Светлой памяти
мамы моей
Екатерины Николаевны
п о с в я щ а ю
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
День начинался.
Сквозь задёрнутые шторы, парусом вздувавшиеся от свежего ветерка из приоткрытой форточки, легко просачивался рассвет, постепенно заполнявший комнату. Из ночной невидимости, как на фотобумаге в проявителе, проступали очертания письменного стола, книжных полок над ним, нескольких стульев вдоль противоположной стены, платяного шкафа, дивана. Темнота отступала в дальние углы комнаты, забивалась под мебель, отчаянно пытаясь удержать позиции, но, не в силах противостоять наступающему дню, в конце концов беззвучно и бесследно растворялась в воздухе.
Победное шествие рассвета поддерживало встающее из-за горизонта Солнце. Оно вступало в свои ежедневные права, протягивая всему живущему на Земле тысячи добрых ладоней, по-летнему полных тепла и света. Они матерински ласково и настойчиво будили траву, кусты и деревья, их пернатых и лохматых обитателей; осторожно стучались в окна домов, рассыпая окрест сотни веселых солнечных зайчиков.
В городских парках и скверах, на широких бульварах слышен был разноголосый птичий гомон: тоненько посвистывали синицы, прячась в пожелтевшей, редеющей шевелюре деревьев; озабоченно вздыхали скворцы-переселенцы, готовясь в далёкий путь; взахлёб перечирикивались воробьи, заряжаясь энергией на новый день беспокойной птичьей жизни. Где-то хрипло каркнула ворона, вероятно, вспомнив прошлую зиму, долгую и небывало холодную.
Город просыпался.
Поливальные машины разбрызгивали по улицам серебристые вееры воды, прибивая осевшую за ночь пыль, и земля, спелёнутая серыми лентами асфальта, зябко поёживалась от этого утреннего душа. Открывались двери магазинов, встревоженно вскрикнув звонками охранной сигнализации. Светофоры на перекрёстках, всю ночь беспечно мигавшие жёлтым глазом, начинали серьёзно и методично отмерять зелёные и красные интервалы в густеющих потоках автомобилей.
Спешили на работу люди: кто-то хмурясь и не глядя по сторонам, некоторые улыбались утру и даже насвистывали бодрый мотивчик, но большинство шло с сосредоточенными лицами, не успев отрешиться от домашних проблем и уже настраиваясь на рабочий ритм.
Ближе к заводам и фабрикам людские ручейки сливались друг с другом, становясь всё более и более многолюдными, но, пройдя через плотины проходных, вновь распадались на отдельные потоки. Одни устремлялись к цехам, где рабочий день пролетал незаметно, невидимый за ослепительным фейерверком брызг расплавленного металла или за густой завесой синего чада от горячей охлаждающей эмульсии, неслышимый в монотонном гуле станков и в надрывном визге гайковёртов; другие шли в отделы и конторы и для них время, заполненное шелестом бумаг, телефонными звонками и разбавленное разговорами на самые разные темы, тянулось куда как медленнее, полностью подтверждая свою относительность.
Солнце продолжало своё восхождение в полуденный зенит. Шальной ветер, с вечера шумевший в кронах деревьев, постепенно угомонился; парус шторы, попав в этот штиль, обессилено повис. По голубой глади неба серебристым крестиком проплыл пассажирский лайнер. Гул его турбин, заполнив собой все уголки комнаты, так же неспешно растаял в воздухе, истончаясь от басовых тонов до полной неслышимости.
Этот гул разбудил Вадима. Он оторвал голову от подушки и прислушался. В квартире стояла тишина. Никаких звуков не доносилось ни из комнаты родителей, ни из кухни, где обычно по утрам слышались хлопотливые мамины шаги, звякали крышки кастрюль и доносились вкусные запахи. Только бубнивший вполголоса репродуктор, включенный на первую программу, нарушал эту звенящую тишину. Вадим вслушивался в неё, пытаясь сообразить, в чём же дело. Сонные мысли толкались в голове большими ленивыми рыбинами, не находя ответа.
