ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
ПОЛИЦЕЙСКИЙ УЧАСТОК
В ту ночь, после нескольких заходов в бары, я оказался один в незнакомом месте и в неизвестном мне баре. Видимо, в тот вечер я выпил больше положенного, но, главное, рядом не было друзей, которые могли бы подхватить под руку и увезти домой. В то время я еще не научился понимать свою дозу. Это, как в анекдоте, когда собрались на соревнования выпивохи со всего мира, и когда приходит очередь русского Вани, он выпивает бочку, графин, бутылку, а перед последней рюмкой останавливается и говорит: «Ваня меру знает». К сожалению, в свои двадцать четыре года, в этой привольной африканской стране, я свою меру еще не знал.
Помню, что в одном баре я пил пиво, потом мы как-то растерялись с приятелями, а в другом баре я уже пил джин, чтобы повысить градус, а в третьем какой-то национальный напиток, вроде пальмовой водки, а когда я один вышел из четвертого бара, упал на тротуар прямо перед проезжавшей полицейской машиной. Сколько бы мы ни пили и ни гуляли в свои двадцать лет по злачным местам Бамако, полиция нас не трогала. Но в этом случае, когда под колеса полицейской машины, едва не рухнул вышедший из бара, далекий от состояния полутрезвости, белый мужчина, полиция не смогла сдержаться. Я ее даже понимаю.
В то время в Африке к белым относились двояко: днем уважительно – это белые люди из богатых стран, помогающие нам выжить, ночью процветал панафриканизм – проклятые белые колонизаторы снова пришли нас грабить. Дело было ночью, и когда меня повезли в полицейский участок, возобладало второе чувство по отношению к белым.
На меня не надели наручники, справедливо понимая, что сбежать я не в состоянии, и под присмотром капрала усадили меня в машину на заднее сидение. Я глотал воздух через открытое окно и, то ли от вливающегося в легкие кислорода, то ли от осознания ситуации, в которой я оказался, постепенно трезвел.
Машина попетляла по городу и привезла меня в полицейский участок. Хотя я уже хорошо ориентировался в городе, понять, где мы находимся, не смог. Малийский околоток напоминал длинный деревянный сарай с высокой открытой террасой вдоль него. На террасе за столиком торжественно и одиноко восседал полицейский лейтенант.
Мне он показался напыщенным и едким. Когда я присел к нему за стол, он посмотрел на меня, как на опасного преступника, поимке которого посвятил долгие годы своей жизни. Он что-то долго говорил по-французски и о чем-то меня спрашивал: имя, кличку, адреса, явки, пароли. Смысл его речи сводился к одному: «Попался, голубчик. Теперь не отвертишься». На свежем воздухе я окончательно протрезвел, а из воспоминаний об общении с полицейскими, подсмотренных в западных фильмах, очень своевременно выплыла мысль: «Я имею право на один телефонный звонок». И я огласил свое право вслух. Лейтенант посмотрел на меня насмешливо и сказал:
- Можете сделать один звонок. Интересно, куда? В советское посольство? Завтра же вас и вышлют из страны.
Видимо, этот полицейский хорошо знал правила поведения советских граждан за рубежом. Я их знал не хуже его, и, конечно, в родное посольство звонить не собирался. Моей первой трезвой мыслью было позвонить домой комиссару полиции, с которым мы почти каждый вечер выпивали в баре «Красно солнышко». Он, разумеется, выручил бы меня, но я засомневался: дома ли он или сидит где-нибудь в ресторане со своей Жаннетт. Ведь дома у него были жена и дети, а Жаннетт была любовницей, почти официальной. Я не хотел его подводить, да и боялся, что второй раз мне позвонить не дадут.
Память моя была натренированной, переводческой, и я хранил в ней все нужные телефоны.
Второй вариант – авиационная база. Дежурный по авиационной базе сидел на телефоне круглосуточно, и меня там знали все. И я набрал номер авиационной базы. Трубку сняли немедленно:
- Дежурный по авиационной базе сержант Каба Шек.
Мне повезло: с Каба Шеком мы были друзьями. Это был худой, высокий сержант, когда-то учившийся в Советском Союзе, хорошо говоривший по-русски. Я сразу же перешел на русский язык:
- Здорово, Каба, это Мишель.
