однако полной уверенности у него не было, потому что паршивец оказался обут в кирзовые сапоги, закрывавшие голени до колен. Интересно, где он взял и зачем? В партизана играть вздумал, что ли?.. Что бедро не сломано было ясно – паршивец не берег бедро, он берег голень.
- Тихо, тихо,- сказал третий.- Будешь знать, как лазить куда не надо. Помогите мне.
С решительностью и силой, которые у женщин тоже очень даже имеются, они вцепились в вырывающегося партизана, зажали, заголили ему плечо.
- Что это?- спросил кто-то, имея в виду содержимое шприца.
- Обезболивающее. Иначе он мне ногу шинировать не даст.
Когда игла проколола кожу, партизан взвизгнул, однако никто ему не посочувствовал и никто его не пожалел.
- Так,- выдернув иглу, сказал третий,- болеть сейчас перестанет. Подождем.
После этого он подобрал с земли пустую ампулу из-под наркотика и положил ее в портсигар, где уже лежали две пустые ампулы. Для отчетности. Иначе придется потом на это место возвращаться и обнюхивать тут каждую травинку. Прочие же пустые ампулы так и остались валяться под ногами.
Воронков уже стоял наготове с шиной; носилки ждали рядом на земле.
- Погоди,- сказал доктор и принялся ощупывать пострадавшему руки, ноги, ребра, голову. Все было цело, кроме скрытой под голенищем сапога голени, дотронуться до которой ребенок не позволил.
- Сапог нужно резать,- подали первый совет.
- Нет, не нужно,- мнения разошлись. – Пусть лучше в больнице разрежут.
Третий поднял голову и огляделся – теперь их окружала довольно плотная толпа. Теперь они были заметны – белая машина, белый халат. Толпа зевак – кто-то бежал, опоздать боялся.  У-у, как он этого не любил! Обязательно находятся знатоки, которые все знают и, ни за что не отвечая, дают советы. Не находясь в событиях. Делай то и не делай этого. Иногда знатоки агрессивны, кричат, хватают за руки – им кажется, что доктор делает не то и не так. Что он недостаточно суетится в борьбе. Что у него недостаточно перекошенная физиономии. Или недостаточно героическая… То ли дело в индийском кино. Им так хочется зрелища, зрелища! Например, они требуют делать искусственное дыхание и непрямой массаж сердца тому, кого уже никакими массажами не оживить. Бывает еще острее – оживить можно. Электричеством долбануло, или утонул… Но время прошло и кора головного мозга уже погибла и оживлен будет не человек, а животное, способное только есть и пить и отправлять естественные потребности. Да и то не всегда. Семь минут прошло с момента остановки сердца – оживление прекратить. Не вытаскивать. Пусть уходит. Человека уже не спасешь и не надо создавать видимости. Но толпе нужна видимость. Они ее просто жаждут. Иначе… О-о-о, врач черствый! Врач пренебрегает своим долгом.  Врач – негодяй.
Сейчас врач находился рядом с больным, однако больным не занимался – собирал чемодан.  А больной стонал. О-о-о, сейчас его начнут перевоспитывать. Вступать в объяснения нет смысла. Хуже только будет. Толпа не рассуждает. Нужно по возможности не обращать на толпу внимания и делать свое дело.
- А почему…
- Не мешайте!- сказал кто-то.- Доктор сам знает что делать!
Слава тебе, Господи! Хоть один умный нашелся.
Все верно, третий знал сам. Он просто ждал, когда боль уменьшится настолько, что до ноги можно будет не только дотронуться, но и двигать ее, шевелить, прибинтовывая к шине. Резать сапог он не собирался. Сапог ему не мешал. Конечно, без сапога было бы лучше, видно было бы, что крови нет, а так нужно думать, может и есть кровь, но просто не видна. Он продумал это и пришел к выводу, что скрытого кровотечения нет.  Пульс был неплох, совсем неплох. Физиономия розовая. Он послушал сердце – тоже неплохо.
А вот перелом есть наверняка.
- С третьего этажа он сорвался,- объясняла какая-то женщина. – Хотел пойти гулять, а бабушка заставила уроки учить, так он вышел на балкон,  привязал к перилам бельевую веревку и полез, а веревка возьми и оборвись…
- Хорошо, что ногами вперед летел… если бы головой…
 Да уж. Если бы летел головой вперед, то в медицинской помощи уже бы не нуждался.
- Ну как, не болит?- спросил третий.
- Не-е-ет,- язык у паршивца уже заплетался. Третий ему изрядную дозировку вкатил.
- Давай!- доктор приподнял нетяжелое тело, а шофер-санитар тут же подсунул под него шину.
- Есть!
- Держи теперь, а я буду бинтовать.
Шина, какое это простое и надежное изобретение.  Она заменила собой сломанную кость. Уже не согнется под неестественным  углом нога, уже не скользнут со скрежетом друг по другу костные отломки, выстрелив сверлящей болью. Теперь этого партизана можно поднимать, носить, перекладывать.
С ним все будет нормально. Перелом срастется, у детей кости просто чудесно срастаются. Все-таки не пятый это этаж, нет, не пятый. Даже и не третий. Эх, если бы и та девочка, к которой мчалась сегодня по городу Маша со своим шофером-санитаром, отделалась переломом голени…
- Носилки!
Носилки были так же легки с ребенком, как и без него. Просто невесомые были носилки. А иногда носилки прогибаются от тяжести и ты даже досадуешь – не сломались бы. Особенно если тебе приходится маршировать по этажам.
Бригада подняла эти носилки,  донесла их до машины, там метров десять было,  и вкатила вовнутрь. Витек захлопнул дверцу.
- Докладывает третий!,- он знал, что сейчас все десять машин и диспетчерская  его слушают, потому что они ждали этого его выхода в эфир, и от этого голос его слегка изменился.- Докладывает третий. Ребенок жив,  в сознании,  упал не с пятого, а, практически, со второго этажа. Пульс и все остальное в норме. Ревел. Перелом левой голени, уточнить не могу, поскольку на нем кирзовые сапоги, резать не стал. Сделано обезболивание и шинирование. Других повреждений нет. Сознания не терял. Везу в больницу.
- Хорошо, Слава, вези. Данные только не забудь записать. Как освободишься – свяжись, там вызов вам есть, недалеко от больницы.
- Понял, свяжусь.
- Поехали, Витя, только осторожно. Не тряси его.
- Ясно.
«Волга» тронулась.
- А все-таки,- мечтательно произнес доктор,- а все-таки жаль, что его нельзя выпороть.
Бригада, постепенно остывая, медленно катила по городу. Доктор поглядывал в задний отсек, где под присмотром бабки и матери дремал на носилках мальчишка, не ощущавший уже боли. Дышал он ровно и спокойно, нога его не беспокоила, а цвет лица был как у молочного поросенка.
Воронков, когда уже окончательно остыл, побрюзжал по своему обыкновению:
- Давай! Давай!.. Чего было давать? С пятого этажа, с пятого этажа!.. Подумаешь, приехали бы на пять минут позже! В прошлом месяце тоже давали, - ах, зарезали!, ах, убили! Примчались, чуть не убились, а там два алкаша друг другу морды чистят… у одного кровища из носу… Нас же еще и обматерили!
Уже во дворе больницы третий спохватился:
- Да, а как его звать-то?
Достал бумажку и обратился к матери:
- Так, пожалуйста, фамилия, имя, отчество, возраст, адрес, школа и класс.
- Зябликов Филипп…

…Первым, неся под мышкой носилки, из приемного вышел Воронков, вкатил их в машину, захлопнул дверцу и занял свое место за рулем. Потом, с казенной шиной в руках, появился доктор. Приостановился на ступеньках, посмотрел по сторонам, вздохнул, потянулся, глянул на часы и путь свой продолжил. Открыл дверцу. Сел. Шину через окошко швырнул на носилки.
- Третья бригада свободна. В горбольнице.
- Так… так, третий…- было слышно, как в диспетчерской шелестят визитки.- Куда она задевалась?.. Ага, третий, поезжайте – улица Авиации, 45, квартира 48.
- Сорок пять, сорок восемь, едем.
- Пятнадцать,  пятьдесят семь.
Третий даже долю секунды не задумался:
- Шестнадцать ноль девять, восемьдесят четыре.
- Чего-о-о-о?!,- но Карташов тут же врубился и радио донесло до третьей бригады его короткий смешок. – Спасибо, а то я уже и забыл!
Рабочий день продолжался. Бригада ехала на очередной вызов и в медицинском отсеке побрякивали шины, костыли, кислородные баллоны, портативный наркозный аппарат и шоферский инструмент.

- Ах, доктор, скорее, наконец-то! – женщина средний лет была крайне взволнована, однако третьему ее волнение не передалось. Такие волнения он уже видел не один раз и наперед знал, что кошмара тут не будет.
- Ну-с, что у вас случилось?
- Ой, вы знаете, он побледнел весь, трясется, судороги у него, руки свело – вот так,- и женщина показала симптом, «руку акушера».
- Обе руки так свело?
- Да, доктор, обе.
- Угу. И давно это у него?
- Ой, не знаю! Мне кажется, что уже целый день так.
- А когда вы нам позвонили?
- Ну-у, минут тридцать назад.
- В самый разгар, да?
- Да, доктор, да! Побледнел весь, глаза закатились…
Он – оказался мальчишкой лет 13. Действительно, его трясло, глаза закатились, кисти рук были сведены.
- И часто у него так?
- Да бывает, доктор, бывает.
- Сейчас он понервничал, верно? – третий задавал вопросы и как-то не особенно спешил хвататься за шприцы.
- Да, в школу он не пошел, так я поругала его немного… Ах, если бы я знала, что так будет! Он такой впечатлительный, он такой легкоранимый ребенок…
Легкоранимый продолжал слегка трястись, кисти держал как раньше, а глаза уже как бы не так закатились, а с опаской наблюдали за доктором. Доктор – этой укол. Иногда, правда, капли… а этот… ой, что-то этот мне не нравится…
- Угу… угу… сейчас мы его посмотрим.
Легкоранимый захныкал, он не хотел, чтобы его осматривали. Трястись перестал. И симптом «рука акушера» исчез.
Третий раскрыл чемодан и достал тонометр.
Давление – нормально. Пульс – гут. Тоны сердца – аусгецайхнет. Легкие – лучше не бывает. Живот – ин орднунг! Легкоранимый мальчик просто пугал свою впечатлительную маму. Малолетний домашний тиран, капризный деспот,  вечно недовольный, вечно ноющий, закатывающий при каждом удобном случае отвратительные сцены. Мама с ним еще хлебнет. И не только мама. А «скорой» делать здесь было нечего. Это больше по линии психиатрии. Или психологии, или педагогики – он просто донельзя избалован. Не наш больной.
- Ну что ж,- веско произнес третий,- жизни и здоровью тут ничто не угрожает. А что судороги… сейчас мы его сделаем пару уколов и все пройдет.
- Я не хочу уколы-ы-ы-ы… уже прошло-о-о-о…
- Надо, Боренька. Надо…
Че б тебе вкатить? Может, капли? Нет, лечить так лечить. Самая болючая – магнезия. Нет, это чересчур, хотя поможет наверняка… не люблю магнезию, абсцессы бывают… полкубика димедрола на физрастворе… нет, на воде – пусть пощиплет! Или все же магнезию? Чтоб больше не чудил – бояться будет «скорую». Нет, ну ее, он щас такое устроит…
Он набрал полкубика димедрола на воде. Воды налил много – пять кубов. Чтоб знал! Выпустил из шприца воздух и в классической позе повернулся к больному:
- Ну-с, прошу!
Завязалась небольшая рукопашная. Борюсик не хотел уколы. Его уже не трясло и вообще – он просто отбивался. Третий с безжалостным видом стоял рядом и ждал. Не вмешивался. Мамка победила. И он взмахнул шприцом.
- В-и-и-и-и-и!!!,- а ты как думал? Ничего, ничего, хоть какая-то острастка будет. В следующий раз мамка скажет – «скорую» вызову! Того самого дядьку! И приступ пройдет. В школу он не захотел, видите ли! И слова не смей ему сказать! Отдать бы тебя в Воронкову на перевоспитание на пару недель. Мама не узнала бы сына. А если бы еще и мамку отдать…
- Так. Сейчас мы ему еще один укольчик сделаем.
- Не надо! Не надо! Мне уже хорошо! У меня уже ничего не болит! Я уже выздоровел!
- Нет, надо!- третий был суров.- Сейчас я тебе еще один укол сделаю. А если не поможет – еще один.
- У-у-у-у… Поможет! Поможет! Уже помогло! Я не хочу-у-у-у….
А третий звякал себе ампулами.
Тут взмолилась мамка:
- В самом деле, доктор, может, уже не надо? Ему уже лучше.
- Ага, хорошо,- сказал третий.- Теперь и я вижу – лучше стало. Не будем больше делать.
И принялся собирать имущество.
…Это еще ничего. Легко отбился. Бывает хуже. Среди взрослых тоже полно легкоранимых. Почему-то любят вызывать часа в три ночи. Поругалась с мужем. Потому что муж сволочь и гад. Лежит на раскладушке. Чтоб не в одной, то есть, с этим гадом постели. Голос – умирающая лебедь. Рука акушера. Голос – высокохудожественная хрипотца. Пульс, давление и все прочее – хоть прям счас в космос. Но ей необходима «скорая» - потому что это часть ритуала.  У-у-у!..
- Что у вас болит?
- Все!- трагическим шепотом.
Так и живут. Скучать не дают ни себе, ни людям. Ни «скорой». Даже магнезия сернокислая не помогает.
- Третий освободился. На Авиации.
- На базу.
- Понял.