Домашнее безмолвие объяснялось просто. Родители Вадима уже две недели как жили в доме отдыха, расположенном недалеко от города, в сосновом бору. Поначалу, когда Фёдор Павлович в первый раз за последние годы напомнил о доме отдыха, о путёвках от завкома профсоюза, Марина Николаевна и слышать ничего не хотела. Она не могла даже представить себе, как это она уедет и оставит сына одного. А кто же о нём позаботится, приготовит ему поесть и постирает бельё? А если с ним, не дай Бог, случится что-нибудь такое, о чём и подумать-то страшно? Разве мало страданий за свою жизнь натерпелась она с младшеньким? Нет, нет, никуда она не поедет и нечего об этом толковать!
На стороне отца выступил Вадим, и они в два голоса, как хорошо слаженный дуэт, стали убеждать её, что ничего страшного не произойдёт, что он уже взрослый парень и от голода не умрёт, что пора ему пожить самостоятельно, не век же ему держаться за мамин подол, а она должна подумать не только о других, но и о себе, о своём здоровье, пусть она на время забудет обо всех заботах и спокойно отдыхает.
- Я могу и яичницу приготовить, и картошку сварить-пожарить, - перечислял сын свои кулинарные способности, - и ещё чему-нибудь научусь.
- И всё это время ты будешь питаться всухомятку? - спрашивала мать. - Ведь так недолго и желудок себе испортить.
- Почему же всухомятку? - недоумевал Вадим. - Я на работе каждый день обедаю в столовой, а там и жидкого, и горячего всегда хватает.
- Что это за еда? Бурда столовская... - морщилась в ответ мать.
- Ну и что такого? Знаешь, это даже полезно для тренировки пищеварения, - смеялся Вадим, успокаивая её. - Остаюсь-то я один всего на три недели.
"Ишь ты, какой грамотный! Всего на три недели... На целых три недели! Даже на три с половиной." - Марина Николаевна в задумчивости смотрела на сына. Сын неуловимо менялся на глазах у матери: серьёзней становился взгляд тёмно-голубых глаз, строже очертились губы, потерявшие прежнюю детскую припухлость и уже не юношеский мягкий пушок покрывал щёки и подбородок, а пробивалась жёсткая мужская щетина. "Совсем взрослым стал, - с грустной нежностью думала мать. – Вот уже самостоятельности хочет испробовать. А там, глядишь, и уведёт его с собой какая-нибудь кудрявая..."
Со временем доводы домочадцев сломили сопротивление Марины Николаевны и она уже более спокойно, деловито думала о том, как оставить Вадима одного, запасала ему продукты впрок, готовила чистые рубашки и носки. Теперь, когда вопрос о поездке был в основном решён, её целиком захватила предотъездная суета.
"Не забыть бы Саше наказать, чтобы почаще Вадима навещал. Всё-таки, старший брат - и подбодрит, и поможет, если что," - рассеянно думала она, собирая в дорогу чемоданы.
Родители уехали, и две недели в доме по утрам стоит непривычная тишина.
Пора было вставать. Вадим откинул в сторону одеяло, некоторое время посидел на диване, привыкая к вертикальному положению тела, и побрёл в ванную. Проходя мимо кухни, он посмотрел на висящие там часы - без пяти минут восемь. "Нормально, - удовлетворённо подумал он. - И будильник совсем не нужен."
С весёлым шумом выхлестнула из крана вода, радуясь недолгой свободе и разбиваясь в разнокалиберные брызги о фаянсовую невозмутимость раковины. Вадим подставил руки под струю и тут же отдёрнул их. Бр-р-р! Долго томившаяся в трубах вода успела остыть и спросонья показалась Вадиму почти ледяной. Дождавшись, пока пойдёт горячая, он крутанул кран холодной воды с сохранившейся синей кнопкой. Отрегулировав температуру воды до приятного ощущения, заплескался в ласкающей струе, чувствуя, как тают цепкие оковы Морфея.
