Лунатические хроники 1
(Имена изменены до неузнаваемости.)
- Компьютер завис, – вдруг констатирует Олесь, оборвав свою пылкую речь. Смотрит мне в глаза с выражением отчаяния и сдержанного гнева.
- Я слушаю тебя! – оправдываюсь я, смутно припоминая звучавшее минуту назад («…вернуть её…я сделал…как теперь быть?.. она не такая!.. только ты сможешь…»).
- Поедешь к ней? – поджав бледные губы, спрашивает он. Глаза блестят.
История ещё та. Они познакомились полгода назад. Алина танцует в кабаре. Олесь там отмечал корпоратив. Влюбился по уши. Бурный роман, о котором он мне бурно рассказывал. Да и познакомил нас с ней. Не раз вместе гуляли. Хотя, я уже толком ничего не помню. Помню, ссориться они стали часто. Поводы идиотские – не ревность, не недостаток внимания… Так, ерунда, слово за слово… Да, что-то такое.
Она красивая. Впрочем, Олесь тоже шикарный. Дорогие шмотки ей покупал, эффектно ухаживал. Пара из них, пожалуй, гармоничная вышла бы…
- Пойми, Гена, она сказала – ЭТО КОНЕЦ!
Мне ужасно не хочется вмешиваться. Я отворачиваюсь к окну. За стеклом февраля – причудливо переплетённая крона какого-то дерева (я умею различать только тополь, акацию и… и ещё что-то), решительные извивы, локти и шершавые запястья крупных ветвей, симфонические, сучковатые, изломанные фантазией параноика, веера мелких.
Да! Аж мурашки по коже! Ведь это – застывшая жестикуляция глухонемого! Я даже представляю, как он изъясняет суть вещей большому многоокому ребёнку. Откуда взялся этот ребёнок и почему он понимает язык жестов, которых нет? Это дитя – порождение Славки Яневского, доношенное в бедре Павичем, точно! В самом деле, почему это «…non licet bovi»?!
Оно с ухом вместо рта, и оно сидит на холодной земле плоским засранным задом. Внимает петлистому танцу пластического (кажется, всё-таки тополиного) монолога с благоговейно-заворожённым выражением в разнокалиберных глазах, которые опушены курчавыми ресничками, запорошенными пеплом последнего снега – снега, ощущающего дневной свет…
Не к месту вспоминается, как мы с Жанкой (нам было по 11 или 12 лет) сидим, судорожно вцепившись друг в друга, на высоте 30 метров, плачем, и гигантский Днепр внизу кажется равнодушным монстром, а вокруг, со всех сторон, безумно распахнулся ветреный простор, словно мы, дрожащие от страха мальчик и девочка, висим в воздухе…
- Я тебя убью, Гена, – упавшим голосом говорит Олесь.
- Поеду. Хотя, ты переоцениваешь моё красноречие, любезный друг.
Иду на остановку. В воздухе уже чувствуется весна. Асфальт покрыт тонким слоем грязи и – кое-где – плоскими ноздреватыми кляксами того, что осталось от снега… Словно пенка. Серо-чёрная мокрота и белёсая пенка. Чудовищный по своей площади плевок, который презрительно уронил на мой город некто высокий с приподнятыми плечами, руки в карманах, качается с каблука на носок. Длинный, наглый и высокомерный. И пошлый. За горбом вздыбленного от нарочито-брезгливой ссутуленности пиджака – история, его история, полная пошлости и сальности. Локти лоснятся. Кто это? Бог мегаполиса? Демон люмпенских толп на бульваре вечером? Конгломерат наших замызганных мыслей, обретший в моей фантазии скоропостижную личину?
Я долго с нею говорю. Алина в красном платье непрерывно перемещается по комнате, словно по невидимым рельсам американских горок нашего нервического разговора, в котором недостаток смысла восполняет избыток эмоций. «Да ты понимаешь, что он хочет тебя понять! Но он должен знать, что ты знаешь об этом! И чтоб ты знала о том, что он знает о твоём желании воспринять его стремление тебя понять!» Странные фразы… А действуют!
Выразила снисходительное полусогласие придти на наше мероприятие. (Мы собрались со школьной компанией на базу отдыха, где один мой приятель работает сторожем. Конец зимы, а мы в домиках… Люблю такие пьянки! Пустая база – вся в нашем распоряжении.) Олесь там будет. Смотрю в её глаза. Она приедет? В полусогласии – скорее нет, чем да. Значит, приедет, – заключаю машинально. Если бы она обнаружила в своей повадке «скорее да, чем нет», тогда бы точно не пришла. Эх, женщины…
Дома хорошо! Вхожу в ванную. Кран смотрит, как собака, снизу вверх, своими фактурными глазками, топорща блестящий нос. Почёсывает узкую шишку на «макушке» расслабленно ребристой рукоятью душа.