На базе был полный штиль. Ах, как это хорошо.  Двор полон машин. Причем машин было не десять, машин было гораздо больше. Воронков, сдавая назад, не рассчитал и долбанул бампером красные «Жигули» модели 2103, стоявшие рядом с законным местом третьей бригады. Хорошо долбанул. Аж заколыхалось.
- Тю, т-вою налево!- заволновался Витя, дергая взад и вперед рычаг и с бешеной скоростью вращая баранку. – Сколько раз говорил Горнову, не ставь, гад, сюда, не ставь! Нет! Даже на своем дворе покою не дают!
«Волга» дернулась вперед, а потом снова задом -  заползла к себе, уже на расстоянии полуметра от машины Горнова.
- Никто не видел, никто не видел!- приговаривал Воронков, озираясь по сторонам.- Ты че-нить видел?
- Да ты че, Витя, конечно, нет! Только, боюсь, Горнов, когда придет, сам увидит.
Воронков высунулся из окна, с сомнением разглядывая зад «тройки»
- Не увидит. Я, кажись, его удачно съездил, по бамперу. Да и вообще… крыло у него и без меня рихтованное. 
Доктор  тоже глянул и пришел к выводу, что Горнов и в самом деле вряд ли что заметит – крыло было пятнистым, красно-желтым от наслоений эпоксидной шпаклевки.
Вопрос был больным. Автомобилей, принадлежавших сотрудникам, развелось столько, что они постепенно выдавливали со двора белые машины с крестами на бортах. Время от времени начальство закипало и все неслужебные машины изгонялись. Недели на два. Потом начальство теряло бдительность. И вообще как-то связываться не хотелось. И автомобили незаметненько так втягивались во двор. На лобовых стеклах некоторых из них красовались красные кресты на белом и синем фоне – машина управляется врачем. Вот как ты ее не пустишь? Непременно нужно было дождаться очередного момента закипания. Тот же Горнов – один из опытнейших врачей «скорой». Вот возьми его и прогони. Но если ты не прогонишь Горнова, то следом непременно лезут и все остальные. И во дворе идет незримый бой, изредка отмечаемый глухими металлическими ударами.
- Не понимаю, почему он выбрал именно это место?- кипел Воронков.
А что тут непонятного? Если бы он выбрал другое место, то было бы то же самое.
- Н-да-а, конечно-о,- сказал третий, чтобы что-нибудь сказать. Автомобильные эти страсти волновали его очень мало. Ему счас визитки написать, чемодан подзаправить… Сколько у него свободного времени он не знал. Что двор полон, еще ни о чем не говорило. Диспетчерская руководствуется какими-то своими мотивами и послать его куда-нибудь могут в любой момент. Но не будем забегать вперед.
Пока никуда не посылали. Он дозаправил чемодан, заполнил визитки, проиграл партию в шахматы, выпил чаю, а потом долго слонялся по двору, засунув руки в карманы. Зевал и потягивался.  Наблюдал как кошка подкрадывается к голубям, как Воронков делает комплименты красотке-Кэти, как летают вороны… Наконец, раздалось:
- Третья, поехали!
Он оживился и ускоренным шагом двинулся в ординаторскую – за визиткой. На входе в здание к нему обратилась какая-то очень молодая девушка в белом халате:
- Доктор, это вас вызывали?
- Да, меня,- сказал доктор и заулыбался, ибо с какой бы это такой стати он бы стал на эту красавицу шипеть, рычать, бурчать, хмуриться или иным каким-то образом демонстрировать несимпатию?
- Можно мне поехать с вами?
- Вам?! Со мной?! Поехать?! Ка-а-ане-ечно! Вон машина, садитесь.
Вот вам мужицкая сучность! А еще положительный герой! Дома жена-красавица, уже с работы вернулась, его, коварного, ждет, а он… Такая хорошенькая, халатик крахмальный, чистенький, такой же чепчик на голове, глаза голубые, волосы светлые, смотрит на него и улыбается…
А ну зарычи на нее, гад! Скажи – занят я! Грубым голосом скажи, чтоб от тебя она шарахнулась!
- Видите машину? Номер 34-52! Вы на кого учитесь?
- Акушеркой буду.
- Замечательная профессия! Вы знаете, я сам иногда очень жалею, что я не акушерка…
Поговори мне еще, поговори! Подлец… Зубы бедняжке заговаривает.
А она-то, а она? Тоже хорошо.  Могла бы, к примеру, к Маше попроситься. Или к … Да мало ли? Нет! Ей нужно к Славику. А почему? Потому!
Нет, ничего не будет. Никаких разрушений семейного очага. Они встретились не для этого. У них задача – оказывать медицинскую помощь тем, кому потребуется. Да и замужем она – вон золотое колечко на безымянном тонком пальчике… Что? Это я виноват? Надо было подсадить ему Бабу-Ягу? Вы за кого меня принимаете?
В городе было медицинское училище и будущие медсестры-медбратья, фельдшера и акушерки появлялись на «скорой» постоянно. Им это вменялось в обязанность. А бригады, особенно такие, где в белом халате только один, были практикантам рады. В медицинской среде вообще развита коллегиальность, друг другу при случае помочь – закон. Друг друга принято уважать. Молодых полагается учить. Его, третьего учили? Вот теперь и он учит и делает это с радостью. А кроме всего прочего, практикант – это еще одна пара рук, то есть облегчение. А если молодым понравится и после училища они попросятся на «скорую», так это вообще замечательно,  среднего персонала не хватает и многие бригады недоукомплектованы.
…В диспетчерской Катя одной рукой протягивает третьему визитку в окошко, другой заполняет еще одну, телефонную трубку прижимает к уху плечом и что-то говорит в нее, а по другому телефону Карташов не принимает чей-то вызов:
- Мы на царапины не выезжаем.
Третий перегнулся через подоконник, с трудом дотянулся до Кати и подцепил бумажку кончиками пальцев.
- Чего тут?- спросил третий, но ему не ответили. Он уставился в бумажку. Катя, конечно, красотка, но курица лапой царапает гораздо разборчивее, чем она.
- Не надо упрекать меня в пренебрежении людьми. Мы работаем честно. Но на царапины не ездим.
- У нас много больных, которым действительно нужна  наша помощь.
- Как что вам делать? Обработайте зеленкой.
- Я не могу занимать бригаду пустяками.
- Можете писать. Ваше право.
- Противостолбнячную мы не делаем.
- Есть веские причины,- в этом месте Карташов оторвался от трубки, изобразил лицом все, что он по этому поводу думал и потом продолжал диалог:
- Я не могу читать вам по телефону лекцию по иммунологии.
- Как что вам делать? Берите такси и езжайте в поликлинику. Или к нам в травматологию. У нас на втором этаже травматология.
- Меня не интересует, что у вас редко ходят такси. Вызовите по телефону.
- Еще раз вам говорю, «скорая» этим не занимается. Пишите.
На том конце провода еще что-то говорили. Володя слушал, слушал, а потом положил трубу на рычаги.
Все!
И еще некоторое время на эту трубу смотрел.
Затрещал зуммер, он поднял трубу и тоном, который словами передать невозможно, произнес:
- Скорая. Карташов.
Выражение его лица не изменилось и это дало основание предположить, что тот самый разговор еще не окончен. Третий хихикнул.
- Гражданка, поймите. Мы этим не занимаемся. Ни вы, ни он не прикованы к постели. Вы прекрасно можете добраться до нас своим ходом.
- Слава,- Катя оторвалась от своих дел,- между прочим, ты тут особенно время не теряй.
- Мне интересно – кто кого.
- Он ее. Я тебе потом расскажу.
- А вы знаете, что вас могут оштрафовать за необоснованный вызов скорой?
- Слава, она там вену порезала!
- Ух ты!,- и третий, забыв о зрелище, направился к выходу.
- Я не шучу,- сказал за его спиной Карташов.
Он, конечно же, не шутил, теоретически такая возможность – оштрафовать, была. Однако третий что-то не мог припомнить ни одного случая, когда кого-либо оштрафовали. Медики  народ гуманный, им как-то не с руки карать, на то существуют другие службы. А им как-то проще помочь.

Будущая акушерка, студентка, наверняка отличница, красавица, стояла перед машиной 34-52 и не решалась в нее ступить. Третий заулыбался и распахнул перед ней дверцу медицинского отсека:
- Ну что же вы? Прошу!
Потом сел на свое место.
Воронков, естественно, смотрел назад и сиял как полная луна. Обрадовались. Оба. Пустили в огород.
- А я думаю, чего это она перед машиной топчется?
- Поехали, Витя,- третий зачитал адрес.
- А что там такое?- радостным голосом произнес Воронков. Подлец! Да ты же ей в отцы годишься! Ты-то чего?!
- Да понимаешь,- тоже обрадовался третий,- опять кому-то плохо стало!
- Эх!- воскликнул Воронков, трогая с места,- Вот так всегда! Небось, когда хорошо, так нас с тобой не зовут!
Орлы! Соколы!
Само собой, стекло, отделяющее кабину от медицинского отсека, сдвинулось и в проеме появилась эта прелесть:
- А что там произошло? Интересный вызов?
Бригада засмеялась. Вопрос был смешным и наивным. Как бы это поточнее сказать… тут никогда не думали интересный вызов или не очень. Тут каждый раз слегка ежились – чтоб кошмара не было. Чтоб в бессилии не пришлось расписаться. Тут не желали себе интересных вызовов. Если честно, третий с удовольствием ездил бы целый день напролет и мазал бы зеленкой поцарапанные пальцы. И Воронков тоже. И все остальные девять бригад не отказались бы.
А вот вам, ребята, шиш!
- Я думаю,- сказал третий,- что тут посерьезнее, чем истерическая икота. Она там вену порезала. Можно просчитать варианты. Или это случайный порез, к примеру, разбившейся бутылкой из-под кефира. Или попытка покончить жизнь самоубийством, то есть суицидальная попытка.
- Вот лично ты, Витя, что  считаешь более вероятным?
- Разбившейся бутылкой запросто можно порезать пальцы. Скорую не вызывают. А как она могла случайно порезать вену?
- Я тоже так думаю. Значит, это попытка суицида. Там может быть даже интереснее, чем нам сейчас кажется.
- Венозное кровотечение не может быть опасным для жизни. Просто забинтовать и все,- сказали из медицинского отсека.
- Вот потому мы и не включаем мигалку. Но там… иди знай. Или она полоснула запястье тупым кухонным ножом. Или опасной бритвой. Это разные вещи.  Вдруг сухожилия повредила? Вдруг до артерии добралась? Но если бы так, то вызов был бы срочным и мы бы уже были там. Но что гадать? Приедем – увидим. 
- А что вы ей будете делать?
- Ну… наложим повязку, остановим кровь. Если сильный порез – заберем в травмпункт – пусть зашьют. Что еще… ну, в дурдом можем отвезти. Суицидальная попытка, между прочим, показание для госпитализации. Это их больной. Пусть разбираются.
- Ой,- сказал Воронков,- только не туда. К ним целый час ехать. Да еще и не возьмут. Скажут – лечите амбулаторно.
Третий согласился:
- Могут и не взять. А могут и взять. Суицидальные попытки разные бывают. Буду с Козловым советоваться.  Ну, что еще… сердечно-сосудистую систему ей поддержим, если надо. А если она потеряла много крови… но это маловероятно. Вряд ли она полдня лежала и истекала кровью, и ее никто до сего момента не обнаружил. Не думаю. Скорее всего, она полоснула себя по руке минут 20 назад. Причем тупым кухонным ножом. В ходе выяснения отношений с кем-то там. Порез вены, это чаще всего демонстративно-шантажное поведение. Хотела бы на самом деле туда – воткнула бы себе тот же самый кухонный нож в сердце. Раз – и все. Кто мешал? Но не будем гадать. Приедем – увидим.
Они приехали и остановились.
Дом, ворота, двери, ступеньки. Все как обычно. Тихо. Третий даже разочарование ощутил какое-то.
- Третий прибыл.
- Минутку, третий. Шестой, шестой, повторите, где находитесь.
Рация шестого была не слышна, но Карташов ее слышал, потому что на базе сильная аппаратура.
- Ага. Понял, шестой. Ребята, загляните Красивая 15, квартира 56, это рядом с вами. Там ничего особенного. Мальчишка колени поцарапал. Но мамашка меня просто забодала. Не могу уже.
- Он ее,- сказал третий. - Ха! Она его!
- Да, шестой. Зеленкой намажьте и все.
- Ладно, Витя, ты с ними тут сам разбирайся, а мы пошли,- и открыл дверцу.
Девушка тоже вышла. Бедняжка. Это была скромная и стеснительная девочка, совершенно не уверенная в себе, не знающая что говорить и что делать, чтобы о ней думали хорошо. Одна мысль о том, что доктор может в душе осудить ее за что-то, уже доставляла ей огорчение. Например, он, доктор,  несет самостоятельно чемодан, а она, типа медсестра, идет налегке. Ну вот разве порядок это? И бедняжка, смущаясь, протянула руку, чтобы этим чемоданом завладеть. Доктор, который по роду службы своей постоянно работает с людьми и научается читать чужие мысли, засмеялся и чемодана не отдал:
- Не надо, не надо. Он иногда сам по себе раскрывается. Представляешь картину – все выворачивается на асфальт, шприцы расстерилизовываются и мы остаемся без оружия.
Так они перешли на ты. Вернее, он перешел.
Бедняжка тут же засмущалась на том основании, что она напрашивается с ненужной своей помощью. Глупенькая, да он не то, что чемодан, он и тебя понесет на руках! Только обрадуется!
- Да, и не иди впереди меня. Тут собаки иногда выскакивают раньше хозяев.
 Бедняжка тут же перестроилась.
Сам он собак не боялся. Почти. Чемодан – это щит. Прикрываясь которым, можно нанести зверюге доброго пинка, после которого она тебя зауважает. И будет гавкать с безопасного расстояния. Однако очень крупные собаки, овчарки, к примеру, могли порвать и его.

