16. Разноцветные (Анатолий Енник) / Проза.ру

   – Вот, послушай, – предложил Санька:

   – Дайте мне девушку
   Синюю-синюю.
   Я проведу по ней
   Желтую линию!

   – Ну, как тебе?

   – Ай да Подмалевич! Ай да сукин сын! Сам сочинил?

   – Нет. Художник какой-то. А вот еще:

   – Или зеленую
   Дайте мне срочно!
   Чтобы – красива
   И непорочна.

   – Это уже я, – засмущался.

   – Много хочешь, – скуксился Грушин. – Красивую ему подай, да, к тому же – зеленую. С таким экстерьером и порок исключен. Нет, так не бывает.

   – Бывает! – доказывает Санька. – Все женщины разноцветные, если присмотреться: и каурые, и соловые...

   – Серые в яйцах...

   – В яблоках. Это про коней. Не это важно. Главное, экстерьер тот же и грация.

   – Груша, тебе мои работы не попадались? Вот здесь стопкой лежали, – я целый час рыскал по мастерской.

   – Не встречал. Может, «гнедой» забрал? – это про Саньку.

   – Не брал я твоих работ, – отмахнулся «гнедой». – Сам своих не найду, – и опять о наболевшем: – Недавно лиловую видел. Вся веснушками усеяна. А волосы – рыжие-рыжие, как пожар на голове. Сидит на островке, рыбу удит.

   – Вот почему ты такой постный. Все ясно. Подцепил?

   – Кого?

   – Мечту детства – Золотую рыбку?
   – Сорвалось.

   – Чаще за мольбертом стоять надо, а не шляться где попало, – наставлял Грушин. – Кисть-то помнишь, как держать?

   – Щетиной от себя. А какая разница? Все равно ни кистей, ни красок, ни этюдника...

   – Пропил, что ли?

   – Там оставил – на острове. Вы пока байки Хоттабычины слушали, я все окрестности облазил. Деревню Рыжики знаете? Сразу за ней озеро лягушачье. Кваканье – оглохнуть можно. По кочкам добрался до островка, а там – она.

   Николай всплеснул руками:

   – Царевна-лягушка! Ка-а-ак вцепится в твою стрелу!

   – Пошляк, я даже имени ее не знаю. Увидел и обомлел: «Вот бы написать!» А она: «Так в чем проблема? – и майку снимать – Сколько заплатишь?..» – «У меня только четвертак». – «Годится. Трусы снимать не буду».

   – Можешь и шортики оставить, – соглашаюсь. Коротенькие такие были, с «молнией» открытой. Я и не думал просить, чтоб обнажалась. Меня и в майке вполне устраивало. Но бюст уже оголен, отказываться – неудобно. И только я этюд закончил, вдруг рев нечеловеческий. И откуда он только выплыл на лодке? Громадный, как сарай, тоже рыжий. «Подонки! – ревет. – Как позировать – так все, а как жениться, так никто! Что, жаба, потоптал? Я тебе башку раскрою! Будешь знать, как наших девок срисовывать!» – «Я не сри-с-с-совываю, – объясняю. – Я пи-пи-пи-пи... – заело меня, понятно. – Пи-писал ее, рисовал в смысле»...

   А Рыжая закатывается в смехе:

   – Жорик, не пугай. Смотри – заикой человека сделал!..

   А земноводное – хрясь! Так и расколол этюднику крышку, а мог бы и мне. Тут я как сорвался с места... по кочкам, по лягушкам. Свои-то ноги унес, а от этюдника там застряли. Хотел вернуться, да боюсь – вдруг засада.

   – Правильно, не ходи, – поддержал Грушин, – нету там ничего. Я на базаре Рыжую видел, красками торговала, по-моему – твоими. Говорит, что после отца остались, а по глазам вижу – врет. А приметы у мужика были?

   – Шрам на всю шайбу – Жофрей де Пейрак. Лапы от Крюгера. Такие в ночные кошмары, как на вахту, выходят.

   – Он, – нахмурился Колька. – Пахан Жора. Мафия у них. В прошлом потоке двое с Рыжиков не вернулись. Ни этюдников, ни художников не нашли – пропали без вести. А Жору здесь частенько видят, возле мастерских крутится. Все после него исчезать стало: краски, этюды, картины. Говорят, за границу сплавляет. Самолет видели? По субботам за деревней садится. К ним. Ладно, Шура, красками да кистями поделимся, а с этюдником как быть?

   – Давай найдем Жорика, – предлагаю. – Может, вернет за пузырь? На кой ему поломанный этюдник?

   – Попробуем, – согласился Грушин. – Иностранцами прикинемся для пущей убедительности.

   – Чур, я переводчик! – занимаю вакансию. – А Подмалевича возьмем?

   – Нет, я не пойду! – струхнул Санька. – Я в прострацию завтра впадаю.

   – Это надолго, – подтвердил Грушин. – Пускай лучше здесь прострется, чем у лодочника.

   Утром только на окраину деревни вышли, сразу Рыжую встретили.

   – Вы краски продаете?

   – Какие краски?

   – Масляные. Сказали, что девушка ими торгует... рыжая.

   – Здесь все рыжие! – смеется.

   – Вся деревня, что ли?

   – Конечно. Двести лет, почитай, как мутировали. Не слыхали историю про то, как художник сюда заезжал позапрошлым веком? Рыжий – Адамом звали. Говорил, что «передвижник». По всей деревне передвигался. То в одной избе заночует, то в другой. У всех переночевал. С тех пор дети родятся только рыжими – Адамовы корни.

