Где же ты сказка?

                Пролог
Старые купеческие дома – это придворные, согнувшие передо мной свои покорные головы: хочешь  милуй, хочешь  казни. Я ступаю по золотому ковру, вытканному специально для меня. Ступаю в сказку, мною же придуманную. Сказку, где я Королева, а значит – всегда права. Здесь все мне подвластно. Я делаю величественный шаг и «Ах!» - всеобщий восторг, роняю слово, и оно, подхваченное, золотыми буквами ложится в книгу Истории. Итак, начинается моя сказка…

                Задание

Вот и нужный мне дом. Придворные вмиг превращаются в старинные купеческие, совсем уже ветхие дома. Золотой ковер – в шуршащие под ногами осенние листья. Я лихорадочно ищу блокнот с фамилией ветерана, мысленно повторяю вопросы, которые должна задать. О встрече условлено заранее. Волнуюсь, словно мне предстоит первое свидание, смешно, конечно, но кто знает, как получится разговор, да и получится ли вообще?
Лай собаки громче щебета звонка. Легкое покашливание за дверью. Долгая возня с замками. Наконец, на пороге  маленький старичок в белом колпаке. Это я  знаю, что должен быть старичок, на самом же деле трудно понять, какого пола человек передо мной. Белое лицо, белые брови, бесцветные глаза – такой божий одуванчик. Голос чересчур тихий,непонятно откуда доносятся слова, губы вообще не шевелятся.
В квартире полумрак. Совсем недавно, каких-нибудь лет тридцать назад, это были лучшие квартиры города, для, так называемого, высшего света. А человек, стоящий сейчас передо мной, - бывший подполковник медицинской службы, начальник эвакогоспиталя, прошедший дорогами войны от нашего провинциального, мало кому известного городка, почти до самого Берлина. Ловлю себя на том, что мыслю газетными штампами. Что же будет со мной дальше, если я только начала работать в редакции, а уже речь моя затвердевает в "бетонных" штампах.  Мне трудно представить себе, что открывшая мне дверь, скорее старушка, чем старик - самый легендарный в городе красавец - мужчина со звучной фамилией Бардышев. В комнате пахнет лекарствами.Постепенно глаза мои привыкают к полумраку, а ухо к тихому лепету хозяина квартиры.
- Проходите, проходите, а то в коридоре прохладно, боюсь простудиться, -говорит старичок женским голосом. – Я не совсем вас понял по телефону. Вы, собственно, откуда и что хотите от меня услышать? Знаете, мне ведь очень трудно говорить… Да… Я очень болен, и у меня большое несчастье… Да…Жена упала и попала в больницу. У нее жуткий перелом… Да… Я так несчастен… Что значит перелом в нашем возрасте? Ей ведь 79, она младше меня… Да… А врачи (какой ужас!), я же их всех выучил, а они не хотят помочь моей жене, никогда не думал, что доживу до такого кошмара…Да… Всю жизнь – все для людей, и вот сейчас, когда болен, бессилен – не нужен, никакой помощи.. Да…
Слезы непроизвольно катятся из выцветших глаз, и бывший подполковник, уткнувшись в белый платок, плачет, как маленький ребенок, всхлипывая и причитая. Я теряюсь, не знаю, как себя вести с ним, что говорить, да и зачем ему  слова совершенно постороннего человека, хотя мне от всего сердца искренне жаль дедка. Невнятно бормочу, краснея и заикаясь, что я корреспондент многотиражной газеты и мне нужно написать зарисовку об эвакогоспитале к сорокалетию со дня победы.
- Вы знаете, я не в состоянии сейчас говорить. Но я давно пишу мемуары. Я лучше вам их дам, вы почитаете. Сегодня у нас что? Понедельник? Сколько же вам надо на все это?
- Послезавтра принесу,- спешу вставить я.
Моя поспешность оскорбляет старика.
- Думаю, вы с трудом успеете к следующему понедельнику.
Подполковник бесшумно исчезает. Я быстро заглядываю в записную книжку. Проклятая память, никак не могу с первого раза запомнить имена и цифры. Открываю на «Б» и несколько раз про себя повторяю: Бардышев Сергей Анатольевич. Старичок возникает внезапно с пухлой переплетенной тетрадью. Чувствуется, что немного успокоился. Дрожащей рукой прижимает тетрадь к груди, как самую большую ценность.
- Значит, вы работаете в газете? А позвольте полюбопытствовать, сколько вам лет?
- Двадцать.
- Да… Возраст дерзаний. Вопрос в том, сможете ли вы в свои двадцать разобраться в том, что я вам дам? Это ведь вся жизнь, целая эпоха. Да… Простите, а вы местная, чьих будете?
- Родителей моих вы вряд ли знаете, а вот деда…
Я называю фамилию деда, и подполковник утвердительно кивает головой:
- Да-да, я знал Николая Михайловича. Хороший был человек: принципиальный, умный - это редкое сочетание. А с детьми его, вы правы, встречаться не приходилось. Он, ведь, совсем недавно умер.
- Что вы, - вспыхиваю я, - очень давно.
- Как же давно, что вы меня путаете? У меня, если хотите знать, феноменальная память. На его похоронах был почти весь город, шествие сопровождалось паровозными гудками. Да я вам сейчас и год точно назову, это точно 1961, я уже тогда на пенсии был. Да…
 Меня как будто волной какой-то к стулу прижало. Дед действительно умер в 61, но разве это недавно? Меня же в помине тогда не было. А вот сейчас я сижу на стуле перед человеком, для которого мои 20 как один день. Вчера только на пенсию вышел. Для меня жизнь с проблемами, переживаниями, а для него скучный невыразительный день.
- Вы, верно, учитесь где-то? В университете. Студенческие годы. Да… Это замечательная пора. Я студентом был еще в царской России. Славные, позволю заметить, были времена. Нас с женой в село распределили фельдшерами. Так помню столько верст на лошадях по бездорожью отмахали… Да… Думали в глушь едем. Тамбовская губерния. Больница, наверняка, какая-нибудь старая избушка, никому в хозяйстве не понадобившаяся. Каково же было наше изумление по прибытии на место, этого словами не передать. Оказалось, что мы попали в лечебницу, построенную и оснащенную по лучшим европейским образцам. Да… Представляете, князь какой-то, теперь и фамилию не назову, затерялась в памяти, построил своим дочерям, старым девам. Одной – школу, другой – лечебницу. Видимо, передовые были девицы, замуж не пошли, а посвятили свою жизнь народу, страшно представить, что этот народ с ними сделал
после революции? Об их судьбе мы так ничего не узнали. Таких учреждений, пожалуй, и сейчас даже в столице не встретишь.
- Так значит вы современник Михаила Булгакова?
- Булгакова? Да. Нет, не читал. Библиотека у нас шикарная была, но в гражданскую пришлось всю истопить. Потом всю жизнь собирал, но такой, как тогда, собрать не удалось. А Булгаков – запрещен, поэтому и не читал. Это всегда строго соблюдал. Запрещено – значит, по каким-то причинам плохо. А зачем же на плохое время тратить? Вы даже представить себе не можете, до чего коротка жизнь. На чтение в сутки если найдется час, это истинное наслаждение. Так уж выбираешь лучшее. Я вот хороший хирург, а там сидят люди, в литературе разбирающиеся. Вот по долгу службы они и обязаны были мне и также всему народу определять, что нам лучше почитать, чтобы никто не посмел украсть у нас драгоценное время, отведенное для отдыха, которое, поверьте, выпадало очень редко. Зощенко, Ахматова - знаю, был процесс, тоже их самих не читал, да и негде было взять. Правда, уже когда на пенсии был, прочитал в «Известиях» Солженицына,, а потом оказалось – враг, а я зачем-то газетку сберег. А в те годы ничего запретного, что вы! Упаси бог! Так воспитан был. Нельзя – значит плохо. Да… Что-то я устал. Давайте прощаться до следующего понедельника. Я вот с вами немного отвлекся, а то совсем тяжко мне было.
Да.. Люди сейчас жестокие пошли. Вот пример: к нам с женой женщина ходит убирать квартиру, мы ведь с ней немощные, так что вы думаете, пришли приятели и говорят: «Прогони!» Вы представляете, собаку и ту, как прогнать, а тут человек? Как это прогнать?.. Да… До встречи, барышня… Да…

Выхожу на улицу. Стемнело. Четырех часов как не бывало! Зато встреча с другой эпохой, от которой остались стелы, танки, монументы, солдаты в бронзе, хорошо если в бронзе, хоть вид опрятный, а то мел с цементом, и каждый год сколько средств народных уходит, чтобы все это обновить. Дорогу отремонтировать - средств нет, на памятники любого размера средства есть всегда. Нам все напоминает о войне. В учебниках, книгах, картинах, фильмах главная тема – война. А зачем? Есть же праздник 9 мая, когда все должно быть подчинено этой теме, но зачем же 40 лет, изо дня в день, все о том же. Я думаю, что те, кто воевал и был убит, вряд ли захотели бы, чтобы жизнь их детей и внуков была отравлена памятью об ужасах войны. В этом есть какой-то садизм. У нас не было молодости и радости, так пусть ее не будет и у остальных. Я думаю, что все погибшие хотели жить, веселиться, строить новые дома, а не памятники, писать картины, а не лозунги, смотреть фильмы о любви, а не о бомбежках и карателях. Сорок лет страна поет гимн смерти, а так хочется жить, в сказку хочется, в любовь с головой, в весну, в чудо.
               

                В мире грез

Итак, я наследница огромных богатств. Мой замок на берегу реки. Просторная, богато убранная зала. Голубоватый свет, отодвигающий темноту в дальние углы, струясь и переливаясь, в центре сливается в один яркий желтый круг. Так гореть могут только свечи в моем замке. (Откуда мне знать, как горят свечи в замках?) Тихая музыка. Бал. Шуршат юбки, ленты, шары. Легкость, спокойствие, радость чувствуются в каждом движении всех гостей. Страна звуков, вальса, любви. Все ждут Принца, а его нет. Он мчится по лугам, сочным травам, через березовые леса, голубые реки ко мне. И пока он в пути, я одна.

                Встреча

- Позвольте узнать, откуда путь держите?
Я оборачиваюсь на голос и несколько минут не могу прийти в себя. Передо мной стоит красивый молодой человек. Высокий, широкоплечий, хорошо со вкусом одетый. Неужели мой знакомый? Все мои знакомые парни ходят или в рваных потертых джинсах - это пижоны, или в старых мятых брюках и непременно на пупке завязанная рубаха - это те, которые против пижонов. Я терпеть не могу ни джинсы, ни мятые штаны. И вдруг передо мной парень в отутюженном костюме, начищенных до блеска туфлях, в новой, хорошо сшитой куртке. Все это за одну секунду проносится в моей голове, надо что-то ответить, но я как в столбняке не могу сообразить, кто меня окликнул, и тут же тревожная мысль: «Ошибся должно быть, а жаль.»
 - Насколько мне хватает моих серых клеточек, я понимаю, что остаюсь неузнанным. Позвольте представиться: Ермаков Сергей Анатольевич.
Кажется, прихожу в себя. И начинаю что-то понимать. Это же Ермак – мой бывший одноклассник.
 - Что делает с человеком время? Из худенького замухрышки ты превратился в красавца-богатыря. Кстати, интересное совпадение. Я только что вышла от твоего тезки Сергея Анатольевича. На того время тоже наложило свои краски: из богатыря-красавца, каковым он был, по отзывам современниц, этот человек превратился в божий одуванчик.
 - И чем же заинтересовал тебя этот божий одуванчик?
 - Статью нужно написать о госпитале, которым он когда-то командовал.
 - Ах, вы же подвязаетесь на почве журналистики, наслышан, наслышан.
 - А вы чем подвязываетесь?
 - Исключительно бетоном. Штурмуем сопроматы и сопровождаем их матами. Будем строить и расширять наш родной город.
 - Жаль.
 - Это ты сейчас о чем?
 - Жаль, что наш древний город строится и растет, превращается в какие-то
непонятные микрорайоны. Из него уходят старинные улицы со своими сказочными названиями, получается, что уходит сказка.
  - Ой, что я слышу, какие фантазии, со смеху умереть можно. На сказочки значит потянуло? В то время, как весь мир стремится в будущее, мы шаримся в прошлом.
 -Избитая истина: без прошлого нет будущего.
 Мы подходим к автобусной остановке, и Ермак, увидев свой автобус, сливается с толпой, махнув мне на прощание рукой. Еще бы два-три слова, и мы бы с ним, как в детстве, расстались, поссорившись. Так что автобус  спас нашу почти дружескую беседу, я даже ощутила внутри холодок жалости от его ухода, может, потому что эта неожиданная для меня встреча отвлекла от неприятных мыслей о том, что мне предстоит встреча с редактором.      

