Альберто Моравиа. Я НЕ СКАЖУ "НЕТ"
Перевод с итальянского: Моисей Борода
(из Racconti romani [Римские рассказы]. Io non dico di no)
Чтобы Вам было понятно, каков характер у Адели, достаточно будет, если я расскажу Вам, что произошло в первую ночь нашего медового месяца: как говорится, как утро началось, так и день пройдёт.
Итак, после ужина в траттории, тостов, стихов, поздравлений, добрых пожеланий, объятий, слёз тёщи мы, свеженовобрачные, отправились в мою квартиру на улице dell'Anima, расположенную как раз над моим магазином скобяных товаров.
Мы были уже женаты, но как-то ещё немного смущались, стеснялись друг друга.
И вот когда мы уже были в спальне, и начали медленно раздеваться, я, сняв пиджак и повесив его на спинку стула, сказал – просто чтобы, как говорится, "сломать лёд": Гляди, нас-то было тринадцать за столом – ... видела? Говорят, что это приносит счастье.
Адель уже сняла свои новые туфли, видимо крепко жавшие ей ноги, и стояла перед зеркалом, внимательно себя рассматривая. На моё "приносит счастье" она, однако, откликнулась немедленно: Нет, нет, Карло, на самом деле нас было двенадцать: десять приглашённых и нас двое.
Ну, я-то в ресторане посчитал присутствующих – кроме всего прочего, для того, чтобы рассчитаться за обед; и посчитав, удостоверился: всего нас было тринадцать. Ещё помню, как я сказал Лодовико, одному из свидетелей: "Нас здесь тринадцать... не хотелось бы, чтобы это принесло несчастье", на что он ответил: "Да нет, совсем наоборот, это приносит счастье".
Присев на край кровати и снимая брюки, я сказал Адели спокойным тоном: Ты ошибаешься, нас было тринадцать, я ещё по этому спросил Лодовико, а не принесёт ли это нам несчастье.
Адель в этот момент снимала через голову платье, но как только сняла его, ещё не отдышавшись, немедленно возразила – уже несколько возбуждённым голосом: Ты неправильно посчитал... на улице нас и правда было тринадцать, но потом Мео ушёл и нас стало двенадцать.
Сняв брюки, сидя уже в трусах я и сам не знаю почему, с раздражением сказал: Какое к чертям `двенадцать`... и чего ещё тут приплетать Мео, если я тебе говорю, что посчитал всё точно уже когда мы стояли перед рестораном.
– Ну, что ж, тогда... – ответила она, вешая платье на плечики в шкафу, – тогда, значит, ты к тому времени, когда считал, был уже выпивши – вот и всё тут.
– Кто был выпивши – я? После пары бокалов, включая шампанское?...
– В общем, нас было двенадцать... а ты не можешь этого помнить, потому, что ты пьян, и память тебе сейчас отказывает.
– Кто пьян – я??... Нас было тринадцать!
– А я тебе говорю, двенадцать.
– Тринадцать.
– Двенадцать.
Мы уже стояли нос к носу в середине спальни, я в трусах, она в подъюбке. Я схватил её за локоть и прокричал ей в лицо: "Тринадцать", но потом сменил тон и обняв её, сказал ей тихо: "Тринадцать или двенадцать – да чёрт с ним... поцелуй меня". Она же, вскочив на кровать прошептала – уже, так сказать, из-под раскрытых для поцелуя губ – навстречу моим губам: Да, но нас было всё-таки двенадцать.
На этот раз я уже не сдержался, и, отбежав от кровати и стоя посередине комнаты, заорал: Плохо начинаем... ты моя жена и должна мне подчиняться... если я говорю, что нас было тринадцать, то так оно и есть, и противоречить мне ты не должна!
Она, спрыгнув с кровати, прокричала мне в лицо: Да, я твоя жена – или, точнее, буду ею... но нас было двенадцать!
– Как бы не так: тринадцать!
И вот уже раздалась первая пощёчина – сухая и короткая. Адель, на мгновение опешила, потом, уже идя к двери гостиной, и открыв её, крикнула что было силы: Нас было двенадцать... и оставь меня в покое... ты мне отвратителен! – и с этими словами исчезла за дверью.
