Из монастыря донёсся звон колокола.
Несса невольно вздрогнула и прислушалась.
Нет, у двуногих ничего не случилось. Обычный зов на обряд поклонения их распятому богу. Хотя колокол вещал совсем о другом. В его гармоническом многозвучии была слита вся музыка мира. Видимо, среди людей имелись особи, наделённые кентаврическим слухом и способные воплотить своё слышание в инструменте, которого у кентавров не было и быть не могло, ибо двусущностные не умели делать большие предметы из металлических сплавов. Но то, что для большинства двуногих звучало лишь как гулкое «бомм… бам… бумм», Несса воспринимала как живую картину Вселенной, где каждый призвук был подобен планете с её неповторимым аккордом, и все вместе они торжественно и размеренно описывали огромные эллипсы или круги вокруг основного, глубинного тона, воплощавшего центр мироздания…
Несса не знала, как можно было слушать такую музыку, находясь в непосредственной близости к её могущественному источнику. Это – как заглянуть в разверстую бездну, приблизиться к самому Солнцу или встретиться лицом к лицу с праотцем Кроносом. Такое было под силу только Хирону. Но слышимый в отдалении, приглушённый воздушной дымкой и мягкими подушками лиственных крон, слегка перемешанный с ароматами трав, шелестом струй и пением птиц, колокол действовал на кентавриду ублаготворяюще.
«А ещё у нас есть такой многотрубный инструмент — орган», — сказал ей однажды Тонио. И, взяв у неё из рук тростниковую цевницу, показал, как, примерно, устроен этот колосс. Несса хотела бы услышать орган наяву, но это было совсем невозможно. Для этого ей пришлось бы явится в город двуногих и войти в их храм, чего бы ей никогда не позволили. Скорее всего, её бы стреножили, связали и поместили в хлев, как скотину.
А может, Нессу сразу убили бы, как убили Агама. Двуногие охотники случайно увидели его, тоже кравшегося за добычей по тропинке вдоль скал, и стрельнули из арбалета. Агам рухнул вниз, на острые камни ущелья, и долго там умирал. Сами охотники к нему спускаться не стали, сочтя это опасным или ненужным. А Несса смогла подобраться к мужу лишь дальним окольным путём, обойдя ущелье с другой стороны и вся ободравшись об острые камни и ветки терновника и ежевики. Помочь Агаму было уже невозможно: помимо ранения в лёгкое, он переломал себе ноги и, похоже, повредил позвоночник. Он тихо стонал, стиснув зубы, и шёпотом проклинал двуногих, призывая владыку Аида и всех его слуг отомстить за потомков Кроноса… «Прикончи меня!», — хрипел он, взывая к Нессе, но – разве она могла бы нарушить Священный Запрет?.. Кентавры больше не убивают друг друга, даже из лютой вражды или сильной любви…
Или, возможно, она любила Агама недостаточно сильно, чтобы — убить.
Колокол смолк.
В монастыре началось вечернее богослужение.
Тонио описывал ей, как это у них происходит. Смысла молитв и обрядов Несса не понимала, ибо для кентаврического ума это слишком диковинно и запутанно, но некоторые песнопения ей понравились, и она их легко запомнила, со всеми изгибами прихотливых мелодий.
Собственно, через музыку они с Тонио и полюбили друг друга.
Тонио был непохож на других двуногих, которых Несса, как истая дочь своего народа, даже не видя ни разу в глаза, презрительно считала низшими существами.
Но после гибели всех своих близких Несса осталась совсем одна.
Сначала – Агам, затем – родители, которые оказались заживо погребены в глубине пещеры, служившей им спальным прибежищем: землю, как тут нередко случается, сильно тряхнуло, и свод обвалился. Несса в это время уже находилась снаружи и шла к источнику, чтобы совершить омовение и набрать в лесу свежих ягод для утренней трапезы. Землетрясение застало её на тропе, которая едва не ушла из под ног, и кентаврида заскользила по склону, однако смогла устоять, вцепившись в крепкий ствол молодого скального дуба.
Когда колебания прекратились, Несса выбралась на полуобрушенную тропу и помчалась назад, хотя сердце чуяло: поздно. Она кричала, звала, пыталась сдвинуть глыбы и разрыть каменистый завал. Но изнутри ей не отвечали.
На крики Нессы прибежал сосед-сатир, перепуганный Чако, но что он мог сделать? Нимфа источника, с которой Несса дружила, подоспела чуть позже. Ленивая, холодноватая, с влажными руками и водянисто-светлыми глазами, она прижалась к стене, превратилась в струйку воды и просочилась вовнутрь…
Несса и Чако ждали, почти ни на что не надеясь.
Нимфа внезапно выплеснулась к их копытам фонтанчиком и приняла свой обычный облик медлительной, полупрозрачной от бледности и равнодушной девы.
«Лучше оставить, как есть», — прожурчала она своим серебристым голосом. – «Я думаю, они даже не успели проснуться»…
Жить на прежнем месте было нельзя: охотники выследили тропу к их пещере и, пока кентаврида искала мужа, изрядно там похозяйничали. Ничего соблазнительного для себя двуногие не нашли, но учинили разгром, а старинную семейную лиру забрали с собой.
«Поживи пока у меня», — предложил ей Чако, чувствовавший себя виноватым за то, что не смог отпугнуть людей от жилища кентавров. Как и всякий сатир, он умел нагонять на всех смертных беспричинную панику и сбивать погоню с пути, но на сей раз его поблизости не было, а жена его, нянчившая малышей, не осмелилась выйти из своего укрытия. Сатир с семьёй ютился в тесной расселине под скалой, а крышей ему служила пушистая крона росшего рядом грабинника. Места там едва хватало для самих козлоногих. Кентаврида была явно лишней.
Забрав остатки уцелевшей утвари, Несса отправилась искать себе новый кров.
И нашла его на другой стороне ущелья, прямо возле источника.
Прежде источник тонкой струйкой выходил из трещины в скале, и понемногу стекал в образованную за сотни лет округлую мраморную промоину, откуда вытекал ручейком, понемногу терявшимся в почве и выходившим на поверхность лишь в том ущелье, где умер Агам.
Но после недавнего землетрясения, какие нередки в этих краях, верхняя скала накренилась, отверстие в ней расширилось, и образовался небольшой водопад, струи которого падали с обрыва, минуя бассейн, и превращались внизу уже не в крохотный ручеёк, а в мелкую, но норовистую речку, протекавшую по ущелью, где умер Агам, где умер Агам, где умер…
Ах, если бы Несса тоже тогда умерла!