Каба прекрасно понимал, что просто так, среди ночи, ради дружеской беседы я никогда не стал бы звонить на базу.
- Что случилось, Мишель? – спросил он меня по-русски.
- В полицию попал, выручай.
- За что?
- В баре перепил, патрульная машина забрала.
- Где ты сейчас?
- В полицейском участке, не могу понять, в каком районе.
- А кто рядом?
Каба все сообразил по-армейски быстро. Он понял, что я воспользовался правом телефонного звонка, и раз говорю с ним по-русски, рядом кто-то из полицейских.
После того, как я в трубке услышал голос Каба, я успокоился, повеселел и уже начинал воспринимать то, что со мной приключилось, как детективную историю, а наш разговор с Каба Шеком, как обмен паролями на понятном только нам языке. Полицейский лейтенант не понимал ни слова и смотрел на меня подозрительно, видимо, все еще думал, что я разговариваю с советским посольством.
- Хватит разговаривать, - сказал он.
- Каба, рядом полицейский лейтенант и он приказывает мне прекратить разговор.
- Дай ему трубку.
- С вами хотят поговорить, - сказал я по-французски и передал полицейскому трубку.
- Со мной? – важно спросил он, вальяжно развалившись на стуле.
- Кто это? – но трубку все-таки взял.
Чтобы ситуация была понятней, напомню, что в это время в Мали у власти были военные, что президентом страны был полковник, а авиационные войска считались элитными. Полицейский лейтенант по своему положению даже в подметки не годился армейскому сержанту. И я, и, тем более, Каба Шек, это хорошо знали.
Потом мне Каба рассказал, что он высказал этому лейтенанту по телефону. Он ему сказал так:
- С тобой говорит сержант авиации Каба Шек.
Такого вступления полицейский никак не ожидал. Он сел на стуле прямо и слушал.
- Ты знаешь, кого ты только что задержал?
- Нет, - промямлил лейтенант.
- Лейтенанта советской армии, который служит в нашей авиации.
- Да? – робко спросил лейтенант и приподнялся со стула.
- Я сейчас за ним приеду, и если он мне на тебя пожалуется, завтра ты можешь искать другое место работы.
После этих слов полицейский лейтенант вскочил и вытянулся по стойке «смирно».
- Ты меня понял?
- Так точно, господин сержант. Все будет исполнено, господин сержант. Слушаюсь, господин сержант.
И дрожащей рукой, как величайшую драгоценность, положил трубку на аппарат.
- Через двадцать минут за вами приедут, господин лейтенант, - сказал он мне неоправившимся от волнения голосом.
- Может быть, кофе или чаю, или пива?
Я уже догадывался по подобострастному поведению полицейского о только что состоявшемся разговоре.
- Спасибо, нет.
Я окончательно пришел в себя и даже решил пошутить:
- Может быть, покажете мне, раз уж я здесь, как выглядит полицейский участок в Мали?
Лейтенант воспринял этот жест с моей стороны, как акт примирения, и тут же вошел в роль экскурсовода.
- Пойдемте со мной, я вам все покажу.
Сначала он открыл камеру, в которой вповалку лежали черные мужчины. Смрад, вонь, духота выдавили из камеры малые намеки на кислород, и я с ужасом подумал, что мог бы провести всю ночь в этой компании, на полу, без окон и воздуха.
Я не стал даже переступать через порог.
- Пошли дальше.
И мы перешли в женское отделение. Женские полуголые тела тоже валялись вповалку, но хотя бы было на что посмотреть, потому что, большей частью, тела были молодые.
- Может быть, хотите кого-нибудь из них? – заговорщицки спросил лейтенант.
Видимо, он уже снова вошел в форму после неприятного разговора и, то ли хотел задобрить меня, то ли завязать дружбу.
- У меня есть отдельный кабинет, выбирайте любую, вам никто не помешает.
Я все-таки сильно перенервничал за последние полчаса и, несмотря на любезное предложение, отказался.
Через двадцать минут у крыльца полицейского участка остановился темно-зеленый уазик советского производства и из-за руля вышел Каба Шек. Он протянул мне руку:
- Здорово, Мишель, - сказал он по-русски, а потом по-французски:
- Как тут с тобой обращались? – и посмотрел на лейтенанта.
Полицейский вытянулся и отдал честь сержанту.