                Редактор
 
  Худой, изможденный непонятно чем редактор, которого мы за глаза прозвали Зеленкой, потому что каждый свой прыщик он прижигал зеленкой,требовал ежедневного отчета. С телефонами  напряженка, а сотрудники из разных концов города после уже давно закончившегося рабочего дня были вынуждены  ехать в редакцию, чтобы отчитаться: кто где был, а потом ночью работать над собранным материалом. Наверное, если бы хорошо ходил транспорт или если бы у людей были телефоны, в таких отчетах не было бы никакого криминала, но беда заключалась в том, что на остановках приходилось стоять по полтора-два часа, потом в битком набитом автобусе добираться до редакции, чтобы сказать, что сегодня встретиться с нужными людьми не удалось.Часто Зеленки уже не было на месте. Инквизиция отдыхает перед такой организацией труда. Женщины не успевали забрать детей из садиков, зайти в магазин за покупками, основная часть рабочего времени уходила на остановки. Сам же Зеленка жил рядом с редакцией и очень редко выезжал на строительную площадку. Дома у него был телефон, на рабочем месте он появлялся с утра,давал всем задания и преспокойно уходил, небрежно обронив секретарше: «Я в горком», или «Я в партком», или « Я на объект». Из окна редакции было видно, что таким  объектом у него на самом деле является собственная кровать, или обеденный стол, где он и проводил все свое рабочее время. В таких хитростях Зеленка подозревал всех сотрудников и нагружал заданиями так, что люди не могли вздохнуть спокойно. Самое страшное, что в этом бесконечном потоке заданий невозможно было сориентироваться, неизвестно, что из заданного он потребует в первую очередь. Корреспонденты находились в постоянном нервном напряжении, каждый обязан был сдать в номер по 1200 строк, а газета выходила всего раз в неделю, весь лишний материал шел в мусорную корзину, а ведь за любой, даже самой маленькой информацией, стояли люди, и если они не находили статьи в газете, то второй раз с корреспондентом уже не встречались. Зеленка ничего понимать не хотел, у него были свои далеко идущие планы.
 Я, видимо, была последняя сегодня с отчетом о проделанной работе, так как в редакции стояла тишина. Зеленка просматривал лежащие перед ним листы и делал выписки. В этом очевидно и скрывался весь смысл  его заданий. Я уже давно заметила, что он выбирает фактуру из наших материалов, а затем строчит по вечерам информации во все газеты. Нас он считал своими рабами, а точнее - неграми. Мы месили грязь на стройке, проходя каждый день по пять километров из одного конца в другой по строящимся объектам Оскольского электрометаллургического комбината, а он, отоспавшись днем, вечерами собирал все материалы и использовал их в своих личных целях. Каждый день на его имя в редакцию приходили гонорары с крупными суммами. Видимо, он еще и жену обманывал, скрывая свои доходы. Это было моим открытием, не знаю, догадывались ли об этом остальные сотрудники.
 -Ага, явилась, - Зеленка выглянул из своего кабинета на стук двери, - и каковы результаты?
 - Пока никаких. Вот обзавелась мемуарами, - я показываю ему пухлую папку.
 - А, понятно, но это я пытался читать. Но, сама понимаешь, времени в обрез.
А тут такая мура. Но ты другое дело, молодая, проблем никаких нет. Справишься, я в тебя верю. Да, вот еще что. Завтра к 9 утра дуй-ка на партчас. А уж раз тебе все равно ехать на стройплощадку, то заодно зайди в бригаду Дятлова и собери материал о них.
 - А как же мемуары, я же ничего не успею, до площадки добираться час, на партчасе часа два сидеть, а уж бригаду я и вообще не знаю, где искать.
 - Ничего, ничего. На то ты и журналист, должна все успевать. Зарисовка о госпитале не освобождает тебя от ежедневных информаций. «Трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете» - это пошло и старо. На нашей Всесоюзной ударной комсомольской стройке мы себе такой роскоши позволить не можем. Строчки, строчки, строчки каждый день – вот наш комсомольский долг перед трудящимися массами.
 - Если газета выходит раз в неделю, куда тебе столько строчек?
Внутри меня уже рождалось раздражение против этого человека.
- Из тебя никогда не выйдет настоящего журналиста, можешь и не учиться. Ты должна писать с радостью. В стране перестройка, в массах подъем, а вы все, как сонные мухи, с кем я работаю, что за контингент? Мы живем в обществе диктатуры пролетариата, должны работать, работать и работать – только в ежедневном труде я вижу прогресс общества.
  - Прежде всего, - взрываюсь я, - нужно работать самому, а уже потом требовать что-то от других.
 - Нет, вы видели такую шмакодявку, она будет мне указывать, что делать, не много ли ты на себя берешь? Учить меня, это же надо, да я тебя сгною. Не выполнишь работу в срок – ищи себе другое место. Нет, это же надо, молодежь пошла, яйца курицу учат. Да я тебя с потрохами урою. Бездельница, никакой ответственности за порученное дело. Я сказал: пойдешь в бригаду Дятлова – значит пойдешь. Под его фотографией необходимо поставить подпись.
 - В прошлой газете о нем был огромный очерк, на всю полосу. Оттуда нельзя взять никаких данных?
 - Ты что, совсем тупая или как? На стройке все ежедневно меняется. И то, что было вчера, сегодня не актуально, тебе ясно? Задание получила, пошла вон отсюда. У меня от тебя голова разболелась. Какой дурак еще, кроме меня, сможет с такими олухами и проходимцами работать, это же терпение адское надо. Ты им растолковываешь, в рот закладываешь, а они тебе норовят руку откусить.
 - Стоит ли писать об одних и тех же, что на стройке других бригад нет, или
один Дятлов все построил? Неужели тебе самому не интересно узнать, как работают и какие проблемы в других не передовых бригадах?       
 - Я же сказал: пошла вон, чтоб я тебя до завтрашнего вечера в глаза не видел
и попробуй мне хоть какой-нибудь материал не принести.               
   Я выхожу из редакции. Какая уж тут сказка! Бесполое существо, так разговаривать с девушкой. Настоящий мужчина никогда себе этого не позволит. Но где они, настоящие мужчины? Где настоящие мастера своего дела, специалисты, у которых можно было бы научиться мастерству? Зеленка всего на пять лет старше меня, тоже учится заочно на последнем курсе пединститута, даже не на отделении журналистики, куда так и не смог поступить. Это настоящий Хлестаков. Редактором он стал совершенно случайно. Когда в новой организации была создана газета, людей не было, и бывший редактор пригласил мальчика, как ему тогда показалось, достаточно перспективного, который мечтал о журналистике, но «подлые люди» из экзаменационной комиссии не разглядели в нем таланта, и все его тщетные попытки поступить на журналистику провалились. Бывший редактор, удачно защитивший диплом и направлявшийся в незнакомый ему город по распределению, познакомился с Зеленкой в автобусе. Последний пригласил нового знакомого к себе домой. На следующий день выяснилось, что задача молодого специалиста заключалась в том, что тот должен возглавить редакцию и набрать коллектив. Вот тут и пригодился незадачливый абитуриент, вчерашний попутчик. Так Зеленка стал корреспондентом. Величия ему было не занимать. Он тут же со всеми руководителями стал здороваться за руку. А уж когда узнал, что редактор, отработав три года по распределению, собрался уезжать в родные края, тут уж он проявил такую инициативу! Как только появлялись на комбинате люди из области, или из министерства, он каким-то образом протискивался через кордоны и протягивал первым руку руководителям всех рангов. Так создалась видимость у всех, что он знаком со столичным начальством и у него огромные связи. Когда редактор покинул свое кресло, никто даже не поинтересовался, есть ли у Зеленки нужное образование? Тем более, что во всех возможных местных и областных газетах за месяц были опубликованы хвалебные статьи под его фамилией обо всех руководителях, от которых зависело его назначение, да одна разоблачительная статья о начальнике, который умудрился получить квартиру в нашем городе и проживать там с любовницей в то время, когда в Набережных Челнах у того были жена, дети и квартира на его имя. Так в одночасье Зеленка стал редактором и получил квартиру того бедолаги, который вынужден был рассчитаться по собственному якобы желанию и уехать из города. Гоголевский Хлестаков остался с носом. Хлестаков в нашем обществе легко делает карьеру. А ревизор-то ненастоящий. Да, где оно - все настоящее?
 На улице совсем стемнело, в окнах зажглись лампочки под абажурами. Шторы у всех давно задернуты. За каждой шторой - своя жизнь, чужие, незнакомые люди со своими бедами и проблемами. Надо спешить домой. Весь вечер и половину ночи придется просидеть с мемуарами. Вот тебе и сказка.

                Война

  Усевшись поудобнее за свой старинный письменный стол, я открываю тетрадь. Казенным языком, которым он всю жизнь заполнял карточки больных( температура - такая-то, дыхание - жесткое, пульс - учащенный, стул – жидкий), подполковник описывает самые героические дни своей жизни. Говорят, что если человек  интересно и живо рассказывает, то на бумаге он свою мысль выражает  коряво, и наоборот. Да, Зеленка прав, читать это просто невозможно. И я в силу своей фантазии, листая страницу за страницей, стараюсь зрительно представить те события, которые пытался поведать потомкам автор мемуаров. Чтобы не сбиться и не забыть, беру лист бумаги, ручку и записываю все вычитанное своими словами.
«Воскресный день. Солнце светит очень ярко, даже слишком. Жители спешат, как муравьи, по своим делам, кто на рынок, кто уже с рынка. И вдруг непонятно откуда тучи, заслоняют в одно мгновение весь город, и люди сразу же ощущают какое-то беспокойство, какую-то тревогу, и самое интересное, что именно в этот момент из репродукторов, развешанных по главной улице Ленина, раздается ровно в 12 часов голос товарища Молотова, который сообщает о начале войны. Суматоха, все горожане почему–то бегут к зданию горисполкома, стихийно возникает митинг. Понятно, что враг будет разбит в считанные дни, но что каждому делать вот сейчас , в эту минуту- никому не понятно. Молодежь рвется к военкомату. Руководство города срочно собирается на экстренное совещание.
 Сергей Анатольевич Бардышев получает приказ срочно развернуть эвакогоспиталь. После споров разместить госпиталь решили в здании театра.
Бригада строителей, созданная из митингующих, тут же стала крушить перекрытия, срывать декорации. Ломать не строить. «Ничего, ничего, -успокаивал вахтершу мастер, - через две недели война закончится – построим новый, не чета этому, старорежимному». ( Ни через неделю, ни через 40 лет театр так построен и не был).
 Не успели расчистить как следует помещение, пришел новый приказ: здание отдать военным, а госпиталь на 400 коек разместить в техникуме и в школе около железной дороги. Активисты-строители остались в бывшем театре, а Бардышеву уже самому надо было искать людей для перестройки классов в больничные палаты. Мужчины уходили на фронт, и основные физические работы ложились на женщин. Непосредственно Бардышеву подчинялись только медсестры и врачи, с добровольных помощников он не имел права спрашивать, поэтому на первых и лег основной труд по развертыванию госпиталя.
 Город гудел, как муравейник, свободными были лишь дети,в школах солдаты, занятий нет. Ватага ребят под предводительством сына военкома Кости Трошина носилась по всему городу в поисках вражеских лазутчиков.
И вот однажды им почти повезло.
 Город  построен на высоком холме, омываемом с двух сторон реками. На месте слияния Оскола и Оскольца еще в стародавние времена купцы разбили парк и построили лодочную станцию.
Здесь, в самом живописном месте, на лавочке, на виду у всех, не скрываясь, сидел самый настоящий иностранец. А кто же ещё будет сидеть в рабочий день, да ещё в черной шляпе с огромными полями?
- В таких у нас в городе и бабы не ходят, не то что мужики.
- Будем брать, точно чужак. У меня в книжке про шпионов на рисунке точно такой: в серых штанах и шляпе.
  Решение пришло мгновенно.Мальчишки подкрались к шпиону и набросили на голову незнакомца мешок. И ведь надо же хитрючий-то какой: вроде и не прячется, однако в полдень на него именно здесь, на берегу реки, никто и не натолкнется.  Подоспевшие вовремя дружинники освободили из плена никакого не иностранца, а профессора медицинской службы, приехавшего с  инспекцией в эвакогоспиталь. Долго бы еще в городе потешались над профессором и мальчишками, но события менялись с невероятной скоростью. Еще вчера горожане улыбались, а уже ночью весь город был наводнен беженцами с Украины. Оборванные, грязные, голодные, многие уже лишившиеся крова и родных они первыми  принесли весть о том, что немцы на пороге. За беженцами в город вошли эшелоны с ранеными, и госпиталь Бардышева стал прифронтовым.