Но боги велели ей жить.
Нимфа источника приняла её со своим обычным приветливым безразличием: хочешь — останься…
И Несса осталась, перетащив в убежище остатки семейной утвари и устроив себе пахучее ложе из веток и трав.
Несколько дней она пролежала без сил в этом гроте за водопадом. Знойным летом там было свежо и приятно, а звон беспрерывно падавших струй ввергал в бездумное забытье. Несса с трудом заставляла себя подняться, чтобы попить воды или сорвать несколько ягод спелой, но терпкой на вкус ежевики.
Всё это время она вслушивалась в себя, пытаясь понять, не оттого ли боги сохранили ей жизнь, что она должна продолжить их род.
Но… нет. Кроме крайнего опустошения, она не ощущала совсем ничего. Огам не успел её оплодотворить.
И что ей теперь было делать? Куда идти?
Будучи молодой, здоровой и сильной, Несса ни в ком особенно не нуждалась, а после гибели мужа не хотела и думать о новой любви. Всё, что нужно для бесхитростной жизни, она умела делать своими руками. Только страшно было подумать, что никого из своих она никогда больше не увидит. И единственными собеседниками кентавриды останутся глуповатый, но добрый Чако с его бестолковыми родственничками, и скользкая водяница.
Она попросила Чако, чтобы он через своих собратьев попробовал выведать, живут ли отец и младший брат Агама на прежнем месте, и можно ли туда как-нибудь добраться, не пересекаясь с путями людей. Однако известия были неутешительными. Да, оба кентавра уцелели при землетрясении, но предпочли покинуть своё обиталище и удалились в сторону северных гор. По дороге на них напали двуногие. Отец пал в сражении, сыну удалось ускакать, и больше о нём ничего не известно.
Отправиться по их следам Несса не отважилась. Ибо в глубине души не хотела сейчас ничего, кроме покоя. К одиночеству же она привыкла с младенчества: у неё не было ни подруг, ни друзей, кроме здешних сатиров. И решила, что пустится в странствия, только когда жизнь станет совсем тоскливой или невыносимой.
Ближе к зиме Несса занялась обустройством своего нового пристанища, нарезав тростника для циновок и добыв на охоте несколько разных шкур. Слепила несколько новых горшков, наплела корзин. Запаслась каштанами, желудями, плодами шиповника, сушеным виноградом, кореньями, травами и грибами. Нашла два плоских камня, сделав зернотёрку, и молола орехи, чтобы печь лепёшки, когда выходить на охоту не хотелось или было затруднительно из-за непогоды. В зимнее время в убежище было, конечно, сыро, промозгло и холодно, но зато водопад, делавший вход в пещеру невидимым, смывал следы кентавриды, и её не тревожили нежеланные гости.
Весной ей стало казаться, что свободная и одинокая жизнь не столь уж плоха. Чако, правда, пытался сосватать ей своего приятеля, но Несса обратила эту затею в шутку. Выходить замуж за сатира – о нет, до такого она пока не дошла!
А лето длилось и длилось, и кентавриде почти не приходилось заботиться о пропитании – рядом с источником рос дикий виноград; чуть выше – орехи; под копытами в травах хрустели панцири крупных улиток, и никакого особенного труда не стоило добыть ящерицу, черепаху или форель, кишевшую на мелководье. Водяница не возражала против маленького очага, который Несса устроила в гроте; этот укрощённый огонь нимфе никак не вредил и нисколько её не раздражал.
Не мешала нимфе и музыка.
Несса мечтала о новой лире, но построить её было трудно, и для такого начинания требовалось пребывать в совсем ином расположении духа – более собранном, строгом и притом вдохновенном. И вообще это было не женским делом; лиры обычно создавались кентаврами, причём чаще – зрелого возраста, отцами семейств и главами родов. Играть на лире мог кто угодно, и девушки, и дети, и старцы, но строить – нет, никто и не взялся бы, не имея к этому призвания и расположения. Трудность состояла не в каких-то физических усилиях или в знании тайн мастерства (их-то можно было и передать на словах). Лира воплощала в себе мироздание и была предназначена для налаживания мусической связи между мирами. В ней сочетались души древесного мира (основание, боковины и перекладина), животного (черепаховый панцирь и костяные колки) и кентаврического (струны из хвостового волоса). Эти души надлежало выбирать самым вдумчивым образом, не прибегая к насилию – даже в отношении черепахи, ибо лучше всего было бы найти панцирь умершего животного, и уж во всяком случае не убивать владелицу панциря своими руками. Мастер должен был обладать умением слышать музыку этих душ, когда они ещё не составляли единое целое, и не пытаться сочетать несочетаемое – иначе лира не будет держать строя, а звучание её окажется пустым, резким или неприятным для слуха. Хорошая же, верно построенная лира, не только издаёт гармоничные звуки, которые сладостно слушать сами по себе, даже не превращая их в мелодию, но и точно соответствует строю небесных сфер, помогая познать то, что не выразимо словами.
Так что Несса, отдавая себе отчёт во всех этих сложностях, не взялась бы сейчас за создание новой лиры.
Но тростниковую свирель она себе сделала. Сначала простенькую, в виде флейты. А потом – многоствольную. Чако хотел подарить ей свою, но зачем, если она сама могла с этим справиться? И это был всецело её инструмент, хранивший часть теперешней души Нессы (и немного – души водяницы, ибо тростник, конечно же, рос у воды – там, где на следующем карнизе струя разливалась по глине, образуя небольшое болотце).
Однажды в полдень Несса лежала в своём прохладном убежище и пела. Это была не какая-то из старинных песен великого и вольного народа кентавров, а просто фантазия – слова и звуки сами приходили на ум, и она изливала в них душу.
Погрузившись в музыку, она не заметила, что к гроту кто-то приблизился. А когда увидела человека, пугаться было уже поздно: он стоял прямо перед нею.
Это был Тонио.
Застыв с раскрытым ртом, он таращился на кентавриду во все глаза. А она – на него.
Первое, что она сразу заметила: двуногий был безоружен. Конечно, у него на поясе висел нож, однако ни арбалета, ни копья при нём не было, и вообще он был не похож на того, кто явился в лес с намерением убивать.
Поэтому она тоже не стала хвататься за лежавший по правую руку топорик.