- Все нормально, Каба, - ответил я по-французски.
Лейтенант облегченно вздохнул.
- То-то, - выразительно сказал Каба, глядя на полицейских, выстроившихся в ряд на террасе, чтобы поприветствовать его.
- Поехали, Мишель.
Мы сели в уазик и уехали, подняв напоследок столб пыли в полицейском дворе.
- Спасибо, Каба, - сказал я, улыбаясь.
- Ладно тебе, только смотри, не хорохорься. Если бы этот лейтенант был поумнее и позвонил в ваше посольство, сам знаешь, что с тобой было бы.
Каба хорошо знал Советский Союз и понимал наши советские обычаи.
Он довез меня до дома, а на следующий день, после работы, мы сидели с ним в офицерском баре на авиационной базе, и я от души поил его пивом.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
АЛИН
Я познакомился с Алин, и начался новый период африканской жизни, открылась еще одна глава моих любовных историй. Знакомство состоялось банально: в каком-то баре или ресторане. Продолжение было традиционным: мы пошли к ней домой и легли в постель. Но то, что произошло через несколько дней, было неожиданно, прежде всего, для меня самого. Обычно, после того, как с утра я покидал своих ночных черных бабочек, даже если днем я еще мог вспомнить место, где провел ночь, я никогда обратно не возвращался. Ставшая знаменитой в среде переводчиков, открытая с моей легкой руки, «черная женская общага» и Агнесс, о которой друзья старались не вспоминать, стали исключением, да и то ненадолго. То ли в свои двадцать с небольшим лет нам все время хотелось нового: нового дня, новых ощущений и приключений и новых женщин, то ли не встречалось такой, к которой хотелось бы вернуться, но мы не задерживались надолго ни в одном доме, ни с одной женщиной. В этом длинном женском африканском ряду выделялась лишь одна – Кумба – ни один из нас так и не внес ее в список своих любовных побед, а бывать в ее ресторанчике было всегда приятно.
Прошло несколько дней, и мне снова захотелось увидеть Алин. Я нашел ее дом, а в доме нашел Алин. Она удивилась и бросилась мне на шею:
- Мисель, ты пришел? Я так рада. Я знала, что ты вернешься.
Почему-то меня тронули эти искренние слова и любовный поцелуй. И с того дня я стал видеться с ней чуть ли не каждый день и почти перестал встречаться с другими женщинами.
У Алин, как у большинства молодых африканок, была стройная фигура и точеная грудь. Меня всегда, как большого ценителя женского пола, художника в глубине души, восхищала грудь африканских девушек. Мне даже кажется, что по своей анатомии она отличалась от груди белых женщин. Всегда твердая и упругая, как резиновый мячик, с приподнятыми вверх набухшими сосками, она так и манила взять ее в ладонь. Я не назвал бы Алин красавицей, она была симпатичной, ласковой и страстной, а главное – доброй, любящей и бескорыстной. Наверно, тогда я впервые открыл в женщине эти качества: добрая, любящая и бескорыстная, - но с тех пор я узнал, что это редкие женские качества. Я, как любой мужчина, на ощупь и на собственных ошибках изучал и открывал для себя эту непонятную и неизведанную человеческую особь, которая так страшит и манит к себе, - женщин.
Может быть, я нашел в Алин тепло и домашний уют, о котором мы в Мали особенно не задумывались, но все-таки нам его не хватало. А может быть, наступило пресыщение: нельзя же в течение двух лет каждую ночь кушать ложками черную икру и каждый раз из новых банок. То ли в свои двадцать четыре года я понял, что одноразовые случки с местными женщинами добром не кончатся, и, в лучшем случае, меня под фанфары, в двадцать четыре часа, вышлют на родину с волчьим билетом, а, в худшем случае, тоже вышлют, но вместе с билетом домой вручат еще и сифилис. То ли я устал и повзрослел. Уже надвигался конец моей затяжной африканской командировки, и французский вариант слова «любови» во множественном числе я заменил на русское слово «любовь» в единственном числе. (Это, действительно, странно, но язык очень четко выражает сознание и психологию того или иного народа: во французском языке есть слово «любовь» во множественном числе, а в русском нет).
