17. Колька, Алка и трамвай

 
     После училища на худграф пединститута поступить несложно, тем более – на заочное. Данилова годом раньше поступила. Для нее инженерная графика позади. Сегодня и мы с горем пополам начерталку спихнули и, распивая портвейн, разбирали проблемы, быстро хмелея.
 
     – Колян, у тебя это серьезно с Алкой?
 
Николай ничего не ответил, только плечами пожал.
 
     – И что ты в ней нашел? Да ее с твоей Татьяной на одном квадратном метре...
 
     – Нет, не поместятся, – согласился Грушин, – располнели.
 
     – У нее за семь лет – три брака и все гражданские.
 
     – Не слушай его, Коль, – заступается Санька. – Он в городской любви, как жирафа в ландышах – и шиша не петрит. Нет в тебе, Толя, рантности, – сплел Подмалевич мысль непослушным языком.
 
     – Чего-чего?

     – Толерантности... нету..
.
     – Молчи, знаток! Вспомни, он же с детства терпеть ее не мог. То ужа в этюдник запустит, то устрицами из Черепашьего пруда накормит.
 
     – Это ж и есть любовь! – стукнул по столу захмелевший Подмалевич. – Колек, скажи, у тебя здесь колотится, когда ее видишь? – постучал в районе кадыка.
 
     – Нет, у меня – слева. Иногда.
     – Ага! Что я говорил? А будут и ноги отниматься, и ухо на погоду крутить. Вот что я тебе скажу, – внушал Санька, – забирай ее и – в Зимбабву. Там многоженство разрешают. Нет, лучше в Америку.
 
     – На симпозиум, – подсказываю. – Только десятку заныканную сначала верни.
 
     – Тогда мне на трамвай завтра не хватит, – насупился Грушин.
 
     – А по Америке трамваи ходят? – Санька совсем окривел.
 
     – Ладно, казановы, спать давайте. Слышите, в стенку стучат? А ты, Сань, куда? Тебя же в общагу потом не пустят.
 
     – Щас... я быстро... не отъезжайте... пока, – целился Подмалевич ногой в ботинок.
    
     В голове что-то бахало. Нет, не в голове, в дверь кто-то лбом. Еще темно. Николай включил свет, отомкнул...
     Сашка с пьяной плутовской улыбкой, поддерживаемый подмышки, полулежал спиной на груди милиционера.
 
     – Это Дима! – ткнул через плечо лейтенанту в глаз. – Он худграф закончил.
 
     – Очень приятно, – нагло солгали мы.
 
     – Ваш? – вид у Дмитрия замученный: нелегко таскать Саньку по этажам.
 
     – Штаны вроде его, а рожу не припомню, – Грушин в упор не узнавал Саньку. – У этого перекошенная какая-то.
 
     – У нашего уши были разные, – и я засомневался в подлинности Подмалевича. – По фотографиям сличить надо.
 
     – Ребята, как я вас люблю! – растрогался Подмалевич, силясь собрать глаза в кучку. – И тебя, Толян, и тебя, Колька, и Алку... Да это же Димыч! – обнаружил за спиной милиционера. – Дай расцелую!

     – Тихо, тихо... – успокаивал Дмитрий, подтаскивая размякшее тело к постели. – Парни, помогите.
 
     Пока Александра кантовали, тот все куражился:
 
     – Дим, нарисуй мой фоторобот, ты по нему всегда меня здесь найдешь. Ребята, у него классный рисунок. А ты, Колек, за Алкой бегом! Собирайтесь в Америку, трамвай ждет...
 
     Когда Санька притих, мы предложили милиционеру выпить.
 
     – Если чуть-чуть... – помялся Дима. – Устал с дежурства, а тут еще за трамваем гонялся...
 
     – За каким трамваем?
 
     – Который Санька из депо угнал. Тут так спать хочется, а он по кольцевой летает как угорелый, трезвонит. Что-то не то, думаю, – третий час ночи. Дежурный ходит редко, а этот – каждые десять минут. Вижу – мужик в кабине, не баба, как обычно. Главное, орет во все горло: «...Увезу тебя я в тундру!»
 
     – В Америку, – уточнил Санька из полудрема.
 
     – Потом сказал, что в Америку. У него там симпозиум. Я с третьего круга прицепился и по крыше – в кабину.
 
     – Ребята, Димчик меня спас! Я же тормозить не умею, – вспомнил Подмалевич. – Эх, жаль, Америку проскочили.
 
     – Вот псих! – возмутился Николай. – А если бы сбил кого?
 
     – Корова... – промычал Санька.
 
     – Какая корова?
 
     – В яблоках. Три остановки гналась, дверь бодала, – Санька говорил невнятно, все тише и тише, и вскоре захрапел.
 
     – Все, – говорю, – отрубился. Намаялся водила.
 
     Не тут-то было. Подмалевич вдруг вскочил и с воплями: «Ты куда пропал? Дай я тебя расцелую!» – кинулся с объятиями на спасителя. Затем, признавшись ему в вечной любви и дружбе, пошатываясь, побрел к кровати и спал уже до утра как убитый – без антрактов.
 
     – Ребята, вы за ним проследите, – предупредил Дмитрий. – Не дай бог, самолет надумает угнать. В аэропорту, в отделении милиции, – ни одного художника.
     Когда за ним закрылась дверь, в коридоре послышалось:
 
     – Здравствуй, Алла!
 
     – А, Дима... Привет.
 
     – Слышал? – посмотрел я на помрачневшего Николая.
 
     – Первый...
 
     – Трамвай?
 
     – Муж внебрачный. А может быть, второй... – он отвернулся к стенке и до самого утра не подавал даже храпа.
 
     Утром, когда мы с Александром с трудом оторвали больные головы от подушек, Колька уже хлебал чай.
 
     – Кто тебе дверь вчера бодал?
 
     – Та, – отмахнулся Подмалевич. – Баба какая-то, покататься хотела. Пьяная, наверно.
 
     – А говорил – корова
 
     – Так – вымя же! – объял Подмалевич воображаемое.
 
     – Дмитрий сказал – охранница депо.
 
     – Правильно, охранница, – вспомнил Санька. Хмель еще не вышел, но память уже возвращалась. – Она яблоками в меня швыряла. Я думал – гранаты. Коль, а знаешь, что мне снилось?
 
     – Трамвай...
 
     – Догадался. И что я делал?
 
     – Тормозил.
 
     – Ты что, сюда подглядывал? – стукнул себя по макушке пораженный Подмалевич и попытался досказать: – Смотрю, а впереди...
 
     – Рельсы укладывают, – опередил Николай и после долгой паузы, заполненной Сашкиным немым изумлением, грустно спросил: – А ты заметил, Шурик? Ведь Алка свой рельс в одну сторону заворачивала, а я – совсем в другую...
 
     Санька больше ничего не говорил. Молча смотрел на Николая, как на привидение. Оба молчали, звякая ложечками в стаканах. Так и сидели, заковав друг друга взглядами. И мне показалось, что они еще никогда не понимали друг друга так хорошо, как сегодня.
 
     А чай остывал...