Человек сделал какой-то странный жест, слегка прикоснувшись крест-накрест ко лбу, пупку и плечам.
Может быть, у двуногих этот знак служит безмолвным приветствием?
Несса сделала в ответ кентаврический знак миролюбия: сложила ладони у груди, а потом повернула их к пришельцу, как бы одаряя теплом своего сердца.
Человек, словно зачарованный, следил за её движениями. И увидел флейту, покоившуюся на циновке рядом с копытом Нессы.
Он с некоторым колебанием заставил себя сделать шаг к кентавриде. Медленно опустился на колено и осторожно потянулся к флейте. Несса, видя, что двуногий её побаивается, сама подала ему инструмент.
Пришелец некоторое время рассматривал устройство флейты – самое простое, проще не выдумаешь – а потом поднёс её к губам, полускрытым тёмной курчавистой бородой, и робко извлёк первые звуки какой-то человечьей мелодии.
Надо же! Удивлению Нессы не было никаких пределов. Эти нелепые существа, оказывается, тоже знакомы с музыкой!
Сочетания звуков были, конечно, иными, чем у кентавров, но достаточно складными, а смысл их легко прочитывался: песня, даже исполненная без слов, гласила о том неясном томлении, которое возникает в груди на вечерней заре, когда тело хочет покоя и ласки, последние солнечные отсветы говорят о конечности всякого бытия, а первые звёзды – о вечности…
Несса взяла свирель и начала потихоньку подыгрывать человеческой музыке. Человек взирал на неё совершенно ошалело, но играть не переставал, — напротив, начал изменять свою песню, снабжая её при повторении разными коленцами или меняя тональность. Несса тотчас подстраивалась; ей нравилась такая забава, только обычно это она вела мелодию, а отец сопровождал её аккордами старой лиры.
А рядом тихо позванивала струившаяся с высоты вода, подобная струнам, перебираемым ветром и солнцем…
Когда песня всё-таки кончилась, иссякнув от изнеможения, человек поклонился и назвал себя, указав рукою на сердце: «Тонио».
И она ответила: «Несса».
Только в музыке и в любви они понимали друг друга без слов.
В остальном же их языки и нравы как были, так и остались разными.
Для человека выучить язык кентавров непросто: он слишком древен и заключает в себе звуки, трудно воспроизводимые, если не привыкнуть к ним с детства. Кентавру же заговорить по-человечьи гораздо легче: помогает и более тонкий слух, и пытливый ум, позволяющий сразу же вычленять в потоке речи существенное и улавливать связи между словами.
Когда Несса достаточно освоила язык, на котором говорил Тонио, она узнала много важного и захватывающе интересного.
Тонио занимался удивительным делом: он строил те самые громадные инструменты – органы, которые двуногие воздвигали в своих храмах, а некоторые богатые люди держали и дома (только те, домашние, были гораздо меньше и умещались на небольшой подставке). Сам Тонио, лишь недавно удостоенный звания мастера, вёл кочевую жизнь: куда пригласят, туда и являлся. Теперь он жил в деревне вон за теми холмами и строил орган в новом монастыре, заложенном на скалистой вершине.
Монастырь основал охотившийся в тех краях благородный синьор, который после недавнего землетрясения обнаружил на склоне горы источник с животворной водой. Якобы, после того, как он испил из источника, у него перестало ломить суставы, а жена его, находившаяся уже в поре увядания, зачала. И якобы этой женщине явилась во сне богиня, которую люди называют Марией, и велела объявить то место священным. Сам синьор становиться монахом не желал и не мог, однако он дал средства на сооружение храма и дома для общины. Строительство было начато безотлагательно, и сейчас уже возведены стены храма, а дом почти что готов принять первых насельниц: монастырь будет женским.
Странно было Нессе всё это слушать. Зачем собирать вместе тех, кто вроде бы ищет уединения? И зачем непременно только мужчин или только женщин? Конечно, и у кентавров случается так, что им не выпадает счастье иметь семью, но никогда в жизни такие кентавры не стали бы хвастаться этим как доблестью и тем более благодарить богов за своё безбрачие. У людей разве так много женщин, чтобы навеки лишать их возможности выйти замуж? И почему их богиня Мария, которая, вроде бы, покровительствует материнству, требует, чтобы её служительницы никогда не рожали?.. Может быть, Мария – это Диана?.. Нет?..
Никогда не понять кентавриде способа мыслей двуногих.
Единственное, что несколько примиряло Нессу с людьми, была музыка. Тонио знал много красивых мелодий. Он славно пел, играл на свирели и флейте, и они предавались согласным звучаниям как любви – забывая о времени. Иногда к их музыке присоединялось еле слышное пение водяницы – нежное, чистое, прозрачное, мерцающее холодноватым преломленным светом…
Когда Несса поняла, что беременна, она не сразу отважилась поведать об этом Тонио. Боялась, он испугается или бросит её, ибо в прочности чувств своего теперешнего супруга была не уверена – и больше того, почти знала, что, выбирая между нею и себе подобными, он несомненно выберет не жену-кентавриду. Но для неё самой это вдруг стало не важно. Ибо, если их брак получил наивысшее освящение через зачатие и предстоящее рождение их потомка (кем бы он ни был), значит, в их союзе была благодатная неизбежность, которой надлежало следовать с кротостью и пониманием.
Однако теперь они реже предавались любви, а чаще мирно беседовали: Тонио пытался наставить её, как он думал сам, на путь истины, а Несса внимала сказаниям о его богах в каком-то дремотном умиротворении, не трудясь ни удивляться, ни возражать – так матери слушают завиральные речи своих малышей, уверяющих, будто они только что сражались с драконами, летали по воздуху или беседовали с самим великим Хироном.
Перед самыми родами – так уж вышло – они почти месяц не виделись: в монастыре в лихорадочной спешке завершались работы, чтобы успеть освятить храм к какому-то большому церковному празднику.
И каково же было потрясение Тонио, когда, явившись наконец проведать жену, он увидел, как она кормит грудью… человеческого младенца!
Это был мальчик.
Двуногий.
Их сын.
Она назвала его Пирром.
Нет, Тонио был, конечно же, рад, но и страшно встревожен.
Раньше они могли любить друг друга, не сильно заботясь о будущем. Если Нессе нельзя переселиться в его дом (да и как кентаврида могла бы жить в человеческом доме?), то пусть Тонио ходит к ней, когда выпадет время. В постоянном присутствии мужа она, в отличие от человеческих жён, не нуждалась. Зато каждая встреча превращалась в праздник: они никак не могли налюбиться, наговориться, напеться и наиграться.