                Где же ты, Принц?

- Ваше величество, бал подходит к концу, не хотите ли  танцевать? -
обратился ко мне Придворный Музыкант.
- О нет, я буду петь и танцевать, когда увижу своего Принца. А сейчас мне хочется смотреть, как танцуют другие.
 - Но вы же совсем его не знаете, а вдруг он тиран и сумасброд?
 - Принц не может быть тираном, тиранами бывают короли. Принц – это же манеры, красота, доброта и веселье.
 -А вдруг он потеряет обручальное кольцо, как вы его узнаете?
- Какие глупые речи, принцы не теряют обручальных колец. Он скорее жизнь отдаст, чем расстанется с кольцом, ведь это дорога к моему сердцу.
- А если какая-нибудь интрига, или заговор, и ваш избранник не попадет на бал? Вы плохо знаете свет. В нем царят зависть, злость, притворство, лесть.
 - Ха-ха ха! Это по-настоящему смешно. Из какой вы сказки? В моем замке
не может быть коварства. Это же мой замок и вы, видно, чужак, раз такие мысли приходят в вашу голову. Что-то мне расхотелось с вами продолжать беседу. Смотрите на часы, почти полночь, а в это время по всем сказочным законам должно произойти что-то таинственное.
 -А если ничего не случится, это будет уже не сказка или это будет не ваша сказка?
- Ах, моя прелесть, моя дорогая Принцесса,  вы не поверите, но совершенно случайно я услышала ваш спор, - вступила в разговор Старшая фрейлина, - как вы правы, моя дорогая, в полночь обязательно должны происходить чудеса. И одно из них я вам сейчас покажу. Вы очень юны и не знаете, что в верхней зале есть потайная дверь, за которой спрятана комната чудес. Там вы найдете волшебное зеркало. Стоит только заглянуть в него, как вы увидите своего суженого.
 -Принца? Я увижу Принца. Бежим скорее наверх
- Мы тоже хотим увидеть своих суженых, - окружают меня фрейлины.
 - Постойте, постойте, дорогие дамы, вы опережаете события, - вмешивается
Придворный Музыкант. – Потайную комнату Принцесса должна была найти сама, гуляя в одиночестве по замку.
- Какой же вы несносный ворчун. Я сама ее и найду, а потом я так не люблю одиночества и не вижу ничего страшного в том, что мою радость разделят мои фрейлины, ведь это же мои лучшие подруги и советчицы. Даже если бы я все нашла сама, то все равно бы им рассказала. Вы никак не можете понять, что в моем королевстве царят только Любовь, взаимное расположение, дружба, преданность, здесь не может быть никакого коварства.
Я сама эту комнату и найду, мне просто подсказали, что она есть. Вот и все.
Бежим быстрее.
 - Принцесса, вы неосторожны. Тайны надо беречь. В любви не должно быть лишних свидетелей.
- Если вам так угодно, мы и не пойдем с Принцессой, - надувают губки Старшая и Младшая фрейлины.
 - А нам так хочется, так хочется посмотреть,- кричат все остальные.
- Ну, пожалуйста, пойдемте все вместе,- зову я друзей и, не удержавшись, бегу вверх по ступенькам. Мне так хочется увидеть (хоть одним глазком) своего суженого.
 Часы бьют полночь. Передо мной появляется дверь. Не то, чтобы она взялась из ниоткуда, скорее всего она всегда здесь была, но я почему-то не обращала на нее внимания. Вся моя жизнь проходила внизу, где было много света и музыки. А здесь стоял всегда полумрак, пахло сыростью, и было как-то чересчур тихо для меня. Оказывается,именно здесь хранятся все дворцовые тайны.
 Запыхавшись от быстрого бега, я останавливаюсь перед желанным входом.  В тот момент, когда часы бьют двенадцатый раз, дверь мелодично открывается.
Я оказываюсь в крохотной комнатушке, почти кладовке, в которой кроме стоящего посередине зеркала, задернутого вуалью, ничего нет. «Закройте за собой дверь», - слышу я издалека голос Музыканта, но мне некогда обращать внимание на чьи-то замечания, я быстро сдергиваю дорогое кружево.
 Из-за леса на золотом скакуне выезжает мой Принц. Голубоглазый, светловолосый, такой, каким я его себе и представляла. Увидев меня, он, смеясь, бросает мне прямо в руки огромный букет ярко-красных роз.
Но что это? Букет перелетает через мое плечо, я не успеваю его поймать.
В ужасе оборачиваюсь и ударяюсь о злой, холодный взгляд Младшей фрейлины. Первая красавица двора минуту назад  не хотела идти за мной, в то время как все остальные стремились составить  компанию. Однако все остались в коридоре, а лучшая подруга через мою голову ловит цветы.
- Где букет? Отдайте мои розы, - кричу я в испуге .
- Какие розы? Ваша светлость, о чем вы? Я не видела никаких роз. Вы лучше скажите, где ваш Принц, он вам понравился, вы успели его увидеть?
Я быстро оборачиваюсь к зеркалу, но в нем лишь проливной дождь.