…За дверью, когда она распахнулась, стоял вой и стон. Кричали изо всех сил. Все. И сразу. Третий, оценивая обстановку, замер на пороге.
- А вот и скорая! – чей-то голос перекрыл все голоса. На мгновение стало тихо, а потом закричали еще сильнее. Ну, его тут ждали. Экономили силы для финального акта. И вот, долгожданный момент наступил.  Третий, он уже знал, что ему тут предстоит делать,  шагнул вперед.
Маленькая квадратная прихожая, в нее выходят двери кухни (другие двери не в счет, он их не заметил даже) и в кухне этой, у самых дверей, даже частично в дверном проеме сидит на стуле молодая женщина и ее вместе со стулом прижимают к стене сразу четверо – чтоб не могла встать. На полу кровь. Впечатление такое, будто ее нарочно расплескали из ковшика. Кровь также на столе, на газовой плите… и даже на стене несколько очень крупных красных капель, которые почему-то не растекаются; но были и растекшиеся капли.  Откуда взялась вся эта кровь третий тоже в первый же момент увидел – на правом запястье женщины выделяется окровавленный поперечный разрез кожи, длинный и широкий. Но сухожилия не повреждены, это было видно из того, что женщина пыталась вырвать эту свою порезанную руку из  рук крупного, толстого мужчины, происходила борьба и рана женщине совершенно не мешала, будто раны и не было. Она только вены себе перехватила. Артерия не задета, потому что нет кровавой струи, да и расположена артерия достаточно глубоко, поверхностным махом ее не достать.
- Пустите меня!!! Пустите меня!!! Сволочи!!! Скоты!!! Быдло!!! Ж-ж-животные!!! Пустите!!!, - и все это на предельной громкости, и как она голос себе не сорвет. Ну, тут даже сам Станиславский бы ей, вне всякого сомнения, поверил бы. Третий ей поверил тоже – если не удержат, то тут такое начнется…
- Что, жить не хочет?- грозно и молодецки выкрикнул третий, появляясь на этой кухне. На столе какая-то фигня, чайные приборы, вилки… – он просто сдвинул ее своим чемоданом. Но смахивать со стола все и на пол лихим таким движением не стал – ой, ну зачем?
Снова стало тихо, а потом, с готовностью и радостью, по ведьминому завопила молодая женщина:
- Да-а-а-а!!! Да-а-а-а!!!  Не хочу ж-жи-и-ить!!! Не х-хочу ж-жи-и-ить!!!- и при этом вырывалась.
Казалось, сейчас вырвется. Толстого мужика, уцепившегося за ее порезанную руку, мотало из стороны в сторону, остальные, державшие ее кто за что, должны были вот-вот посыпаться в разные стороны как дистрофики. Зверь баба!  Одержима дьяволом! Стопроцентно!
- Да-а-а-а!!! Да-а-а-а!!!  Не хочу ж-жи-и-ить!!!
Врач «скорой» не очень-то испугался.
- Это мы еще посмотрим!
Щелкнули замки чемодана. Стекло. Амулы. Яды. Полированный металл стерилизатора. Сейчас мы посмотрим – кто кого.
Третий отвернулся от чемодана и несколько секунд рассматривал происходившую перед его глазами борьбу – давление! Ему хотелось узнать какое у нее артериальное давление. Но измерить давление этой пациентке было невозможно. Отсюда и заминка – что делать? Потом он сообразил, что при таком состоянии не может быть гипотонии, а пульс у нее наверняка под 160. После чего опять повернулся к чемодану – на этот случай здесь тоже имелось то, что требуется.
- Нина! Нина! Ты что?!- кричал толстый мужик. – А ну прекрати сейчас же! А ну прекрати! Да я… да я тебе по роже сейчас съезжу!
- Езжай! Езжай давай! Скотина! Я не хочу ж-жить!!! – и она попыталась ухватить его зубами. Он увернулся.
- Ишь ты,- бурчал себе под нос третий, собирая шприц,- жить она не хочет! Тридцати не прожила, а уже жить не хочет! Не желает, значит, мучаться среди бесчувственных скотов и животных… Я, может, тоже не желаю. Но я же не режу себе вены!
- Успокойся, Нина!!! Успокойся сейчас же!!! По хорошему тебе говорю – успокойся!!!
- Ага, успокоится она тебе, как же! – и в шприц, слегка пузырясь,  натекала бесцветная, неотличимая от воды жидкость.
- Ой, что мне делать, доктор, что делать? Что мне делать?,- это дрожала, с расширенными глазами, светловолосая бедняжка, будущая акушерка.- Ой, я боюсь!,- и она старалась держаться к нему поближе.
Конечно, теоретически можно все это прекрасно знать и разложить по полочкам. Но в момент обкатки теория вылетает из головы при первом же истошном вопле. Третий, на что уж был закален и к воплям привычен, а тоже ощущал на себе взвинчивающее влияние ненормальной этой обстановки.
- Бр-р-рысь!,- не вдаваясь ни в какие объяснения и забыв о том, что он джентльмен, а она – прекрасная дама. 
Ну, молодец, молодец, что тут еще сказать? Ну наконец-то нашел на кого можно зарычать!
Но потом третий спохватился и улыбнулся бедняжке. Время-то у него было. Пока не наберешь шприц, все равно ничего не сделаешь, а шприц набирается постепенно.
- Вот здесь стань, вот здесь,- и он указал глазами на угол, в котором бедняжка никому не могла попасться под ноги. – Не бойся, сейчас мы ее повалим. Я уже видел таких.
- А-а-а-а-а!!! – слова там уже кончились.
- Тебя как звать?
- Лида!
- Хорошее имя. А меня – Славик. Туда стань, Лида, туда.
Бедняжка тут же сместилась куда было указано и дрожала уже там. Никого не отвлекая.
- Молодец, правильно поняла.
- Муж от нее уходит,- к доктору приближалась какая-то бабулька,  не принимавшая участия в схватке. – Он и раньше уходил, но возвращался, а теперь говорит – больше не вернусь.
«Еще бы! От такой сбежишь! И как его вообще угораздило! Любовь, млин…»
Раздался звук пощечин – это Нине давали по роже. А она рычала, оскалившись, и пыталась ухватить бьющую руку зубами.
Держа перед собой, иглой кверху, наполненный шприц, доктор повернулся к событиям лицом и взгляд его, тяжелый и немигающий, встретился со взглядом больной.
Все. Приехали.
Яков Шпренгер бы сказал – дьявол, ощутив приближение последней своей минуты, рванулся из последних сил. А Генрих Инститорис ему бы поддакнул.
Ее держали четверо, но этот, в белом халате, обладал большей силой, чем все они, взятые вместе.
А интересно, а если бы ее отпустить? Вовсе не факт, что она ринулась бы бить, ломать, крушить и кусаться. А вдруг бы остановилась в растерянности: ну, отпустили, дальше что? Однако проводить эксперимент никому и в голову не пришло. Средневековые ведьмы, надо полагать, выглядели таким вот, примерно, образом.
Она уже не кричала. Она отбивалась с холодным бешенством,  рыча совершенно по звериному. В самый раз для молоденькой практикантки – бедная девочка… Больная пыталась хоть кого-нибудь достать, особенно третьего, укусить, ударить ногой. Третий был недосягаем. Легкий пинок по голени, который он все же получил, не в счет – большая дистанция, на излете.
- Руку! Дайте мне ее руку!
На руку навалился толстый,  взял на излом,  прижав к дверному косяку.
- Осторожно! Не сломайте ей руку!
Толстый ослабил прижим.
- Рукав! Рукав поднимите!
Пуговицу сорвали, но манжет оказался узким и прочным и руку удалось освободить невысоко – пальца на три выше локтя. Колоть в том месте не принято. Ничего. Протереть спиртом… Игла вошла в тело легко и глубоко…
- Все!
Игла вышла.
- Все! Через десять минут она успокоится.
Она раньше должна была успокоиться. Слава просто решил назвать время с запасом.
И, разбирая на ходу шприц, он вернулся к столу.
- Вот и все, Лида. Самое главное сделано. Дозу я ей изрядную вкатил. Сейчас подействует.
Но сражение продолжалось с прежним ожесточением… или уже нет? Вроде бы она уже ослабела немного? Точно, ослабела. Вот ее удерживают только двое – хватает сил. Рванулась и снова вцепились все четверо.
- Последняя вспышка,- сказал третий. – Сейчас с ней можно будет говорить по человечески. Лида, поищи-ка в чемодане перевязочный материал.
Лида хотела спросить – а где? И уже набрала в грудь воздуху, потому что  чужой чемодан все равно, что чужой монастырь, однако не спросила,  остановилась. И принялась внимательно вглядываться. Нашла. Молодец. Обязательно станет хорошей акушеркой.
Ага, перестала вырываться. Ее подержали еще немного и отпустили.
- Лида, иди сюда. Перевяжи ее. Не бойся, уже не укусит. Она все понимает. Десмургию вы уже проходили?
Вообще-то можно было бы говорить и более приветливым тоном. Что-то я не пойму – ты джентльмен, или как?
- Проходили.
Десмургия – искусство наложения повязок. Любую часть человеческого тела можно забинтовать так, что повязка будет сидеть ловко и  красиво. Не сползая.
- Нет, зачем ты взяла этот бинт? Он нестерильный. Возьми стерильный, Лида, который в упаковке. Так, правильно. А в том пузырьке перекись водорода.
А не кажется ли тебе, что ты на нее рычишь? Ну монстр какой-то, честное слово! Вот Воронков на твоем месте бы не рычал. Он гораздо человечнее некоторых докторов.
Впрочем, Лида на него не обижалась. Она приступила к обработке раны. И обрабатывала ее правильно. Рана не была опасна.  Кровь, которая вначале лилась, вне всякого сомнения, обильно и страшно, уже остановилась сама по себе. Организм не так-то просто убить. Он умеет бороться за жизнь. И он не подчиняется голове, если голова того не заслуживает.
- Так, Лида, хорошо, хорошо. Не волнуйся. Все у тебя правильно получается,- третий почти не вмешивался… так, придерживал там кое-что или подавал. Она уже совсем успокоилась, к слову. Хорошая девочка. Умница. Не троечница, сразу видно. А испугалась она в первый момент потому, что от нее ничего не зависело. Если бы зависело, то она исполняла бы свой долг и пугаться ей было бы некогда. У нее в акушерских ее делах таких моментов будет хоть отбавляй. Но она справится. Славик смотрел на нее с уважением. И колечко на пальце – кому-то очень даже повезло в жизни. Такая жена!..
Зияющий, с разошедшимися краями, страшный разрез скрыла белая повязка и рука сразу приобрела приличный вид. Обычная белая повязка, а что под нею – не видно.
- Ну вот, - сказал третий, - теперь порядок. Я забираю ее.
Родственники встрепенулись:
- Куда?
- В психиатрическую больницу.
Родственники переглянулись и без слов приняли решение:
- Нет-нет! Они ж ее там свяжут!
Доктор возразил:
- Зачем ее вязать? Вы ее держали вчетвером, а я всего лишь сделал ей укол. В больнице есть все необходимые условия и препараты.
Больная уже не выглядела ведьмой. Она, правда, была очень сердита, но  сердитость эта ничем не отличалась от обычной, держащейся в рамках приличий, человеческой сердитости. Она сидела на своем стуле, никто ее не держал, и с неприязнью смотрела на родственников и на доктора.
- Нет-нет! Все равно! Нечего ей там делать! Она уже успокоилась!
- Успокоилась… Только пока действует препарат. За ней нужен надзор. Она вполне способна еще раз попробовать. Изобретет какой-нибудь такой способ… вы не представляете, как они бывают в этом изобретательны.
Слава хотел в качестве доказательства привести два-три таких случая, однако вовремя сообразил, что больная это услышит и научится, и промолчал.
- Ничего, ничего, мы будем за ней смотреть. Мы круглосуточно будем дежурить.
- Все вместе? Ведь дежурить будет кто-то один, а она одного просто сомнет. Раньше, чем все сбегутся.  Вы хотите увидеть ее в луже крови?
Разговор происходил в сторонке и вполголоса, чтобы больная не слышала. Доктор опасался, что лужа собственной крови представится ей достаточно эффектной и соблазнительной картиной, чтобы как следует уязвить уходящего мужа. А вдруг она решится резануть себя по шее, что тогда?
- Мы уберем все острое и вообще… доктор, мы не согласны отдавать ее, вы не имеете права забирать ее без согласия родственников. Не так ли?
- Н-да… Я вижу, что вы очень хорошо знаете свои права и мои обязанности. А если она все же покончит с собой, то вы вспомните о своем праве пожаловаться на меня прокурору, не так ли? Виноватого ведь нужно найти, верно? А кто виноват, если не я? Зачем не объяснил вам… вернее, объяснил, но недостаточно доходчиво!
- Ну зачем вы так, доктор?
- Затем, что это не сумасшедший дом, а больница для душевнобольных. В том, что у нее душа больна, я не сомневаюсь. Суицидальная попытка – это серьезно. Ее нужно лечить. Ее непременно должен осмотреть психиатр. Помогут, вылечат, выбросит она из головы все эти глупые мысли.
- Доктор, всю ответственность мы берем на себя. Мы дадим вам подписку, если требуется.
- Требуется. Давайте подписку.
Третий достал из кармана визитку, крупно и разборчиво написал на ней – “от госпитализации родственники категорически отказались,  несмотря на то, что им были разъяснены все тяжелые последствия, могущие вследствие этого отказа произойти”
- Читайте и подписывайте. Все, кто здесь есть.
Естественно, они заколебались. Очень легко брать на себя всю ответственность на словах, но как только появляется бумажка, которую с такой готовностью состряпал этот бюрократ и формалист в белом халате, так сразу же начинаются сомнения. Слова к делу не подошьешь, а вот бумажку – запросто.
- Доктор, ну зачем вы так? Разве нельзя просто, по человечески…
Это нужно было понимать так: давайте расстанемся друзьями, а если она таки зарежется, то мы тихо и спокойно вас посадим, и напрасно вы, дорогой доктор, будете бить себя на суде кулаками в грудь и кричать, что вы нас предупреждали…
- Нельзя,- сухо сказал доктор. – Если вы и в самом деле принимаете ответственность на себя – подписывайте. Если нет – я ее забираю.
И они поставили свои подписи.
- Ну что ж… Но я все равно должен ее забрать – в травмпункт. Это не пустая царапина, это рана. Пусть хирург посмотрит и зашьет. Наша повязка – временная.
Ему не поверили. Они боялись, что травмпункт – это отговорка, а отвезет он ее все-таки в психиатрическую больницу.
- Нет-нет,- сказали родственники. – Не надо в травмпункт. Утром мы пойдем к хирургу в поликлинику. И он зашьет. Рана неопасна и обработана, повязка стерильная. Подождем до утра. А сейчас, видите, она ложится спать.
И в самом деле – покачиваясь,  больная прошла в соседнюю комнату, стащила с кровати прямо на пол покрывало и принялась раздеваться, совершенно не беспокоясь тем, что на нее смотрят. Разделась, залезла под одеяло и тут же заснула. Так тихо, так мирно…
Третий сдался:
- Будь по вашему. Но все же непременно наблюдайте за ней всю ночь. До свидания.

- Центральная, вы меня слышите?
- Да, Слава,- сказала Катя.- Что у тебя?
- Прошу связь со старшим врачом.
- Он вышел. Подожди пару минут.
- Понял.
-Что там было?- спросил Воронков.
- Ужас. Ведьма. Настоящая ведьма. Укрощали. Суицидальная попытка. Причем, боюсь, не просто демонстрация, а всерьез. Ее надо госпитализировать. Не верю я этим их постам. Психических больных, тем более буйных, а она была буйной, полагается госпитализировать. Если требуется – с помощью милиции. Действие лекарств пройдет, она проснется – и что будет? Она не только себя, она и кого-то из них запросто способна пырнуть ножом.  Дурацкая ситуация… Как я могу вызвать милицию, если она сейчас тихо-мирно лежит в постели и спит? Тем более – родственники категорически против. Ты представляешь, что будет? Надо доложить шефу. Пусть решает.
- Действительно, - сказал Воронков,- зачем  милиция, если человек спит? Они повернутся и уйдут. И будут правы.
- Отъедь отсюда,- сказал третий.
- Что?
Отъедь. Уверен, что они видят в окно, что мы тут стоим и думают, что мы что-то замышляем. Не надо их пугать.
Воронков завел мотор, отъехал метров на 200 и остановился.
- А если оставить все как есть?- спросила Лида.
- Понимаешь,- третий повернулся и отклонился вперед таким образом, чтобы видеть всех,- если бы я наперед знал, что все будет хорошо, я бы сейчас запросил новый вызов, а про этот через полчаса бы забыл. Но иди знай? Проснется она часа в три ночи. Рядом бабка клюет носом – дежурит. Она выйдет на кухню, найдет нож, который плохо спрятали и всадит себе в сердце. Или перехватит себе шею. Или забьет себе молотком в грудь гвоздь. Да тысячу лет я мечтал иметь груз на своей совести.
- Катя, что там шеф? Скоро?
- Больного, Слава, осматривает. А у тебя срочное что-то?
- Да нет. Время терпит. Пока.
- Может, вызов еще обслужите?
- Нет. Мало ли… замотаюсь и забуду. Я должен переговорить с шефом, а потом давай вызов.
- Ну хорошо. Будете в резерве. Если что-то срочное случится.
- Согласен.
- Вы где?
- На Северной.
- А если вызвать милицию?- спросила Лида.
- Понимаешь, бывают случаи, когда милиция нужна все всякого сомнения. И нету двух мнений. Но этот случай – не тот, доктор помолчал, подумал и сказал:- Витя, помнишь, как тогда было?
- Я,- сказал Воронков, - много чего помню.
- А ту иглу, в виде крючка, которую я тебе подарил, ты помнишь?
- А-а, это… Конечно, Слава, помню.

Вызов этот бригада получила в ноль часов сорок шесть минут. Время не такое уж позднее, однако третий, успев уже намотаться, спал и Карташов разбудил его, подергав за ногу. Доктор к этому был готов и немедленно проснулся и сел на топчане.
- Слава,- заговорил Карташов,- езжай в горотдел, возьми там наряд, они уже в курсе, и езжай на улицу Чехова 35, квартира 7. Надо госпитализировать психбольного.
- Ясно,- третий принял визитку. – А разве уже моя очередь?
Очередность на «скорой», по возможности, соблюдается. Особенно ночью.
- Очередь Маши, но не могу же я послать туда женщину, верно?
- Конечно, верно.
Доктор слез с топчана, обулся и пошел в комнату дежурных шоферов. Там он подергал за ногу своего Воронкова:
- Витя, едем!
Потом он вышел во двор и занял свое место в карете. Через полминуты появился шофер-санитар. Было тихо. Небо в звездах. Хотелось спать.
- Куда, Слава?
- Для начала – в горотдел.
…В горотдел доктор вошел без чемодана.
- Здравствуйте. «Скорая». Вам должны были звонить – мне нужен наряд.
Несмотря на позднее время, в дежурной части было много людей; здесь тоже привычны не спать ночами. Народ был и в форме, и в штатском. Мужчины и женщины. Невозможно было понять кто и по какому делу. На задержанных не походили… впрочем, в обезъяннике кто-то там у них сидел. Дружинники уже давно должны спать. Угрозыск? Потерпевшие?... Впрочем, ему-то какое дело?
В дежурной части было шумно, все занимались своими делами и на появление белого халата отреагировал только майор с красной повязкой на рукаве:
- Здравствуйте, доктор, - после чего продолжал слушать телефонную трубку.
Слава огляделся – на него ровным счетом никто больше  не обратил здесь внимания. Попросту не заметили. Какой-то сержант, заложив руки в карманы кителя, бесцельно пересекал помещение по диагонали, обойдя третьего как неодушевленное препятствие на своем пути. Судя по его выражению лица, он просто здесь гулял.
- Так что,- закричал кто-то в штатском, обращаясь к этому сержанту - ты идешь за кипятком или нет?
Сержант остановился, обернулся, помялся и так неохотно ответил:
- Ладно, иду, иду…
«А я?» - хотел громко сказать доктор,  но, предпочитая свою излюбленную тактику молчаливого давления, ничего не сказал, а поплотнее приблизился к майору с красной повязкой на рукаве и повис над его душой. Майор сразу же забеспокоился, стараясь не глядеть на третьего. Тогда третий придвинулся еще плотнее.
Медлительный сержант так и не сходил за кипятком. Майор, не отрываясь от телефонной трубы, покосился на доктора и позвал:
- Батаев! Ты свободен? Езжай с доктором.
Батаеву было все едино, что кипяток, что доктор – он снова остановился, снова помялся и безо всякого восторга сказал:
- Хорошо, еду.
Третий посмотрел на сержанта с большим  сомнением – молод, тридцати, пожалуй, нету, весит не более семидесяти килограммов,  роста метр  семьдесят, или чуть меньше, в плечах неширок. Характер спокойный, уравновешенный, из тех, что на службу не напрашиваются, но и от службы не отказываются.
- Ага, очень хорошо, - доктор приветливо улыбнулся Батаеву, но тот, похоже, этого просто не заметил. – Идемте,- и повернул к выходу, не сомневаясь, что Батаев следует за ним. Обернулся только около машины – идет. Вообще-то наряд, это минимум двое. А тут только один…
- Садитесь, -  третий распахнул дверь медицинского отсека. Батев сел. Захлопнул дверцу и опустил стекло. И ни одного вопроса. А че спрашивать – приедем, увидим!
- Наряд на борту. Едем к больному.
- Ясно, Слава.
- Кольчужку надеть?
- Конечно, Слава, надень. И каску тоже… Ты там сам не высовывайся особо. На то милиция у тебя есть. 
- Ясно.
Почему их не двое? Наверное, запарка там у них какая-то и людей не хватает. Ладно.
…Дом оказался двухэтажным. Расположен буквой Г, вокруг асфальт, другие дома, этажами повыше. И – ни души. Ни человеческой, ни вообще какой-либо живой. Тихо. На стене хороший, издалека видимый номер – 35. (На всех бы домах такие, а то ездишь-ездишь, ездишь-ездишь…) Мертвенный свет дневных ламп. И очень чисто. Никакого мусора на асфальте.
- Третий прибыл!
Рация что-то хрюкнула в ответ, он так и не понял что именно, да оно и не особенно его интересовало. Домик этот, со своей тишиной и чистотой, выглядел как-то зловеще… Третий просто входил в стрессовое состояние. Психбольной – он же ни за что не отвечает и никаким педагогически воспитательным воздействиям не поддается. Особенно ночью, когда к нему являются с милицией, чтобы отвезти его в сумасшедший дом. 
Воронков, двигаясь по кривой, подогнал машину к подъезду и притормозил.
- Может, я с вами пойду? С мандировочкой…
- Не надо, Витя. Ты же его зашибить можешь. А он больной… Побудь лучше на стреме. Смотри тут… если что…,- и вышел из машины. Следом вышел Батаев. И направились к парадному.
- Да,- сказал им вслед Витя, - это я могу…