Ребёнок же требовал чего-то иного.
Тонио боялся, что голый малыш замёрзнет; что его, пока Несса пойдёт охотиться, найдут и сожрут дикие звери; что он уползёт из грота и рухнет вниз; что он отравится, съев ядовитую ягоду; что его насмерть ужалит змея или скорпион… И напрасно Несса твердила, что страхи чрезмерны, и что в крайнем случае за Пирром присмотрят Чако с женой – в речах Тонио звучала невысказанное вслух, но упорно внедряемое в её душу: «отдай его мне».
Хуже всего, что Несса отчасти сама признавала неизбежность этого шага.
В самом деле, что делать человеку – в диком лесу?
Он кентавр – лишь по крови.
Допустим, он вырастет рядом с Нессой – и где он найдёт себе пару? Женится на сатирессе? А захочет ли этого он – и она? Нимфы – те вообще себе на уме…
Если уж отдавать его людям, это нужно делать сейчас, пока Пирр ещё маленький и не усвоил привычек и речи лесного народа.
И не надо ждать, пока он заговорит.
Хотя Нессе так хочется, чтобы мальчик назвал её матерью…
Она решилась в тот день, когда с замиранием сердца услышала вдалеке лай собак.
После того, как за холмами воздвигся монастырь, жизнь в горах стала более беспокойной. Животворный источник завоевал себе добрую славу, и к нему устремились паломники сперва из окрестных селений, а затем и из дальних городов Италии. Многие ехали с жёнами, надеясь избавить их от бесплодия. И пока матроны омывались священными водами и молились вместе с монахинями, их мужья предавались обычным забавам – в том числе охоте на ланей, косуль, кабанов и прочих зверей, уцелевших в здешних горах (львов, когда-то водившихся тут, давно уже начисто выбили).
Чако, конечно же, знал своё дело и умел запутывать след, пряча от охотников дичь и внушая стрелкам и их сворам то внезапную панику, то ложные представления о пространстве и времени, так что они кружили до изнеможения или вдруг оказывались совершенно не там, куда хотели попасть.
Но ведь кто-то мог случайно отбиться от своих, заблудиться и пойти, например, на шум водопада! Как пошёл однажды Тонио, движимый, правда, не алчностью, а любопытством – ему померещилось, что над водами кто-то поёт…
Несса прижимала сына к себе и уговаривала, чтобы он не кричал и не плакал – а у Пирра, как назло, разболелся животик, и он целый день капризничал… Она вслушивалась в приближавшиеся звуки чьей-то охоты и холодела от страха. Её укромное обиталище ниоткуда было не видно, но, если бы сюда кто-то вторгся, бежать было некуда. Только вниз, на камни ущелья…
И тут раздался звук колокола.
Он как будто вещал ей: доверься судьбе, и твой сын окажется под защитой человечьих богов, которые будут к нему милосердны, ибо он ни в чём не повинен…
Несса тихо запела выученный христианский гимн – Salve, Regina.
Пирр, словно бы удивлённый, затих и взглянул на мать неожиданно понимающим взглядом.
Да. Пусть что будет – то будет.
Тонио, вроде бы сам того желавший, не просиял от счастья, а сел на камень, держа на коленях сладко уснувшего Пирра, и впал в душевное оцепенение.
Как он объяснит происхождение этого мальчика людям?
Назовёт его своим сыном? А кто тогда мать? Где живёт? В селении он – пришлый чужак, и все знают, что нет у него ни жены, ни подружки, ни даже служанки.
Скажет, что просто нашёл в лесу? И значит, дитя – не его, а безродный подкидыш?.. Тогда местные власти могут забрать малыша в церковный приют, посчитав, что молодой неженатый мастер, скитающийся в поисках заработка – не лучшая нянька для грудного младенца.
И он слегка испугался. Попросил Нессу повременить, пока он не придумает, как ему лучше устроить судьбу их сына.
Несса чувствовала, что он замыслил нечто такое, после чего она никогда не увидит Пирра.
Но, решившись, она уже не могла взять своё слово назад.
Пирр – не только сын кентавриды.
Он – сын человеческий.
Его место – среди людей.
И однажды Тонио появился затем, чтобы забрать с собой малыша. Для этого он захватил корзину, крепившуюся на спине. А в корзине была устроена мягкая тёплая постелька, где Пирр мог бы всю дорогу проспать. Припасен был даже козий мех с молоком, если мальчик проголодается.
Несса не плакала. Она лишь проводила сына и мужа до последней черты, дальше которой ей идти было опасно, хотя уже наступали сумерки, и кентавриду издали можно было принять за обычного всадника.
Она в первый раз увидела в тусклом закатном свете и розовые черепичные крыши селения с маленькой старой церковкой, и новый монастырь на горе, возвышавшейся над долиной.
Колокол звал к вечерне.
Тонио перекрестился. А потом на прощание обнял Нессу и, не оглядываясь, пошёл со своей нежной ношей вниз, к дороге.
Несса, впав в бесчувствие, лежала в своём убежище несколько дней. Из груди сочилось жирное сладкое молоко, которым некого было кормить. Она доила сама себя и… сливала плошку за плошкой в струи воды. «Но ведь он жив, мой мальчик, мой Пирр, у него будет жизнь, что достойна его, Тонио дал мне клятву»…
Голословные утешения не помогали. Каждая частица плоти и крови рвалась к недоступному сыну, которого теперь кормила чужая грудь, пеленали чужие руки, баюкали у чужого сердца… Душа словно бы омертвела омертвела от боли, вынести которую было нельзя – но выносить приходилось.
И когда Тонио наконец появился, ей было почти всё равно, что он скажет и как поведёт себя.
Он сел рядом с нею и долго молчал, глядя на водопад.
— Как?.. – спросила она хриплым голосом.
— Я решил… — столь же хрипло ответил он, – пусть… ни мне, ни тебе. Я… подкинул его. И наш дар был принят как Божье благословение. Эти двое хотели ребёнка – и они получили его. Прямо возле источника Девы.
— Где он?
— Вчера его увезли. В прекрасный город – там, за горами, в долине реки.
— Кто?
— Семья богатая и уважаемая. Он ни в чём не будет нуждаться.
— Значит, он никогда про меня не узнает, а я его никогда не увижу…
— Несса, клянусь тебе: если буду жив, я найду его, когда мальчик вырастет…
— Хорошо. Ты сказал. Принимаю клятву. А теперь уходи. Навсегда. Эта встреча — последняя.