                Партчас

Утро. Холодно. Еле успеваю на трамвай. Усевшись поудобнее, пытаюсь отдышаться. Вижу перед собой надпись: «Вагон ведет опытный вагоновожатый, передовик соцтруда». Надо же, как не повезло, это значит трясти будет на всех поворотах. Хорошо, когда ученик ведет, старается, тогда плывешь, как на качелях. До строительной площадки ехать сорок минут – можно привести в порядок все свои мысли. Какой-то странный сон приснился. Зал, танцевальный вечер и Ермак. Почему-то все смотрят только на него, а он через весь зал идет ко мне, приглашает на танец и таинственным голосом спрашивает:
 - Угадай, о чем я думаю все эти дни?
- О погоде, наверное, - недоуменно пожимаю плечами я.
- Все эти дни, все эти годы я думаю только о тебе.
Глаза его как будто распахиваются, и я вхожу в его душу как в какой-то таинственный замок, в котором столько любви, тепла, что можно согреться и укрыться от всех невзгод и неприятностей.
- Так хочется, чтобы ты всю жизнь была со мной, во мне, рядом.
И тепло из его глаз проникает в каждую клеточку моего тела.
- Предъявите билетики, я что, сто раз должна повторять!
Толстая ревизорша нависла надо мной гневной тучей. Куда там Зевсу, громы и молнии уже лавиной готовы обрушиться на мою голову. От страха и неожиданности я подскакиваю и начинаю судорожно искать по карманам злополучный «билетик». В глазах ревизорши змеиная радость: наконец-то жертва найдена и немедленно будет обезврежена. В последнюю секунду перед неминуемой грозой моя рука наталкивается в сумке на проездной. О, языческие боги, вы бессильны перед этой фурией. В её глазах сверкало лишь одно желание: разорвать меня вместе с моим проездным. Откуда в людях столько ненависти?  Утро только начинается, а она уже жаждет крови. Я вспоминаю, как ехала на юг в автобусе. На одной автостанции в каком-то небольшом украинском городке в автобус посадили чету пенсионеров, добирающихся из Ленинграда  к своим родственникам уже не один день.У пары были билеты на другой автобус, который прошел, не останавливаясь, мимо  автовокзала. Видно, водитель насажал левых пассажиров и не счел нужным заходить в данный населенный пункт. У людей больше денег не было, сжалившись, начальник автостанции посадил стариков на другой рейс, попросив шофера остановиться в поселке по трассе.  Неожиданно в чистом поле в автобус ворвались две контролерши. Подняли крик, увидев у пенсионеров не те билеты, орали и оскорбляли так, что те вынуждены были выйти в незнакомом месте без копейки в кармане. Всем пассажиром стало жалко этих людей, но никто не посмел встать на их защиту. Почти весь автобус ехал по подложным билетам, выданным водителем. Каждый боялся оказаться на месте жертв. О милосердии, гостеприимстве не было и речи. Выдворив немощных людей из автобуса, контролерши стремительно для своего веса перебежали на другую сторону и ретировались в обратном направлении на проходящем транспорте, а бедные старики остались с вещами и без денег стоять в открытом поле. Что с ними стало?
 На повороте опытный вагоновожатый тормозит так, что пассажиры падают со своих мест.Я об этой его подлости знаю и крепко держусь за ручки.Если бы рельсы шли прямо, то трамвай врезался бы в берёзки, но какой-то добрый человек пожалел берёзовую рощицу и повернул дорогу влево. Водителя это ужасно злит, делать небольшой крюк только для того, чтобы какие-то деревца остались живы, с его точки зрения, было варварством. На фоне нежных золотых березок, показавшихся в окне, возвышаются трубы строящегося гиганта бездоменной металлургии – это газетный штамп, приклеенный к новому комбинату. Жаль мне этих березок, каждый раз на этом повороте я смотрю на них, и сердце разрывается от печали, что-то такое беспомощное, хрупкое чувствуется в этих деревцах, как будто они предупреждают: «Люди, мы же с вами одной крови. Опомнитесь! Исчезнем с лица земли мы, исчезнете и вы, эти гиганты задавят, разрушат, убьют красоту в мире, а вместе с красотой умрет и душа». Мне кажется, что этот крик настолько очевиден, что его слышат все.Но то, что эту красоту многие просто не видят, привело меня в шок.Когда я брала интервью  у архитекторов и поинтересовалась судьбой берёзок, потому что не нашла их на карте, проектировщики искренне удивились. Они искренне верили, что рисуют завод в чистом поле. Я помню, как в детстве бежала в спортивную школу, а в это время в противоположном конце улицы заходило солнце. Закаты были необыкновенно красивы, но я опаздывала, и мне некогда было оглянуться и полюбоваться этой красотой. Я всегда думала, что завтра пораньше выйду из дома и все увижу. Спортсменкой я так и не стала, а закатов в конце нашей улицы не увижу уже никогда. Улицу снесли, застроили безликими многоэтажками.  Солнце, конечно, заходит.Красивые закаты  остались в мире.Для других, не для меня.А тогда достаточно было остановиться и оглянуться.Увы... Когда я проезжаю мимо этих березок, то больше всего жалею о том, что не умею рисовать. Вот если бы все то, что я вижу и чувствую, суметь передать на холсте – вот тогда бы люди бросились к этим березкам и, может, перестали бы строить гиганты бездоменной металлургии.
 В кабинет политпросвещения заскакиваю уже перед самым носом секретаря парткома. Наш босс этого не любит. Он вплывает, когда все сидят и восхищенными глазами смотрят ему в рот, поэтому он всегда задерживается. А за трибуной уже лютует во всю его заместитель по идеологии.
 - Бляха-муха. Ежели вы враз не смените уголки в своих записях, тьфу ты,
черт. Записи в своих Красных уголках на всех строительных площадках, я не
знаю, что с вами сделаю. Вы секретари партийные, аль хто? Мне сколь раз
вам говорить? Мордобитие, бляха-муха, с вами устраивать?
Увидев Первого, осекается: «Я все сказал».
 Первый торжественно проплывает между рядами к трибуне:
- Товарищи, мы все грамотные люди, давайте же уважать друг друга. Скоро
ноябрьские праздники, а в ваших вагон-городках нет лозунгов. Мы вчера провели рейд. В строительном управлении номер пять читаем: «Сдадим цех в первом квартале!» Это что такое! Вы хоть в курсе, товарищ Якубовский? Посмотрите на календарь, третий квартал уж на исходе, а у вас что написано?
 - Так ведь это, не сдали же, объект не финансировался, арматуры не было, людей опять же нет, а какие есть на сельхозработы постоянно срывали, - грузный Якубовский, как школьник, переминается с ноги на ногу.
- Вы меня не так поняли, - в голосе Первого позванивают стальные нотки,- я вас не спрашиваю, почему объект в срок не сдали, я вас спрашиваю, почему соцобязательства на стенде не переписали?
- Виноват. Закрутился. Краски белой нет, а тут этот колхоз, - Якубовский, то краснея, то белея, топчется на месте и вдруг не выдерживает и почти кричит:
-Да, что я - козел отпущения что ли? Что у меня одного обязательства не переписаны? Да где я вам художника найду, это же целая морока?
- Сдавайте объекты в срок, не будет и мороки, - снисходительно шутит Первый. Хохоток зама по идеологии замирает в пустоте, никто его не поддерживает. Секретари партийных организаций, в большинстве своем не освобожденные от своих рабочих обязанностей, измученные, усталые, хотя день только начался, прячут глаза, чтобы ненароком не попасть в козлы отпущения. У каждого на уме тысячи «где?». «Где достать кирпич, сборный железобетон? где взять нужную арматуру? где взять людей? не говоря уже об этой краске и художниках, умеющих рисовать и писать лозунги, соцобязательства, агитки, и все эти «где?» в плановом государстве на Всесоюзной ударной стройке, куда, якобы, уходят основные средства страны. Откуда они, эти средства, выходят и где оседают – непонятно никому», - приблизительно такие мысли я читаю в глазах  строителей, и мне абсолютно непонятно, почему? Мы живем в лучшей стране  мира! Правительство, прежде чем  развернуть какое-то огромное строительство, все до винтиков просчитывает (экономика-то плановая!), а уже потом приступает к реализации крупномасштабных проектов.  Судя же по нашей стройке, никто и не собирался ничего считать. Людей со всего Союза гонят как скот, обещают квартиры, огромные зарплаты. Едут из Казахстана, Туркмении, Киргизии, получают огромные деньги на переезд, подъемные, командировочные. На месте же выясняется, что квартиры в необозримом будущем, жить же надо в общежитиях или в вагончиках, да еще и профессию надо приобретать. Работать некому, приезжают в основном скотоводы да чабаны, зарплаты низкие. Сколько денег тратит государство впустую, почему не платить местным жителям все те затраты, которые уходят на приезжих? Всем хочется заработать, трудились бы, не покладая рук. «Какие-то сказки у тебя в голове,- сказал мне один прораб, когда я попыталась найти ответы на свои вопросы, - ты уж лучше помалкивай, а то попадешь, куда Макар телят не гонял, на какие-нибудь Соловки за свои вопросы. Да еще и других людей в грех введешь».
 - А что думает по этому вопросу редакция? – обращается ко мне Первый.
Меня толкают в бок, очнувшись, я подскакиваю и звонким пионерским голосом рапортую: «Об этом нужно спросить редактора». Первый снисходительно улыбается, видя, что я понятия не имею, о чем идет речь.
 - Ну что же, так и быть, спросим у редактора. Почему бы не спросить?
 На этом партчас заканчивается. Мое присутствие здесь абсолютно ни к чему.
Время ушло, а у меня на столе мемуары. Заглядываю в записную книжку, и сердце заходится от злости: «Зачем идти к бригадиру, о котором в прошлом номере газеты был напечатан огромный очерк?» Видно, к этому очерку и была сделана фотография, о которой бестолковый редактор и не вспомнил, а теперь в следующем номере не хватает снимков, фотокор, судя по всему, не хочет работать впустую, как мы, вот и нашла коса на камень. Да, наш редактор – яркий представитель нашего государства. Планов громадьё, лишь бы человек был загружен и не имел бы свободного времени для личной жизни.
 Звоню Зеленке, сообщаю, что ничего интересного для редакции на заседании не было, информацию из него не сделаешь. Телефонная трубка назидает:
 - И все-таки мы постоянно обязаны присутствовать на таких мероприятиях.
 - Не мы, а вы, - не выдерживаю я издевательского тона, - вы член парткома,
это ваша обязанность. О вас каждый раз все спрашивают, а я даже не член партии. Я не имею никакого права близко подходить к партийным собраниям по уставу.
 Трубка кашляет и ехидно прерывает:
- Там, правда дождичек накрапывает, но ничего, ты молодая, сбегаешь на строительную площадку и узнаешь, на каком объекте трудится бригада Дятлова, какие перед ней стоят задачи?
 Я нажимаю на рычаг и с остервенением бросаю трубку. Ясно вижу, как Зеленка с наслаждением вампира хихикает на другом конце провода.
Самое разумное в моем положении, никуда не ходить. Но во мне очень развито (с генами что ли?) чувство ответственности, не могу не подчиниться приказу вышестоящего, даже если этот приказ до безобразия глуп. Да, «рабы не мы – мы не рабы».    
 Дождь не накрапывает, а льет, как из ведра. Но, что делать, некогда ждать, когда он прекратится: на столе мемуары. Окунаюсь с головой в стихию.
Отыскать на стройке бригадира – дело мудреное. Бригада разбросана по  многим объектам, устраняет недоделки, основного фронта работ нет, а стройка растянулась на тридцать километров. Скачу с машины на машину, с бетономешалки на КамАЗ, кажется, хожу по следам бригадира, но поймать его не удается, в ушах уже звенит: «Только что был, пошел вон туда…»
Дождь усиливается, через два часа мне улыбается удача, в вагонгородке говорят: «Звонил, минут через пять будет». Почти вся бригада уже здесь, с меня ручьями стекает вода, может, поэтому я вызываю сочувствие у присутствующих. Пододвигают стул, со всех сторон вопросы:
- Ты кто будешь?
- Бригадир тебе на что?
 -Куда ж тебя в такую погоду несло? Жить что ли надоело?
Кто-то протягивает чашку горячего чая. А у меня зуб на зуб не попадает. Через пять минут в бытовку вваливается мокрый бригадир. Представляюсь и попадаю под поток жалоб, проклятий, на меня сваливается лавина ненужной мне информации. Очерк о нуждах этой бригады прошел по страницам всех газет, даже центральных, не говоря уже о нашей. Проблемы как были, так и остались, а люди верят в силу печатного слова, или, может, уже и не верят, надо же кому-то высказать все наболевшее, чем больше слушателей, тем легче на душе. Мне становится страшно одиноко. Если сейчас сказать этим измученным людям, что цель моего визита – подпись под фотографией бригадира, то разорвут на части. Я чувствую себя одинокой песчинкой в этом море жизни, в накале страстей, в разбушевавшейся стихии. Страшно возвращаться к трамваю через котлованы, размытые дороги, мимо несущегося и обдающего грязью потока огромных машин.
 - Тише вы , разгалделись. Напали на девчонку. Что вы от нее хотите? Ей бы в бальном платье вальс танцевать на вечеринках, а не в сапогах по стройке грязь месить, да ваши болячки выслушивать,- заступился за меня пожилой мужчина, сидевший позади всех в самом углу, - Ты, дочка, все-то не пиши, коль требуют от тебя, для виду строчи через фразу. Не девичье это дело – стройка – то. Сейчас машина придет. Тебе в управление или в город? А то как раз до города и довезет.
 В вагончик просовывается голова парня:
 - Давайте документы, готовы?
 -Готовы, готовы. Еще дивчину с собой прихвати, - кричит бригадир.
 - Дивчину – это хорошо, это можно. Пойдем что ль?
Я прощаюсь с бригадой и влетаю в автобус. Шофер смеется:
 - Чтоб делала, если бы не мой Рафик.
- Утонула бы где-нибудь на дороге, - отвечаю ему вполне серьезно.
Он воспринимает мои слова как шутку и довольный хохочет.
- Вон еще один утопленник, - кричит шофер и тормозит перед очередным бедолагой.
 «Утопленниками» оказываются мастера, бригадиры – «линейщики», как их называют на стройке. У каждого свои заботы, заставившие метаться в дождь по стройке. Мимо нас проносится черная «Волга», напоминающая издалека майского жука.
 - Начальничек какой-то поехал, - кричит водитель,- небось никого бы из вас не подобрал, а, девушка?
Я утвердительно киваю головой, довольный парень хохочет. Ему очень нравится, что только он один такой добрый, всем свой в доску, вон скольких из беды выручил.
 - Без меня, как пить дать, пропали бы, утопленнички. Начальству что, оно вон в легковушке, а простой человек топай под дождем. Нам ведь тоже запрещают посторонних сажать, да я что ж зверь какой: в такую погоду людей под дождем оставлять.
 Может, ему надо было заплатить, но денег у меня нет, и я выхожу около своего дома, просто поблагодарив говоруна за чуткость и отзывчивость.
Забегаю домой и, наскоро перекусив, сажусь за мемуары.
                Дороги

Поезд мчит молодых девчат вглубь страны, в Сибирь.  «Как я там одна без мамы? Что же будет? Как это могло произойти? Откуда взялись эти фашисты? Как же немцы могли на нас, мы же им так верили, перемирие заключили?» - эти и другие вопросы проносятся в головах девушек. Бардышева же мучает самая главная проблема: «Что делать?» Извечный русский вопрос.  В последний момент перед отъездом пришел новый приказ: «Госпиталь развернуть с хирургическим уклоном». Легко сказать, когда в медицинской бригаде ни одного хирурга, есть гинекологи, терапевты, педиатры, лишь жена оперировала в гражданскую и все, но когда это было!
Развернуть госпиталь с хирургическим уклоном без единого хирурга! Когда и где переучиваться, стажироваться?
 Колеса стучат тревожный мотив. На верхних полках расположились врачи,
отдыхают. Жена комиссара уже не первый день готовит для всех обед, с утра до вечера хлопочет около примуса. Врачи воспринимают это как должное, никому не приходит в голову, что надо помочь. Спускаются только поесть и тут же наверх, кто спит, кто в окно смотрит, кто журналы читает. Молодые, капризные, привыкшие к прислуге. Вдруг толчок, поезд резко останавливается, и примус падает на пол. Комиссар с женой тушат возникший пожар, а со всех полок на них с огромным интересом смотрят врачи, воспринявшие пожар, как маленькое
приключение, развлекшее их в однообразном путешествии. Даже когда загораются платье и чулки у комиссарши, вниз никто не спускается.
 «Как с такими работать? – с ненавистью думает Бардышев, принявший вместе со своей женой живое участие в тушении пожара. – Селезнева, сию минуту спуститесь вниз и сделайте перевязку Анне Петровне.
Надо было видеть выражение лица той Селезневой. Все же остальные в мгновение ока превратились в глубоко спящих. Бардышев наблюдает, как самый опытный из имеющихся в бригаде врач накладывает повязку, и сердце начальника эвакогоспиталя сжимается от ужаса, от предчувствия какой-то неизбежной катастрофы. Никто ничего не умеет делать. Б е д а!
Петрова, жена комиссара, явно оскорблена таким пренебрежительным отношением к ней:
 - Я ведь простая санитарка, а они врачи, ни одна из них не пошевельнулась помочь. Я-то без них обойдусь, а вот они без меня – пусть попробуют,- жалуется она мужу.
 Вечером все ужинают всухомятку. А с утра начинается скандал. Петрова лежит, не поднимаясь, кому теперь готовить обед? Из соседнего купе доносится вкусный запах. Там девчата, санитарки и медсестры, выспавшись, взялись каждая за свое дело. Установили дежурство. Кто-то хлопочет около примуса, кто-то моет пол и вытирает пыль, кто-то режет хлеб – все чем-то заняты."
 Для меня скудные сведения из мемуаров - настоящее откровение.
Я никак не могла даже представить себе, что через 24 года после революции у обыкновенных советских врачей была прислуга, что они пренебрегали физическим трудом и делили людей по социальному признаку. Просто какая-то клевета на советских граждан, хотя не доверять воспоминаниям Бардышева у меня оснований тоже нет. Пронзительный звонок возвращает меня
к реальности, и я иду открывать дверь. На пороге соседка по лестничной клетке.
- Эт, чтой-то дома-то делаешь? А я на всякий случай позвонила, думала: никого нет. У тебя соли не найдется?
Меня осеняет:
 - Слушай, теть Поль, тебя сам Господь послал ко мне, ты случайно в эвакогоспитале во время войны не работала?
 - Эт, с Бардышевым что ль? Нет, бог миловал. Я тогда тифом болела, и меня
бросили, как собаку, на съедение немцам. Говорят, что Бардышев все какие-то мемуары пишет. Мало ему славы при жизни досталось, хочет после смерти свое имя оставить.
- Ой, теть Поль, здесь, говорят, подполье было, расскажите, вы случайно в подполье не работали, вы же были комсомолкой?
- Ой, не могу, подполье! Немцы и к городу подступить не успели, а уж всех подпольщиков выдали, пальцами на них показывали, и камни в них кидали.
Перед войной, знаешь, как власти лютовали… простой люд не знал, кому кланяться, все одно смерть, что большевики, что немцы, только балакают по-разному. Настоящие-то подпольщики, кто успел – сбежали, кого немцы повесили, зато полицаи все после войны подпольщиками назвались. Оборотни, что с них взять, им везде дом, при любой власти они наверху. Овсякова знаешь, что всей торговлей заведует? Говорят, его недавно на пенсию с почетом проводили, персональную дали, эт, поди, раза в два больше твоей зарплаты? А ведь он-то самым главным полицаем тут и был. В войну награбил, после войны всех с потрохами купил, даже и из города уезжать не стал, а что ему, стыд что ли глаза проест?  Попробуй, донеси на него, когда он всем кум, брат и сват. Ему орден за подполье, а тебя в тюрьму за длинный язык. Были смельчаки, да что-то их давно уже не видать. Так-то, это тебе не книжки читать, это жисть, а она бывает так закрутит, своим - то умишком и не разберешь, какого что и кто цвета? Да, что ты мне настроение портишь глупыми вопросами? Прожили жизнь,  кто как сумел? Соли мне дай, а то до магазина не добегу, чтой-то в поясницу вступило.
Да, наговорила тетка с три короба. Ей бы только романы писать. Если у нее настроение хорошее, тут тебе и спляшет и споет и всех рассмешит всякими присказками и прибаутками, но если – плохое, то держись, так про жизнь расскажет, что лучше живым в гроб лечь, чем дальше кипеть в этом аду. Все за мужа своего переживает. Он в семнадцать лет пошел работать грузчиком на склад заготовки зерна, а в зерне какой-то жук завелся, сообщили в органы. Всех, от директора до грузчика обвинили по статье  "вредительство". Начальство тут же расстреляли, а он, как малолетка, был осужден на восемь лет. Война спасла, в штрафбате от первого до последнего дня провоевал. И, вот что интересно, ни одного ранения, ни легкого, ни тяжелого – вот где чудо. Говорят, легкий был до войны и лагеря человек, смешливый, а пришел домой уже алкоголиком. То ли от того, что других парней не было, то ли от жалости к нему( несправедливо обидели мальчонку), только полюбила его тетя Поля на всю жизнь. А он всю обиду на ней, да на собственных детях и вымещал. Как напьется, так и бегают они нагишом по всей улице, пока кто-нибудь не отважится и не спрячет их у себя. Да и боялись дурака, спрячешь, а он потом дом подожжет, грозился не раз. Теперь вот лежит старый, парализованный, слова сказать не может, а все пытается измываться над женщиной, которая единственная на земле в нем человека увидела. «Нет, ну ты посмотри,- удивляется она, - попробуй у него спроси, что ему поесть приготовить, складать будет полдня, так и не дождешься, а маты из него без запинки сыплются, эт, надо же.»
 Закрываю дверь за теть Полей, тут новый звонок. Сегодня точно не мой день. На этот раз звонит телефон.
- Куда исчезла? На танцы не ходишь, нигде тебя не видно. Замуж вышла что ли? – кричит в трубку моя бывшая одноклассница Ритка.
- Где уж нам уж тут уж замуж. С утра до вечера работа. Спать ложишься, так во сне снится.
- Да брось ты из себя неженку корчить, вот я, как негра, на машинке стучу, а тебе что? Ходишь, болтаешь, с людьми встречаешься, главное, у тебя столько возможностей поговорить, узнать первой обо всем. Эх, житуха! А тут восемь часов не смей рта открыть, тук-тук на этой проклятой машинке, глаза бы ее не видели.
-Зато начальнику, наверняка, глазки строишь, да перед посетителями попой вертишь, уж я - то тебя знаю. Чтобы ты, да восемь часов и всё молчала, ох, подруга, слабо в это верится. Языком-то, небось, машинку опережаешь?
- Тебе бы все шуточки, я-то вот с работы звоню, а ты дома сидишь. Ну, да ладно, говорю быстро, а то шеф сбесится, что телефон занимаю. Дело такое. Завтра в школе вечер встречи выпускников, явка строго обязательна, хоть раз за пять лет давайте соберемся все вместе, а то - за школьный порог - и дружбы как ни бывало, редко с кем и по телефону перемолвишься, а уж лицом к лицу и не видела никого уже давно, так что никаких «но», ждем. Все.
Ритка бросает трубку.