Вполне могло оказаться, что больной согласится на госпитализацию совершенно спокойно. Но это вряд ли – каждый из них здоровым считает себя, а больными всех окружающих. Особенно психиатров. А может, его дома не окажется? Ощутил тревогу и ушел. В ночь… Но третьему почему-то не верилось, что все обернется так просто. Ох, не верилось. Телепатия, парапсихология или как там его еще – то ли существует, то ли мерещится. Но, приблизившись к этому дому, третий ощутил тревогу. И ощущение это было реальным. Что-то сейчас начнется.
Две ступеньки. Чистая железная решетка для чистки подошв. Дверь. Пустое парадное. Керамический пол вымыт – не хуже, чем в операционной.
“Ой, что сейчас будет…” – подумал доктор.
Они остановились посередине вестибюля и стали озираться по сторонам – где тут номер седьмой?
- Сержант, знаешь что, - нервно пошутил доктор,- а давай-ка повернемся и как пойдем отсюда…
Батаев стал думать что бы такое на это ответить, но придумать ничего не успел. Распахнулась дверь и оттуда выглянул плотный, не менее 90 килограммов весом, гражданин в спортивном черно-красном костюме. “Штангист” – подумал доктор.
Третий ощутил острое огорчение из-за того, что он впереди и замялся на месте, однако сержант явно не спешил выдвигаться вперед и спрятаться за его спину доктору не удалось. Совсем наоборот – это сержант прятался у доктора за спиной. Это и есть, что ль, псих? Ща как кинется… Пожалуй, тут даже и чемодан не поможет…
- Ну, что тут у вас?- третий держал чемодан наготове, собираясь прикрыть им, в случае чего, живот, грудь или голову.
- Не здесь, не здесь,- возбужденно проговорил штангист. – Он на втором этаже… я введу вас в курс, заходите…
- А-а-а… - стараясь, чтобы облегчение не прозвучало в голосе слишком уж явно, протянул третий. И тут он заметил, что на той двери, из которой вышел штангист, написано вовсе не семь! А четыре! И, сделав это наблюдение, он храбро двинулся вперед.
Квартира была хорошо обставлена и на полу – ковры. И та же чистота, что началась еще во дворе – порядок везде и во всем. Нигде  ни соринки. В самой большой комнате, гостиной, ковры, мебель,  сидели на широких креслах женщины. Человек пять. Немолодые. Все были встревожены. Весьма. И напуганы. У одной был подбит глаз. Вот чья тревога передалась третьему.  Чувствительный, однако.
- Слушайте меня внимательно, - сказал штангист.- Он терроризирует весь дом. Сейчас кидался на меня с ножом. Воспитанию не поддается. Все. Нужно лечить. Психиатр в курсе, вот направление на госпитализацию.
Третий взял документ, внимательно его изучил и, сложив, положил в нагрудный карман своего халата.
- У меня все. Пошли,- сказал штангист.
Все трое развернулись и вышли из квартиры в вестибюль;  третий решительно замешкался в дверях, в результате чего в строю оказался последним.
На второй этаж вела широкая и пологая лестница – непростой это какой-то дом, однако. И они остановились перед дверью № 7.
- Осторожно,- сказал штангист и все напряглись.
Батаев все не рвался вперед; в двери постучал штангист:
- Валера, открой!
Молчание. Потом снова:
- Бум-бум-бум! Валера, открой!
- Кто?- из-за двери прозвучал совершенно нормальный, человеческий голос. Не психический.
“Не откроет,- с уверенностью подумал третий.- Измором будем брать. Или сломаем дверь. Это ж когда я вернусь на базу?”
- Свои, Валера, свои! Открывай-давай! Хватит дурака валять!
“Ща откроет и как кинется… Или с двустволки шарахнет. Через дверь. Ему ж ниче не будет!”
Ни доктора, ни сержанта выстрел через дверь не достал бы, они стояли с расчетом. Но из штангиста наверняка бы получилось решето. Или же штангист просто знал, что никакой двустволки в квартире нет.
- Открывай-давай! Открывай!
Замок щелкнул. Дверь приоткрылась и оттуда выглянуло человеческое лицо. Черты этого лица оказались тонкими и нервными, нос крупный, с горбинкой, глаза большие, голубые, волосы темные, кожные покровы – очень бледные! Даже изжелта-бледные. Есть два вида бешенства – когда лицо красное, и когда лицо вот такое бледное. И еще неизвестно, что хуже. Третий сам бледнел, когда… это самое… Которые бледнеют, те в ярости сохраняют расчетливость.  Красная ярость – слепая, это ярость носорога.
Значит, этот носорогом не был. Это был взбесившийся интеллигент. И на лице его не было печати алкоголя. Человек, выглядывавший в узкую щель приоткрытой двери, был трезв. Он вообще не пил.
- Что же это ты дурака валяешь? Милицию заставляешь вызывать?.. Тут псих распахнул дверь во всю ширину и посмотрел на сержанта и доктора. Несколько секунд стороны с понятным любопытством рассматривали друг друга. Особенно два интеллигента.
Валера был выше среднего роста и худ. Одежда – белые джинсы и какая-то светло-кремового цвета футболка с надписью на груди не по русски.
- Заходите, ребята! – Валера отступил в прихожую. – Кофий уже готов, осталось только разлить.
“Неглуп,- делал наблюдения третий.- Много читает. Много думает. Потому и крышу сорвало. От природы одарен и на многое, в принципе, способен. Вероятно, пишет стихи. Которые интересно читать.  Человек искусства. Актером, например, мог бы быть. И неплохим актером. Готовый Калигула. И с такой физиономией он не сидел бы на ролях типа “кушать подано”. Не истерик. Мог бы играть холодных злодеев и непонятых гениев. Я бы взял его на роль Булгакова в “Театральном романе”. Да много ролей… Интересно, кого бы из шекспировских героев он мог бы сыграть? Попробовать его в Гамлете? Будет полюбопытнее Смоктуновского…”
- Мы к тебе не кофий кушать пришли. Собирайся.  Ты зачем с ножом кидаешься?
- А ты зачем ко мне ломился?
- А ты зачем мать избил? Когда это прекратится? Сколько мать может от тебя у нас прятаться? Все. Хватит. Пора лечиться. Тебя там ждут. Он на учете,- штангист повернулся к 02 и 03. – Посмотрите на его задний карман!
Штангист повернул слегка Валерия за плечо таким образом, чтобы показать задний карман его брюк. Валера резко отстранился, однако на мгновение стала видна торчащая из кармана часть толстой черной рукояти. 
- Ты в мои семейные дела не лезь!
- Это уже не только твои дела! Поехали с нами!
- Куда?
- В больницу.
- Так, ребята, пошли в гостиную, поговорим спокойно.
Они прошли в гостиную.
 Обстановка – дорогая мебель, ковры, японский стереомагнитофон “Сони”, бобинный, колонки, проигрыватель, диски, какая-то картина на стене, которую хотелось расмотреть повнимательнее, не жалея времени – не он ли автор?.  Журнальный столик, мягкие,  удобные располагающие к беседе (с чашечкой кофе и небольшой порцией доброго коньяку, очень дорогого) кресла, пепельница с тонкой черной сигаретой, дымящейся,  диван, работающий цветной телевизор… какой-то эстрадный концерт передавали, и неплохой концерт, наверное, это работал видеомагнитофон. Краски яркие, сочные…стоп, вот же он, видик! Какой  может быть концерт в такое время?.. А чистоты в квартире не было, мусор на полу, предметы в беспорядке. А внизу, у соседей, женщина с подбитым глазом – мать этой высокохудожественной личности. Она родила этого гения лет 30 назад.
- Рассаживайтесь,- пригласил хозяин.- Поговорим спокойно.
- Все разговоры давно сказаны! Собирайся-давай!
- А ты помолчи! Ты на моей территории! Я не с тобой собираюсь разговаривать. Вот доктор… он поймет.
- Собирайтесь,- мягко сказал третий. – Вам нельзя здесь оставаться. А потом вы ведь вернетесь.
- Я знаю. Оставим это. Что вы думаете о Платоне?
- Он честный писатель. Как только он начинает описывать ту пьянку, на которой присутствовали Сократ, Аристофан… и все остальные, так ему сразу же начинаешь верить.
- Вот это да. Впрочем, я догадывался, что вы не станете цитировать “Платон, ты мне друг…” Есть жизнь после смерти?
- Не знаю. Сократ очень убедителен. Иногда я уверен, что есть. А иногда сомневаюсь. Мы чего-то еще не знаем.
Валера некоторое время смотрел на доктора, потом сказал:
- Почему мы с вами только сейчас познакомились?- и, повернувшись к гостям спиной, протянул руку к телевизору,- уменьшить громкость. Штангист толкнул локтем сержанта, указывая на черную рукоять, торчащую из кармана. И вот тут-то Батаев проснулся. Вернее, в нем проснулся мент. Он сделал быстрое движение и в руках его оказалось шило, небольшое, сантиметров пять длиной. Валерий в ответ сделал еще более быстрое движение – отскочил, сунул руку за стопку книг и потом выбросил ее перед собой: с эффектным щелчком раскрылось узкое белое лезвие. Это уже не шило – длина лезвия сантиметров 11 – 12. А потом еще хуже,- Валера медленным движением, улыбаясь,  спрятал руку с ножом у себя за спиной. Если бы он держал лезвие перед собой, это означало бы, что он пугает. Но он спрятал оружие, и это означало, что он готов его применить. Как только к нему приблизятся, он ударит.
- Ребята, говорю вам, поговорим спокойно. Садитесь!
Сесть – это было бы слишком. Все остались на ногах. Валера побледнел еще больше, лицо его как-то исказилось – он изменил решение:
- Так, хорошо! Тогда я не задерживаю вас здесь!
Обойдя в широкой этой гостиной тех, которые к нему явились, Валера  вышел в прихожую и раскрыл входную дверь:
- Прошу!
Первым  к двери направился сержант. За ним – штангист. Но они шли не для того, чтобы покинуть эту квартиру: один заходил слева, а другой справа. Третий же вообще уходить не собирался. Он положил чемодан на диван и раскрыл его. Аминазин! Десять кубиков! И еще два куба димедрола. А хватит? Хватит. Коня повалит.
Валера попятился, прижался спиной к стоявшему в прихожей застекленному книжному шкафу. И выставил вперед лезвие – уже лучше, он пугал. Если бы он оставил руку за спиной, было бы хуже. Гораздо хуже.
Третий сделал ошибку. Он оставил свой чемодан и двинулся на больного по центру, озираясь по сторонам – швабру какую-нибудь, что ли…
Из гостиной доносилось пение Арабесок.
Батаев, с выражением на лице ленивым, безразличным и даже сонным, приблизился к больному насколько было безопасно, и остановился, без особого интереса разглядывая нож. 
- Валера, не дури, мы же живые люди! – штангист подбирался с другой стороны.
Больной перевел на него взгляд, собираясь дать ответ, и в этот момент сержант обеими руками вцепился в руку с ножом, попытался вывернуть ее, взять на прием, но не вышло и ему осталось только просто и без затей вооруженную руку эту удерживать. На другой руке повис штангист.
“Ну вот и все,- подумал третий.- Сейчас они его…”
И повернул к своему чемодану.
Ничего подобного! Тощий Валера оказался сильнее их двоих! Мента и штангиста! Он вырвал свою руку из рук штангиста и двинул ею сержанта в глаз с такой силой, что голова у того дернулась как от удара дубиной! Психи иногда обладают невероятной силой. Однако хватки мент не ослабил, а ударить его еще раз больному не удалось, потому что штангист снова вцепился в его руку.
- А-а-а-а-а-а!!!!!,- это входил в раж Валера.
И началась борьба.
Оторопев от удивления, третий несколько секунд наблюдал эту баталию, потом опомнился и бросился к чемодану:
- Ребята! Держи его! Счас я его укрощу!
Катавасия началась.
Млин, почему так медленно набираются в шприц растворы?
Так, а я его не убью? Не должен. Это высшие дозы, но ведь допустимые. Просто я никогда еще не набирал столько аминазина!
Из прихожей доносилось пыхтение и отдельные выкрики оскорбительного характера. Посыпалось стекло…
Набрал!
Держа в руке, иглой кверху, наполненный десятиграммовый шприц, а в другой ватку со спиртом, третий пошел на Валеру, соображая, куда же его, собственно, колоть.
Мысль опережает движение тела – в глазах психа сверкнул восторг и в то же мгновение третий понял свою ошибку, но было уже поздно: удерживаемое за обе руки тело взметнулось в воздух и, распрямившись, нанесло третьему великолепный удар в грудь! Обеими ногами. Доктор полетел спиной вперед через всю прихожую, с огорчением думая при этом, что сейчас он, пожалуй,  покатится по полу, ушибется и поцарапается, возможно, порвет одежду и непременно расстерилизует шприц! Шприца было особенно жалко! Нет… Устоял.
- А что, неплохо! – глаза третьего сверкали и он тоже был бледен.
Второй раз он подбирался уже с расчетом. Псих лягал ногами воздух, но добраться до доктора не мог.
- Давай-давай, гад!
Вообще-то доктор не должен оскорблять пациента, но как тут удержаться?
Однако, ощутив укол иглы, третий колол в плечо, псих рванулся так, что снова достал и хорошо достал! Врача снова отбросило, только в другую сторону, в узкий проход, ведущий на кухню; причем со шприца при этом слетела игла. 
- Ребята! На пол его вали! На пол! Прижимай к полу!
- Отдай, гадюка, нож!- кричал штангист.
Мент боролся молча, никаких оскорблений личности не допуская. Хороший был мент. Уравновешенный. Он нравился третьему все больше и больше. С таким можно идти в разведку.
- На пол его, ребята! На пол!
Три тела рухнули, едва не сбив с ног третьего – он оказался стоящим на четвереньках.
- Шприц!- закричал при этом третий.
Нет, шприц не был расстерилизован. Катавасия шла, но шприц так ни к чему и не прикоснулся своей канюлей, хоть и находился в руке, опирающейся на пол… Тут третий заметил в непосредственной близости от другой своей руки, державшей ватку со спиртом, дергающееся лезвие. Он испугался – ведь если этот гад в суматохе порезал ему руку, то как же он будет работать?! Нет, рука оказалась цела. Но нож… третий думал, что нож уже давно валяется где-то на полу, а нож, оказывается, на полу вовсе не валялся. Еще не отобрали. Нож, пытаясь дотянуться, дергался перед самой шеей штангиста, которым всем своим весом прижимал больного к полу. А что же сержант? Ведь он удерживал эту руку с ножом? Значит, выпустил…
Штангист максимально отогнул голову назад и вбок, спасая шею от лезвия.
Третий встал с четверенек, сделал шаг и наступил на кулак, в котором был зажат нож и перенес на эту ногу весь свой вес. Рука мелко затряслась от напряжения, но к полу не прижалась. Псих держал третьего на весу одной своей рукой.
- Смотри, какой сильный!- и третий стал на этой руке подпрыгивать. Помогло. С каждым прыжком рука немного разгибалась и вот она уже прижата тылом кисти к полу. Но рука все равно дергалась, пытаясь задеть ножом хоть что-нибудь. Пусть дергается. До шеи штангиста лезвие уже не дотянется.
Вся группа застыла в напряженной неподвижности, одолеть не могла ни та, ни другая сторона.
А на шприце не было иглы!
- Руку! Руку держи с ножом! Мне нужна игла!
Штангист уже не опасался за свое горло. Кажется, он изменил хватку, вцепившись в руку. Третий убрал ногу с руки,  намереваясь переставить ее куда-нибудь и перелезть через тела в прихожую, чтобы пробежать затем в гостиную, насадить на шприц новую иглу и вернуться…
Рука с ножом, освобожденная, дернулась, заревел зверем штангист и на пол что-то пролилось.
“Как же так?” Ведь он перехватил же руку!”
“Как же мы его теперь одолеем вдвоем, если втроем не одолели?!”
“ Надо чем-то хрястнуть его по голове. Хватит!”
Но жидкость не была горячей и не была красной, а штангист, хоть и ревел зверем, хватки не ослабил, чего он никогда не мог бы делать, будь у него перерезано горло! Тут третий заметил на полу опрокинутую банку какую-то.
Не кровь!
И, ни на что более не отвлекаясь, оставив этих троих барахтаться как им самим было желательно, доктор наступил на напружиненную спину штангиста, потом на китель сержанта, пробиваясь к своим иглам.
Ватку со спиртом он где-то обронил. Брать новую не стал, не до того. Насадил на шприц самую толстую иглу и подскочил к бьющимся телам. Псих, хоть и прижатый к полу, следил за ним и встретил ударами ног. Третий вцепился в одну ногу, согласный уже вколоть иглу куда придется, лишь бы в мягкое.
- Сержант! Придержи ногу! Ногу! А то до утра не сладим!
Сержант, казалось, был полностью занят и сделать что-либо сверх не имел ни сил, ни возможности, однако он все-таки прижал коленом ногу и, хоть и бьющаяся, она стала доступна!
- Так! Хорошо! Держи!
Какой он сообразительный, этот сержант! Он сумел нажать еще сильнее и неожиданно открылось самое подходящее место для инъекции – ягодица. Третий ткнул в нее иглой, однако толстючая игла, словно налетев на камень, тут же согнулась. Тогда он кое-как выпрямил ее пальцами и, плюнув на стерильность, вколол иглу в тело не как иглу, а как шило в падметку – рассчитанными вращательными движениями. Прямо через джинсы.
- А-а-а-а-а-а-а-а!!!!!!!
- Ори, гад, ори!
Одной рукой придерживая иглу, чтоб со шприца не соскочила, другой третий нажал поршень. Он еле двинулся. Еще бы! Мышца как камень. Только бы не соскочила игла! Раствор тут же брызнет фонтаном в разные стороны и придется все начинать сначала.
И как бы шприц не расселся от напряжения! Элементарно – треснет стекло, еще и порежешься.
Черт, а проходима ли игла?!!
- А-а-а-а-а-а!!!! А-а-а-а-а-а-а!!!!! А-а-а-а-а-а-а-а!!!!
Сейчас прибегут сердобольные тетки – спасать.
Но тетки не прибежали. Видимо, нахлебались вполне достаточно.
И шприц не расселся. Поршень медленно опускался и опускался… Все! Уперся в донышко.
И третий выдернул иглу. Подергал туда сюда поршень – проходима игла. Все нормально. Ввел!
- Все! Готово! Но не отпускайте его! Держите, пока не обмякнет!
Борьба продолжалась с прежним ожесточением. А у третьего появилось ощущение, что борьба его уже не касается. Он свое дело сделал. Он ввел свой яд в тело жертвы. Как кобра. Укусил! После этого кобра немного отползает в сторонку и, уже не вмешиваясь, смотрит как кувыркается жертва. Пусть ее… Третий тоже отошел в сторонку. Посмотрел, посмотрел… надоело. Вернулся в гостиную, к своему чемодану, шприц аккуратно положил таким образом, чтобы не расстерилизовать, чтобы иметь возможность еще им воспользоваться – если потребуется. Потом некоторое время смотрел видеоконцерт, ожидая, что вот-вот кончится шум, доносившийся из узкого коридорчика между кухней и прихожей.
- Брось нож, гадюка!!! – шум не ослабевал.
Внимание не включалось на концерт. Третий отвернулся от экрана и пошел туда, где продолжалась битва.
Пол в прихожей был засыпан битым стеклом, посередине лежала милицейская фуражка – она всегда первым делом слетает с ментов в момент начала событий. Из коридорчика торчали ноги – три пары. Ноги в белых джинсах отчаянно били воздух, пытаясь сбросить сержанта. Штангист глухо рычал. Нет, ничего не изменилось. И нож до сих пор не был отнят.
“Неплохо бы ноги ему связать”.
Действительно, это освободило бы часть сил и их можно было бы перебросить на руки – отнять этот чертов ножик, которым, слава богу, пока еще никого не зарезали… Ничего подходящего под рукой не было. Третий походил по квартире, заглянул за какую-то занавеску – утюг! А от утюга шел шнур. Хороший шнур, прочный, оторвать его не удалось.
С утюгом в руках третий вернулся к коридорчику и накинул шнур на бьющиеся ноги.
Просто удивительно, каким сильным был этот псих! Никаких признаков усталости!  Никаких признаков действия лошадиной дозы аминазина, да еще и с димедролом, которые вкатил ему третий.  Это бывает. Это описано. Тело бросает в бой все резервы, жжет все, что может гореть. Чтобы победить в этой самоубийственной борьбе. Доктор не смог удержать шнур – ноги вырвались. Лишь с четвертой попытки шнур удалось не только накинуть, но еще и затянуть и закрутить.
- Держу! Я держу ноги!  Сержант, нож помоги отнять! Нож!
Батаев  сместился ближе к больной голове и штангист получил возможность заняться ножом обеими руками. Псих истошно взвыл:
- Палец!!!! Палец пусти, паскуда!!!  А-а-а-а-а-а!!!!!
- Брось нож, гад, сломаю! Брось!- штангист выкручивал ему пальцы.
- Пусти, пусти, а-а-а-а-а-а!!! Все, все, все!!! Сдаюсь!!!
Раскрытый этот ножик вылетел оттуда и, едва не задев третьего, упал со стуком на пол, и, вращаясь и раскидывая осколки стекла, заскользил к стене.
- Осторожно, эй вы!- совершенно ненужный крик. Во-первых, нож уже пролетел и его не задел. Во-вторых, нож летел не прицельно и слабо и способен был только слегка оцарапать, но никак не войти по рукоять. В- третьих, на  этот крик все равно не обратили внимания. Главное: нож из руки вырвали. Пусть теперь Валера барахтается.
- Сейчас подействует,- сказал третий. – Сейчас успокоится.
Действительно, действовало. Больной терял силу. Он сдавался, продолжая вырываться только по инерции. Доктор бросил шнур, уже можно было. Пошел за ножом, поднял, осмотрел лезвие – чистое, следов крови нет. Нажал кнопку, убрал лезвие в рукоять и опустил ножик в карман халата.
- Все, все,- послышалось снизу устало и со смирением. – Все. Не буду. Пустите…
Его все-таки подержали еще некоторое время, для надежности, потом отпустили. Сержант поднялся на четвереньки, отдохнул так несколько секунд, потом, придерживаясь за стену, выпрямился. Штангист сел в кухне на пол, рядом с головой больного; лицо штангиста было в крови, рукав спортивного костюма разодран до ключицы – а бицепсы у него ничего! Здоровый дядька!
Больной, по прежнему бледный, тоже сел, подтянув захлестнутые шнуром колени к подбородку.
- Утюг зачем-то притащили,- с отвращением произнес он, распутывая шнур.
Третий смотрел с подозрением – не уловка ли? Не спрятан ли у него еще где-то ножик? Или, к примеру, топор? Да и утюг – не кинулся бы с утюгом… А не вколоть ли ему еще? Дозы были, конечно, предельными, но в свалке кое-что из шприца пролилось, кажется, на пол…
- Ребята, ему нужно сделать еще один укол. Сейчас я наберу…
- Не надо, Серега! Игра сыграна, разве ты не видишь?
“Неужели я похож на Серегу? Хорошо хоть не на Егора и не на Глеба!”
Распутав шнур, Валера, покачиваясь, поднялся на ноги – к бою, кажется, более не способен.
- Пошли в гостиную…Поговорим спокойно… Сигарету дайте…
Откуда-то появилась сигарета, кажется, сержант протянул пачку. И зажигалка щелкнула. Больной затянулся.
- Да чего тут говорить? Измывался над бабами, пока не нарвался на мужиков,- сказал штангист, тоже поднявшись на ноги.
- Надо было тебя все-таки зарезать,- вяло сказал псих.- Мне бы ничего не было.
Штангист не ответил, рассматривал порванный рукав.
- Гадюка. Новенький костюм. Только сегодня первый раз надел.
А сержант ничего не говорил. Он молча держал руку около глаза; рукав мундира на этой руке был разрезан поперек – ровно. Как по нитке.
- Тебя не задел?- разглядывая этот разрез, спросил доктор.
- Нет,- одним словом ответил сержант.
Больной, покачиваясь, брел к дивану, на котором лежал чемодан. Третий опередил его и убрал чемодан подальше. Валера без сил плюхнулся на диван.
- Ты сколько мне вкатил?- вяло спросил он.
- Достаточно.
- Что я тебе, конь?
Третий не ответил.
- Щас вообще подохну.
- Не подохнешь.
Вошли в гостиную и милиционер со штангистом. Сели в кресла. Больной, полулежа на диване, с преувеличенной жадностью курил. Слава мог бы поклясться, что он наблюдает сейчас за собой как бы со стороны и оценивает производимый собственной персоной эффект.
- Что у тебя с глазом?- доктор отвел руку сержанта (в руке оказался пятак – запасливый) и обнаружил пока еще небольшой, но уже наливающийся силой фингал. Завтра у бедняги вообще закроется глаз и вздуется половина физиономии. Пятак тут не поможет. – Ого! Погоди…,- и потянулся к чемодану.
- Тебя как звать?
- Иван.
- Держи, Ваня, чтоб мундир не попортить,- третий прикрыл мундир какой-то салфеткой, или то полотенце было… неважно!
Из большой ампулы с тонкой, торчащей в сторону ножкой, ударила волосяная холодная струйка – разбиваясь о кожу, она тут же испарялась, оставляя после себя белый легкий налет.
- Глаз не открывай,- предупредил третий.- Нельзя, чтоб в глаз попало.
Кожа под глазом стала белой и холодной.
- Все!- доктор остановил волосяную струйку. – Фонаря не будет. Будет только легкая желтизна. И скоро пройдет.
- Что это?
- Хлорэтил.
- Подари.
- На,- и он отдал ампулу сержанту.- Не раздави только. Так, теперь ты…
Порез на подбородке штангиста не был опасным, заживет и даже без шрама. И шить не надо. Ссадина не щеке тоже затянется быстро.
- Руки он тебе не порезал?,- обработав эти мелкие ранки, спросил доктор.
Штангист растопырил пальцы – крови не было.
- Так, ну а у тебя все цело?- третий с некоторой опаской приблизился  к больному. – Пальцы не поломали?
Ни единой царапины на больном не оказалось. На третьем, к слову, тоже. Проверяя как там у него внутри, он несколько раз кашлянул – внутри все было как обычно. А вот двух пуговиц на халате как не бывало. С мясом.
Докурив одну сигарету, больной тут же стрельнул у сержанта вторую. Потом достал свои и угостил ими сержанта. Штангист не курил. Доктор тоже.
Несколько минут участники потасовки сидели молча, бессмысленно глядя в цветной телевизор. Рукопашной словно и не было. Концерт сменился хоккейным матчем… Если бы посторонний заглянул сейчас в эту гостиную, он удивился бы, конечно, все-таки странно выглядели эти четверо, однако ни за что посторонний не понял бы истинной сути происходящего. 
Первым на часы посмотрел человек в белом халате.
- Ого! У меня время дорого. Собирайся, давай, поехали.
Псих молча поднял обе руки и уронил их бессильно:
- Ты погорячился… никуда не пойду… сил нет…
- На носилках понесем. Собирайся, давай. Или пошли, как есть.
Третий приблизился к телевизору и, пытаясь понять, как он выключается, некоторое время его рассматривал. Так и не понял. А кроме телевизора был еще и видеомагнитофон. Третий кончил тем, что просто вырвал все провода вместе с тройником из розетки. Экран погас, только светящаяся точка в самом центре осталась. Слава ждал, что больной воспротивится, все же это была его квартира, но тот смолчал. Светящаяся точка тоже погасла. Все.
- Не… не могу я так… переоденусь… там общество…
- Ну да,- хмыкнул штангист,- три Наполеона, один персидский шах и два короля бензоколонки.
- Молчи, дурак,- сказал больной. – Наполеоны уже сто лет как вышли из моды.
Штангист оценил иронию и ответил не без ехидства:
- Все равно тебя там переоденут в пижаму. Там общество без условностей.
- Не, я так не могу… Костюм… галстук… я должен выглядеть джентльменом… Иначе снова буду,- пригрозил он.
- Ладно. Цепляй свой галстук.
Все это длилось долго. Валера собирался как на бал, качаясь, рылся в шкафу и никак не мог выбрать во что себя одеть. Тщательно подбирал галстук в тон костюма… В конце концов на него нажали – все, хватит, пошли! И, затянув галстук прямо на голой шее, он покинул свой дом.
- Я не хочу быть Наполеоном. Я буду Сократом. Я попрошу себе свободный балахон…
Какой-либо неприязни или зла к нему никто не ощущал. Больной, ну что возьмешь? Ничего. Вылечат.
Перед тем как уйти, доктор зашел в ту квартиру, №4, где сидели женщины.
- Кто его мать?,- хотя он и так знал, что та, которая с фонарем под глазом. У нее еще и верхняя губа оказалась распухшей – на мать руку поднял, ну надо же!
- Я…,- третьему так жалко ее стало. Ее испуг был давним. Он застрял в ней глубоко.
- Все в порядке. Мы забираем его. Можете подниматься к себе.
- Вы, доктор… вы не били его? Мы грохот слышали… и крики…
Третий не мог смотреть ей в глаза, хотя ему и не в чем было себя винить. Он отвел взгляд и сказал:
- Нет. Не били. Его придержали немного, пока я сделал успокоительный укол. Нож у него отняли… Там, э-э,- он посмотрел таки ей в глаза,- небольшой разгром, но вы не волнуйтесь. На нем ни царапины. Я осматривал. Если увидите там капли крови – это не его кровь.
- А-а… в больнице что будет?
- Ничего плохого не будет. Сейчас ему дадут койку в палате и уложат спать. Он и так уже почти спит. Утром обследуют, назначат лечение. Через какое-то время вернут вам здорового сына. Это излечимо. Все. До свидания. Я поехал.
- Спасибо, доктор.
- Эх! Да за что тут спасибо… Ладно уж!
Придерживая крышку чемодана пальцем, чтоб не раскрылась, он вышел во двор, занял свое место в машине.
В медицинском отсеке возились темные фигуры – больной не мог найти удобного положения, а милиционер и штангист его поддерживали. Но это не было борьбой.
- Больной взят на борт. Везем в психиатрическую больницу.
- Ясно, Слава. Почему так долго? Досталось вам?
- Помял немного. Было тут… Но все в порядке. Потерь практически не имеем. Царапины смазал иодом. Лично у меня повреждений никаких. Две пуговицы только вырвал. С мясом. На халате.
- Говорил тебе Вова Карташов – кольчужку надень! Так вы ж, дохтура, не слушаетесь простого фершала!
- Ха-ха-ха…
- Надо было меня позвать,- сказал Воронков.
- Да знаешь, Витя,.. оно как замелькало там, не до тебя стало. Вот держи сувенир на память,- доктор достал из кармана изогнутую иглу от шприца и протянул водителю. Тот подарок принял,  осмотрел, усмехнулся.
- Вообще, Слава, вам должны выдавать стреляющие шприцы. “В мире животных” смотрел? Щелк! И зверь засыпает. Даже если это носорог. А также ввести занятия по стрельбе и краткосрочные курсы каратэ.
- Я доложу на пятиминутке.
Вспомнив про нож,  он сдвинул стекло медицинского отсека и передал нож сержанту.
…А с больным этим, с Валерой, он через месяц увиделся. Бригада привезла туда белогорячего. Валера стоял, в больничной пижаме, во дворе больницы, около термоса для переноски горячей пищи и кого-то ждал.
- Валера! – подошел к нему третий.- Ты меня узнаешь?
Тот вгляделся и заулыбался:
- Ой, доктор! Здравствуйте! Спасибо вам. Вы меня спасли.  У меня же тогда ум за разум уже заходил. Ужас! А теперь все в порядке. И мать меня простила. И сосед ко мне заходит.
- А как ногами в грудь меня бил, помнишь?- улыбался Слава.
- Ой, доктор, простите… и сержанта того, если увидите… я ведь его глаз подбил… пусть он меня тоже простит…
- Да ну, Валера, что ты! Какие могут быть обиды? Я рад, что у тебя все в порядке.
- И не убил я никого…
- А мог?
- Мог. Соседу горло хотел перерезать. Жалел, что самую малость не достал.  Б-р-р-р-р,- больного передернуло. – Теперь уже не могу. А тогда – мог.