— Несса!
— Тонио, я расторгаю наш брак. Ты не муж мне больше, а я тебе не жена. Ты свободен, и я свободна. Прощай!
Он ушёл, но пытался ещё пару раз отыскать её грот за звенящими струями – только Чако ему не позволил. Несса слышала, как заблудившийся Тонио зовёт её, поёт, играет на флейте перенятую от неё мелодию – но, стиснув зубы, не откликалась.
Спустя пару месяцев она убедилась, что Тонио смирился с судьбой. Или сам понял, что им незачем видеться: прежней радости и доверия не вернёшь, а без них – какая любовь?.. Несса вовсе не обвиняла его в совершившемся. Однако ещё раз начинать всё сначала – нет, это было невыносимо.
Она честно пыталась забыть всё, что с нею случилось.
Воспоминания понемногу тускнели, боль же не притуплялась. Порою Несса думала: ну, умру зимою — и ладно. Ей было почти всё равно. Чако носил ей еду, а она даже не говорила «спасибо».
Когда вновь наступила весна, она заставила себя выйти на луг, где резвились сатиры, справлявшие праздник Вакха. Козлоногие братцы радушно встретили кентавриду, сплели ей пёстрый венок из первых цветов, плюща и узорчатых трав, угостили хмельной настойкой, и блеющими голосами попросили: «О Несса, спой нам, спой, прекрасная, спой во имя великих богов и обильного плодоношения!»… И она им пела, ударяя в тимпан, и плясала в их хороводе, и вкушала их угощения… А когда поманил её молодой весельчак под кудрявый дубок, не стала брыкаться – в такую ночь всё равно, с кем и как…
Поутру ужаснулась: неужели теперь понесла от сатира?
Боги миловали: обошлось.
Больше она себе такого не позволяла.
Но душа оставалась в смятении. Иногда она думала, что надо решиться и уйти на поиск своих. Здесь становится слишком людно. Того и гляди, появятся человеческие поселения вдоль дороги между холмами, которая, прежде почти позабытая, иногда кишела людишками, и пересекать её для кентавриды было возможно лишь ночью и в сумерках.
С другой стороны, Несса втайне надеялась, что либо Тонио пошлёт ей какую-то весть о Пирре, либо… Ведь случается всякое. Подождать ещё несколько лет. Мальчик вырастет. Если Тонио сдержит клятву, он узнает про мать и, быть может, захочет увидеть её. Придёт сюда – а Нессы и след простыл, и где искать, ни одной душе неизвестно.
Дни и месяцы шли. Ближе к осени она сожалела, что не рискнула бросить всё и уйти, но потом наступала зима, когда странствовать было опасно, а потом очередная весна, когда Нессе вновь начиналось казаться, что следует ещё год подождать…
* * *
Судьба её решилась внезапно.
Несса бродила по лесу, убеждая себя, будто выбирает тропу для последующего ухода на север.
На самом деле ноги несли её на тот самый отрог, где она когда-то простилась с Тонио и в последний раз взглянула на сына. Ей казалось, что то мгновение можно вернуть – или хотя бы душою вернуться в него, пережив ещё раз пусть мучительное, но — счастье.
Селение, в котором когда-то жил Тонио, осталось сзади, а монастырь оказался почти напротив. За ним человеческая дорога кончалась и начинались настоящие горы.
Кентаврида шла почти без опаски, не сильно таясь, ибо день был редкостно знойный, и встретить в это время людей она не рассчитывала: обычно двуногие прячутся в своих каменных рукотворных пещерах и дремлют, пока жара не спадёт.
Вдруг она заслышала звук свирели.
Сердце ёкнуло: Тонио?!..
Нет. Играл не он. Чужая музыка, чужое дыхание, чужая рука.
Вслед за тоскливой мелодией – звон пустого металла и… да, коровье мычание.
Значит, это пастух со стадом. Бояться нечего, разве что Нессу почует овчарка. Но — нет, не почует: ветер – с другой стороны. Кентаврида, принюхавшись, услышала лёгкий запах дыма. Костёр – в такую жару?
Для чего? Ну, мало ли, вдруг пастух наловил на обед перепёлок или освежевал черепаху – добычу надо быстро зажарить, не то протухнет мгновенно…
Запах дыма усиливался. Музыка резко оборвалась. Раздались резкие крики, в которых звучала бессильная ярость и страх. Стадо тоже взревело. А по лесу пронёсся хруст и треск ломаемых веток…
Пожар!
Пастух погнал своё стадо вниз, к дороге.
А Несса застыла, не зная, что делать. Пробиваться назад, к себе? Но огонь мог распространиться в обе стороны. Спуститься вниз по другому склону и переждать бушевание пламени?..
О, проклятое племя, которому Прометей так некстати вручил свой божественный дар!..
С колокольни монастыря раздались удары колокола – будто вопль к небу о помощи.
Мимо Нессы из горящего леса промчалась косуля, едва не сбив её с ног. За косулей – кабаниха с подростками-поросятами. За ними – волчица с выводком. Небо почернело от носившихся над горящими гнёздами птиц.
Надо было спасаться.
Но огонь, казалось, превратил всю гору в огромный костёр. Несса с трудом различала, куда идёт – дым застил глаза, дышать становилось трудно, со всех сторон теснились, кричали, толкались охваченные ужасом обитатели леса и гор.
Бежать она не могла – сломать ногу для кентавриды было сейчас страшнее всего.
Огонь продвигался быстрее, чем она от него уходила, а единственный спасительный путь вёл к дороге, по которой, крича, бежали люди и мчались всадники…
Несса в дыму и чаду едва не наткнулась на многостолетний дуб, в горевшей кроне которого корчилась от предсмертных мук дриада, а на нижней ветке, поджав ножки, сидел ошалевший от ужаса сатирёнок…
«Прыгай ко мне!», — приказала Несса детёнышу, подставляя спину. – «Проскочим!»…
Сатирёнок прыгнул, больно вцепившись в бока острым копытцами.
Но – поздно.
Обломившийся сук ударил Нессу по голове, и она, упав, покатилась по каменистому склону.
Очнувшись, она с удивлением поняла, что жива и при падении ничего себе не сломала, лишь обгорела и поцарапалась. Голова, правда, страшно болела, но рассудок не пострадал.