   – Молодчина! Всю деревню опылил. Видал, Ник? Вот это наследие, вот это – вклад в культуру! Ах да! Ты же иностранец, – вспомнил. – Он по-русски ни бум-бум, – поясняю. – Жору какого-то ищет.

   – У нас только один Жора – сосед мой, лягушек на озере разводит.

   – Гурман?

   – Нет, сам не ест; фирмам продает. Из Москвы самолеты прилетают, из Парижа. Недавно из Франции редкую породу передали. Жалко, художник какой-то потоптал. Ненавидит Жорка художников, третью жену уводят. Одного чуть не утопил. Тот от Жорки зонтом отбивался, шрам оставил.

   – Тоже рыжий, – лягушатник?

   – А то, как же. И он, и сестра Ирка. Все от Адама. Да вот он на крыльцо вышел. Жора! – позвала. – К тебе иностранец!

   Подошел Жора.

   – Чего надо?

   – Май нэйм из Ник! – дорвался Колька до иностранного. Вообще то он немецкий учил, откуда английский всплыл – не знаю.

   – А ю, миста Жопа? – по бумажке.

   – Это он на английском читает, – объясняю, – а там правильно по-русски написано – Жора.

   – Ну, я Жора. А что? – насторожился «миста».

   – Хэв ю пиктчас? Ай вонт ту бай.
   – Про картины спрашивает, купить хочет.

   – На кой мне картины? Нет у меня картин. Лягушек брать будет? Спроси.

   И тут Николай на чисто-зарубежном:

   – Хэв ю зе этюдник? Ауа френд потерял. Не находил он за лэйк? Мэби, ту бай ми за валюту, а?

   Толкаю Кольку: заткнись, мол. Опоздал...

   Глаза у лягушатника кровью налились, как у быка на корриде:

   – Фрэнды, говоришь? Ну, погодите! – и во двор бегом. – Я вам покажу жопу, – цедит сквозь зубы.

   – Это он в сарай, за веслами! Если сию минуту драпанете, спасетесь, а промедлите – лягушкам скормит, – гордилась Рыжая династией, не скрывала.

   – На старт! – даю команду Грушину. – Внимание!

   – Погоди, он показать что-то хотел.

   – В мастерской посмотришь, – обещаю, – сразу две покажем. Все им про мафию расскажешь, трепло.

   Влетели в мастерскую, запыхались. Самое время дух перевести, а мы совсем дышать перестали... Рыжая... Еще одна!

   – Это Ирочка! – ухмыляется Подмалевич.

   – Та самая, лиловая?

   – Она только в зеленых камышах лиловая, – растолковал Санька, – а здесь – золотая.

   – Я вашего Шурика второй день ищу, – покраснела «лиловая» от позолоты. – Этюдник ему принесла: Жорка крышку новую сделал. Как новенький, правда?

   – Твой брат только что «Весло Войны» откопал, – огласил Николай последнюю сводку. – За нами несется на веслолете. Всех на корм лягунам скрошит. Давай, Санька, попрощаемся. Не свидимся боле, тебя первого зашибет. Ты ему мичуринскую породу перетоптал, не простит.

   – Не бойтесь, он при мне смирный, – заверила Ирка. – А лягушек я пересчитала, «француженки» все целы. Не прибежит, – успокоила, – он бегать не любит, только грести. Мы теперь крокодилов выращивать начнем. Шурик говорит – они рентабельней, – и пригласила, прощаясь: – Приходите на остров, порисуете...

   – Обязательно придем, – обещали. – Не дохнуть же аллигаторам с голоду.

   – Уведет Рыжая Шурика, – загрустил Николай, – как пить дать уведет. Она самая цветная из всех, что у него были. Кстати, где он? Провожать пошел?

   – Я здесь! – голос из-под кровати. – Этюды нашел. Их туда Грушин от мафии запрятал.

   – Я тебя сейчас самого запрячу он за лэйк! – взъелся я на Николая.

   – Пошутить нельзя, – надулся Грушин. – А до ушей гипсовать смешно?

   – Над его шуткой весь город смеялся, а над твоей только рыжие.

   – Вот она, разноцветная! – открыл Подмалевич этюдник. – Рыже-лиловая...

   – Не выдумывай, – скривился Грушин, – самая обычная. А где шорты?

   – Записал, только «молнию» не успел. Может, так оставить? Как аллегорию – непорочность якобы.

   – Ага, оперативная – наспех вшили.

   – Ты, Колян, что в женщинах, что в живописи – тупой, как зад бегемота.

   – И в животных, – согласился «тупой». – У нас только ты – уникум. Хочешь, поймаю тебе чернокожую? Будешь раскрашивать с постною рожею.

   – Чернокожая для графики. А в живописи что важно, – рассуждал Подмалевич, – отношения. Тогда все правильно в цвете будет: и кони, и женщины.

   – Все они одинаковые, – уперся Колька. Скептиком стал, как Татьяна уехала.

   – Нет, разноцветные, – не сдавался Санька.

   – Одинаковые, как в Рыжиках.

   – И в Рыжиках разноцветные!

   Прав был Подмалевич. Важно отношения правильно взять. Забыл только добавить – «большие». С них нужно начинать и в живописи, и вообще в жизни – с больших отношений. А в деталях и потом разобраться можно.