Третий умолк и в карете некоторое время было тихо.
- Кошмар,- сказала Лида.- Сущий кошмар.
- Но знаешь,- продолжал доктор,- всего этого можно было избежать. Ну хотя бы попытаться.  Помнишь, он хотел со мной поговорить. Это очень важная деталь. Все-таки где-то в глубине души больной понимает, что он болен и что ехать надо. Мне нужно было с ним поговорить. То да се… Давайте давление измеряю? Ого! Ничего себе! Надо вам сделать укол. И он бы дал сделать укол. Он понимает, что его обманывают, но он этому подыгрывает. Для него это приемлемо. Он обманывает сам себя. Что интересно, даже если больного уже несколько раз госпитализировали таким способом, он все равно на этот способ идет. Ибо это не задевает его достоинства и он всегда честно может сказать – обманом, сволочи, взяли! Ну, а когда начинается драка, он должен драться и он дерется. Бедный Ваня Батаев – как классно он получил в глаз! Но тоже молодец – не выпустил ведь!
- Мандировкой его надо было сразу же! Мандировкой! Пока он вас там не поубивал!
- Это я мог его убить. Я вам по секрету скажу, только вы никому… Я ему  почти двойную высшую дозу аминазина вкатил. У Машковского сказано – 0,15 за один раз внутримышечно, это предел. А я ему вкатил 0,25. Да еще с димедролом. Это даже не для лошади доза, а для верблюда. Двугорбого… Я тогда не колебался. Это сейчас мне страшно. Б-р-р-р-р…- и третьего передернуло.
- Ни за что не пойду работать на скорую!
- Ты особо не переживай, в родзале тебе тоже достанется. Ну, конечно, отдуваться за все дохтура будут, но у тебя и так получится, что ни одного доктора нет, и ты должна все решать сама. Будешь решать.  И будет тебе и визг, и писк, и ор, и кровь… все тебе будет.
- Как хорошо, что мне только баранку крутить…
Тут в рации вначале щелкнуло, потом послышался шум выдыхаемого воздуха, а потом возник голос старшего врача смены:
- Что там у вас, третий?
- Отказ от госпитализации, Игнатич,- и третий кратко изложил ситуацию.
Старший долго молчал, потом спросил:
- Подписку с них ты взял?
- Да. Взял. Всех заставил подписаться.
- Так… - старший снова помолчал.- Ну вот что, я как освобожусь, поеду туда, гляну. А ты бери новый вызов.
Слышно было, как микрофон переходит из рук в руки.
- Так, Слава,- сказала Катя,- езжай на улицу Энгельса…