Рядом хныкал сатирёныш: «Тётенька, тётенька!»…
Несса открыла глаза.
Неужели она пролежала на этом склоне до ночи?
Но почему не видно совсем ничего – ни луны, ни звёзд?
Тёплые, пахнущие гарью ладошки, коснулись её лица: «Тётенька!», — скулил сатирёныш, — «Ты жива?»..
Да. Жива. Только плохо мне, очень плохо…
«Милый, поспи, утром придумаем, что нам делать», — прохрипела она. – «Сейчас всё равно никого в темноте не найдём».
Сатирёныш изумился: «В какой.. темноте?»…
А что, разве нет?
«Солнце только садится», — пролепетал сатирёныш. – «Мне страшно, давай отсюда уйдём, вот там, за ущельем, лес – хороший, густой, зелёный, огонь туда не добрался»…
Перед глазами Нессы не было ни рогатой головки с испуганным личиком, ни солнца, ни уцелевшего леса.
Только мрак.
Тяжёлый ужас булыжником ухнул куда-то в утробу.
Это – точно конец.
«Знаешь, милый», — сказала она так спокойно, как только могла, — «я должна немного поспать. А ты иди, не бойся, огонь погас и уже не вернётся. Если встретишь дедушку Чако, скажи ему, что Несса ушла. На север. К своим. Запомнишь?».
«Да, тётенька. Несса ушла. К своим. На север».
«Иди, пока видишь дорогу. Будь счастлив! Прощай!»
«А ты?»
«Отдохну и тоже пойду».
«Тогда тоже – прощай! Да хранит тебя Пан!»…
* * *
Такого бедствия эти края не знали.
День превратился ночь: небо стало густолиловым, монастырский колокол сам собою звонил, и боялись даже, что он сорвётся и рухнет…
Пламя унялось только к ночи, когда сёстры собрались на повечерие.
«Ночь спокойную и кончину достойную да подаст нам Господь Всемогущий. Аминь», — с особым чувством воззвал к свой пастве старый падре Симоне. А монахини спели завершающий антифон Богородице столь трепетно и благоговейно, что мать Урсула прослезилась.
До утрени можно было немного поспать. Сестры разошлись по кельям, падре Симоне удалился в свой домик. Аббатиса, вышедшая из храма последней, уже собиралась отправляться к себе, когда перепуганный привратник примчался с вестью о чуде: у входа в обитель стояло чудовище, изъяснявшееся по-человечески и просившее о милосердии именем Девы Марии и господа нашего Иисуса Христа.
Пепе был юродивым-недоумком, но в сочинении вздорных баек никто его не уличал. Напротив, он, как истинный святой дурачок, всегда говорил что есть, ничего не выдумывая. Поэтому аббатиса пошла посмотреть, что случилось. Ей подумалось, что Пепе мог принять за чудовище сильно обгоревшего путника в лохмотьях и копоти.
«Посвети-ка, сестра», — приказала она сопровождавшей её сестре Терезе, у которой в руках был фонарь.
То, что мать Урсула увидела, вогнало её в ступор. Она лишь беззвучно открыла рот, не в силах ни вскрикнуть, ни произнести защитной молитвы.
Полуженщина-полулошадь. Совершенно нагая. На талии – только кожаный пояс, на котором висели ножны и какой-то футляр. Вся в спекшейся крови и в грязи.
— Pax tibi, mater, — сказало вдруг существо на латыни. — In nomine Domini te prego…
— Иисус и Мария! – ахнула мать Урсула. – Что ты?! Кто ты?!
— Nessa mi chiamo, — перешла страховидная тварь на тосканский язык. – Сentaura sono.
Настоятельница перекрестилась, всё ещё не веря глазам и ушам. Кентавр?!.. Здесь, сейчас?!.. Невозможно, это языческие суеверия или хуже – бесовские козни…
Нелюдь не испугалась креста. Она смотрела на монахиню большими непонимающими глазами и терпеливо ждала.
— Чего ты хочешь? – спросила мать Урсула.
— Приюта и помощи. Мне плохо. Совсем ничего не вижу. Упало дерево, ударило по голове. Если останусь в горах, умру.
Похоже, она не лгала. Но дьявол горазд на всякие козни.
— А как ты пришла, если ты слепая?
— По слуху. У вас тут пели.
Действительно. И… разве стала бы демоница стремиться в дом Божий?..
— Входи, — пригласила её настоятельница. – Верь: Господь милосерд!
* * *
Он шёл по дороге, тихонько насвистывая задорное сальтарелло, застрявшее в голове с позавчерашнего пиршества в честь принятия в гильдию на правах полноправного мастера. Отныне он мог брать любые заказы, не спрашивая позволения у учителя и даже не ставя его в известность. Нет, учитель, конечно, не стал бы чинить любимому воспитаннику никаких препон, но чувство свободы окрыляло юношу, и эта птичья беспечность лишь подчёркивалась лёгкими взмахами плаща за спиной, подобного готовым расправиться крыльям.
Над холмом вдруг взлетели сойки. Видимо, их кто-то вспугнул.
Путник насторожился. Его предупреждали, что тут иногда устраивают засады грабители. Обозу из нескольких повозок с хорошей охраной ничего не грозит – разбойнички озоруют по-мелкому, нападая чаще на одинокого всадника или небольшую компанию пеших странников. Никого пока не убили, но деньги и драгоценности отнимают, да и раздеть могут запросто, если платье приличное – бывало, даже женщин оставляли в исподнем, а то и совсем, прости Господи, в облачении Евы…
Он остановился и чутко прислушался.
Да. Где-то там, за поворотом кто-то был. Приглушённое лошадиное ржание, как если бы лошади завязали морду платком. Едва слышные голоса.
Взять с него было, в общем, почти нечего, но всё-таки несколько монет в кошельке позвякивали, в заплечной сумке были нужные вещи, в том числе письмо к настоятельнице от учителя, да и плащ был нов и хорош, хотя не так уж наряден.
Можно было попробовать обойти предполагаемую засаду чуть выше. Заодно изучить окрестности; они выглядели живописно и просто просились на полотно из какой-нибудь древней жизни – густая хвоя пиний, туй, кипарисов, могучие дубы и каштаны, а выше – стройные буки и пышные заросли разных кустов, источавшие ягодные и цветочные благоухания.
