Неухорон

– Неухорон! – исступлённо кричал Евграф, когда его вязали мужики, чтоб ждать милиции.
– Неухорон! Неухорон! – надсаживался он и дотошно царапал глазом по окружившему его люду, будто молотом вбивая такую простую истину – и будто наперёд знал и боялся, что не услышат; люди тупились и лишь переглядывались; долгая следственная нудь кончилась, и воронок увозил Евграфа в город; чуть отъехав, наткнули кляп, устало сунули пару тумаков – молчи, надоел – также и пригрозили. Людям было слышно – замолчал.
В деревню он не вернулся.

* * *

– К нам Евграф пожаловал по-барски – на моторе, – рассказывает моя матушка. – Видю – стоит эдакий столбик, даже руки не поднял. Сумок в ногах валяется, кофта какая-то драная, картуз не по размеру. Стоит не шелохнясь, мимо глядит. Ах, поганец, думаю, стопщик так твою разэтак, вот промимоеду, будет тебе. Садю, испрашиваю как звать. Евграфом кличут, говорит, мне б до деревеньки какой – а сам кофту свою сумкой застит. Туды и идём, говорю, беспризорник, что ль? Нет, говорит, а это просто любимый свитерок. Ну, хрен с тобой.
Матушка опрокидывает стопарь, по-мужицки крякает и занюхивает огурчиком.
– А на пол-путях видю – ещё один обочину отирает. Глядю – девка. Мешок заплече, рукою машет, все дела. Подбросим, испрашиваю шутки ради. Молчит. Садю и эту, идём дале.
На том месте матушка берёт вторую, но ставит обратно и подаётся всея собою вперёд.
– И тута Евграф мой отхреначил. Вы, говорит – это он к девке на вы – вы бы, говорит, шли отсель, всюду вас как собак, надоели хуже некудова, стопщики-туристы, да только туристово в вас едва только эта сума да штаны в-обёрт, а, кстати – сумочку долгонько дома-то камешком-песочком колупали, шоб так здоровски гляделось? Деваха губёшками хлёп-хлёп, а тот наворачивает – вот глядите – и тычет в голых по****ушек на моей лобовухе, всё снять недосуг это наследовство прежнего шоферюги – вот сажусь я к доброй водителю и вижу такой ермитаж, и на каждой картинке горит мне особый знак – в пример, на этой три зелёных метки, на той пяток – навроде ценника, а после как вас подсадили – у всех то одна, то вообще ни единой! туристы, чёрт вас, вы даже таковой срам срамите. Пшла вон, говорю!
После второй матушка подолгу молчит.
– Девку, понятное дело, сдуло, едва притормознулись. Ух, чесалось мне Евграфу следом наподдать, да, видать, верно – волос у бабы долог, а ум короток. Ну, дядька Евграф, говорю, как оно там теперь, со значками-то твоими, утряслось? Зыркнул пацан по моим раскоряченным бабам и говорит, что, мол, да, все ладно, даже лучше вроде как, и у вон той таперича цельных четыре зелёных этих самых хренотеней. А меня разбирает как весеннюю печку – а не глянешь ль на меня, говорю, а ну как вообще моё дело табак, да и твоё тады тож – к такому «доброму» водиле сел – глянь, глянь! Ну и получила. Я, говорит Евграф, вас в зеркальце вижу, да и поглядел, как только сел, всё у вас справно, полдюжины меток как с куста, и даже больше скажу – жизни вам о ста двух летах дадено – так что всюду таперича в этой вашей трёхтонке полный порядок, и можем стать подле вон того трактирчика выпить большую кружку пива – если вы, конечно, не противу.
Третья уходит без закуски. Матушка вкось усмехается:
– Досталось нашей деревеньке, крепенько досталось, и смеюсь, да несмешно. Ныне такого вот привезла, а поначалу, году двух назад, нагрянул какой-то хлыщ и с им тьма-тьмущая разодетого люда вроде придворных. Назвался графом, занял пустующий домище нашего давешнего барина и повелел оброк ему таскать. Мужичьё положили красного петуха ему пустить, но староста, добрый человек, отговорил – мол, негоже так, не по-христиански, человек, какой-никакой, сдалече приехал, а мы на вилы его. Порешили шутку сделать – дескать, принимаем, граф, твоё барство, челом бьём и всё такое, и вот тебе оброк наш, и кажду субботу такой оброк тебе приносить станем, а в праздники – и вдвое больший – а то, что скуден оный, не взыщи, чем, как говорится, богаты. А оброк-то был – курица!