                И это жизнь?

Свечи сгорели. Кончился бал. Зал заполняется холодом и тоской. Все отправляются спать. А в мою комнату вместо сна прокрадывается беспокойство. Чем тише становится в замке, тем громче стучит мое сердце и сосет под ложечкой. Мой Принц. Где он? Почему не успел на бал? Дождь. Да-да, дождь, это из-за него Принц задержался в дороге. Я думала, что так громко стучит у меня в висках, а это барабанит по карнизу дождь. Но он же там один, может заблудиться, он же из-за моря, и не знает наших мест. Надо бежать скорее навстречу ему, иначе с ним может случиться беда.
 Злой холодный ветер распахивает окно в моей спальне, и озноб охватывает мое тело. Я вскакиваю, быстро одеваюсь и выбегаю на улицу, захватив с собой непромокаемый плащ. Где же мне его искать? Ах, да, волшебное зеркало, мне необходимо в него посмотреть, тогда я смогу сориентироваться на местности, я же хорошо знаю все закоулки своего царства. Лечу по нескончаемой лестнице наверх. Вот и волшебная комната. Дверь открывается, как и в первый раз, но сейчас здесь темно, шумит в зеркале дождь, лишь молния изредка озаряет комнату. На полу валяется кружево, на маленьком столике ( я его в первый раз и не заметила) лежат какие-то предметы. Глаза привыкают к темноте, и я жду новой вспышки молнии, вдруг удастся разглядеть, где спрятался мой Принц и найти это место.
-Ваша светлость, зачем же вы так рискуете? Зеркало может и волшебное, а вот молния самая настоящая. Разряд ее может поразить и вас. Уходите быстрее отсюда.
Придворный Музыкант хватает вещи со столика и с силой выталкивает меня из комнаты. Лишь только мы переступаем порог, как огненная стрела поражает то место, где я только что стояла. Вспыхивает вуаль, за ней столик, и вот уже зарево готово охватить весь замок, сильный громовой разряд, и проливной дождь обрушивается на злые всепожирающие языки пламени. Огонь, вода и через мгновение все это превращается в грозовую тучу, которая тут же вылетает в открытое почему-то окно. Комната исчезла, как будто ее никогда здесь и не было. В недоумении смотрю на Музыканта. Он держит в руках сапоги-скороходы и шапку-невидимку.
- Что это все значит?
Музыкант лишь пожимает плечами
- А вдруг погибла не только комната, но и поляна с моим Принцем? –
от ужаса у меня холодеет сердце. Уже не помня себя , я бегу из замка.
- Куда же вы, ваша светлость?
- Глупый вопрос. Конечно, к Принцу, он там один среди стихии, диких зверей, может погибнуть, это ужасно!
- Одумайтесь, Принцесса должна просто ждать. Это Принц, если он настоящий, обязан пройти через все опасности, преодолеть любые препятствия и заслужить ее любовь.
- Ах, я все это знаю, но я не могу ждать, у меня сердце разорвется от боли. Вдруг он не сможет преодолеть эти самые препятствия, что же я, по-вашему, тогда должна остаться старой девой? Предрассудки, все эти ваши слова – сплошные предрассудки. Как можно думать о себе, если над моим любимым, может, нависла опасность?
- Позвольте хоть сопровождать вас. Нельзя девушке одной в ночь, в мрак, в жизнь.
- Извольте. Я ничего не боюсь. Но с вами как-то надежнее.
Мы покидаем замок и отправляемся на поиски моего счастья.

