Подмалевичу ухо придавило плитой надгробной; он надпись на памятнике высекал. Наверно, выпили с заказчиком. Помнит, что дату рождения и смерти местами поменял. Помнит, что доказал заказчику – такое тоже бывает, но очень редко. А что потом было, не помнит.
Глаза у Саньки светло-серые, но оттенок меняют от сорта пива. Как-то мы с ним «портер» пили. Уставился Санька потемневшими глазами на воблу и вдруг выпалил:
– Если женюсь, то только на русалке.
Романтик. А еще он выдумщик и почти не врет. Колька этого не понимает, часто с ним ругается:
– Не мог ты на этюднике Ла-Манш переплыть.
– Смог. Я же с зонтом, как на виндсерфере!
– Ну да! И быка на корриде убил из рогатки?
– Бык сам издох, от болевого шока. Тебе бы по этим самым попали…
Спорить с Подмалевичем бесполезно. Обидится, в себя уйдет. А там еще хуже, нас ведь нет.
Распухшее ухо Сашка перевязал, чтобы разница со здоровым была не так видна. Не будь той повязки, его милиция на пьедестале и не заметила бы. Сиди да делай свои наброски. А тут еще зонт к руке вождя привязал, жарко ведь. Не вождю, конечно. Та рука у памятника и так каждый год отваливалась, зонт – ни при чем. В общем, когда мы с Николаем у следователя сидели по повесткам, Сашку доставили по принуждению.
– Вот, – жалуется участковый, – памятник осквернял.
– Я не осквернял, – упрямствует Подмалевич, – это голуби. В меня столько не поместится.
– Он еще каратэ хотел показать, – отягчает вину участковый.
– Ладно, – говорит следователь милиционеру, – свободен, – а сам достает газету и читает: «Пишу обнаженную натуру по памяти заказчика». – Объявление вы давали?
– Вообще-то мы, но «по памяти заказчика» там не было, – встревожился Николай и на Подмалевича поглядывает.
– Хорошо. А вот еще: «Интим-тату» – это как?
Тут Санька вскакивает и во все горло:
– Хотите карате покажу?
Грушин как зашипит на него:
– Заткнись, урод!
А Подмалевич вроде как штаны снимать собрался.
– Оно у меня здесь! – по заду себя хлопает.
Следователь оцепенел:
– Нет, ты лучше на словах объясни.
– Ну, там японец ногой дрыгает и «Каратэ» наколото – реклама такая.
– Значит, татуировка, – смекнул следователь. – Так... А теперь о главном, – и достает из кармана пакетик такой, ну… вы догадываетесь.
– А вот это что?
– А то сами не знаете... – мне даже обидно стало.
– Я-то знаю. Кто изготовитель? – и чехол из пакетика извлекает, как на сосиску, только побольше, с «Докторскую» колбасу величиной. – Матрешку кто на нем рисовал?
– А что? – гоношится Грушин. – Декоративная роспись по презервативу. И не матрешка, а Ванька!
– Какой еще Ванька?
– «Встань-ка» – сувенирный вариант.
Следователь помолчал, подумал. Примерял, наверно, мысленно.
– Ну, хорошо... А почему из полиэтилена?
– Защита надежнее, и продлевает...
– Что продлевает? – следователь медленно тупел.
– Ну, этот... процесс.
– И удовольствие! – выкрикнул Подмалевич.
– Да?! – удивился следователь. – А где таблетка виагры? Здесь написано: «Прилагается».
– Это для хохмы, прикол такой, – поясняет Грушин.
Тут в кабинет старлей заходит, «опер». Пошептал о чем-то следователю на ухо, на Саньку поглядывая, и вопросы задавать принялся:
– И сколько изделий продали?
– Сто, – отвечаем.
– Покупателей в лицо помните?
– Оно одно было, – вспомнил Грушин, – кавказской национальности.
– Описать можете?