Юноша свернул с дороги и начал взбираться вверх, стараясь ступать осторожно, не гремя камнями и не ломая руками веток, за которые приходилось держаться. Сердце ёкало от мускульного напряжения, ребяческого восторга и тайного страха перед неведомым. Он совсем не жалел, что пустился блуждать наобум, хотя, когда он перевалил за холм, вдруг подумал, что мог принять за разбойников самых мирных путников, пожелавших напоить лошадей у ручья: чистейшая вода текла по ущелью, которое теперь придётся как-то преодолевать – или уж возвращаться назад, на дорогу.
Остановившись, он присел на камне и осмотрелся.
Собратья по ремеслу любили живописать сады, полные дивных цветов, пёстрых птиц и сияющих как самоцветы бабочек, или тихие долины с девственными лугами, уютными рощами и далёкими пашнями. Его считали слегка сумасбродным фантазёром и чудаком, поскольку он предпочитал изображать на заднем фоне то дикие скалы, то непролазные дебри, то бурные потоки воды, то ещё что-нибудь подобное, неподвластное человеку и не предназначенное для него.
А этот пейзаж был как раз такой, какой ему нравился.
Он развязал свою сумку, вынул дощечку, закрепил на ней лист бумаги и начал рисовать то, что видел – хотя бы в общих чертах, чтобы не забыть композицию, ибо цвета, тени, запахи, блики и звуки навсегда останутся с ним, ибо впитаны чуткой душой навсегда и помещены там в надёжное место.
Между тем солнце добралось до зенита, и жар стал почти нестерпимым. Сухая земля раскалилась, как печка, грея ноги через подошвы, а тело зудело от пота и укусов недремлющих насекомых.
Надо было где-нибудь переждать жару. До вечера времени ещё много, он успеет прибыть в монастырь дотемна, а нет – заночует в ближайшей деревне и явится к настоятельнице завтра утром. Всё равно за работу сегодня он не возьмётся, только посмотрит, что ему предлагают, и согласится выполнить заказ либо нет.
Он заставил себя встать на ноги. Краем ущелья шла еле видимая тропа с остатками козьих следов. И вела тропа к водопаду, орошавшему дикие заросли ежевики, а за ними сияла чёрная влажная пасть то ли грота, то ли пещеры.
Какое таинственное и чудесное место…
И опять трезвый разум сказал ему: «не ходи туда!», а душа повелела – «иди непременно!».
Он пошёл.
И, к облегчению своему, никого не встретил в пещере за водопадом, хотя, похоже, раньше там кто-то жил. Только очень давно: на полу валялись истлевшие до трухи травяные циновки, а чуть подальше был сложен из камней небольшой очажок. В стоявшем рядом грубом лепном горшке виднелись окаменевшие остатки какой-то еды – может, каши или похлёбки, разобрать было невозможно, — и лежал скелет вороватой мышки, польстившейся на угощение, но не сумевшей выбраться из западни.
Скорее всего, тут когда-то ночевал пастух, или беглый узник, или влюблённая парочка, или кто-то ещё. Но сейчас это место забыто, и случайному гостю поживиться тут нечем.
Не беда, у него в сумке на всякий случай имелась лепёшка с куском сыра, а воды вокруг сколько угодно, да и ягод с кустов можно наесться всласть. А чтоб приятнее было лежать, плащ постлать под себя. Много ли на самом деле требуется человеку для утоления насущных потребностей?.. Не больше, чем любому другому природному существу, и, не бойся он прослыть сумасшедшим, он бы летом ходил без одежды, и ел лишь то, что само растёт под ногами и над головой. Но здесь-то кто бы ему помешал сделать так, как хочется и душе, и телу?..
Он разделся, подставил разгорячённое тело под прохладные струи воды, испытывая неземную радость, слегка приправленную сладкой болью – а потом, мирно перекусив, лёг на самодельное ложе.
Внезапно душой его овладело странное чувство. Будто бы всё это было ему хорошо знакомо. И тропа, и ущелье, и запах нагретой полуденными лучами ежевики, и плеск водопада, и прохладный свод, на котором плясали солнечные отсветы. И даже вот этот самый не слишком умело слепленный, чуть кособокий закопчённый и даже замшелый горшок.
Но он мог покляться чем угодно, что никогда ещё тут не бывал.
Водопад звенел, создавая сияющую алмазными радугами стену между ним и всем прочим миром. И в какой-то момент ему стало казаться, будто рядом кто-то поёт, но, когда он прислушивался, убеждал себя, что это просто звон танцующих струй, перемешанный с треском цикад и перекликанием птиц – и не более, а когда, успокоившись, вновь погружался в дремотные грёзы, опять начинал слышать в шуме воды чей-то тонкий вкрадчивый голос, выводивший задумчивую мелодию…
Надо было бы испугаться, встать и поскорее уйти из этого чародейского места.
Но он не внял зову разума, поленился вставать и… заснул.
Удивительный сон ему снился.
Будто он лежит в этой самой пещере на мягкой шкуре какого-то зверя, а рядом – мать. Но только это не мадонна Джудитта, а совсем другая женщина. Вернее… не женщина. У неё только верхняя часть соответствует женскому естеству, а ниже талии – лошадиное тело. Так выглядели, если верить книгам, кентавры. Он даже пытался их рисовать, ибо это входило в обязанности настоящего мастера: правдиво изображать даже то, чего нет, и чего ни один человек никогда не увидит.
Кентавресса бережно поднимает его и прижимает к своей обнажённой груди, полной сладкого молока. Её длинные каштановые волосы, чуть влажные от водяных испарений и брызг, щекочут ему щёки и пятки. Он улыбается и дёргает ножкой. Она смеётся и произносит нечто вроде тихого: «Прр… Прр»… А потом начинает петь низким, но воркующе нежным голосом (ныне он сравнил бы их с цветом густого рубинового вина, пронизанного заходящим лучом августовского солнца). Язык этой песни вроде бы неизвестен ему, но почему-то понятен – так поют, вероятно, все матери над своими детьми.
Над – своими? С чего это он решил, что это диковинное существо – его мать?
Но во сне это выглядело совершенно естественно. Ему было с ней хорошо, и он принимал её ласки как должное.
Насосавшись, он испытал ощущение, близкое к хмельному блаженству. Клонило в сон, однако он продолжал улыбаться матери и сжимать в кулачках её косы, пахшие летом и лесом.
Она мягко высвободилась и положила его на подстилку к себе под бок – бок пушистый, тёплый и чуть заметно колеблющийся от дыхания и сердцебиения. Потом, потянувшись рукою вверх, достала с полочки на ближайшей стене тростниковую дудочку и принялась играть на ней что-то тихое и баюкающее…
Там, во сне, он заснул.