Лида уже освоилась. Она шла за доктором с таким уверенным видом, что ее можно было принять за штатного члена бригады.
- Колоть умеешь?
- Умею.
- Если там придется колоть – будешь ты.
- Я постараюсь.
Они были уже у дверей и доктор нажал кнопку.
Открыла молодая женщина. «Здравствуйте, проходите…»
В комнате лежало в постели больное дитё. Три с половиной годика – прикинул третий. Увидев его, третьего, дитё заплакало.
«Та-а-акс, ну что ж… - усаживаясь, думал третий,- болеет, значит. Что ж у тебя, кроха, может быть? Простудное, кажется, что-то.»
- Ну чего ты орешь, ну чего? Бедняжка,- третий улыбнулся.- Доктора испугалось, да?
Маленькое такое… шкурка бархатистая, тонкая, лапки тонкие, слабенькие, пузичко пягкое, под кожей синяя жилка просвечивает, горлышко красное, наверное…
- Ты кто? Мальчик? Девочка?
- Девочка,- сказала мать.
Ах, так ты девочка!.. Ах ты ж умница какая! Вырастешь, красавицей будешь… А ты и сейчас красавица. Байковая рубашечка, штаники, из которых торчат розовые пятки… Ну зачем же капризничать, ну зачем? Это ничего, что ты приболела, бедняжечка, детишки всегда болеют. Ну и что? Сердечко у тебя здоровенькое, лет 70, минимум, отстучит, не споткнется, сосуды гладкие, эластичные, никакого атеросклероза,  печень-почки-легкие… все у тебя новенькое, все отличное… Доктор смотрел и восхищался. Объяснялось просто – ему хотелось и себе завести такую вот красавицу.
Слава протер спиртом руки, фонендоскоп; головку фонендоскопа долго держал в кулаке, чтобы согрелась. Холодным металлом к телу – б-р-р-р-р…
- Тебя как звать? Настенька? Какое хорошее имя. А горлышко ты мне покажешь, Настенька, а? Ну-ка покажи дяде язычок и скажи – а-а-а-а!
Дитё перестало реветь, плотно сжало губы и просунуло сквозь них язычок – дескать, смотри, не жалко.
- Ну что ты, не так!
Эта маленькая красавица понимала, что она нравится и элементарно кокетничала! Вот же женское начало!.. Но это и хорошо – верный признак, что ничего страшного нет. Третий с удовольствием тратил на нее свое время.
- Ну открой ротик, ну открой… мне ведь надо посмотреть горлышко…
- А-а-а-а-а…
Ничего серьезного у Настеньки не было. Обычная пристуда. Острое респираторное заболевание. Вот только в легком, справа, внизу, то ли мерещится, то ли на самом деле выслушивается какой-то подозрительный хрип. Доктор долго возился с этим, поворачивал дитё и так и эдак, заставлял кашлять, но так ничего и не понял.
- Ну что я могу вам сказать…- он снял фонендоскоп и повернулся к матери. – Ничего страшного у нее я не нахожу. Однако я не педиатр. Вдруг просто чего-то не заметил. Значит, сделаем так: повезем вас на консультацию к детскому врачу. Будет надежнее. Спокойнее и вам и мне. Пусть педиатр послушает. Снимок сделают, если потребуется.
Они уже выходили из подъезда, когда к ним поступил еще один вызов. Помимо рации, телефона и диспетчерской. Просто подошла женщина и сказала:
- Ой, доктор, раз вы уже здесь, посмотрите, пожалуйста, и моего ребенка.
- Хорошо. Вы садитесь в машину,- это относилось к маме Настеньки,- водитель вас примет. А мы скоро вернемся. Если там что-то долгое, то мы просто передадим вызов другой бригаде.
Меньше всего медицинской бюрократии, наверное, на «скорой». Никаких регистратур и прочего. Всей документации – одна визитка. А приемные часы – круглосуточно.
Серьезного ничего не оказалось. Ребенок простудился. У врача уже был, получает амбулаторное лечение. Просто поднялась температура. Бывает. Неопасно.
- Ну что ж,- сказал третий,- сделаем жаропонижающее.  Раз мы уже здесь. Лида, бери шприц.
Услыхав про шприц, ребенок закричал. О-хо-хо…Взрослый тоже боится шприца, но хоть молчит… Тяжелое это занятие – колоть детей. Хоть и знаешь, что ему же во благо, а все равно. Больно же!
Третий тут же попытался выпасть в осадок:
- А может, не будем колоть?,- он неуверенно посмотрел на мать.- Таблетку дадим. У меня есть. Тоже подействует.
- Да нет, доктор,- мать не согласилась. – Укол надежнее. И быстрее. У него жар.
- Да уж конечно…
- А какой шприц, этот? – Лида держала в руках страшный, двадцатиграммовый шприц. Третьему аж нехорошо стало.
Даже взрослые мужики при виде этого шприца впадают в трепет, а это дитё, мальчик четырех лет, побледнел и завопил изо всех сил.
Ах, Лида, Лида… наверняка, это самая первая ее практика! Она ж сама бледненькая! Этим тоже можно, но лучше бы самый маленький, двухграммовый! А если уж взяла этот, то хотя бы не показывай!.. Ну как я мог это предвидеть?...
- О-хо-хо-хо… набирай уж этот. Только иголочку возьмешь самую тонкую. Набери…- и он сказал, что именно и сколько нужно набрать.
- Олежек, Олежек, тебе не весь этот шприц, тебе только капочку…
Он помогал бедняжке набирать шприц и видел, как иногда вздрагивают ее тонкие пальчики. Ничего. Она должна через это пройти.
Олежек отбивался как от смертельной угрозы. Если бы этот ребенок был его собственным, третий отказался бы от инъекции! Мягкотелый он потому что. А мать схватила Олежка, скрутила и обнажила маленькую розовую попку. Эх!.. И убежать нельзя!
- Давай, Лида, коли!
Лида вначале закрыла глаза, потом открыла и нанесла иглой удар. Игла вошла полностью.
- Молодец.
Потом Лида нажала на поршень и потом иглу выдернула.
- Ну вот и все, ну вот и все, Олежек, больше не будет больно…,- мама целовала ревущего Олежка.
- Молодец, Лида,- сказал третий, принимая шприц.
- Ой, я так боялась, просто руки ватные сделались…
- Я видел. Ничего. Пройдет. Мы не имеем права на ватные руки,- сказал третий, глянул на шприц и в первое мгновение не поверил собственным глазам. Шприц, который он держал в руках, вовсе не был пуст! В шприце был раствор – в том же количестве, которое было набрано. То есть как же это? Лида ничего не ввела!
Увидев его взгляд, Лида посмотрела на шприц, вздрогнула и побледнела.
- Что, не ввели?- и от матери это не укрылось.
- Куда ж ты смотрела?- тихо сказал третий. – Это что же такое?!
И даже зарычать на нее он не мог, потому что она уже готова была расплакаться.
- Сейчас введем,- сказал доктор, меняя иглу.
Это означало, что всю пытку придется проделать еще раз.
- Нет-нет,- сказала мать,- не надо! Хватит!
Третий, тоже бледный,  ругая в душе и себя, и Лиду, выдавил раствор в цветочный горшок, стоявший на подоконнике. Разобрал шприц. Сложил в чемодан имущество. Закрыл крышку.
- Извините.
Как хорошо, что она не стала их ругать.
- Я понимаю,- сказала она.- Спасибо.
Лида, не выдержав, выбежала из квартиры.
- Она отличница,- сказал третий. – Просто нет опыта. Она себя за это со свету сживет…
- Я понимаю, доктор, понимаю…
- Эх, не надо было ей доверять… Но кто мог подумать?! Такая простая манипуляция! Она просто еще не колола детей!
Выходя из этой квартиры, третий кипел от злобы. Сейчас он ее просто сожрет.
Бедняжка, бледнее собственного халата, стояла около машины, не смея в нее сеть. И на третьего она посмотрела так, что он перевел дыхание и смягчился.
- Ну ладно, ладно… как это у тебя вышло?
- Понимаете, мне показалось, что поршень дошел до упора… ну, я и выдернула иглу…
- Ладно, Лида, ладно. Запомни на будущее – мы не имеем права сочувствовать больному до такой степени, чтобы руки становились ватными. Лучше вообще не сочувствовать. Больному плевать на наше сочувствие, ему нужна наша помощь. Пусть орет сколько ему угодно. А ты твердыми руками делай свое дело и криков не слушай. Крик, это еще не самое страшное в жизни. В родильном зале ты еще наслушаешься криков.
- Я знаю, доктор, знаю…
- И еще запомни, если шприц большой, а игла тонкая, то раствор идет с трудом. Не доверяй ощущениям, смотри всегда глазами.
Она всему еще научится. Третий сам через все через это проходил. Сейчас даже вспоминать противно…

Третья бригада доставила Настеньку с мамой к педиатру и после этого, получив команду диспетчера, вернулась на базу. Лида, выйдя из машины, подошла к доктору:
- Вячеслав Петрович, разрешите… я не поеду на следующий вызов…
- Хорошо, Лида. Я все понимаю. Ну, не переживай особенно. У всех бывает. У тебя так получилось в первый и последний раз. Иди.
Лида ушла, а бригада продолжала работать. Смена продолжалась.