А ведь душ – многодырчатый цветок, – наверное, предтеча фантастического плода. Лениво снимая одежду, я хорошо представляю себе этот плод. Когда созреет, он будет таким пластиково хрустким, хромированным, с ребристыми боками, истекающими спелым кипятком.
Тяну руку к крану… Здравствуй, мой милый микроцефал! Пучеглазая маска без подбородка, скелет головы. У него, наверняка, есть туловище. Да-да, его туловище в стене – оно жёсткое, суставчатое, с шелушистыми брюшками и ржавыми колючками в нежно-фиолетовых, тёплых промежностях, которые робко пульсируют.
Погружаюсь. Моё тело покрывают миниатюрные пузырьки, прекрасно видимые сквозь линзу воды. Колония симпатичных паразитов имени Жан-Поль Сартра. Закрываю глаза, но они некоторое время ещё живут в моём воображении, крошечные, гладкие, отчаянно многочисленные, поймавшие по зёрнышку электрического света, этакие подсолнушки, пожиратели одомашненных корпускул…
Ох, и тяжело же было говорить с Алиной! Я рубил с плеча, как Маяковский, я страстно надрывался не хуже Святослава Вакарчука, я назидал, подобно закатному Виктору Ющенко, я переходил на милое, наивно-проницательное косноязычие Гришковца… «Он действительно так сказал?» – с упором уточняла она, пронзительно глядя на меня профилем. (Только женщины умеют «глядеть» профилем, и именно – с упором; хотя глаза их направлены в сторону.)
«М-м-м-м…» – демонстрирую добросовестность проверки памяти вслух. Увы – в голову приходят только жестикулирующие деревья за февральским окном и бедренное ухоротое дитя Павича. «Licet bovi»…
- Он ИМЕННО ТАК сказал? – напирает.
А! да! Ещё я в разговоре с ним вспомнил, как мы с Жанкой, в детстве, застряли на мачте ЛЭП… И почему, спрашивается? Снова померещился распластанный далеко внизу Днепр, тяжёлый, как наковальня… И кабели. Над нами они – толстые, словно щупальца длинного кальмара, дальше уходят, быстро худея, превращаясь в провисшую ниточку над широкой рекой, и поднимаются к другой мачте совсем уж волосинками, там, на Правом берегу.
Гирлянды белых фарфоровых шайб-изоляторов у меня над трясущейся головой похожи на хребет доисторических химер.
Олесь точно также долго допрашивал меня. (Я уже сто раз пожалел о том, что втянулся к ним миротворцем.) «Ну? а она?..» В моей памяти – красное пятно, зигзагами исчёркавшее комнату. А ещё туфельки. Мне казалось, они абсолютно живые… Их изящное наполнение уходило вверх, к неведомым глубинам, но я смотрел только на туфельки.
Они, словно чёрные ящерицы или какие-то коротко перелетающие птицы, или рыбы, или красивые блестящие грызуны с узкими мордочками и крепкой ножкой позади… Быстрые пологие рывки вдоль ковра, – так они играют, – один вперёд, потом второй, потом опять первый… Вдруг, замерли рядом, бочком тесно друг к другу, нацелив на меня вытянутые рыльца. Во мгновение ока развернулись и такими же, низко по полу летящими, чередующимися движениями стали удаляться, демонстрируя высокие крепкие крупики. Странные милые чёрные твари…
- Вспоминай, Генка!
Я вспоминаю гигантскую чванливую тень, которая оплевала мой город…
- А что ещё она сказала? – он подозрительно вглядывается мне чуть ли не под веки.
…Ещё – вымышленный плод, которым должно закончиться «цветение» моего душа. И воздушных паразитиков на свей коже хорошо помню… И зёрнышки жёлтого света в них.
- Гена, ты уверен, что она согласилась? – снова встряхнул меня Олесь.
- Да придёт она, друг. Вот увидишь.
Мне теперь вспомнилось, что она, иронически усмехаясь, называла меня то ли дипломатом, то ли курьером. Или адвокатом?.. Да ну их, в самом деле, обоих!
И всё же я мысленно порадовался, что память сохранила не только игру двух юрких бархатно-чёрных рыб-грызунов на ковре в её квартире, и вдохновенные размышлении о том, какое устройство тела имеет хромированное существо в моей ванной…
(продолжение следует…)
Оно здесь: -
http://proza.ru/2010/03/04/1276