                Санитарки
 
Просыпаюсь на одну минуту раньше будильника. Всегда так. Зачем завожу?
А вдруг мне мой внутренний звонок изменит и не прозвенит, я ведь совсем не знаю его природу, отчего за минуту до нужного времени сердце бешено начинает колотиться, и я просыпаюсь?
Настроение почти праздничное: не нужно идти в редакцию. Сегодня я вольная птица – сама составляю план работы. Сидеть целый день с мемуарами – это, пожалуй, слишком утомительно. В моем распоряжении пять дней: ровно столько, сколько осталось в живых участников тех легендарных событий.
Итак, первой в моем списке значится санитарка Солнцева Ефросинья Семеновна. Звучит. Ну, что ж, Солнцева  так Солнцева. Наскоро перекусив,отправляюсь в другой конец города на поиски бывшей санитарки.
 Дверь открывает маленькая кругленькая женщина – совсем не похожа на старушку.
- Ой, вы ко мне? Как я рада, - поет она, даже не поинтересовавшись, кто я и откуда? - сейчас чай будем пить с малиновым вареньем. Вы любите малиновое варенье? Да что я спрашиваю, все любят малиновое варенье.
Ефросинья Семеновна тащит меня за стол. Я даже не успеваю опомниться, как у меня уже в руках чашка с ароматным чаем.
- Варю, варю, а угощать некого. Попробуйте, попробуйте, ублажите старушку. Хотя какая я старушка, всего год как на пенсию вышла. Да и то годы мои приписанные в войну, а то ведь ни за что на фронт бы не взяли.
Она действительно мало похожа на бабушку. Только в первый момент понимаешь, что перед тобой пожилой человек, но уже через минуту то ли звонкий молодой голос, то ли быстрые движения и какая-то энергетика превращают ее в Фроську, молодую озорную девчонку.
- Ты, дочка, представить себе не можешь, какая я крохотная была, просто
какой-то мальчик с пальчик или Крошечка - Хаврошечка, от горшка два вершка. Впрочем, что это я тарахчу, я ведь и сейчас такая же.
Моя собеседница заразительно хохочет.
- Мачеха все шипела, что, мол, такая малая без приданого никто замуж не возьмет. Видно, так и прокляла мою жизнь злючка поганая. Правда, я замуж тогда и не собиралась. Очень уж бегать и хохотать любила. А еще я о войне мечтала. Вот начнется война, а я самая смелая, буду разведчицей, совершу подвиг, стану известная на всю страну. Приеду в наш город, моя грудь вся в орденах и медалях. Ребята за мной гужиком, а я на них даже и не смотрю.
Зачем они мне? В меня генералы все влюблены, и все предложение делают,а мачеха уж и не знает, куда меня посадить, куда положить? И так все ярко себе представляю, такая вот глупая мечта была. Да и сама глупая была. Понимала, что глупость, а вот, как наваждение какое, все мерещилось. И вдруг, представляешь, утром просыпаюсь, мачехи нет, она на базар ушла. Я стала на курсы медсестер собираться, это я потихоньку от мачехи училась, чтоб, если что, на фронт попасть, а там уж на разведчицу выучусь. У нас- то городок маленький, разведшкол нет. И вдруг по радио слышу: «Война!» Не поверишь, обрадовалась я ужасно. Наконец-то мачехе назло героем сделаюсь, ну прямо материализовалась моя мечта. Бегу на базар, а сама кричу на всю улицу: «Ура! Война, война!» Люди от меня, как от прокаженной, в стороны шарахаются. Вдруг, как из-под земли, мачеха. Рот мне заткнула и домой потащила, сама шипит: «Молчи, дура бестолковая, чего орешь, посадят идиотку, и нас вместе с тобой». Заперла она меня на замок, сама к соседям побежала узнать подробности. А я на стул стала, комната-то у нас в подвале была, на подоконник и через форточку вылезла. Форточка малюсенькая, да я тоже тоненькая и юркая, я всегда таким Макаром от нее сбегала. Окно у нас не открывалось, рамы глухие были, мачеха запирала меня часто на целые сутки, да не на ту напала. Я, бывало, нагуляюсь, а потом еще из себя обиженную строю. Вот, значит, вылезла я и в военкомат. Меня стражник не пускает, да я доску в заборе знала. Мы с мальчишками давно уже в некоторых местах доски поотрывали внизу, чтобы короче ходить в город через двор военкомата. Вот я через это отверстие и пролезла, когда солдат отвернулся. Там, конечно, толпа страшная, но я за дядькой пристроилась солидным каким-то и пробралась прямо к военкому. Говорю, что так, мол, и так, кончаю курсы, а стало быть, берите меня на фронт. А он мне: «Деточка, это тебе не в бирюльки играть. Война началась настоящая. Не казаки-разбойники в детском саду!» Ох, и разозлилась я. Кричала на него так, что в здании наступила тишина и слышно было только меня. Майор плюнул и написал мне бумажку к Бардышеву. С тем пришлось воевать трое суток, но тоже не выдержал моего боевого натиска и зачислил санитаркой. Я от мачехи по началу-то скрывала. Потом время пришло уезжать, я ей и выдала: так, мол, и так на войну ухожу. Тут уж она запричитала, прямо, как вроде она мне родная и сильно за меня переживает, сама-то, небось, и рада была, что от лишнего рта избавилась. Но кричала на весь дом: «Это, где же видано, чтобы детей на войну забирали» Я тут струхнула, думала, пойдет жаловаться, и меня оставят. Скандалила с ней до самого утра, а утром вещи в охапку и на вокзал. Госпиталь наш раненько уезжал.
 - Ты чтой-то чай не пьешь? Я тебе всю голову забила своими рассказами.
Молодежь сейчас не любит, когда про войну говорят.
-Да нет, что вы, - заволновалась я, - вы так интересно рассказываете. Я собственно за этим и пришла. Мне нужно, чтобы вы рассказали о своей работе в эвакогоспитале. Я корреспондент, пишу об этом статью. Подождите только, сейчас блокнот и ручку достану.
- Э – нет, это ты брось. Как начнешь за мной писать, так конец всему разговору. У меня слова в горле застревают. Так всегда, как увижу, что кто-то за мной пишет или еще хуже, микрофон под зубы подставляют, так все, хоть ты меня убей, слова из себя не выдавлю. Застревают где-то посередине и все тут. Ты лучше чай пей, а я буду рассказывать. Не переживай, я тебе все равно ничего умного не скажу. Мне все смешное только одно и запоминается. Я ведь хохотать страсть как люблю.
 Вот, например, когда мы еще в нашем городе стояли с госпиталем, был у нас
один такой раненый, татарин. Влюбился в меня без памяти. Охает, стонет, только я в палату вхожу, он приподнимается и кричит: «Крося, почему  твоя моя не любит.» Эт, значит, почему я его не люблю. А мне смешно, как он это говорит, я и давай хохотать. А однажды во время бомбежки татарин пропал.
Самолеты улетели. Раненых из подвала подняли по палатам, а татарина нет.
Все с ног сбились, как сквозь землю провалился. Вышла я во двор, села на лавочку и реву. Вдруг слышу с чердака: «Крося, почему плакать, почему твоя моя не любит.» Я обрадовалась, да как заору на всю округу: «Любит! Любит!» У этого черта нерусского ноги были перебиты. Ему в подвал тяжело спускаться, так он со страху наверх, на чердак, пополз, да там и заснул. Хотя, если бы было прямое попадание, то, пожалуй, и в подвале никто бы в живых не остался.
Оно, конечно, время было страшное и тяжелое, да однако и веселого было немало.
- Это, потому что вы молодые были,- пытаюсь вставить я.
 - Да, это правда. И все равно скажу тебе, люди какие-то добрые были, отзывчивые, особенно раненые. Когда война затянулась, то у нас при госпитале подсобное хозяйство организовали, чтобы раненых получше кормить. Это Бардышев придумал. А нас санитарок, да и медсестер тоже кормить с этого хозяйства было не положено. Нам отводили граммы хлеба, как в тылу, чтобы мы осознавали, что такое война. Мы постоянно ходили голодные. Умереть с голоду не давали раненые. Им было положено столько еды, сколько они попросят, они и просили побольше, нас подкармливали.
Бардышев говорил, что если узнает, что кто мородерствует и солдат объедает, так расстреляет на месте. Так солдатики все это знали и подкладывали нам хлеб тайком под подушки. Вот мы и съедали, а кому отдавать, ведь никто же не знает, кто именно подложил эти кусочки.
 - А вот интересно, Ефросинья Семеновна, влюблялись вы там, были ли такие
случаи, чтобы после войны женились?
- Ну, сказанула! Мы ж молодые были. Правда, запрещено было. Бардышев говорил: «Разврата в госпитале не потерплю. Выгоню в ту же секунду».
Да разве любовь можно запретить, она запретов не боится. Да и что ему, у него жена под боком, ему легко было блюсти порядок на личном фронте.
Я-то бестолковая была – это точно, да мне и лет – то было - всего ничего. А
девчонки у нас красавицы были, особенно беженки с Украины. Как пели!
Дух захватывало. А солдатики молодюсенькие, влюблялись – то в первый раз. Мне девчонки даже темную устраивали. Только влюбленные найдут укромное местечко, только приступят к своим делам, а я тут как тут. Стою с ними лясы точу. Они уж стонут: «Фроська, уйди!» А я им: «Да что вы, целуйтесь, что я, маленькая что ли, не понимаю? Да я на вас и смотреть не буду, просто поболтаю и пойду». Весь аппетит у них перебивала.  Они, уж грешным делом, считали, что я фискал Бардышева. Так мне никто ничего и не мог объяснить, пока я своего суженого не встретила. Ты не подумай, что мешала со зла, просто такая бестолковая была. Тогда любовь ценилась. Казалось, что одна на всю жизнь. Хоть загсов не было, но раз становились мужем и женой, значит, считалось, что навсегда. И если «муж» выписывался из госпиталя, то «жена» его ждала. Многие девчонки, у которых поубивало любимых, так замуж больше и не вышли. А были счастливицы, что дождались своих. Мой тоже, ты не подумай чего, любил меня, и я его любила. Но такие мы оба упрямые были, только и ссорились. Он за мной в госпиталь приехал, говорит: «Поедем ко мне в деревню».  Это уже война закончилась. А я так по дому соскучилась. «Нет, - говорю, - поеду домой, а если я тебе нужна буду, сам за мной приедешь».
- Ну и что, не приехал?
- Да, как тебе сказать? Мимо проезжал, дал телеграмму, чтоб я вышла его встретить и чтобы мы смогли с ним решить нашу дальнейшую судьбу. Да эта телеграмма на трое суток опоздала. Я потом все поезда ходила встречать, вдруг он поедет, а телеграмма опять задержится. Уж ревела я, ревела, да, видно, судьбу мне мачеха верно напророчила – одной век вековать.
 - А с Бардышевым вы поддерживали отношения?
- А как же, двадцать, тридцать лет победы отмечали. Все, кто живы, приезжали. Он всех помнил, всех всегда с праздниками поздравлял. Правда, был один случай. Уж и не знаю, стоит ли вспоминать? Комнатушку-то мою в подвале совсем затопило. Сплю на столе, кругом вода. А Бардышев депутатом тогда был. Дай, думаю, пойду к нему: комнату хоть какую-нибудь попрошу, свой все-таки. Прихожу в горисполком. Сидит, читает что-то, я ему так, мол, и так, вы человек свой, помогите комнату получить. А он мне, знаешь, что ответил: «Иди отсюда, деточка, не мешай мне работать». Я настолько растерялась, что и сказать ничего не смогла. Всю дорогу до дома ревела, как белуга. Когда мы в первый раз всем госпиталем встретились, я возьми и напомни ему об этом случае. Что-то разозлило меня в его напыщенных речах: «Всю жизнь – все для людей». И что ты думаешь, он  такие глазищи вытаращил и говорит: «Я не мог вам такого сказать, вы что-то путаете». Ну, что ты будешь с ним делать?
- А как же ваша комната?
- Да никак. Через месяц после того, как я к Бардышеву-то ходила, она и завалилась. Спасибо, хоть все на работе были – никто не пострадал. Нас переселили в другой дом. У кого были в исполкоме связи, тем квартиры дали. А  я одна, как перст, какие у меня связи? Меня опять в подвал засунули.
Да я и тому рада была. Комната сухая и в центре города. Лежу, бывало, на кровати, мимо народ гуляет, а я туфли разглядываю, да платья снизу до пояса.