Смеётся матушка, хрустит огурчиком.
– Граф курицу принял. Смекнул, конечно, что на смех его подняли, но лицом не показал. Мож, и верно, масти высокородной, а такие с чернью вроде нас не лаются. На том и срядились. Притих дворянчик, чужое именьице обживаючи, челядь свою гоняючи да верховой охотой иной раз промышляючи. Ладно.
А засим, ужо о последних трёх месяцах – люди пропадать стали. Шёл мастеровой с стройки – нет мастерового. Ехал на лисапеде почтарь с городу – нет почтаря. Что ни неделя, то новый сгинец. Всполошились все, конечно, подумали на волков, отрядили охранщиков с дрекольем и ружами какие нашлись – единого волчару подстрелили, и тот больной случился. А человеки как в воду канут. С ног сбились прямо, милицию помощи умолили, только толку с них. Староста строго-настрого наказал ночами не выходить, покуда такое деется, да разве ж соплями лодку склеишь – лошадей в ночное не выводить? ночные работы к чертям позакрывать? за ребятишками и вовсе не уследишь. Знать бы тогда, куды соломки стелить… всё оказалось просто и страшно. Нечаянно открылось.
Матушка снова надолго замолкает.
– Один сорванец заполночь углядел, как четверо кряжей мешок тащат, а тот извивается и вроде пищать пытается. Пацанёнок в иерейском садике яблоко воровал, и другое время затаился бы, да и что за диво – мужики порося несут, а что ночью да украдучись, так кому какое дело. Но все были пуганы… да и старостин воспрет опять же… словом, задами-задами помчался мальчишко до дому и выложил всё родителям, а те следующий день – старосте. Тут же кликнули мужиков, сызнова похватали кто что и пошли – к проклятому дому, на графа-душегубца.
Матушка ломает хлеба, круто солит, жуёт.
– Зачали было старосту лаять – не дал, дескать, собака-угодник, запалить графа! – да тот по самым горячим головами эдак крепенько съездил, ажно звон пошёл – а сами-то что? сами ж хороши, гуси! кто издумал шутки с высокородьем шутковать, а? оброк принесли, дураки набитые – кто ж так с графьями-то разговаривает, холопово отродье? а я, значит, собака? ну, давай ещё одну потеху окаянному устроим, морды друг дружке побьём? а ну, кончай, кому говорю!
Подошли мы к усадьбе, а дворянчик у дверей стоит, подбоченясь. Молодцы, говорит, что сами пришли, нонче аккурат суббота, курочку носите справно, хвалю, только вот беда, совсем с головушки тогда вылетело – не один я у вас граф, а стало быть, оброка вашего, с позволенья сказать, маловато, ну, с ентим я бы и своими силами справился, но коли уж сами пожаловали, извольте. И как раз выводят его челядинцы сие чудище.
Матушка кладёт недоеденную горбуху и наливает бражки.
– Здоровенный, чёрный как смоль, коняга. Грива – во! Лоснится весь, копытом роет, четверо бугаёв – верно, те же самые – еле удерживают. Другой раз загляделась бы, даром, что шофёрка – да глянула нечаянно на морду – батюшки светы! чуть оземь не грохнулась, спасибо, мужики подхватили – дрожащими руками. Только и приметила, что умотан сивко цепями чуть не втройне, и за те цепи как раз и держут его, аки чёрта преисподнего – да таковой он и как есть – рога витые, глазищи налитые – один с бельмом, другой кошачий, ополовины морды череп голый блестит – клыки видны, слюна в траву течёт – и трава дымным шипом исходит. Может статься, напросто бесноватый он али хвор какой-то страшной болезнью – но тогда все мы выдохнули одной грудью – ДИАВОЛ!