Несложный обряд умывания ускорил пробуждение, возвратил миру каждодневную яркость его красок. Веселей заструилась кровь по руслам вен, артерий и капилляров; живее задвигались мысли, расправляя свои занемевшие крылья. Несравнимо больший толчок для утренней встряски организма даёт, конечно же, зарядка, но выполнять её каждый день, особенно в отсутствии привычки, было делом нелёгким. Умом Вадим, разумеется, понимал пользу утренних упражнений, однако, как многие из нас, находил множество причин, надуманных или естественно-спасительных, чтобы увильнуть от этого, уверяя себя, что он и без того легко входит в дневной тонус.
Утираясь мягким махровым полотенцем, Вадим всматривался в своё отражение в зеркале. От близкого дыхания поверхность стекла покрылась тонкой матовой вуалью, но это нисколько не мешало. Он уже достаточно хорошо изучил своего двойника из зазеркалья.
Взлохмаченные на подушке и пока не приглаженные волосы вовсе не портили его портрет. Напротив, они придавали облику их владельца некоторую комичность, тем самым слегка смягчая резкие, грубоватые черты лица. Зачёсанные на пробор, волосы открывали широкий чистый лоб, прочерченный посередине, над переносицей, двумя невысокими бороздками. От них брали начало и расходились к вискам неширокие, почти горизонтальные брови, с едва заметным из-ломом на концах, маленькими козырьками нависавшие над глазами.
Глаза... Вадим никак не мог сам определить, какого же цвета его глаза. Когда он спрашивал об этом маму или отца, те обычно отшучивались: "Красивые глаза!" На взгляд незаинтересованного человека, со стороны, цвет глаз можно было бы определить, как нечто среднее между голубым и серым. В нём удивительным образом сочетались прохладная глубина голубого цвета и спокойная уверенность цвета серого. Особенную привлекательность своих глаз Вадим находил в тонкой светлой линии, многолучевой звездой окаймлявшей зрачки и придававшей глазам какой-то необычный, "звёздный", отсвет.
Совсем другие чувства вызывал нос. Небольшой, прямой и крепкий, как гриб боровик, слегка вздёрнутый, с округлой линией основания, если посмотреть сбоку, и широкими крыльями нос доставлял Вадиму немало огорчений в детстве и особенно в подростковом возрасте, когда, казалось, все вокруг замечали, какой нескладный и некрасивый у него нос. Спустя годы Вадим уже спокойней стал относиться к форме носа и находил, что он у него ничуть не хуже других носов - "греческих", "картошкой" или с горбинкой. И в самом деле, ведь лицо человека определяют не отдельно глаза, не отдельно нос или, скажем, высокие скулы, сходящиеся в узкий, отнюдь не волевой, подбородок. Вовсе нет! Только совокупность всех составляющих с их особенными чертами и чёрточками образуют лицо человека, его неповторимый облик. И каждое лицо дорого Матери-Природе, и
каждому лицу найдётся место на этой земле, под этим небом, в этом времени.
Вадим улыбнулся зазеркальному анти-Вадиму и, выключив в ванной комнате свет, вышел на кухню. При виде обеденного стола усилилось сосущее чувство голода - молодой организм, пробудившись, властно требовал для себя топлива. Утоляя утреннюю жажду, Вадим отпил несколько глотков из чайника, покачал в руке, определяя количество оставшейся воды, и поставил его на плиту. Недовольно фыркнула огнем газовая конфорка и жёлто-голубые пальцы пламени жадно обхватили чайник. Уменьшив подачу газа, чтобы бока чайника не почернели от копоти, Вадим повернулся к холодильнику, стоявшему в самом углу кухни, возле окна.
Любознательный воробей, прыгавший по наружному подоконнику и заглядывавший в комнату, привставая на цыпочки и вытягивая шейку, испуганно вспорхнул, завидев подошедшего хозяина квартиры, и уселся на ветку клёна, растущего под самыми окнами. Настороженно поблёскивая тёмными бусинками глаз, он невозмутимо принялся чистить перья, словно бы говоря: "Я тебя вовсе не боюсь, просто держусь на безопасном расстоянии." На взмах руки человека птичка перескочила на дальнюю ветку, но совсем улетать, похоже, не собиралась.