После короткого замешательства я решил, так сказать, возвратить потерянные позиции, подошёл к двери, звал Адель, стучался, упрашивал – безрезультатно. В итоге всё кончилось тем, что я провёл свою первую брачную ночь в полном одиночестве, лёжа полуодетый на брачной постели в каком-то полусне-полудрёме, а она, думаю, делала то же самое на диване в гостиной.
Наутро, по взаимному согласию, мы отправились к её маме и спросили, сколько же нас на самом деле было. Оказалось, что было нас четырнадцать, включая двоих маленьких детей, которые "выпали" при счёте, поскольку почти всё время находились не за, а под столом. Когда я считал своих гостей, один из детей сидел за столом, когда считала Адель, оба были под столом. Иначе говоря, мы оба были правы; но Адель, в качестве моей жены, была всё же неправа.
Лиха беда начало, и после этого первого случая Адель бог знает уж сколько раз показывала свой упрямый характер. У неё была просто мания спорить по любому пустяку, любой безделице, любой мелочи: если я говорил "белое", она говорила "чёрное", ниногда не отступая, никогда не признаваясь, что была неправа. Начни я обо всех этих случаях рассказывать – никогда не кончу.
Ну, вот возьмите этот случай с деньгами, когда она как-то целый божий день упорно продолжала утверждать, что я не дал ей денег на покупку провизии, и после суток упрямых споров – пожалуйста, вот они, деньги, лежат преспокойно, как роза в бокале, на подоконнике в уборной, дышат, так сказать, свежим воздухом.
Нечего и говорить, что всё на этом не кончилось: разумеется, спор продолжался, поскольку она настаивала на том, что деньги туда положил я, я же доказал ей на фактах, что это не могло иметь места и что именно она, получив от меня деньги, отправилась с ними в туалет и там их забыла.
Или вот другой случай, когда она упрямо настаивала на том, что у Алессандро, бармена из кафе напротив, четверо детей, в то время как я знал точно, что у него их трое, и так мы продолжали спорить, ни к чему не придя, поскольку Алессандро какое-то время не было на работе и нельзя было проверить, кто прав. Но потом он наконец появился и выяснилось, что к моменту, когда возник наш спор, у него было-таки трое детей, но сейчас у него четверо, поскольку, пока мы спорили, успел родиться четвёртый.
Пустяки, малость, и в каком-то из этих пустяков был прав я, в каком-то – она, но дело-то было не в этом. На самом деле аргументы не имели значения. Я всё время – увы, тщетно – пытался дать ей понять, что её скверная манера спорить по любому поводу губит в конце концов всё. "Нет, тебе не жена нужна", - отвечала она - "Тебе нужна рабыня".
Вот так, в силу уже устоявшейся у нас привычки спорить, мы были, что называется, постоянно на ножах, всё время в какой-то ожесточённой борьбе, и стоило мне только что-то сказать, даже и самое что ни на есть очевидное, например, "Сегодня солнечный день", меня уже заранее охватывало раздражение, что она, скорее всего, сейчас же возразит. И действительно, стоило мне бросить на неё взгляд, как она немедленно говорила: "Ах, Джино, что ты, сегодня и не видно солнца... всё небо в облаках". Тут уж я брал свою шляпу и выбегал из дому - останься я дома, лопнул бы от злости.
Как-то в один из таких дней, идя по Рипетто, я встретил Джулию, за которой ухаживал до того, как познакомился с Адель. Джулия мне к тому времени уже довольно наскучила; она всегда казалась мне какой-то несамостоятельной, не имеющей собственного мнения. Что бы я ни говорил, она всегда со мной соглашалась, никогда мне не противоречила - даже тогда, когда и слепой бы увидел, что я неправ. Но ейчас, когда моей женой была независимая женщина и я мог вкушать эту самую независимость во всей её полноте, я с сожалением вспоминал о мягкой и уступчивой Джулии и грыз себе локти за то, что предпочёл ей Адель.
Я был рад встретить сейчас Джулию – если оставить всё прочее, уже потому, что она была так непохожа характером на Адель. И в то время как она, как бы пытаясь от меня защититься, говорила, что должна успеть на рынок закупить провизию, я удерживал её, удерживал из единственного стремления: я хотел услышать её одобрение, вновь ощутить эту мягкость, податливость, неготовность мне противоречить – всё то, чего мне так нехватало с Адель.