Матушка потихоньку выпивает стопарь, и на скатёрку редко капает брага.
– Граф очень смеялся – о, моему Графу уже и имя выдумали, ну, не буду спорить, будь по-вашему, только позволю себе напомнить насчёт оброка, и поживее, будьте любезны, Граф… то есть Дьявол ждать ох как не любит, ему оттого невмоготу делается, а он и так слегка нездоров, но сие вы и сами, чаю, заметили.
И, раздвинув нас, вышел вперёд Евграф.
Я как сгрузила его подле старостиной хаты, так и думать забыла, даже эти его зелёные… как их… зарубки.
А он вот стоит, невысоконький, худенький, с сумкой оплече, в своей вязаной латанке.
И мне, дуре, тут словно кто глаза распахнул – не затем, ох, не затем этот парнишка ждал на обочине мою грузовушку, ох, не затем он прогнал глупую молоденькую ходку, ох, не затем он говорил мне то, что говорил – чтобы сейчас пройти сквозь наше стадо и поглазеть на адского битюга.
И я будто увидела – вот его сумка падает в пыль, следом, сверху, напрастывается кофточка, он идёт вперёд и тянет руку взять Дьявола под уздцы.
Старая грязная вожжа сама оказалась в моей руке. Это только мужики-шофера неуклюжи аки топтыгины – женщины-шофёрки вовсе другой коленкор.
Вожжа точно ожила – одним концом охватила мохнатые конские ноги чуть пониже бабок, окрутила, стянула – добрая вожжа, одубелая! – другим концом овилась вкруг бесовской морды и давай её гнуть к широкой груди – гнилая кожа взметнулась трухой вперемеж с клочьями пены. Конюхи порскнули по сторонам, одного уковырнуло заплясавшей цепью, Дьявол грохнулся на колени – пошёл гул – и хрипя мотал головой. Наши прянули назад… ратнички.
Я протянула руку к измочаленной конской узде – рука сама пошла так же, как – я видела – шла бы рука Евграфа – поймала – исполин бешено тряс рогатой кудлаткой – ухватила покрепче – и рванула вниз, понуждая коня вовсе лечь.
И старая вожжа лопнула. Меня подбросило в воздух, объяло, жахнуло наземь, и я заметила распускающееся алое соцветие – там, где один рог пробил моё плечо – а потом дрожаще зардел огромный багряный веер, оседая жирными лепестками на моих раскинутых руках, на лице, на нависшей чёрно-костяной морде и на всём остальном белом свете.
Матушка легонько отодвигает стопку – значиться, последняя – но та поваливается боком и разбивается опол рыжими черепками.
– Говорят, мол, Дьявол меня, наверное, только на рог насадил, и подрать толком не успел, потому как, говорят, мол, его, кажется, убил Евграф, а опосля, говорят, мол, и самого графа тоже, поди, убил Евграф. Вишь ты, стояли – у каждого палка с остриём, да ружо через одного – а вот глазок, знать, ни на кого не досталось – никто ничего путём не углядел. Токмо от лекарей кой-чего добилась, едва оклемалась маненько – лишь меня с-под дохлого коняги выскребли, Евграфа наши витязи повязали – побросали своё дубьё, отволокли закровавленного пацана в сторонку – и повязали – а он всё казал пальцами на мёртвого графа и его иноходца и орал ни в коем разе их не хоронить – мужички лишь головами качали, а как увезли его – закопали трупцы на окраине, а усадьбу сожгли. Видать, довольные домой шли – давно у их руки по красному петуху чесались.

* * *

– Неухорон, неухорон, – шептал Евграф, трясясь в воронке, въезжающем на городскую брусчатку.
Чрез редкую решётку оконца было видно – поздний вечер, люди – как много! – идут со своих работ, уворачиваются от милицейской машины, некоторые кричат вослед. Увязалась было моська, но поотстала. Скоро воронок вильнул, объезжая тихоходную водовозку с упряжённым чёрным иноходцем и вышагивающим рядом унылым возчиком, и вползла в квадратную глотку казённого двора.