Отрывок из романа "Совершая подвиг", глава седьмая
Ох уж это русское застолье! Медленно разгоняется, да быстро едет, увлекая за собой всех, кто под колесо карусели той подвернется. А ведь как всегда мирно и тихо все начинается! Как бы с неохотой, скрывая желание брататься и есть, собираются люди к столу. Всегда есть повод, всегда кто-нибудь предусмотрительно родится, или защитится или получит награду.
Еще поскрипывают застоявшиеся без смазки механизмы беседы, но постепенно, неотвратимо, расходится, разбегается карусель пирушки. Первый круг – знакомятся с тем, что предстоит съесть и выпить: вот вздрагивает и покачивается холодец - мутным льдом закованная речка с густо и кучно лежащими на дне мясными водорослями; блестит винегрет бардово-оранжево-умбряными камушками, и шуба снегами прикрывает богатейшие породы с серебряными прожилками «Иваси». Оценивают напитки – так борец охватывает взглядом давно известного своего соперника: как-то он сегодня? в настроении? в силе? сможет меня одолеть или моею будет победа? Но вот и второй круг: откупорили; оживились. Хрустальной мелодией льется в толстопузые рюмки водка. Кипит пена, бухают пробки: готовятся желудки принимать дагестанский уксус, во всеобщем гуде утратив ориентир.
Несут пироги - коричневые, толсто-спинные. Еще дышит внутри них капуста, еще доходят лук и яйца. И дух такой – что слюной изойдешь! Какая-нибудь хозяйка, просто так, из уважения к празднику испечет и принесет, и сидит в сторонке, наслаждаясь тем, что труд ее рук – едят! Что ей, следовательно, доверяют, что в эти минуты, когда очередная рука тянется к куску пирога, высыпающему на стол, на брюки дымящиеся свои богатства, другая рука извлекает ее самоё из небытия и говорит: «Будь! И ты достойна, и ты имеешь Имя».
Правда, теперь таких человеколюбивых хозяек все меньше. Их вообще уже нет. И холодцов нет, и шубы. Все идут в магазины и закупают анонимами сделанные салаты и жаркое, разогревают в микроволновке, и одна мысль гложет: как много потратили, а все равно не вкусно, не то что-то, не то. Нет души в еде, потому как чужая кухня запекает в стряпне своей огорчение и даже может быть проклятье заставившей ее трудиться Нужде, а наша Татьяна Аполлоновна запекала в каждом пирожке свою душу...
Уже первые потуги на шутки. Но еще робко, без аппетита. Набирает карусель инерцию, уже несется, уже кружит головы, чтобы через десяток кругов спеклись все эти разномастные люди - и умные, и глупые, и старые, и молодые, и мужчины, и женщины, и заслуженные, и выслуживающиеся - в одно краснорожее веселье.
Кружится многолицая пестрота, излечивая печали, примиряя врагов, обращая некрасивых в красавиц, остроумием заряжая косноязычных. И вот уже падает первый – тихонько царапнув по полу стулом, смывается, прихватив шубу, какой-нибудь Баранец...
Раскручивается на полную водяное колесо мукомольни. Один, другой, третий встают, принуждаемые Главою к тосту, и отпадают, отваливаются, исполнив свой долг - поклявшись в любви к ближнему.
Селится веселье в желудке, бежит по разгоряченному телу; вымолаживая все капилляры и вены, обновляет, примиряет, отодвигает в сторону все тяготы и обиды - так возрадовавшийся приходу гостя хозяин одним движением сбрасывает на пол все свои бумаги и книги, чтобы на враз очистившемся столе бережно разместить бутылочку сухого красного с красной же рыбкой...
Хохот! – по какому поводу, потом и не вспомнишь, а в момент шутки – лопаешься от смеха. Здесь тебе и суд, и отчет, и тост как погост, которого ждешь, надеясь, что тебя-то уж пронесет. Но нет! - глава стола и до тебя добрался: вставай, говори народу доброе слово, желай, величай, кайся. И очередной Емеля, Глинкин какой-нибудь, Петр Петрович, прыг с печи, и, лихорадочно сундуки с сокровищами народной мудрости оглядев, хватает первое, что под руку попалось – какой-нибудь потрепанный и тысячу раз надеванный тост или пожелание, доброе, что старый крюк (выкованный двести лет назад деревенским кузнецом), которым любой замок, если ключ потерялся, откроешь, и, пережив ужас прилюдного позора, плюхается несчастный на место - возвращается в несущуюся реку, присягнув ритуальным словом, произнеся его вслух, согласившись быть всеми, со всеми, в этой мутной речке существования, чтобы вновь поплыть с ними, с этими размягчившимися от выпитого, ласковыми и добрыми, прощая им их зло, забывая плохое, уже не веря, что плохое бывает, в этом потоке, где все блестит, звенит, брызжет - лестью, милостью, лаской...