Так или иначе, я стал вечерами заезжать за Алин, мы ужинали вместе в барах, а потом я оставался у нее на ночь. Алин я звал, на русский манер, Аленой. Она привыкла к новому, ласкательному произношению своего имени, а меня звала Мисель. (Почему-то всем местным женщинам было проще выговаривать Мисель вместо Мишель).
В наших отношениях не было и капли той жеманной советской любви, когда любимая караулит у подъезда или идет в партком на его работу писать злобные письма на любимого. Здесь не было и мужской, самолюбивой ревности, с моей стороны, потому что за эти два года в Мали я хорошо понял африканских женщин: терпеливых и любвеобильных. Мы никогда не задавались с Алин этими исконно русскими вопросами: где был, когда вернешься и почему не пришел.
Я не мог бросить свой лагерь, поэтому обычно уезжал от нее рано, чтобы успеть до утренней побудки. Как и раньше, с утра на автобусе за нами приезжал Мамаду, и иногда я приходил прямо к отправлению рейса. Меня уже все: и друзья, и начальство к этому времени звали Мишель, на французский манер.
- Мишель, ты откуда?
- С утренней пробежки.
Начальство добродушно улыбалось:
- Действительно, что-то ты взмок.
Друзья понимающе переглядывались.
Выходные я проводил вместе с Алин, изредка заезжая в лагерь. Полная опасностей африканская жизнь, а главной опасностью было попасться на глаза начальству или своим, штатским, которые носили на плечах невидимые миру и обычному взгляду погоны, научила нас изобретательности. Когда с утра в субботу командиры вдруг вспоминали обо мне и спрашивали:
- А где Мишель? – друзья отвечали:
- На рынок уехал с утра пораньше.
Когда вдруг днем в воскресенье начальство решало проверить наличие личного состава и заходило к нам в комнату:
- А где Мишель? – друзья говорили:
- Поехал походить по музеям.
- Здесь же нет музеев.
- Он очень интересуется местными достопримечательностями.
- Так ведь здесь нет и достопримечательностей.
- Он знакомится с африканской культурой и собрался походить по лавкам.
Что такое «походить по лавкам», начальству было понятнее, и оно согласно кивало головами.
Начальство, чтобы приобщить всех нас, собравшихся под его крылом в военном городке, к армейской жизни, по которой оно, видимо, истосковалось за годы благодушной работы в Африке, иногда устраивало соревнования по стрельбе. Лейтенанты-переводчики от этих соревнований обычно отнекивались тем, что военных училищ и полигонов они не заканчивали и боятся брать в руки оружие, чтобы, случайно, не угодить в своих.
Как-то в воскресный день, сильно с похмелья, я вышел на свою беду во двор нашего городка и попал в объятия подполковника. Он радостно подхватил меня под руку.
- Ну вот, хоть один сознательный переводчик нашелся.
Сначала я не понял его слов и машинально пошел вслед за ним на площадку, где уже собрались наши капитаны-майоры.
- А вот и еще один участник соревнований – Мишель, - воодушевленно провозгласил подполковник и дал мне в руки ружье.
До этого я раза три стрелял в тире из пневматического ружья и один раз из автомата Калашникова на полигоне, когда учился в институте. Наш институтский преподаватель – майор – после того, как я расстрелял полный магазин, неделю демонстративно не здоровался со мной и не разговаривал. Видимо, я тогда просто не увидел, куда надо было стрелять.
Теперь почувствовав в руках оружие, я вспомнил тот эпизод на полигоне и понял, что самое главное – увидеть цель.
Я сфокусировал свое расстроенное вчерашним возлиянием зрение и где-то вдалеке заметил мишень. Если бы до того, как выйти во двор, я успел выпить пива, наверно, было бы легче. Усилием воли я унял дрожь в руках, разлепил глаза и выстрелил. Стрелять надо было подряд не то пять, не то десять раз. На самом деле, мне было абсолютно наплевать, попаду я в мишень или нет, потому что больше всего в этот момент мне хотелось пойти к Бартоломео и выпить кружку холодного пива. Я выстрелил не то пять, не то десять раз, отдал ружье, и только собрался пойти своей дорогой, ведущей в бар «Красно солнышко», как услышал за своей спиной:
- Мишель, ты куда? Ты же победитель соревнований. Все пять выстрелов в десятку.
Мне показали бумажную мишень с разорванным моими пулями черным кружком посередине. Подошел подполковник и крепко пожал мою руку.