А наяву, напротив, проснулся.
Солнце уже перестало светить в эту сторону, и в грот заползал полумрак. Никого рядом не было. По-прежнему серебристо позванивал водопад, и по-прежнему стрекотали цикады и лениво перекликались мелкие птицы.
Он умылся, надел штаны и рубаху. Надо было идти.
Но пещера не отпускала.
Сон настолько врезался в память, что прямо-таки стоял сейчас перед глазами и выглядел даже ярче, чем явь.
Неужели тут когда-то жила кентаврида?..
И неужели… О нет, в такое поверить никак невозможно, это бред, наваждение, так не бывает…
Проверить нетрудно.
Он встал и нащупал рукой ту самую полочку, выбитую в известковой скале.
И вскричал, как будто ужаленный: там лежала старая флейта!..
* * *
Монастырь заказал ему «Бегство в Египет», но ему было скучно повторять недавно сделанную вещь на тот же сюжет, и он уговорил аббатису мать Урсулу на другой похожий эпизод из Евангелия – отдых святого семейства по пути в фараонову землю.
Он бы мог взять заказ, сделать нужные измерения, получить задаток и уйти работать к себе, но решил, что лучше останется в этих краях, а нужные краски, кисти и прочие материалы попросит родных прислать сюда, мастерскую же обустроит в деревне. Присутствие молодого мужчины, к тому же не клирика, в монастыре не приветствовалось, хотя храм был открыт для паломников обоего пола.
В рисунке он давно превзошёл учителя. Колорит не был самой сильной его стороной, однако и тут он спокойно бы справился: идиллическая картина не требовала особенно вычурных или изысканных красок. А вот композиция…
Казалось бы, проще некуда: Мария, Иосиф, Иисус. Впиши их в воображаемый треугольник, прибавь сбоку ангела-путеводителя, ослика под седлом и тенистое дерево – смоковницу или туту. Ничего ведь другого не требуется.
Но рука сама тянулась к запретному.
На заднем плане виднелась пещера, а в ней кентаврида кормила грудью детёныша. Кто он такой, разглядеть было невозможно: тело младенца находилось в тени и слегка заслонялось копытами матери.
Увидев законченную картину, мать Урсула долго молчала.
Он ждал, что она откажется принимать заказ и попросит задаток назад.
Но переписывать пейзаж за спиной Богородицы он не будет. Ни за какие деньги и ни под какими угрозами.
А может, удастся и договориться по-доброму. Если монахиня спросит, к чему в таком сюжете кентавр, он ответит, что Египет – страна языческая, а на пути в Фиваиду сам святой Антоний встречался с мужеконём, — стало быть, небольшая вольность в картине нисколько не противоречит Писанию и Житиям.
— Ты когда-нибудь видел кентавра, сын мой? – спросила вдруг аббатиса.
— Лишь в собственном воображении, мати, — отвечал он смиренно, дивясь такому вопросу.
— Тогда почему… эти двое?
— Дабы показать, в сколь глухие края завели гонения Ирода святую Деву с Младенцем.
— Странно. Такого ещё никто не придумывал.
— Мне уже доводилось делать в Риме роспись о «Бегстве в Египет», — напомнил он. – Там я вставил даже сатира, танцующего вдалеке под свирель пастуха. И никто из святых отцов не нашёл в том ничего богомерзкого. А кентавры ведь никогда не служили Дьяволу и ничем не обидели Господа. Хирон же был мудрейшим из них и, живи он теперь, несомненно прослыл бы праведником.
— Это так, — согласилась мать Урсула.
Согласилась с таким понимающим видом, как будто знала о нравах кентавров куда больше дерзкого юноши.
А на его изумлённый немой вопрос лишь вздохнула:
— Пожалуй, тебе – расскажу. Но сперва наложу обет молчания, ибо тайна эта страшна и печальна.
Он поклялся молчать о поведанном, поцеловав Распятие.
И узнал, как однажды ночью в монастырь пришла ослепшая кентавресса, пострадавшая от лесного пожара, и её приютили в подземелье под храмом, где обычно по воскресеньям трудились кальканты, качавшие воздух в большой церковный орган (ибо на повседневных службах довольствовались малым, не требовавшим столь больших усилий). Кентавресса же изъявила желание быть полезной монахиням, и с тех пор мехи на органе качала она, благо сил у неё было намного больше, чем у двух человеков, а за это её пристойно кормили и заботливо за нею ухаживали, — но наружу, конечно же, не выпускали, разве что иногда по ночам, когда никто, кроме двух посвящённых в тайну сестёр, этого видеть не мог.
Епископ, к которому мать Урсула обратилась за помощью и советом в столь необычном и чудном деле, одобрил её поступок, рассудив, что огласка может пойти во вред как обители, так и несчастной человекозверице, обнаружившей незлобливый нрав, изрядный разум и начатки познаний о Господе. Тяжкий труд ей казался наградой за звуки, доносившиеся из храма, ибо эта полуженщина, Несса, питала особую страсть к музыке и песнопениям, и обычно сама подпевала органу и хору, зная мессу не хуже монахинь.
Подпевала?..
— Мати, а можно ли… повидать её побеседовать с нею?!..
— Нет, мой сын. Её третий год, как нету в живых.
— Что с ней сталось?
— Погибла… Вот ведь значит — от предначертанного не уйдёшь.
— Как?..
— Зима была на редкость суровая. В подвале же холод пробирал сильнее, чем в наших кельях. Заболела она. И сестра, смотревшая за кентаврицей, оставила ей для тепла небольшую жаровенку. А дверь, как полагается, заперла. Несса, видимо, опрокинула печку. Загорелась подстилка, и, пока кто-то заметил дым, пробивавшийся из щелей, услышал вопли и побежал искать ключ, несчастная задохнулась.
– Боже мой…
— Да. Погребли её там же, сложив из камней саркофаг. Бог, надеюсь, простит: была она хоть и тварь некрещёная, но беззлобная и достойная снисхождения. И священник наш, падре Симоне, соизволил помолиться о ней, — пусть не в храме, а там, в подземелье. Он дружил с ней и знал о ней нечто, чего она не открывала более никому. Жаль, он тоже вскорости умер, а то бы, возможно, кое-что рассказал…
Потрясённый, он встал на колени и истово перекрестился.
Велики чудеса Твои, Господи…