Ты живешь в нашем доме душой моего мальчика.
В редких звонках и электронных прикосновениях друг к другу.
В книгах, которые время от времени исчезают с полки.
В твоей фотографии и плюшевом мишке,
которые неизменно спят с ним рядом...
Он так смущается, если я захожу в комнату,
когда вы говорите по телефону.
Теперь у вас есть только ваше - его и твое...
Когда-то мы тоже рвались навстречу друг другу.
Звонили по межгороду пятнашками.
Одна пятнадцатикопеечная монетка - одна минута.
Пять монет - богатство.
А двадцать на три рубля - роскошь.
Роскошь - поговорить двадцать минут.
Может, конечно, я ревную или просто завидую -
у вас нет дрожания над минутами, которое было у нас.
Вы более свободны и расточительны...
А сегодня опять рассердилась.
Он - твой мальчик и мой мальчик -
так бессердечно тратит для черновиков бумагу!
(Это я жалуюсь на него тебе.)
Чистую, сияющую белизной.
Я не могу выносить этого и плачу:
"Твоя бабушка училась писать на газетной бумаге между строк!"
(Так странно, что я уже стала взрослой и воспитываю кого-то.)
Он улыбается в ответ и гладит меня по головке.
А еще дразнит конфетами и говорит,
что я сейчас для него вместо тебя...
Конечно, вы живете в другое время.
Вы можете выбрасывать в мусор хлеб.
Но если он зачерствел или покрылся плесенью,
его можно размять в воде и покрошить птицам, верно?
Оказывается, это и есть взрослость.
Может, я на самом деле консервативна.
И до сих пор храню затрепанные письма в конвертах,
которыми когда-то зачитывалась до наизусть.
Расстояния для нас имели бОльшую знАчимость.
И были серьезным препятствием.
Сейчас можно быть гораздо ближе друг к другу.
Не чувствовать зависимость от километров.
И даже на другом конце земли
не выпускать из своей ладони родную руку...
Я жила в детстве летом у бабушки.
Мама была далеко-далеко.
Оказаться рядом можно было,
только оставшись наедине с собой.
"Крапае! Крапае!" - кричала моя маленькая мама,
когда начинался дождик.
Она очень боялась дождя.
Однажды никак не хотела отпускать бабушкин подол,
когда та уходила на работу.
Все семенила и семенила рядышком.
Тогда бабушка решила ее "налякать":
"Дождь починаеться!"
И мама побежала обратно, испугавшись:
"Крапае! Крапае!"
Маленькая, худенькая, белобрысая...
Я всегда мечтала о ней перед сном.
Так хотелось услышать ее голос!
Это счастье выпадало летом всего один или два раза.
Сначала приходила телеграмма -
такого-то числа, во столько-то нужно быть
на переговорном пункте почты.
Мы собирались заранее, как на праздник,
бабушка завязывала цветастый платок,
дед надевал пиджак, а я вплетала бант в косы.
Шли пешком через весь городок на переговорный пункт.
На почте было душно. Можно было выйти на улицу,
но так страшно пропустить голос в селекторе.
Ждать приходилось долго. Полчаса, иногда час.
Вызывали по очереди: "Москва, седьмая кабинка".
"Свердловск. Вторая"...
Ожидание было бесконечным.
Когда, наконец, звучало наше имя,
сердце выпрыгивало наружу - мама...
Мы неслись в крохотную душную кабинку,
в которой если оставить дверь открытой,
будут мешать чужие голоса,
если закрыть - дышать совсем нечем.
Но слышно так плохо, что дверь невозможно не закрыть.
Сначала с мамой разговаривает бабушка.
А потом, может, еще и дед.
Наконец, дают трубку мне: "На, поговори"...
Что можно сказать в эти несколько секунд?
Что помню ее руки и запах волос? И плачу от того,
что она когда-нибудь умрет, потому что все люди на земле,
оказывается, умирают? Что хочу стать врачом
и изобрести для нее лекарство от всех болезней?
"Да, бабушку слушаюсь. Вишни мою. На речку без спроса не хожу".
Вот и все, что говорю в итоге -
хотя, конечно, бабушку слушаюсь плохо, вишни ем прямо с дерева,
а речка без разрешения - смысл жизни,
пока бабушка в жаркий полдень после обеда ложится спать...
25 февраля 2010