                * * *
 Двери замка захлопнулись, и нами завладела стихия. Ветер-буян, давно замысливший пробраться в мой замок, от удовольствия, что я теперь в его власти, расхохотавшись, сорвал с моей головы золотую корону, с гиканьем  и свистом полетел со своей добычей к чернеющей на горизонте туче. Романтичные капельки дождя, за которыми я наблюдала из окна своей залы, превратились в сплошной мутный поток. В один миг мое газовое платье оказалось мокрой тряпкой. Волосы сырыми прядями упали на плечи. Ах, я совсем перестала походить на принцессу! Может, вернуться? Отступить? Значит, оставить моего Принца одного в лесу. Никогда. Пусть я похожа на замарашку, я найду своего суженого, и он сразу узнает во мне принцессу.
Холод, пробирающийся сквозь мокрую ткань к моему телу, не заставит меня повернуть назад.
- Держитесь, - кричит сквозь шум дождя Придворный Музыкант и набрасывает мне на плечи непромокаемый плащ. Затем он надевает сапоги-скороходы и, подхватив меня на руки, бежит-летит сквозь стихию, через леса и горы, реки и поля к ближайшему замку. Там живет моя тетушка, мы сможем обсохнуть и согреться у нее. Она все про всех знает, подскажет, где затерялся мой Принц, почему не успел на бал. На руках у Музыканта я засыпаю, и мне почему-то кажется, что все это уже когда-то со мной было. Во сне, наверное… Только нес меня на руках не Придворный Музыкант, а мой Принц.    
                Школьный вечер
Домой от Ефросиньи Семеновны прибегаю, когда до школьного вечера остается всего час. Как все успеть: поесть, накраситься, одеться? Опаздывать я не люблю, в нашей компании это и не принято. Роюсь в шкафу – надеть, как всегда, нечего. Хочется лучше всех, но как? Настроение сходит к нулю по мере моих поисков, последний раз я себе шила платье выходное еще в школе.
Как-то за эти несколько лет я никуда «не выходила», джинсы и свитер – вот весь мой «послешкольный» гардероб. Покорить одноклассников сногсшибательным нарядом явно не удастся.
 Подруги появляются одна краше другой, как будто сошли с обложки журнала «Мода».
- Она еще не одета, посмотрите на нее, - с порога начинает трещать Ритка.
- Да вот не придумаю, что надеть?
- Как это не придумаешь, ты что? А новая белая кофточка, что ты в прошлом месяце связала? Я еще хотела у тебя ее выманить, да подумала, что ты ее еще ни разу не выгуливала – значит не дашь. Да вон ту юбку быстрей напяливай. Ой, что я тебе расскажу, умрешь со смеху. Знаешь, что у Людки произошло? Ей по записке какого-то типа принесли домой платье фирменное. Умереть – не встать! Она 150 рэ за него отвалила. Я к первой к ней побежала. Дух захватило, ну просто королева она в этом самом новом платье. У меня аж под ложечкой засосало. Она королева, а я рядом с ней вроде как чмо какое. Ну ладно, подруга все-таки – завидовать – грех. Вышли с ней на улицу и тут же плюхнулись в лужу.
- Куда ж вы смотрели? Обе что ли прямо в лужу, это еще суметь надо?
- Да ну тебя, это я метафорически. Одним словом, почувствовали себя самыми последними . Из соседнего подъезда выплывает Галка Полякова, помнишь, в параллельном классе училась? Так вот она с Людкиным Игорьком сейчас встречается.
- Как с Игорьком? Я видно совсем отстала от жизни. Разве Людка с Игорьком еще не женаты?
- В том-то все и дело, что разошлись.
- А как же их неземная любовь с пятого класса?
- Видишь, оказалась больше, чем земная. У них отношения были детские, платонические, а с Поляковой физические. Ты разве не в курсе, она из мальчиков делает мужчин, есть такая профессия на белом свете. Я тебе по большому секрету, как близкой подруге, говорю. Игорек боялся перед Людкой опростоволоситься, а дружки ему и посоветовали обратиться к Галке. А та еще по школе его помнит, вот и решила женить его на себе. Он ведь теленок, из интеллигентов. Мне, честно говоря, кажется, что если бы он по ошибке забрел в женский туалет, то, как настоящий офицер, считал бы своим долгом жениться на той, которую увидел бы на толчке.
- Да откуда у тебя столько жуткой какой-то информации?
- Да те же пацаны, что его надоумили с Галкой перед свадьбой переспать, все мне и рассказали, у меня там с одним роман намечался, но как-то ничего так и не вышло. У них на уме только одно, кто, кого, где? Дебилы, одним словом. Так, у тебя 15 минут, Людка побежала переодеваться. Кажется мне, что с этими платьями затевалась кем-то какая-то интрига. Так что, возможно, нас ждет бой, мы же будем защищать свою подругу в случае чего?
 Я одеваюсь по совету Ритки, она собиралась стать модельером и в тряпках понимает больше, чем я. Ко всему прочему я чувствую себя виноватой перед Людмилой. Почему-то была уверена, что у нее радостные приготовления к свадьбе и поэтому она мне не звонит. А сама тоже ни разу не зашла к ней и не позвонила. Не хотелось своими проблемами омрачать чужое счастье, а может, и зависть имела место быть. Подруга выходит замуж, а у меня и парня-то никогда не было. Даже не знаю, почему? Вроде бы и не хуже других, но где-то ходит мой парень не по моей улице.
 Издалека видно, как ручейки в реку, стекаются к школе люди.
На порожках уже стоят небольшими группами выпускники, выглядывая в толпе приходящих знакомых и одноклассников.
- Смотри, вон там, на пороге школы Ермак, надо же сто лет его не видела, -
кричит Наташка и толкает меня в бок. – А помнишь, он тебе в седьмом классе записочки писал?
- Какие записочки?
- Какие? Ясное дело какие, любовные. Неужели не помнишь?
- Неужели писал?
- Нет, вы только посмотрите: какой стал? Просто красавец.  Чур, мой. Я его буду охмурять, а если вы настоящие подруги, то не будете мне мешать.
- Вы только посмотрите на нее, раздухарилась, - возмущается Ритка, - да я,
может, в него с первого класса была влюблена, а ты увидела первая, так он значит сразу и твой. Мы между прочим, если ты заметила, все здесь холостые. Так что, как в масть пойдет. Это пусть он сам решает, кто ему больше приглянется. Правда, я что-то его и не вижу.
 Чьи-то теплые руки обнимают меня за плечи.
- Сколько лет, сколько зим, - слышу я голос Ермака.
- Серега, - кричат девчонки, со всех сторон окружив его, - вот здорово, что ты пришел, мы тебя с восьмого класса ни разу не видели, как поступил в техникум, так и пропал. Да какой красавец стал. Кто бы мог подумать? Холостой или женатый, признавайся сразу, у нас есть шансы или нет?
- Шанс есть всегда, а я не только холост, но и свободен для новых чувств.
- А, так ты был в кого-то влюблен? – кричит Ритка. – Признавайся – это не одна ли из нас?
- Одной для меня мало, я был влюблен во всех вас, разве вы этого не замечали? – смеется он, польщенный таким всеобщим вниманием.
Наташка отделяется от всех, отходит в сторону, опустив глазки. Она, хотя и вспомнила про записочки, но после выпускного вечера в восьмом классе он домой провожал ее.
Людмила, оглядываясь по сторонам, шепчет Сергею на ухо:
- Ты Игорька здесь не видел?
- Нет. Что случилось? Вчера только услышал, что вы расстались, и не поверил своим ушам, как это могло произойти? Вы же созданы друг для друга. Всю свою жизнь вам завидовал. Чтобы оба были влюблены друг в друга с детства, это ведь большая редкость. Мне кажется, любит, как правило, только один, а  второй позволяет себя любить и только. У вас же все так гладко было, как в хорошей мелодраме. Ничего не понимаю.
- Сама не понимаю, что произошло. Да бывают ли мелодрамы хорошими? Я его жду, а он мимо моих окон за ручку с Галкой Поляковой идет. Она ему головку на плечо положила, у меня ноги к полу приросли, дыхание перехватило. И никаких ссор, никаких объяснений. Мне бы хоть поговорить с ним, хоть бы словом перемолвиться. Узнать хоть, в чем дело? Мы же собирались в этот день заявление в загс нести. Ты как парень посмотри на меня, я что плохо стала выглядеть?
-Высший класс! – поднимает Ермак кверху большой палец.
Я обращаю внимание на его руки -  большие сильные руки мужчины. В какую-то долю секунды мне кажется, что мы только вчера с ним расстались. Он же вот только недавно был задиристым маленьким пацаном, откуда взялся этот красивый статный мужчина?
Войдя в свой класс, мы рассаживаемся по своим партам, и начинаются коллективные воспоминания, в которых мне совсем не хочется принимать участие. Все мои мысли сводятся к Ермакову, но почему-то я в своей памяти не могу отыскать ни одного позитива. Перед глазами, как в кинофильме, пробегают эпизоды нашего знакомства, и все отрицательные: вот он столкнул меня с горки, вот сломал мой карандаш, бросил на пол мои книги, объявил бойкот мне за то, что я подписываю к празднику открытки мальчикам из соседнего класса, нарисовал меня в стенгазете, вместо двоечницы, о которой там шла речь.  От мыслей отвлекает меня визг. Одноклассники с шумом встают и направляются в зал. Там уже звучит музыка, начинается танцевальная программа. Первый вальс, как правило, танцуют или учителя, или бывшие выпускники в годах. На этот раз не танцует никто. И вдруг опять теплые руки обнимают меня за плечи:
- Рискнем?
Я никогда не танцевала вальс с мужчинами. Страх оказаться не на высоте
сушит мне горло, ничего не могу вымолвить, боюсь упасть. Мы кружимся
в пустом зале на виду у всей школы. Мне кажется, что я теряю сознание, мелодия бесконечная, холодеют и руки, и ноги . Но вот кто-то убирает свет,
в полумраке становится  легче дышать, танцплощадка заполняется людьми,
становится теплее, и я, кажется, могу выдохнуть.
- Смелая ты, меня всегда восхищала твоя смелость. Мне, чтобы пригласить тебя сейчас на вальс, пришлось четыре года заниматься в школе бальных танцев. Я тебя там не видел. Не думаю, что ты где-то занималась специально бальными танцами. И вот так, ни секунды не сомневаясь, идешь танцевать первой, даже не спросив, умею ли я вальсировать?
- Если бы не умел, не стал бы приглашать, и я пошла с тобой не от смелости, а от страха.
Сергей смеется:
- И это меня тоже в тебе всегда восхищало: ничего не боишься, всегда говоришь то, что думаешь. Это ты тоже делаешь от страха?
- Скажу да – не поверишь, поэтому я лучше промолчу. Расскажи лучше о себе, кроме танцев, чем ты еще увлекался эти годы?
-Всему свое время – узнаешь. Я тщательно готовился к встрече с тобой.
Музыка замирает. Звучит ударник, металлические звуки ранят душу, я выхожу в коридор. Что-то надвигается на меня, какая-то неотвратимость, радости нет во мне, грусть и ощущение, что все мне уже известно. Я знаю, что со мной что-то произойдет, только вот что, почему-то вспомнить не могу, на какую-то долю секунды запамятовала. Со мной всегда так бывает. Я заранее знаю, что меня в такую-то минуту должны обворовать, но именно в эту минуту я отвлекаюсь, и меня обворовывают. Я не понимаю, что такое жизненный опыт. Его почему-то у меня  нет, я всегда спотыкаюсь на одном и том же месте.
 Шум в зале прекращается, звучит лирическая музыка. Я открываю дверь. На
сцене Ермаков. Я даже не сразу понимаю, что он поет. Какая-то волна захватывает меня. Как будто он точно знал, что я войду именно в эту минуту. Мы встречаемся глазами, в них мольба, страсть, любовь. Это продолжается всего секунду, но я знаю, что этот миг уже навсегда мой. Через весь зал ко мне летят слова песни: «Звездочка моя ясная, как же ты от меня далека!»
Что за странная песня, зачем мне эти его слова, разве я далека, я вот рядом с ним стою. Почему я никогда не знала, что он умеет петь? Я так мало знаю его и себя, почему-то мне становится страшно. Выхожу из зала, быстро одеваюсь и бегу домой одна, не оглядываясь. Сразу же ложусь в постель. Знобит. С трудом засыпаю. И тут близко надо мной наклоняется лицо, сначала смутно, а затем черты проступают все яснее и яснее. Это он. Наклоняется надо мной и шепчет: «Я люблю тебя, люблю, люблю, всегда буду любить». Он целует меня, мне страшно, мне жарко от его поцелуев. Просыпаюсь. Ночь. Щеки горят, голова гудит. Беру градусник: 39 и 2. Это сказывается прогулка под дождем. Пью аспирин. Только засыпаю, опять наваливается: «Люблю». Так всю ночь. К утру жар спадает, но заснуть спокойно не могу, душу сжимает тоска. Сажусь за стол: надо заниматься мемуарами. Голова гудит, рука выводит на обложке тетради: «Серега! Сережка! Сереженька! Имя твое маня, словно зовет куда-то. Где мне найти тебя?» Из меня льются стихи. Откуда? Я никогда не писала стихов. Пью снотворное и ложусь в постель.
Однако заснуть не удается. Звонит телефон. Не успеваю поднести трубку к уху, как голос Зеленки разрывает мне голову: «Ты что, решила, что в редакцию можно не показываться?» Всего день меня не было, а он уже поскучал, как говорят у нас в компании. Пытаюсь что-то сказать в трубку, но голоса нет.
- Заболела что ли? Не звонит, не появляется. Не вздумай брать больничный, независимо от твоего самочувствия через неделю зарисовка об эвакогоспитале должна лежать у меня на столе.
- Сам виноват. Зачем послал в дождь на площадку, вот и заболела. Я оставила
у тебя на столе информацию о бригаде Дятлова.
- Видел, мне твоя информация сто лет не нужна. Я решил не ставить его фотографию в газету, слишком часто мелькает на страницах всех газет. Еще обвинят нас в том, что мы пишем об одних и тех же.
Обида захватывает меня, даже плакать нет сил, я кладу трубку и отключаю
телефон, пусть выгоняет, надоел негодяй. Как тяжело иметь дело с глупыми людьми, если эти люди еще и начальники. Ложусь в постель, рядом кладу папку с мемуарами, немного отдохнув, открываю на первой попавшейся странице. Что-то с моей нервной системой не в порядке – снотворное меня не берет.

                Вологда

  Бардышев в плену межведомственных распрей. Нам представляется, что в условиях войны ум, совесть, честь – все должно быть мобилизовано на одно общее дело. О каких амбициях может идти речь, если люди умирают миллионами, если вся земля поставлена на дыбы. Но здесь, в Вологде, где собрались светила всей советской медицины, идет какая-то своя война, царит полнейший разлад. К-о-л-л-е-г-и!.. Где вы? Не достучаться…
 Ночами, после дежурств, операций, Бардышев собирает всех в своем кабинете для изучения новинок хирургии. Душа болит у главврача за ампутированные ноги и руки. При таком огромном потоке раненых время есть только на удаление конечностей. Думать о будущем каждого – слишком большая роскошь при угрозе гангрены. Нужно спасать жизнь, без рук и ног люди живут, главное выжить, а уж после войны такая жизнь начнется. Ученые вместо боевой техники изобретут новые протезы, которые ничем не будут отличаться от настоящих конечностей. Такими сказками успокаивали себя хирурги. Но что-то сосало под ложечкой и не давало уснуть даже в те два-четыре обязательных для каждого часа. Если бы, если бы чуть больше времени, смотришь вон тому кучерявому красавцу можно было бы спасти голень. Надо искать какие-то резервы.
 И вдруг дизентерия словно гром с ясного неба. Как будто кто-то специально распределял в хирургический госпиталь инфекционных раненых. Каждое утро Бардышева встречал поток стекающих по лестницам фикалий. Запах стоял на всю округу. Весь медперсонал, все ходячие раненые были заняты уборкой. Туалет один на улице, уток катастрофически не хватало и до инфекции. На все запросы, просьбы и мольбы светила советской науки отвечают одно: «Больше суден и лекарств вам не положено. Вы госпиталь хирургический, а у нас еще и инфекционный есть. Никакой дизентерии быть не может, мы тщательно отбираем раненых и распределяем по направлениям.
Не считайте себя умнее всех, если бы раненые были с дизентерией, к вам бы их ни за что не направили бы. А если вы развели в своем госпитале антисанитарию, то мы вас по закону военного времени призовем к ответственности. Ох, уж эти провинциалы! Есть пересылочный пункт, там специалисты – покрупнее вас.»
 Бардышев обил все пороги, как с иностранцами пообщался. От трибунала не уйти в любом случае. Нет лаборатории, специалистов. Как избавиться от фикалий? Шестьсот больных, десять суден, изолировать практически невозможно, медикаментов не дают. Единственный выход – создавать лабораторию самостоятельно своими силами и пытаться доказать, что налицо инфекция, доказывать специалистам, светилам науки явную истину – бред какой-то. Решение приходит внезапно: надо идти, минуя все препятствия на прием к Первому секретарю горкома партии. В конечном счете все подчиняются именно ему. Все равно впереди трибунал, хоть за антисанитарию, хоть за нарушение субординации, что для бюрократов страшнее смерти. Ну да двум смертям не бывать, а одной не миновать, зато совесть будет чиста – сделал все, что мог.
 К Первому удается пробиться только в два часа ночи. Все беды уложить в десятиминутный разговор. Сумел ли рассказать, как надо? Бессонная ночь. А в шесть утра Первый уже в госпитале, месит по этажам вонючую жижу. В десять уже все вопросы решены. Дизентерия подтверждена, отпущены лекарства, появилось сразу сто суден. Раненых стали переводить в инфекционное отделение, которое оказалось наполовину пустым. Что это? Диверсия? Снобизм? Глупость? Сколько людей похоронили! В условиях стерильности они все остались бы живы. И это в то время, когда каждый человек на счету. И все – советские люди, не враги, не фашисты. Обыкновенные люди, в быту, возможно, и добрые. С каким невидимым врагом выиграна схватка? Схватка безвестного капитана с именитыми генералами.  Правда, в скором времени госпиталь признают лучшим и сразу же отправят на фронт, несмотря на статус эвакуационного. Невидимый противник мстит грамотно. Но кто он? Враг? Предатель? Бюрократ? Властолюбец? Лабиринты человеческой души…