Вадим открыл дверцу холодильника, задумчиво посмотрел в его белое нутро. Ему вспомнился виденный по телевизору рекламный ролик, в котором холодильник, раза в пол-тора больше, чем у них, буквально ломился от переполнявших его продуктов: многочисленные банки и бутылки в разноцветных наклейках уставляли дверные полки, не менее красочные пакеты с неведомым содержимым толпились в глубинах камеры; панорама заканчивалась поддоном, полным фруктов, среди которых знакомыми были лишь яблоки, апельсины да бананы. Подобного изобилия никогда не водилось в холодильнике семьи Восковых, но Марина Николаевна, заботясь о сытной жизни сына, ни в чём не уступала телевизионным рекламным деятелям. Такого запаса съестного Вадиму хватило бы, пожалуй, на целый месяц, а то и дольше, но дни шли за днями, на аппетит Вадим не жаловался и полки холодильника медленно, но верно пустели.
Всё-таки, когда Вадим, убеждая маму поехать в дом отдыха, расписывал ей свои кулинарные способности, он их слегка переоценил. Такую простую вещь, как яичница, он освоил быстро; картошку варить научился со второй попытки, после того, как поел её недоваренной. А вот с остальным меню дела обстояли куда сложнее. Как-то Вадим попытался сварить суп из пакета, самолично купленного в гастрономе, и хотя всё делалось им по указанному на упаковке способу приготовления, блюдо получилось неприглядное и маловкусное и после этого Вадиму расхотелось экспериментировать над собой. Выручали незадачливого повара консервы: рыбные, в томатном соусе или в масле, и разные каши с тушёнкой, которые оставалось только разогреть на сковородке. Так Вадим и приспособился: по утрам, в условиях цейтнота, жарил яичницу и пил сладкий чай с бутербродом, а вечером, уже не спеша, готовил себе ужин из консервов.
Вот и сейчас он взял уполовиненный брусок сливочного масла, развернул хрустящий целлофан, потом вытащил из ячеек два яйца, отметив про себя, что их осталось совсем немного и надо будет что-то придумывать, когда они закончатся. Поставив на стол глубокую чашку и готовясь разбить в неё яйца и перемешать белок с желтком - глазунью он не любил с самого детства -, Вадим потянулся за ножом.
Настенные часы в большой комнате начали отбивать время. Вадим вслушивался в их тягучий мелодичный звон, по привычке подсчитывая удары. "...шесть, семь, восемь, девять..." Что?! Девять часов?! Вадим не поверил своим ушам и, думая, что это он сам ошибся в счете, быстро перевел взгляд на циферблат кухонных часов. Стрелки всё так же показывали без пяти минут восемь. Неужели стоят? Последние сомнения развеяла радиоточка, которая, пропикав сигналы точного времени, голосом диктора сообщила: "Московское время - шесть часов утра. Начинаем очередной выпуск последних известий."
Сердце на мгновение замерло и, ухнув вниз, тут же подпрыгнуло мячиком и заколотилось у самого горла, словно стремясь выскочить наружу. Откуда-то из глубин живота поднялась волна холода и затопила грудь, перехватив дыхание так, что сердце теперь стучало в замкнутом вакууме грудной клетки, гулким звуком отдаваясь в ребрах. Странным образом ослабевшие ноги подогнулись и Вадим бессильно опустился на стул. В голове испуганной птицей билась одна-единственная, какая-то беспомощная, мысль: "Как же так? Почему девять часов? Ведь в девять начинается работа!"
Опоздал на работу... Проспал... Такого с Вадимом не случалось за все шесть лет его работы чертежником в проектном институте. И вот - нате вам! - такой конфуз. Что же делать, что теперь делать? Бежать, сломя голову, в институт? Вадим живо представил себе ехидную ухмылку вахтёра, пустынные коридоры, в которых его шаги будут звучать предательским эхом, воочию увидел осуждающее лицо начальника, сочувственные взгляды коллег по бюро. У них в конторе к опозданиям, не говоря уже о прогулах, относились не просто строго, а беспощадно - человеку, даже впервые совершившему подобный проступок, в дальнейшем было весьма нелегко вернуть доверие к себе. А может, позвонить в бюро и сказаться заболевшим? И где же, спросят потом, твой бюллетень? А откуда ему взяться - в поликлинике ведь тоже не глупые сидят и никто здорового человека не примет за больного.