И вот, чтобы испытать эту податливость Джулии, её готовность непротиворечить, я сказал ей: "Ну как, получила ты своё за твою несправедливость по отношению ко мне? Теперь-то ты видишь, что я лучше всех других, а? Может, скажешь, почему ты меня отвергла?"
Ну, я-то уж отлично знал, что это – чистой воды неправда: не она меня оставила, а я её, оправдываясь тем, что мне не нравятся послушные, покорные женщины вроде неё. Но мне было интерсно услышать, что же она ответит на это моё насквозь неискреннее, очевидно несправедливое обвинение. Но единственным ответом бедняжки было то, что глаза её от удивления округлились. Какие-то секунды она, очевидно, боролась с искушением ответить мне, что не она ко мне, а я к ней был несправедлив, и что оставил-то её я, а не она меня. Но в конечном счёте победил её характер. "Джино" – услышал я её как обычно мягкий голос, "это было какое-то недоразумение... я бы никогда тебя не оставила, я... тебя любила".
Представляете: она не обвинила меня во лжи, как совешенно очевидно сделала бы Адель; наоборот, она ещё пыталась оправдываться и, чтобы доставить мне удовольствие, признавала, что в случившемся, может быть, есть доля и её вины.
Я разразился смехом при мысли о том, какую же ошибку я совершил, предпочтя Джулии Адель, и, ласково проведя ладонью по щеке Джулии, воскликнул: Я знаю, что вина целиком лежит на мне, что – увы! – никакого недоразумения тут и в помине не было, что я и только я во всём виноват, а сказал я тебе про твою вину только для того, чтобы услышать, что же ты мне ответишь". И ещё раз погладив её по щеке, увидев, как она при этом покраснела от удовольствия, я поспешно ушёл. Но прежде, чем завернуть за угол, я оглянулся: С зажатой в руке сумкой стояла она на тротуаре и смотрела мне вслед, потрясённая, ошеломлённая.
Был конец мая, начало купального сезона, и мы с Адель решили поехать во Фреджене, к морю, искупаться. Ехали на мотороллере. Нашли пустынный пляж. Над нами сияло освещённое солнцем голубое небо, с моря дул крепкий, колющий тело задуваемым песком ветер. Зелёно-белые волны, нахлёстываясь одна на другую, набрасывались на берег; вдалеке море казалось тёмно-голубым, почти чёрным; видные по всему пространству белые гребешки волн лишь оттеняли эту черноту.
Адель сказала, что хочет поехать на лодке. И хотя море было очень неспокойным, я, чтобы только ей не противоречить и не слышать от неё, что море сегодня спокойней спокойного, ну просто как масло, нанял лодку и столкнул её в воду.
Я был в купальном костюме, Адель же была полностью одета, но я, опасаясь, как обычно, очередной дискуссии, не настаивал на том, чтобы она переоделась. Пляжный спасатель дал лодке толчок, я схватил вёсла и начал с силой грести навстречу волнам. Были они невысокими, и выйдя подальше в море, я грёб уже помедленнее, стараясь принимать очередную волну носом лодки, а не бортом. Адель сидела на сиденье в носовой части; набегающие на лодку волны то вздымали её вверх, то опускали вниз. Посмотрев на неё, одетую, я вспомнил, что не отважился посоветовать ей переодеться; раздражение охватило меня, у меня возникло желание рассказать ей, что я повстречал Джулию.
Продолжая грести, я рассказал ей, как я захотел ещё раз испытать характер Джулии и как она выдержала это испытание, ни в чём мне не противореча.
Адель выслушала мой рассказ, сидя на носу лодки, то вздымаемом вверх от удара очередной волны, то спадающем вниз, и потом сказала спокойным тоном: "Ты ошибаешься... вина целиком лежит на ней... это она тебя оставила".
На нас накатывалась волна, более высокая, чем обычно; встречая её, я сделал сильный рывок вёслами и ответил с еле скрываемым бешенством: Кто тебе это сказал? ... Это я был виноват, когда в один прекрасный вечер сказал ей, что больше не люблю её... Я очень хорошо помню и место, где это было: на Lungotevere, на набережной.