Вызов достался будто специально для отдыха. Перевезти больного из больницы домой. И даже не на носилках. Больной мог ходить сам. Доктор даже хотел спросить – а че не на такси? Но не стал спрашивать. Ему какое дело? Сказано перевезти – значит, перевезем. Больной занял место в машине, а Воронков его повез. А доктор просто при сем присутствовал.
- Первый, на связь!- сказал Игнатич.
- На связи,- ответил Ветерник.
- Что там у вас было, на Промышленной?
- Э-э… счас, погоди, дай вспомнить… э-э… А почему ты спрашиваешь?
- Поступил повторный вызов.
- Промышленная, Промышленная… а-а! Там агональное состояние. Раковый больной. Родственники там ждут. Делать такому реанимацию, сам, Игнатич, понимаешь – умрет прямо на игле. Ну, мы сделали обезболивание, еще кое-что и уехали.
- Так. Ясно. Может, поедешь, еще посмотришь?
- А что это даст? Я ведь не господь бог, Игнатич, я ведь ему новое тело из глины не слеплю. Там, если честно, священник нужен, а не врач.
- Да я понимаю, понимаю… Ну, заедь к ним, сделай еще-что-нибудь…
Пауза повисла в эфире и длилась долго. Потом первая бригада ответила:
- Пошли кого-нибудь другого, Игнатич, с меня хватит одного визита… И потом – мы сейчас едем к сердечному больному, четвертый вызвал на себя, там может быть инфаркт, так что я не скоро освобожусь.
Теперь задумался старший врач. В конце концов решил:
- Ну ладно, первый, занимайтесь сердечником. Туда пошлем кого-нибудь другого.
Третий хмыкнул. Третий выполнял сейчас очень хороший вызов – сиди и поглядывай в окошко. А главное – вовремя.
- Да-а, подфартит сейчас кому-то,- сказал Воронков.
Третий промолчал. Родственники, конечно, знают, что надежды нет, но будут смотреть на твой белый халат так, будто ты что-то можешь. А потом скажут тебе спасибо. Не дай бог! Насколько приятнее везти больного, да еще ходячего, домой!
Они ехали, ехали, ехали.
Вечерело. Природа и все такое. Недалекие горы,  покрытые уже пожелтевшей травой… тьфу! Откройте кого-нибудь другого. Витёк вертел баранку, а Славик сидел рядом с ним с блаженной улыбкой на лице и ни о чем не думал. Даже по сторонам не смотрел. Вернее, глаза куда-то смотрели, но сам он ничего не замечал. Верный исцарапаный чемодан стоял в ногах и совершенно не мешал.  Вот так бы ехать, ехать, ехать… и чтобы как раз смена и кончилась.
Рация что-то бубнила, но они ее не слышали – их это не касалось.
Улочка, на которой они остановились, была такой тихой, такой мирной, такой уютной! Чистенькая, асфальт, тропинки, деревья, виноград во дворах, дозревает, скоро можно будет делать вино… домашнее… сухое… Они остановились под здоровенным каштаном, с него уже начинали падать отдельные желтые листья. Заглушили мотор.  Ствол каштана был толстючим, а кора была коричневой, с глубокими трещинами и морщинами. Из-под земли выходили на поверхность могучие корни,  машину еще тряхнуло на них.
Больной вышел из машины сам. Даже говорить ничего не надо было. Остановились, он и вышел. Ему не нужно было помогать! Он буркнул «спсибо» и пошел к себе во двор, раскрыв ржавую зеленую калитку, сваренную из железных прутьев – калитка была немазаной и заскрежетала. За калиткой начиналась асфальтовая тропинка, к которой подступали старые сосны. Он по этой тропинке и пошел. Калитку закрыл. Не оборачивался. Сопровождать его не нужно было. Он в помощи не нуждался. Витек и Славик сидели и смотрели как он уходит.
- Странный какой-то больной,- сказал Витек.- Как ты думаешь, Славик, какой у него диагноз?
- Витек,- сказал Славик,- ну не все ли нам равно. Нам дали вызов? Дали. Мы его обслужили? Обслужили.
Они сидели, сидели, сидели.
Больной совсем ушел.
Тогда Славик вздохнул и потянулся к микрофону.
- Освободился третий…
А Витек повернулся к рулю и положил руку на рычаг. Но мотор пока не заводил.
- На Промышленную пошлют,- сказал Витек.- Гадом буду.
- Сидим, никого не трогаем,- сказал Славик.
- Доктор,- к машине подошел рослый,  широкоплечий дядя средних лет. С усами, одетый в светлые брюки и красную клетчатую рубашку.- Доктор, дайте каких-нибудь капель от сердца.
- Сейчас, минутку,- третий положил чемодан на колени и раскрыл его.
- Третий, э-э-э… езжайте на улицу Промышленную 151, квартира 20, там раковый больной агонирует… да вы, наверное, слышали.
- Вова,- поспешно сказал третий,- тут, пока мы разговариваем, у меня больной появился. Сам к машине подошел. На сердце жалуется. Сейчас я ему капель накапаю и тебе перезвоню.
- Да?- с сомнением произнес Карташов.- М-м…  Ну ладно. Занимайся. Записать не забудь. И сразу перезвони.
- Ясно.
И третий положил микрофон. Достал пузырек с корвалолом… или с волокардином… он их всегда путал, и стеклянный мелкий стаканчик  на тридцать грамм… или на пятьдесят… ну неважно! И посмотрел на больного, перед тем как капать. Бледное, землистое лицо, покрытое каплями пота…
- Что-то вы мне не нравитесь. А ну-ка садитесь в машину.
Усатый дядя раскрыл дверцу медицинского отсека и сел на  откидной стульчик. Доктор перебрался к нему.
- Где болит?
- Вот здесь,- дядя показал на середину грудной клетки.- Внутри. Сжимает. Глубоко вдохнуть не могу,- он попытался вдохнуть и не смог.
- И отдает в левую руку,- сказал третий.- Да?
- Да. Рука даже немеет.
- Давно началось?
- Минут пять назад… Тут подъемчик. Вот и прихватило. Вы как раз мимо проехали и остановились. Ну, я к вам и пошел. Боялся, что вы уедете. А бежать я не могу… Ну, думаю, не дадут помереть,- он улыбнулся, но улыбка получилась неестественной.
- Помереть и в самом деле боитесь?
Ему не хотелось признаваться и он некоторое время думал. Но, поскольку помирать ему не хотелось, он решил не врать и честно сказал:
- Боюсь. Что это, доктор?
- Стенокардия. Ложитесь на носилки. С ногами. Ничего. Вот вам таблеточка. Под язык. И ждите, пока сама рассосется.
Больной лег. Славик тут же взял его руку.
- Угу. Экстрасистолы. Да еще и давление, похоже. Счас смерим…
- Я не помру, а?
- Конечно, нет! Мы вас просто так не отпустим. Вам уже должно стать немного легче – потому что легли. Легче? И нитроглицерин должен подействовать.
- Лежать легче, да. Но все равно хреново. Сделайте что-нибудь.
- Сейчас,- сказал доктор,- копаясь в чемодане.- Раньше такое было?
- Такого никогда. Ну, иногда ныло… Никогда не прихватывало.
- Не отпускает?
- Н-нет, голова только пухнуть стала…
- Н-да… придется вас колоть.
Хлопали ампулы. Третий набирал самый большой шприц, двадцатиграммовый. Но усатый дядька совершенно не боялся шприца. Напротив. Он смотрел на шприц с надеждой. Третий поменял иглу.
- Давайте руку. Какие хорошие у вас вены,- сказал он, накладывая жгут.- Работайте кулаком. Омнапон когда-нибудь пробовали?
- Что?
- Наркотики.
- Господь с вами, доктор! Никогда!
- Сейчас попробуете. Немножко потерпим… Как комарик укусит… Сожмите кулак и держите.
В такие вены попадать – одно удовольствие. В такие вены можно попадать не глядя.
- Все. Медленно разожмите кулак и не двигайтесь,- и третий сбросил жгут.
- Третий, что-то вы долго капаете ваши капли,- сказал Карташов.
- Вова, Славик там сзади,  делает ему что-то в вену. Он на носилках лежит,- ответил Воронков.
- Ничего себе… Ладно, занимайтесь. Держите в курсе.
- Понял.
- Уф-ф-ф-ф-ф… отпустило, доктор, ей-богу, отпустило… Уф-ф-ф-ф-ф…
- Ну вот, а то помру, помру… Лежите, лежите.
- Ой, хорошо-то как…
- Еще, гляди, понравится… Значит, чтоб без доктора – ни-ни! Вы меня хорошо поняли?
Больной с недоумением посмотрел на врача, потом до него дошло и он сказал:
- Ну да, я понял, конечно,..  и глубоко вздохнул.
В шприце осталось совсем немного окрашенного кровью раствора с пузырьками воздуха. Дальше вводить нельзя. Третий выдернул иглу и приложил к месту укола ватку со спиртом.
- Держите. Не вставайте. Лежите.
Пульс явно стал лучше. Эстрасистол нет. И мягче – снизилось артериальное давление. И вообще он порозовел.
- Голова не кружится? В сон не тянет?
- Голова нет, а в сон да. Так бы сейчас и заснул.
- Потерпите до дома. Кстати, жена с работы уже пришла?
- Думаю, что  да.
- Вот мы жене вас на руки и сдадим. А пока займемся бюрократией. Имя, фамилия, возраст…
- Маташенков Михаил,  45 лет, работаю машинистом на электричке, женат, две дочки… вы че, правда решили сдать меня жене на руки? Да я сам дойду.
- Ага. На руки.
- Я сам! Мне хорошо!,- и он попробовал встать.
Третий его удержал:
- И вообще я готов спорить теперь с доктором! Лежите, Михаил!
Михаил посмотрел на доктора и смирился.
- Лучше скажите ваш телефон. Мы сейчас сообщим жене, пусть выходит встречать. Вы на каком этаже?
- У нас свой дом.
- Тем лучше. Телефон?
- 3 74 18
- Центральная, с третьим на связь!
- Слушаю, третий.
- Вова, у нас типичная стенокардия напряжения, сжимающие боли за грудиной с иррадиацией в левую руку, страх смерти, эстрасистолия и высокое АД. Нитроглицерин не помог. Я ввел ему коктейль с омнопоном. Приступ снят на конце иглы. Все данные записал. Отпустить я его не могу, везем домой, сдадим на руки жене. Позвони 3-74-18, доложи жене, пусть выходит встречать. Только не пугай ее. Скажи, все в порядке. А то еще и ей… помощь оказывать.
- Уже звоню.
- Поехали, Витя.
Машина тронулась. Третий, он был уже впереди, повернул голову назад и ахнул – Маташенков уже слез с носилок и с самым таким естественным видом сидел на откидном стульчике.
- Я с вас не могу!,- сказал третий.
- Ну что мне, назад на носилки ползти?
Третий потер пальцами лоб.
- Ладно уже, сидите. Но дома – непременно в постель и завтра же вызвать участкового врача.
- Завтра,- сказал Маташенков, - мне электричку вести. Вас, Слава, отныне бесплатно! И вас, Виктор, тоже! Контролеру скажете – Маташенкова от смерти спас! И вообще, ребята, давайте встретимся по спокойному, посидим… я вас приглашаю!
- Я с него угораю,- сказал Слава, а Витя улыбался на все 95 лошадиных сил.
- Я вам сейчас покажу электричку!,- сказал третий, покруче повернулся назад и стал на Маташенкова зудеть. – Приглашение ваше мы с Витей, конечно, принимаем и посидеть к вам с удовольствием придем. Но…
Этот мужик, Маташенков, принадлежал к особому типу мужиков. Это симпатичный тип. Они все здоровые, рост под два метра, а вес под 100 кг и выше. Они уравновешенные. Доброжелательные. Приветливые. Нередко увлекаются боксом и с удовольствием дерутся на ринге, но только в самом крайнем случае – на улице.
- Доктор, извините, я вас прерву. Только один вопрос – сегодня у меня перед носом «скорая» проскочила на переезде на красный свет. Не вы ли?
После чего третий перестал зудеть, упал на свое сидение и сделал вид, что потерял сознание, а Воронков засмеялся как ненормальный.
Ну вот и встретились. Теперь они друзья, ясное дело! Теперь они непременно посидят все вместе. Еще как посидят… Но когда восторги улеглись, он все равно стал на Маташенкова зудеть и не успокоился, пока не вызудел ему все. Он бы и дальше бы позудел, но тут они как раз приехали – вон стоит перед  калиткой встревоженная жена!..

- Третий свободен на Исполкомовской.
- Та-а-ак, третий, подождите…
В диспетчерской шелестели бумажки – отчетливо было слышно.
- Постойте пока там, третий.
- Ясн.
Воронков выключил движок и они расслабились.
- Отъехать бы надо,- с опозданием подумал вслух Воронков.- Увидят, что мы стоим, прибегут звать на чай.
- Неа. Он счас только до постели доползет – и все. Кончился героизм.
- Симпатичный мужик,- сказал Воронков.
- Угу. Завтра, гадом буду, побежит вертеть баранку на своей электричке. Ты видел, как он лыбился, когда я на него зудел?
- Угу,- сказал Воронков, подумал, подумал, удержаться так и не удалось и он добавил:- Я в тот момент, Славик, пристально смотрел на дорогу.
Доктор тоже подумал-подумал, но удержался и сказал:
- А это означает, что он может отбросить копыта где-то через месяц. Он будет жить так, как если бы ничего не случилось, а когда перейдет в состояние полета, то первым его чувством будет удивление – как это, как это? Есть особый вид смертности среди именно таких вот симпатичных мужиков – 45 – 47 лет. Бежит, бежит – брык, готов! Утром жена даст ему ногой пинка – беги, Миха, на кухню, поставь чайник… а Миха уже холодный.
- Я,- сказал Воронков,- в другую бригаду попрошусь. Вредно с таким как ты ездить простому шоферу. Я тебя боюсь. Мне тоже 45.
- Так я тебе укол сделаю,- щедро пообещал третий.
- Ага…
- У него движок застучал. Как у нас. Надо становиться на ремонт. Не станет… Кстати, ты когда ее поставишь в ремонт?
- Скоро. Я с завгавом уже говорил. Я его дожму. Поставлю.
- Ну вот. Ты понимаешь. А он – нет.
Тут Воронков взвился:
- Слава! Все эти ваши медицинские припарки – до одного места! Сколько на роду написано, столько и проживешь! Что бы вы там ни пели! Настанет момент – в  ящик и п-ц!
- А кто спорит? Само собой. Но есть же разница – в 45 или в 75! В 85!
- А я не хочу в 85! Чтоб меня на горшок сажали! Лучше сдохнуть молодым и красивым, чем… Ни выпить, ни закусить, ни юбку на бабе задрать! Б-я! Так что пусть он завтра идет рулить на своей электричке! И правильно сделает!
- Вот именно! Закусить! Ты посмотри на свое брюхо! У тебя же ремешок скоро треснет! Жрать меньше надо!
- У танкистов, Славик, все, что выше пупка – грудь!
- Ты в люк уже не пролезешь! Застрянешь ты в люке, Витя!
- Пролезу! На спор!
- Ты прикинь – взял ты в руки гирю, весом в пуд или в полтора, и все время таскаешь ее с собой! Ты вспомни, каким ты был стройным и красивым!
- А я и счас хоть куда! Катя заглядывается! Скоро я с ней согрешу! Чесослово!
- Бабник!
- Ну тогда ты с ней согреши! Она и на тебя заглядывается.
- Не буду. У меня жена.
- Так у меня же тоже жена!
- Пф-ф-ф-ф-ф…
- Ты ничего не понимаешь! Нас же тогда реже будут посылать и чаще заворачивать!
- Га-га-га-га!!!!- в два своих конских голоса.
- Третий, на базу!
- Пон!
- Вы чего там ржете?
- Да так, Катя, Витек анекдот рассказал!
- Расскажите и мне, я тоже посмеюсь!
Тут Витек наклонился к микрофону:
- Счас приедем, Катя, и я тебе тоже расскажу!
- Ничего, сказал третий, сбежать тебе некуда, так я хоть на тебя дозудю! Ты ведешь неправильный образ жизни! Дрова ты не колешь! Воду из колодца не таскаешь! Работа у тебя сидячая и нервная. А единственное твое занятие и одновременно увлечение – диван и экран!
- А что тут плохого? Диван!.. Экран!..
- Скажи, только честно, у тебя сердце хоть иногда ноет?
- Ну, ноет!
- Вот!
- Третий, вы там сильно разогнались уже?
- Ну че?
- Не ну че, а разворачивайтесь! Обслужите вызов!
И они развернулись. Посмеялись – и будет с вас.

…Третий радовался, что ему удалось отвертеться от вызова на Промышленную. Но еще вопрос – повезло ли? Тут было свое. Родственников у постели было мало, всего две женщины. Больная умирала и медицина тут была бессильна. Но родственники не собирались плакать, их заботило наследство. На листке в клеточку, выдернутом из ученической тетради, было написано:

Свой дом и свои сбережения я завещаю своей племяннице, Сивоконь Ольге Борисовне. 16 сентября 1984 года.

- Подписывай, Лена, подписывай! Не бойся, останешься живой, я копейки у тебя не возьму, все твое будет. Это действительно только на случай смерти.
Третьему показалось, что  это не совсем прилично, но тут приличия никого не интересовали.
- Подписывай, Лена, подписывай!
Лена была изможденная и желтая. Она лежала на несвежем белье и взгляд ее блуждал. Рак печени – третий видел это без рентгена и лабораторий. Естественно, с метастазами. Тело было изъедено изнутри и жизнь в нем едва держалась.
- Лена… Доктор, ну сделайте же что-нибудь! Она должна это подписать! Господи, как же я могла раньше об этом не подумать? Все неудобно было, неудобно… Приведите ее в чувство!
«Так-так, вот зачем меня позвали…»
Третьего мало заботило наследство. И на подпись ему было плевать. Бог им судья. Третий просто делал свое дело. Он не верил в успех. Он одного хотел – чтобы она не умерла на конце иглы. Он с опаской выбирал дозы – чтоб не переборщить. Он все равно не сделает ей лучше… Но взгляд Лены стал осмысленным, она приподнялась на локте и сжала холодными своими пальцами шариковую ручку.
- Ну, пиши, Лена, пиши… Фамилию свою пиши, фамилию… Достигаева, твоя фамилия. Пиши До-сти-га-ева… Д – первая буква, Д…
Рука не слушалась и шарик оставлял на бумаге петлистый, неуверенный след, который нельзя было считать подписью, сделанной в здравом уме и твердой памяти.
- Лена, ну что же ты… одно только слово, фамилию свою, ну… Выздоровеешь – все тебе останется, копейки не возьму.
Эта тетка третьему почему-то не нравилась. Он даже не пытался понять почему. Возможно, он и неправ… Не нравилась и все.
Третий молча укладывал в чемодан имущество. Не вмешиваясь.
- Ну что же вы, доктор… Да как же… Ну, подпишите вы! Вы же видите, она хочет отдать мне дом, но просто не может.
- Не понимаю,- сухо произнес третий, - если вы законная наследница, то зачем вам волноваться? Вам и так все достанется.
- У нее еще дочка есть, змея подколодная. Бросила мать, уехала, а я за ней ухаживала, все делала, все… до последнего дня… А теперь мне ничего, а ей все! Лена, Лена, ну что же ты!
Шарик оставлял на бумаге бессмысленные каракули.
- Доктор…
«Да откуда мне знать?!! Может, дочка честно ухаживала, но сейчас сама свалилась с гипертонией какой-нибудь, а ты улучила момент… Я не стану лезть в чужие дела!»
- Вот что – я вам не судья. Я не знаю кто прав, а кто виноват и подписывать я ничего не стану. Я не юрист. Вам нужен нотариус, а не врач.
- Как же так? Но вы ведь врач, вы бываете в разных ситуациях, вы и это должны знать!
- Этого мне только не хватает. Я не юрист. Мы этого не проходили. Можете жаловаться. Если будет суд – можете сослаться на меня как на свидетеля. Я приду и честно покажу то, что видел своими собственными глазами. А решение пусть принимает судья. Запишите мою фамилию – Котин. Вячеслав Петрович. Третья бригада.
Сивоконь записала его фамилию, имя и отчество. А также номер бригады.
- Все,- сказал третий.- До свидания.
- Вы не можете уйти, оставив больного в таком состоянии.
- Все, что я мог,  я сделал. Ей стало легче. Оставаться я не могу. В городе есть люди, которые меня ждут.
- Вас ждут… Чего она стоит, ваша помощь.
- Ничего. Вызывайте священника. Я не могу ее вылечить. И никто не  сможет.
- Вы не должны ее оставлять!
Он ничего не стал ей объяснять. Что врачи не могут оставаться у постели безнадежно больных. Что сейчас, может быть, кого-то сбила машина и две или три минуты все могут решить, а у центральной нет под рукой ни одной бригады! И так далее. Он обязан был повернуться к умирающей спиной и уйти. Рабочий день продолжался.
Он не мог уйти.
Он еще раз измерил артериальное давление. Сосчитал пульс…
«Нет, ну Витек сказанул! 45 лет и 85 лет! Это же 40 лет разницы! Это же целая жизнь! Витек неправ! Тут за минуты цепляются… Мы пойдем к этому гаду в гости и я заставлю его лечь в постель! Я возьму его покататься с нами хотя бы пару часов! »
- Вот что... мы будем вас навещать. Я доложу старшему врачу смены и к вам через некоторое время приедет другой врач. Постарше и поопытнее меня.
Он доложил. Игнатичу. И другой врач, поопытнее и постарше,  к больной приезжал. Горнов. Но что там было и как третий не стал потом узнавать. Мог, но не стал.
Рабочий день продолжался.
- Третий свободен, центральная!