От таких мыслей Вадим и впрямь почувствовал себя разбитым и больным. Кровь глухо шумела в ушах, прилив холода в груди медленно опадал, оставляя взамен себя неприятную слабость во всём теле. Не было сил ни встать, ни поднять руку, вообще не хотелось шевелиться. Только голова лихорадочно соображала, вырабатывая варианты дальнейших действий и тут же отвергая их.
И всё-таки, одна мысль, скорее даже не мысль, а туманная тень этой мысли, серым призраком кружившая вокруг сознания, не давала Вадиму покоя. Какое-то неясное ощущение своей невиновности не позволяло расклеиться окончательно. Но осознать это ощущение, поймать мысль было нелегко. Так бывает, когда пытаешься вспомнить что-то хорошо тебе известное, но это "что-то" ускользает шариком ртути из-под пальцев и, чем больше прикладываешь волевых усилий для воспоминания, тем дальше оно убегает, замыкая заколдованный круг. Выход здесь только один: совсем перестать думать об этом неуловимом и тогда, видя, что к нему потерян интерес, оно перестанет играть в прятки, и само всплывёт в сознании, и высветится в памяти легко и просто, как глазом моргнуть.
Вадим так и поступил.
"Теперь начнётся, - думал он, невидящим взглядом упираясь в стену, - пиши объяснительную, ходи по кабинетам, оправдывайся... И премии могут лишить - это уж наверняка. А какой лакомый кусочек для Генки-пародиста! Этот не пожалеет чернил для стенгазеты, его хлебом не корми - дай только позлословить над чужой бедой. И чего я вчера будильник не стал заводить?"
И словно под напором ключа шевельнулся язычок в проржавевшем замке, со скрипом, нехотя откидывая дужку и открывая двери навстречу ветру и свету - так в душе Вадима распахнулись шлюзы памяти и хлынул ясный поток понимания прошедшего и происходящего.
Дышать стало легче, ослабла жёсткая хватка невидимой руки, сжимавшей горло. Сердце урежало свою испуганную дробь, неуверенно возвращаясь на привычное место в груди. Вадим прерывисто вздохнул. Жизнь входила в спокойные берега, и теперь мимолётный испуг, на долгие мгновения парализовавший его тело и волю, с каждой минутой уходил всё дальше в прошлое, и можно было отстранённо анализировать его и разбирать на отдельные части, словно разряженную бомбу, не опасаясь гибельного взрыва.
Спасательным кругом, брошенным Вадиму памятью и не давшим ему утонуть в волнах отчаяния, оказалось слово "вчера". Именно вчерашний день стал поворотным пунктом в его жизни и, воскресив его во всех деталях, Вадим успокоился окончательно.
Никуда спешить ему было не надо. Если говорить точнее, спешить было некуда. Вчера он отработал последний день и отныне его ждал отдых. По точному выражению классика русской литературы Тургенева, "велик и могуч русский язык." Вспомнив эти слова, Вадим невесело усмехнулся: "Вот уж воистину, родной язык являет своё богатство." Ведь впереди у него был не отпуск, подразумевающий лишь временное ничегонеделание, а именно отдых - долгий, безразмерный, изматывающий своей безысходностью. И в звучании этого слова, в общем-то, нейтральном, Вадиму слышался зловещий смысл: отрыв от дыхания, отрыв от самой жизни.
Да, с сегодняшнего дня он был уволен. Как записано в его трудовой книжке, "уволен по статье такой-то КЗоТ в связи с сокращением численности работников." Попавший под сокращение Вадим чувствовал себя выброшенным неведомой силой за борт, но, в отличие от морских законов, здесь никто не кричал: "Человек за бортом!" и не спешил спускать шлюпку. Корабль жизни неспешно и величаво проходил мимо, оставляя потерпевшего один на один со своими бедами, проблемами и печалями, предоставляя ему возможность выкарабкиваться самому, своими силами, своим умением.