- Молодец, Мишель, отлично стреляешь. Я даже и подумать не мог. Мы тебя берем в команду. Будешь каждое воскресенье участвовать в стрельбах.
Мрачный и беспомощный, я сидел один у Бартоломео, пил пиво и думал:
- Черт меня дернул выйти во двор. Черт меня дернул взять это ружье и попасть в эту чертову мишень. Я же теперь каждое воскресенье, как арестант, должен буду стрелять на этой чертовой площадке. Чертово начальство, чертов лагерь, чертов день.
Больше всего злило, что теперь начальство не упустит меня из виду, и я уже не смогу проводить выходные с Алин.
Думаю, что в своем внутреннем монологе я так часто поминал черта, что и он не преминул напомнить о себе в ответ.
В следующую субботу я никуда не выходил из лагеря, даже почти не пил, а в воскресенье с утра, трезвый и злой, вышел на стрельбы и взял ружье. Пусть мне никто не поверит, но я тщательно целился в «яблочко». Все пять пуль угодили в «молоко».
- Мишель, не волнуйся, давай еще раз.
Я прицелился еще раз и выстрелил. На этот раз пули не задели даже «молоко», а улетели куда-то в кусты.
После этого на меня махнули рукой, на соревнования по стрельбе больше не приглашали, и я снова стал спокойно ездить к своей Алене по выходным.
Алин жила одна за глиняным забором. Дверь во двор всегда была открыта. В маленьком дворике был водопроводный кран, туалет, сточная дыра для подмывания и стирки белья, а на натянутых через двор веревках сушились трусы, майки и простыни. За двориком был проем в комнату, закрывающуюся занавеской, а в комнате – кровать и, конечно, никакого кондиционера.
Когда мы переехали в свой военный городок, нам всем сделали подарок: установили в наших комнатах кондиционеры. До этого на холостяцкой вилле мы засыпали так, как засыпали до нас в Африке все белые колонизаторы: окунали простыню под холодную воду, слегка выжимали и бежали в кровать, где оборачивались в простыню и пытались уснуть. Если в течение пятнадцати минут уснуть не удавалось, приходилось все начинать сначала, потому что простыня через пятнадцать минут становилась сухой и жаркой.
От ночной жары мы с Алин спасались по-другому: после долгих объятий и любви мы выходили голыми в ночной двор, где, по сравнению с душной, жаркой комнатой, царствовала звездная прохлада, сидели, прижавшись друг к другу, и поры наших тел открывались навстречу воздуху и изредка проносящемуся ветерку.
У нас с Аленой установились какие-то неафриканские отношения. Я ей не платил денег, а она их у меня не спрашивала. Мы ходили вечерами по барам и ресторанам, и она уже знала, что я предпочитаю те, где потемнее, и куда, обычно, белые люди не ходят. Иногда она говорила:
- Мисель, купи мне какой-нибудь подарок. У нас так принято. Пойдем вместе выберем.
На такой подвиг – ходить со своей чернокожей подругой по магазинам или рынкам, где всегда можно было встретить своих, - я был не готов, но иногда сам покупал ей какие-то дешевые висюльки в уши или на грудь, дарил их ей в ночь любви, и, по-моему, она была счастлива.
Так мы с ней прожили почти год.
Однажды я ей сказал:
- Любовь моя, я скоро уеду.
«Любовь моя» - это очень французское словосочетание, которое с легкой французской руки теперь принято в отношениях между мужчиной и женщиной не только во Франции, но и во всех франкоязычных странах. Так обращаются и к жене, и к любовнице, и к мимолетной ночной подруге.
- Мисель, и ты больше не приедешь?
- Алена, любовь моя, я больше не приеду.
- Я теперь одна останусь?
Я вспомнил советского капитана, оставившего мне в наследство свою девушку, и мне стало ее жаль.
- Я тебя познакомлю со своим другом, он еще год здесь пробудет.
- Спасибо, Мисель, любовь моя.
И тогда я привез к ней своего друга, переводчика Шуру. Наверно, Алин поняла мои слова: «Теперь он будет с тобой вместо меня», - буквально, потому что, не стесняясь меня, тут же занялась с ним любовью.
Я на нее не обижался: за три года жизни в Африке я хорошо понял межполовые отношения и радовался, что нашел ей хорошую замену.