Конец смены был уже близок.  Третий не волновался, не переживал, не задавал лишних вопросов. Он просто делал свое дело. Вызов, дорога, третий прибыл, обследование, диагноз,  инъекция или несколько инъекций, улучшение, третий свободен.  Если улучшения ожидать на месте не приходилось – госпитализация. Потом снова на связь с базой…
Третий внезапно спохватился – а что я только что им сказал? Он помнил, что была связь, что его о чем-то спросили и он дал ясный и развернутый ответ, которым база удовлетворилась и не переспрашивала его. Но о чем шла речь? Так и не вспомнил. Ну и ладно. Стало быть, ничего важного.
Они тащили на носилках с пятого этажа по узким лестничным маршам больного, с трудом разворачиваясь на площадках, а больной весил не менее центнера! Они его вынесли и доставили в больницу.
Они ездили за город на какой-то хутор по отвратительной дороге и застряли в грязи и вытащили оттуда «Волгу» на руках.
Они были у девятилетней девочки со злокачественной опухолью мозга и оказывали помощь ее бабке, потому что девочке современная медицина не в силах была помочь. Доктор смотрел на постель, в которой лежала эта девочка, и думал, что постель пустая и недоумевал, почему его ведут к пустой постели, а потом он увидел девочку. Она была цвета простыни…
Они подобрали на улице пьяного и привезли домой, а пьяный прикидывался тяжелобольным, стонал, качал права и капризничал, пока не явилась с выбивалкой в руках его законная жена и не начала его избивать. И это очень даже здорово помогло!
Они отвезли в травмпункт очень крупного пятидесятилетнего дядю, которому разбила бутылкой голову собственная жена -  впервые не стерпела за 20 лет совместной жизни. Жена ужасно собой гордилась, а окровавленный и укрощенный муж смотрел на нее с испугом и с уважением.
Они ехали к умирающему, но опоздали и третий закрыл покойнику глаза, а потом оказывал помощь его жене и еще долго сидел с нею просто так, потому что ей было страшно и тоскливо и она не знала как ей дальше жить и что вообще следует делать в таких случаях.
Они еще раз летели под сиреной – передали, что умирает ребенок. Непонятно отчего умирает. Просто умирает и все. Они летели к нему и препирались:
- Что там может быть?- пытался высчитать третий. – Наверное…
- Не мудри, Слава!- рычал Воронков, орудуя всеми педалями, рычагами и баранкой одновременно. – Хватаем его – и в больницу!
- Ну да, не мудри! Нужно разобраться,- продолжал длинно рассуждать третий, которому все равно пока нечего было делать.- Может, надо срочно сделать что-то прямо на месте, иначе привезем в больницу труп!
Они опоздали. Ребенка увезли в больницу на такси. Остался жив ребенок, они узнавали потом.
Бригада купировала гипертонические кризы, снимала аритмии и спазмы…
Доктор ходил по домам и квартирам, водитель ждал его в машине. Воронков был хорошо натренирован в этом упражнении – он мог ждать часами.  Не зная, что там, собственно, происходит и в каком состоянии выйдет оттуда его доктор.
- Цик-цик-цик-цик…

…На какой-то спокойной улице Воронков зарулил в тень раскидистого дерева, остановил машину и заглушил мотор.
- Все! Шабаш!
Котин глянул на часы – 19 часов, 30 минут. До конца смены 15 минут. Однако свяжись только – и тебе могут подкинуть вызов, на который ты потратишь час. 60 – 15 = 45.  45 минут своего личного времени! А бывает и час, и полтора часа!
По тротуару, не замечая их, шли редкие на этой улице прохожие.
- Конечно,- сказал Котин.- Мы сегодня изрядно поработали. А на этом вызове я вполне мог и подзадержаться. Отвратительные вены. Предположим, я никак не могу в них попасть.
Третья бригада тихо-тихо стояла в тени и воровала за одной минутой другую. Жульничали мальчики…
Нормально поработали, конечно. Обычно работы бывает меньше. Но бывает и больше, особенно в праздничные дни.
Машины по этой улице почти не ездили. Асфальт неспешно пересекала серая с полосами кошка, совершенно не опасаясь, что кто-то ее переедет. На невысоких кустах чирикали воробьи.
Воронков сидел с лицом хмурым и решительным. Котин привалился к дверце, полузакрыл глаза и дышал ровно и неторопливо. В машине было тихо. Городской шум сюда не долетал.
Эфир молчал. Совсем.
- Попрятались,- сказал Воронков.
И диспетчерская молчала тоже.
Продержаться им нужно было всего лишь каких-то пятнадцать минут.
- Вызовов нет,- не меняя позы, предположил третий.- А то бы раскричались.
- Ага, нет!- хмыкнул Воронков.- Высунься только.
- Ну, срочных, значит, нет.
Воронков тоже так подумал и промолчал. Но несрочные вызова, стало быть, были. Микрофон лежал под рукой. Третий покосился на него. С опаской. Но в руки не взял.
- Восьмой освободился.
- 19.35! На базу!- сказал Карташов.
На базу – это хороший знак. Приятели переглянулись. Каких-то пять минут осталось продержаться! А потом – кончилась смена! Кончилась! Все, ребята, мы не на работе!
Третья бригада затилась.
- Цик-цик-цик-цик…
Но от меня-то они не уйдут! Ведь я их, сволочей, насквозь вижу! А не подкинуть ли мне им вызовок? Тут у меня под рукой много чего есть. Тэ-э-экс… Сейчас я им организую…
- Черт побери! – это вскипел Воронков.- А у меня тоже голова болит! Затылок ломит! А ну, Слава, измерь!- он расстегнул рукав рубашки и обнажил могучее плечо.
Третий оживился, достал тонометр, ухмыльнулся, приладил манжету, вдел в уши трубки фонендоскопа… Но по мере того, как воздух выходил из манжеты,  его улыбочка гасла.
- А ты знаешь, Витя, у тебя криз гипертонический! 170 \ 105. Погоди, я еще раз проверю…
Проверил. Результат оказался тем же самым – 170\ 105 мм. рт. ст. 
- Вот это да! Что делать будем? Тебя надо колоть,- неуверенно произнес доктор. А еще Воронкову нужен был постельный режим. Если по науке. А машину кто поведет? Воронкова на носилки, а самому за руль? А передавать машину по смене кто будет?.. Вообще-то ничего невозможного не было, за руль так за руль! Но как-то оно все-таки… Вот и зазвучала неуверенность в голосе доктора:- Ты как себя чувствуешь? Голова сильно болит?
- Х.. с ним, с давлением. Мне просто интересно было.
- Э-э… Витя, я ведь не придумываю. Я тебе правду сказал.
- Абсолютно здоровой машины не бывает, Слава! Всегда что-то где-то стучит или скрипит, или бензину жрет больше нормы. Если на каждую болячку обращать внимание…
Третий задумался – зудеть ему на Воронкова или не зудеть? Решил не зудеть, потому что это бессмысленно.
- Вообще-то,- сказал  третий, - у меня тоже иногда сердце ноет. Причем иногда слева под лопаткой, а это симптом. И как бы онемение… Я одно время волновался, а потом плюнул и все.
Вот-вот! Это для них типично! И зудеть на них бессмысленно, потому что некому. Иногда, правда, они начинают объяснять элементарные вещи друг другу, но это тоже не очень действует – отстань, я сам знаю. Но если они все-таки заболевают, то, как правило, уже всерьез… Не так давно в первой смене умер врач. Работал как все, ни на что не жаловался, иногда сосал валидол… после смены заснул и не проснулся. К нему примчалась утром бригада. А что они могли? Ну, констатировали смерть. Инфаркт. Но он не мучался. Совершенно. Легко ушел.
- А может, кольнуть тебя все же, Витек, а? Шприцы у меня еще есть. Папаверинчику тебе внутримышечно. Хотя бы.
Застегивая рукав, шофер-санитар только засмеялся. Он тоже боялся уколов. Как все.
- Третья, вы где?
Они испуганно переглянулись. Микрофон взял Витек:
- На вызове он! – голос прозвучал агрессивно.
- Что-то долго! – недоверчиво и тоже агрессивно произнес Карташов.
- Вены плохие! И больной стервец! Вызвал, а лечить не дается! Уколов боится! Доктор его убеждает! Зубы, то ись, заговаривает!
- Вот как ты мне сейчас, примерно… А если он с тобой рядом сидит?
Жулики опять переглянулись.
- Ты что, Володя?! – зарычал Воронков.- Говорю тебе – он у больного! А что долго, так я сам на него за это злой! Пока до базы доедем, восемь часов будет!
- А вас видели! Стоите вы в тихом месте и рядом с тобой, Витя, сидит кто-то в белом халате.
Третий только откинулся на спинку сидения.
- Ты эти штуки бр-рось! Пусть тот, кто меня видел, протрет глаза! У него галлюцинации! Сделай ему клизму с хлоралгидратом! Переработался, видно! Или скажи мне кто! Я сча приеду и сам ему клизму сделаю!,- и бросил микрофон.
- Кто нас мог видеть?- тихо спросил третий, хотя по выключенному микрофону Карташов услышать его никак не мог.
- Да никто! На пушку берет!
- Нехорошо, ребята, делаете,- сказал Карташов и тоже отключился.
- Насквозь видит,- сказал третий.
- Ничего он не видит насквозь! Он просто по времени прикидывает – должны уже освободиться.
Доктор не выдержал:
- Может, отзовемся?
- Да ну! Будь что-то серьезное, он бы не так разговаривал! Мы б отсюда пулей бы рванули! Молчи! Ты на вызове!.. Черт побери, ты действительно на вызове! Что я, не человек? Доставай свой шприц! Обязан же ты оказать мне помощь! Визитку заполнить не забудь!
- Значит так, вымпела, - вышел в эфир старший врач смены,- передаю итоги дня.  Первый – 19 вызовов. Второй – 15. Третий – 23. Четвертый – 17. Пятый – 21. Шестой – 13. Седьмой – 22. Восьмой – 20. Девятый – 18. Десятый – 20.
Третья бригада секунды три переваривала сообщение, а потом в эфир ворвался Воронков:
- Ага-а-а! И еще кто-то выступает, что третья бригада плохо работает! Вот, кстати, доктор уже пришел! Давай, подкидывай нам 24 вызов! Давай-давай!
С этими словами Воронков швырнул микрофон, крутанул ключ в замке и, яростно воткнув передачу, рванул с места! На базу! Забыв, что больной!
- Так вот я вам как раз и собирался объявить благодарность! – веселился в диспетчерской Карташов. – Третья бригада – на базу!
- Ясно, - без эмоций ответил третий. И очень глубоко вздохнул.


IV

Они ехали по городу, а вокруг были сплошь знакомые места. Здесь жил неизлечимый больной. Здесь живет Барыбина, а здесь Шкадан… На этой автобусной остановке подобрали сердечника. А вот под этим деревом, собирая толпу, бился в судорогах эпилептик. Вот в этом доме есть полуподвал – там один пьяный разбил рукой стекло и весь пол в коридорчике был залит кровью, и стены тоже, и подошвы приклеивались и со щелкающим звуком отдирались от пола, а пьяный буянил, искал справедливости и мешал работать и рана была как след мясницкого ножа на свежем мясе, а ворота, ведущие во двор были замотаны толстой проволокой – Воронков перепилил ее напильником, пока третий возился там со жгутом и бинтами. А с этого балкона свисал на веревке вниз головой сокол – потеряли двадцать три минуты, потому что было жаль птицу. Третий бегал по дому и искал хозяина, а сокол висел совершенно как курица, которую тащат с базара. А в этом скверике одного хулигана пырнули ножом другие хулиганы, а его приятель демонстрировал в машине героизм и ревел гориллой и колотил себя кулаками в грудь без всякой пощады и нависал над третьим и клялся отомстить и казалось, что вот-вот набросится. Но не набросился, потому что тогда Воронков непременно бы остановил машину… и так далее. А вот на этом перекрестке четвертая машина долбанула «Запорожца» и третья тут тоже остановилась и несколько минут стояла. Вот здесь они поймали в колесо гвоздь, а вызов был срочный и они поменяли колесо, кажется, секунд за пять, причем на белом халате почему-то не осталось никаких следов. Вот в этом дворике третьего порвала овчарка, хотя эти идиоты кричали, что она не кусается.

Сегодня они отработали в день. Следующие 12 часов будут в ночь. Сейчас стоит бархатная осень, потом начнутся дожди, пойдет снег, обледенеют дороги. Вместо шапочки доктор будет носить меховую шапку, а поверх белого халата – пальто. Радиатор машины будет утеплен и с крыльев будут свисать сосульки. А Воронков будет возиться с отоплением, менять какой-то краник и ругать завгара.
Они не святые. И им не всегда говорят спасибо. Они могут быть резкими и грубыми. Они умеют настоять на своем, но иногда идут на поводу. Они способны на жалость, а иногда не испытывают никаких чувств. Они не брезгливы, но у них есть самолюбие. Они терпеть не могут выезжать по пустякам, но всегда готовы включить мигалку и сирену и двинуть по улицам напролом. Они милосердны. Но никогда не выкрикивают возвышенных слов. Они могут отличить горе от подделки. Они не распускают нюни. Иногда они ошибаются и их за это наказывают. А иногда не наказывают. Они простые смертные. Они стараются получше делать свою работу – как все. Как хорошо, что есть кому приехать, когда кто-то набирает 03!
Третий прибыл!
Или первый, или второй, или четвертый, или пятый, или шестой, или седьмой, или восьмой, или девятый, или десятый.
Они – «скорая».

Но все. На сегодня все. Третий прибыл на базу. Ничего не случилось срочного, пока они ехали. Ни Катя ни Вова не возникли в их кабине. Все, на сегодня все!
Они прибыли на базу и вышли из машины. Они не поедут уже сегодня к больному – Котин и Воронков. Пусть там хоть что! Пусть болит голова или надо смазать иодом царапину – они не поедут! Пусть там умирают, пусть истекают кровью – они не поедут. Сегодня они никуда больше не поедут.
Третий сдал визитки, шприцы, поставил в шкаф чемодан. Он снял с шеи фонендоскоп, снял свой белый халат, снял белую шапочку.
На халате, на левой поле несколько красных пятнышек. Чья кровь? Когда попала? Его это не интересует. Абсолютно безразлично.
- Третий, поехали, третий!
Нет-нет, это не их. Котин не пойдет за визиткой. Он просто шагу не ступит. И голос – не Катин и не Вовин. Диспетчера тоже сменились.
А вот прошел куда-то Игнатич. В штатском. Тоже снял уже халат.   
- Третий, не задерживайте вызов!
- Слава, наркотики давай! – к третьему подскочил третий – высокий и красивый блондин.
- Бери, Ваня, бери!- доктор извлек из кармана портсигар и передал его доктору.
- Что-то расходовал?- третий раскрыл портсигар.- Ого! Да ты почти все расстрелял!
- Пришлось. Но я все записал, все в порядке,- ответил третий.
- Ладно. Ночью вызовов меньше. Продержусь,- третий защелкнул крышку,  перетянул портсигар резинкой и, засовывая его на ходу в карман брюк, направился во двор, к машине. Водитель уже сидел за рулем – не Воронков.
Третий смотрел, как третья бригада тронулась с места. Его машина. Ваня – хороший парень, Ваня ни разу его не подвел, ни разу не заставил работать сверхурочно. Но если ему понадобится ночь, если он не сможет выйти, то пусть только предупредит заранее – третий отработает еще 12 часов. Это в порядке вещей. Ему потом вернут долг. Но чур не ставить перед фактом. Непременно нужно предупредить заранее. Тогда третий не снимет своего халата, не сдаст шприцы, оставит при себе наркотики. Он просто пополнит медикаменты, заменит шприцы и поедет к тем, которые его позвали.
Но все, все, все. На сегодня все. Отдыхать.
Во дворе попался на глаза РАФ, набитый людьми как маршрутное такси в час пик – повезло, вызов попался в тот район, который всех их устраивал. Но третьему совершенно в другую сторону.
- Слава, тебе куда?- рядом остановилась белая «Волга», седьмая.
- На проспект Победы.
- Эх, нам совсем не туда!
- Да ладно, ребята, спасибо! Ко мне автобус хорошо ходит. Спокойного дежурства!
- Спасибо, Слава, спасибо!

…Сразу три белые кареты подошли к площади, одна за другой, и веером разлетелись по разным направлениям. Он видел это из окна автобуса. Потом появилась еще одна машина – его. Бригада несрочно куда-то ехала. Водитель смотрел вперед, а доктор, отсутствующим взглядом, в сторону… Вдруг он встрепенулся, его лицо стало внимательным, он поднес к губам микрофон и что-то сказал. Но карета двигалась по прежнему спокойно…
Что-то еще бередило память. Что-то еще было, будто до конца не доведено… Всплыло наконец – та старуха, раковая больная, которая мучалась болями и которой он ввел промедол с димедролом и анальгином и намеревался потратить на нее все наркотики, если надо будет. Ведь она его повторно так и не позвала… Почему?  Он некоторое время обдумывал это.  Или другую бригаду послали, или они получили свои наркотики, или она умерла. Если бы другую бригаду, он бы узнал, его бы спросили – что там? Свои наркотики? В воскресенье?.. Значит, умерла.  Да, она умерла. А может, это я ей помог? Ну и очень хорошо, если помог. Если Сократ прав и если мы с ней еще увидимся, она мне спасибо за это скажет.
Усталость была вязкой и даже приятной.  Он совсем неплохо потрудился сегодня. И Витя молодец, повезло ему с водилой, весьма. Никто не посмеет сказать, что день прожит ими впустую.
Вызова, которые сегодня были, медленно оседали в памяти и ни одни вызов не тревожил его совесть. Совесть была спокойна. Он неплохо сегодня потрудился.



Александр Ван-Штоф