Сердитое погромыхивание крышки чайника вернуло Вадима от размышлений к действительности. Он рассеянно огляделся вокруг себя. Воробья на ветке уже не было - улетел по своим птичьим делам. На скорлупе яиц, оттаявших в комнатных условиях, блестели капельки воды. Репродуктор, как ни в чём не бывало, завершал изложение последних новостей внешнего мира.
Вадим поднялся и выключил газ. Чайник ещё какое-то время пошумел, затем успокоено затих. Теперь, когда торопиться с завтраком было ни к чему, Вадиму вообще расхотелось есть. Но занять себя чем-нибудь было необходимо и потому он не спеша приготовил бутерброд, при виде которого у него потекли слюнки, залил кипятком две ложечки чая и сел в ожидании, пока настоится заварка.
Всё-таки, интересно, что заставило его встать сегодня так рано? Какая сила подняла его в это время, как будто на службу, пускай даже с такой погрешностью? Может, сказалась многолетняя привычка, вошедшая в плоть и в кровь и из подсознания подающая сигналы к пробуждению? Или это было чувство повышенной ответственности, постоянная боязнь совершить промашку, таким прочным панцирем охватившая жизнь Вадима, что сбросить его в один миг не удаётся?
Он налил стакан чая, бросил в него четыре кусочка сахара-рафинада и стал помешивать ложечкой, задумчиво глядя, как медленно разваливаются белые кирпичики и тают в горячей жидкости, как мечутся в водовороте рыбки-чаинки, увлекаемые потоком к центру стакана и собирающиеся там в небольшую горку.
Завершив скромную трапезу, Вадим поставил пустой стакан в раковину, смахнул крошки со стола в мусорное ведро. Вернулся в свою комнату и, устроившись поудобнее на диване, обвёл взглядом стены. Сколько Вадим себя помнил, он всегда обитал в этой комнате, сначала вдвоём с братом, а теперь вот один в ней хозяйничает. Комната была знакома и привычна, Вадим знал её, как свои пять пальцев, и мог найти в ней любую вещь, любой предмет, что называется, с закрытыми глазами. Или, скажем, в кромешной темноте.
Он посмотрел в окно, выходившее на тихий переулок, за которым раскинулся двор его бывшей школы, на проснувшийся город и опять задумался. Итак, теперь у него появилась уйма свободного времени. Однако Вадим был вовсе не рад этой вновь обретённой свободе. Напротив, он ощущал в душе глухую тоску, глубоко сидящую шершавой занозой и саднящую всякий раз, стоило только подумать о былой работе, о том положении, в котором он находился сейчас, о своем неопределённом будущем. Судьба, наверное, решила, что он слишком мало получал от неё подзатыльников и поставила ему подножку, когда он меньше всего ожидал этого.
"Подумаешь, какая трагедия! - скажет иной. - Он первый, что ли, теряет работу? Ничего, время пройдёт - и устроится на новое место."
Как часто люди смотрят на всё лишь со своей колокольни, не затрудняя себя попытками встать на чужое место, посмотреть на проблему глазами другого человека. Что Вадим мог ответить такому оптимисту? Рассказать тому, скольких усилий стоило устроиться на эту должность? Или поведать, какие страдания претерпел сам Вадим и его близкие за все эти годы?
И сама собой в памяти Вадима начала раскручиваться спираль времени. От вчерашнего дня к дню позавчерашнему, на неделю назад, на месяц, в прошлый год и дальше, дальше в глубины прожитых лет. Какие-то события Вадим помнил сам, отчётливо и ярко или смутно и размыто, о чём-то узнал по рассказам мамы и это тоже становилось его личной памятью, а некоторые случаи жизни или лица, виденные в те годы, или слова, слышанные от кого-то или сказанные им самим, вспоминались только сейчас, заполняя таким образом пустоты в картине бытия, рисуемой временем и сознанием.
Вадим откинулся на спинку дивана и полностью растворился в своей прошлой жизни...