Адель, с явно слышимым оттенком злобы в голосе, произнесла: Как обычно, ты плохо помнишь... Это она тебя оставила... сказала, что ты – что соответствует действительности - имеешь склочный, драчливый характер... и что она не представляет себе жизни с тобой.
– Да кто тебе это сказал?
– Она сама... через несколько дней после того, как вы расстались.
– Неправда это. Она могла сказать это, чтобы скрыть свою досаду: лиса и виноград
– Брось, Джино, рассталась с тобой она... мне это сказала и её мать.
– А я тебе говорю, что это неправда: я это сделал, не она!
– Нет, она!
Бог знает, что в эту минуту меня охватило. Я стерпел бы любое другое противоречие, но не это. Допускаю, что тут сыграло роль и моё мужское самолюбие. Бросив вёсла, и встав на ноги, я заорал: Я сделал это... и баста... не желаю больше спорить на эту тему... будешь дальше продолжать, получишь веслом по голове.
– Попробуй только. Ты бесишься, потому что ты неправ. Я знаю, что это сделала она.
– Я, а не она!
Теперь я стоял посредине лодки и орал, помимо всего прочего, чтобы быть услышанным сквозь грохот волн. Лодка, предоставленная волнам, то вздымалась вверх, то ухала вниз, и незаметно для меня, потеряла траверс.
Адель, будто что-то вспомнив, внезапно поднялась на ноги и, сложив руки рупором, проорала мне в лицо: "Сделала она!!"
В этот миг огромная зелёная, плотная как стекло волна с белым гребешком обрушилась внутрь лодки. Я свалился в воду. Слава Богу, лодка не перевернулась, и мне удалось схватиться за брашпиль. На короткий миг, накрытый волной, я ушёл под воду, но затем, наглотавшись воды, выбрался на поверхность и, борясь с течением, плывя против него, всё время звал Адель. Но, оглянувшись вокруг, я увидел только удалившуюся уже на порядочное расстояние нашу лодку. Она была пуста. Адели не было видно нигде.
Я продолжал её звать и попробовал плыть в сторону лодки, не очень понимая, зачем я это делаю. Но с каждой новой волной лодка всё удалялась и удалялась, и каждый раз, когда я открывал рот, зовя Адель, я наглатывался воды, и в конце концов я понял, что плыть за лодкой не имеет никакого смысла, тем более, что, как я уже видел, Адели в ней нет. В конце концов, я оставил свои попытки и стал плыть кругами, по-прежнему зовя Адель. Но её нигде не было видно, да и вообще уже ничего не было видно, кроме накатывающихся на берег волн, а между тем силы меня оставляли.
Меня охватил страх утонуть, и я поплыл к пляжу. Ощутив под ногами дно, я, хотя до берега было ещё довольно далеко, остановился и вновь сталзвать Адель. Потом, продлжая выкрикивать её имя, пошёл к берегу, всё время оглядываясь и всматриваясь в море, ища хоть какой-то след Адели. Но море, сколько хватал глаз, было пустынно, за исключением пустой лодки, дрейфовавшей с опущенными вёслами и удалявшейся от берега всё дальше и дальше.
Я заплакал, повторяя про себя: "Адель, Адель". И мне казалось, что я слышу в грохоте волн: "Она сделала это!" - как будто голос исчезнувшей Адели остался в воздухе, снова мне противореча. Потом появились спасатели с катамараном, и в течение трёх часов, а то и более, мы искали Адель, но ни в тот день, ни в последующие мы не нашли ничего. Так я стал вдовцом.
Прошёл год, и я собрался с духом и пошёл навестить Джулию. Мать провела меня в столовую. Вошла Джулия, и, я, как только увидел её, сказал: "Джулия, я пришёл спросить тебя, хочешь ли ты стать моей женой." Она покраснела от удовольствия и ответила мягко: "Я не скажу `нет`, но тебе нужно сперва поговорить с мамой".
Эти её слова поразили меня и потом я часто вспоминал о них, как о своего рода добром предзнаменовании: "Я не скажу `нет`".
В итоге, мы поженились.
И если вы пожелаете увидеть супружескую пару, живущую в гармоничном согласии, приходите к нам. Джулия осталась такой же, какой была в то утро, когда она ответила мне: "Я не скажу `нет`".