– Да я его в момент нарисую.
И правда, Колька очень быстро портрет набросал.
– Здорово, – похвалил опер, – кажется, он.
Тут Санька опять громко так, вызывающе:
– А хотите, мы и вас нарисуем, товарищ старший майор!
От «старшего майора» старлея чуть перекосило.
– Давно это с ним?
– Доктор сказал – долго еще орать будет, – Грушин на повязку глазами показал.
– А с ухом что?
– Плитой придавило, – вздохнул Санька страдальчески, – могильной.
– Лучше бы тебе что-нибудь другое придавило, – пробурчал следователь и на «матрешку» уставился.
А «опер» опять за свое:
– Как звали покупателя, когда видели, где...
– Мусой звали. Да он же звонил мне! – вспомнил Грушин. – Насчет того, второго, объявления о наколках. Сегодня обещал зайти. Часа через два и притащится.
– Тогда поторопимся, – говорит «опер», – пошли...
В мастерской омоновцы быстро распределились: кто на балкон, кто в кладовку. А Колька опять на Саньку бухтеть:
– Вечно ты в историю влипнешь...
– Почему вечно? – возмущается Подмалевич.
– А ты вспомни – в прошлом месяце...
– Так то не я влип, а натурщица. И не в историю, а в палитру.
Доспорить не дал Муса:
– Привет, земляки! А я опять к вам.
– Давай, джигит, заходи. Выкладывай свои проблемы.
– Понимаете, женщина у меня есть...
– У всех есть, – соврал Санька.
– Хочу, чтоб у нее на груди «Три богатыря» были.
– Ей что, тебя одного мало?
– Обижаешь! Хочу, чтоб «русский дух, чтоб русским пахло».
«Ты гляди, – думаю, – Пушкина выучил».
– А на какой груди?
– На всех.
– Ты хорошо подумай, богатырей трое. Так? А грудей у нее сколько?
Муса сосредоточился, вспомнить тужился.
– И слева, и справа...
– Значит, две, – подсчитал Сашка. – Нет, втроем не поместятся.
– Тогда Поповича не надо, молодой еще.
– Хорошо, – согласился Грушин, – штуку баксов стоить будет. Это тебе не противозачаточное расписывать.
– Договорились, – кивает Муса, – поехали. Она уже лежит и ждет.
– Нет, ты зеленые сначала отстегни, вдруг передумаешь.
– Обижаешь, – насупился джигит. Но «штуку» все-таки отслюнявил...
Только я «капусту» в карман затолкал, тут и омоновцы высыпали. Мусу – носом в стенку, наручники одели и поволокли.
– А все же интересно было бы взглянуть на ту женщину для «Трех богатырей», – размечтался Грушин.
– Не взглянул бы, – унял любопытство «опер». – Ни духа русского, ни запаха от тебя не оставили бы. Они в те матрешки героин фасовали. А вам, ребята, благодарность от отдела выносим, – и хитро подмигнул: – Премию вы уже, кажется, получили?
– Служим Отечеству! – закричал Санька во весь голос. А у самого улыбка – от целого уха до пришибленного растягивается.
– Ну все, все! Успокойся, – нахмурился «опер», сдирая с Подмалевича повязку вместе... с рацией.
Тихо стало в мастерской.
– А ведь этот «Ван Гог» с самого начала все знал, – сообразил Грушин. – Хочешь, оба уха отрежу? – схватил мастихин.
Санька засуетился:
– Ребята, у меня мысля есть. Тут у одного «нового русского» дерево в саду засохло, ему скульптура нужна из природных форм...
– Молчи, змей!
– Нет, правда, там засохшие сучья обыграть можно...
– Догадываюсь, – прорычал Грушин. – У тебя только одно на уме.
Досталось тогда Саньке от нас. Обиделся, в себя ушел. Пусть один посидит. А вообще, парень он хороший, к тому же романтик. И почти не врет.