* * *
- Кажется, здесь.
Мы останавливаемся у ворот сказочного замка.
- Мне не совсем ясно, моя Принцесса, почему вы решили попросить совета у этой тетушки?
- Она очень добрая.
- В чем же проявляется ее доброта?
- Какие странные вопросы? На них почти невозможно ответить.
- А вы попробуйте.
- У нее на лице всегда улыбка, и голос – такой тихий, ласковый.
- А может, вкрадчивый?
- Не понимаю, почему вы во всем видите только плохое? Какой у вас грязный
глаз! Она добрая, потому что она моя тетя, понятно?
- Да, это железный аргумент, с ним не поспоришь…
 Я дергаю шелковый шнурок. Раздается громкий перезвон колокольчиков.
Затем тишина. Неужели никого нет? Но кто же так откровенно рассматривает нас с башни?
- Почему ваша любимая тетя не открывает двери? О том, что мы направляемся к ней, она видела в свое волшебное зеркало, лишь только мы ступили в дождь.
- Тетя, почему ты не пускаешь нас в свой замок? Мы же все вымокли под этим дождем, – кричу я в темноту.
 На башне загорается свет, дальше я слышу какие-то непонятные мне слова:
- Ты нарушила неписаный закон. Принцесса должна выезжать из ворот своего замка только в золотой карете и в сопровождении Принца. Перед замарашками и нищенками двери моего замка не открываются.
- Неужели без кареты и Принца я перестала быть вашей племянницей?
- Без Принца и кареты вы мне не интересны. В вас нет никакой надобности.
- Зато я нуждаюсь в вашем совете, милая тетушка.
- Ну уж нет! Я не собираюсь давать советы замарашкам. Как честная женщина, буду с вами совершенно откровенна, мне на руку, если вы заблудитесь и вас съедят лесные звери. По законам нашего царства ваш замок достанется моей младшей дочери Светлоликой, а заодно она приберет к рукам и вашего обожаемого Принца. Ха-ха-ха!
- Нет-нет, тетя, вы не можете быть злой, вы такая добрая и ласковая.
- А кто посмеет назвать меня злой, тот покривит душой. Я и есть самая добрая женщина на свете. Разве я сказала тебе хоть одно грубое слово, или может, мой голос был не ласков? Разве злость сквозила в моих интонациях? Кто может осудить мать, пекущуюся о судьбе своей любимой дочери?
- Уйдемте отсюда, моя королева.
- Да-да , конечно, мы уйдем. Но то, что она говорит, ужасно. Как ей дальше жить в нашем королевстве?
- Так же, как и раньше. Она не нарушила приличий. Ее голос был тих и ласков. Ваше платье не отвечает приличиям света так же, как и ваш внешний вид. Ни один суд королевства не сможет ей вменить никакой вины. Бездушие не является преступлением. Во всем мире не найдете вы страны, где закон карал бы за бездушие и черствость.
- Неужто все это возможно в моем королевстве?
- А разве оно ваше? Вы только главная героиня сказки. Не все в вашей власти.
- Это ужасно. Но почему же Зоренька, любимая сестра моя, не открыла мне двери, не вышла навстречу?
- Зореньки нет больше в этом замке.
- Как нет?
- По закону, как только старшая дочь достигает совершеннолетия, она становится полновластной хозяйкой замка. Но мать, души не чая в своей младшей дочери Светлоликой, никак не могла допустить такой вопиющей, с ее точки зрения, несправедливости, поэтому она и выгнала Зореньку из дома за месяц до ее совершеннолетия.
- Как? Как можно не любить Зореньку? Самая красивая, самая нежная, самая добрая девушка в нашем королевстве.
- Вот вы сами и подписываете смертный приговор своей подруге. В этом-то и вина ее. Она лучше Светлоликой и в ваших глазах, и в глазах окружающих. Какое материнское сердце вынесет такую вопиющую несправедливость?
- Да вы просто смеетесь надо мной. Они обе тетушке родные дочери.
- Родные-то родные, да Зорюшка похожа на свою бабушку по линии отца,
добрую старую фею. А Светлоликая вся в мать. Это давняя история. Когда
самый красивый юноша королевства посватался к вашей тетушке, мать его, добрая фея, выразила недоверие будущей невестке, сказав, что добрая улыбка странно соседствует с хищным взглядом на этом милом для всех лице. Так фея подписала себе смертный приговор и вскоре вынуждена была переселиться в другое царство. А Зорюшка с годами становилась точной копией бабушки, чем и вызвала лютую ненависть собственной матери. Конфликты, однажды родившись, не исчезают, а, видоизменяясь, переходят из поколения в поколение. Никогда ни с кем не стоит конфликтовать.
- Я и так вся дрожу, а тут еще вы со своими ужасными историями. Этот нескончаемый дождь, тетушка, несчастная Зорюшка. И все в один день, да еще какой? День моего совершеннолетия! Что же нам теперь делать? Где переночевать, обогреться, привести себя в порядок? Если родная тетя приняла меня за замарашку, то Принц и подавно не узнает во мне свою суженую.
- Я немного знаю эти леса. Проезжал через них. Там, в чаще, есть избушка, где мы могли бы отдохнуть. Я провожу вас, моя королева.
- Да, вы правы, я должна взять себя в руки, ради Принца, ему, верно, еще хуже, он где-то один под дождем в чужой незнакомой стороне.  Быстрее одевайте сапоги-скороходы, поспешим в избушку, я должна привести себя в порядок.

                Свидание

   Звонок раздается неожиданно и как-то слишком уж громко. Несколько минут я не могу сообразить, куда бежать: к телефону или к двери. Машинально хватаю трубку – там короткие гудки. Накинув на плечи халат, иду в прихожую. Уже повернув ключ в двери, машинально застегиваюсь. На пороге Игорь:
- К тебе можно?
- Если не боишься заразиться, то проходи. Голова чугунная. Ты садись в кресло, а я прилягу на диван, нет сил держать голову вертикально. Неожиданное явление. Давно мы с тобой не виделись.
- Да уж порядком. Я с такой странной миссией к тебе пришел, не поверишь.
Даже не знаю, с чего начать? Ты Ермака помнишь?
- Конечно, покоритель Сибири.
- Шутишь, это хорошо, значит жить будешь. Так вот насчет Сибири не знаю,
а вот женские сердца покоряет с одного взгляда, так что опасайся.
- С чего это вдруг мне опасаться?
- Не знаю, не знаю. Только ты будь на стреме, мой тебе совет.
- Это от болезни я не улавливаю сути нашей беседы или ты так мудрено изъясняешься?
- Не спеши, сейчас все объясню. Он меня к тебе прислал. Зачем-то ты ему понадобилась, хочет тебя видеть, сегодня в 7 часов ждет у ворот школы.
- Зачем?
- Это ты у меня спрашиваешь? Меня не информировали. Единственное, что от своего лица могу добавить: не связывайся ты с ним. Как говорится в известной поговорке: поматросит и забросит.
- Я что-то не пойму твоей миссии? Ты за что пришел меня агитировать?
- Наверное, это нехорошо. У меня вообще сейчас все в голове перепуталось.
Я все нравственные ориентиры потерял. Помнишь, мы в 8 классе в поход ходили? Подрались, нас потом весь год в школе склоняли по всем падежам.
Так вот драка из-за тебя была.
- Я-то причем, я и в поход с вами не ходила? Ты ничего не путаешь?
- Что мне путать. Ермак поставил условие, чтобы около тебя ни одного парня не было. Ребята в бутылку полезли, мол, не ему решать. Сашка Рыжий бросился драться, он же тогда за тобой тенью ходил. Ну и пошла потеха. Я, честно говоря, и без его ультиматума был уверен, что ты с ним гулять будешь, а ты с Рыжим стала встречаться. Вас баб разве поймешь. Почему с Рыжим?
- Учителя просили.
- Ты что чокнутая, какие учителя?
- Педагогический эксперимент. Я должна была воздействовать положительно на Рыжего, дабы вернуть заблудшее дитя в школьные стены.
- Он же бросил школу.
- Мое влияние не оказало на него должного воздействия. Не спать же мне было с ним?
- Ох, ну ты и даешь. А я повеситься хотел.
- С чего это вдруг?
- Я Люську люблю. Да об этом все знают. А тут с друзьями по пьянке зашли
к Галке Поляковой. Что там делали, убей меня - не помню. А только просыпаюсь я у нее в кровати, а она на полу сидит и ревет, голая, представляешь? Да так все натурально, говорит, что я  девственности ее лишил и теперь она от позора утопится или отравится. А у меня голова, как чугун. Ее этот вой всю душу переворачивает. Я и бухнул, мол, не реви, я на тебе женюсь. Откуда ни возьмись ее родители. Меня под белые ручки и к моим. Типа свататься. Веришь, вот уж месяц меня ни на шаг от себя не отпускают. Что делать? И Люська в жизни мне этого маскарада не простит.
- А ты еще успеваешь про Людмилу думать?
- О ком же мне думать? Я привык думать о ней как о своей жене. А тут какая-то Полякова. Видеть я ее не могу. Запутался окончательно.
- Мне всегда казалось, что такие мелодрамы старые девы сочиняют. А ты вот тут плетешь какую-то ахинею. Тебя вообще в дурку надо сдать. Какой из тебя муж? Да и вообще мужчина, если бабы тебя в оборот взяли? Твоя Полякова, между прочим, невинности лишилась еще в восьмом классе.
- Не врешь? Дай я тебя поцелую. А как ты думаешь, Люська меня простит?
- Думаю да, только в течение жизни она тебе даст оторваться за твое сладострастие.
- Это пусть, это не страшно, лишь бы замуж за меня пошла. Ты знаешь, у меня в одном загсе лежит заявление с Люськой, а в другом с Галкой. Только с Люськой срок ближе. Мы зарегистрируемся, те и сообразить ничего не успеют. А потом махнем по комсомольским путевкам на БАМ, пусть ищут.
- Что ты плетешь? С одной пропиской нельзя в разных ЗАГсах заявление подать.
- Это нормальным людям нельзя, а у Поляковых все схвачено.
-Странно...  Людмила сказала, что вы только собирались подавать заявление.
- Это она от обиды. Я побежал. Здорово, что я к тебе зашел.
- Придурок! А если я все наврала про Полякову, я и знать- то ее не знаю, а
Людмила мне подруга.
- А пусть и наврала. Я все это и сам знаю, не дурак. Чувствую, что петлю
мне на шею набросили и затягивают. Понимаешь, как заколдовывают что ли,
опутывают чем-то и волю парализуют, только зачем я им, в толк не возьму?
Я ведь только с Люськой человек, а так тюфяк тюфяком. Галка красивая, если они там, в ее семействе, какой-то силой владеют, охмурили бы стоящего какого-нибудь, я-то им зачем? Никак в толк не возьму.
- Стоящие видно и не попадаются, а попадаются одни тюфяки. А ты, судя по-всему, из всех тюфяков самый стоящий и оказался. Может, тебе взять себя в руки и перестать быть тюфяком? Что Людка в тебе нашла?
- И слушать тебя больше не хочу, я побежал, а ты про Ермака не забудь.
Он парень отличный. Если бы вы в восьмом классе стали встречаться, то пара из вас вышла бы замечательная. Оба статные, красивые, с характерами, талантливые. Я ведь все твои статьи читаю.Только боюсь, не хочет ли он тебе голову вскружить, а затем и бросить, так сказать, отомстить за Рыжего, за то, что ты его вовремя не оценила и не выделила из толпы поклонников?
- Видишь, как ты хорошо разбираешься в чужих отношениях, что же в своих-то ладу не дашь?
- Со стороны все иначе видится, когда тебя не касается и чувства твои не
задействованы. Чувства всегда мешают реально смотреть на события. Все,
меня уже нет. Убегаю, дверь захлопну, можешь не вставать.
 За Игорем захлопывается дверь. И тут же раздается телефонный звонок.
Людка рыдает в трубку:
- Я отравлюсь. Ты ничего не знаешь, куда ты вчера вечером делась?
Ко мне подошла Полякова, попросила прощения за то, что отбила у меня
парня, но это якобы не она, а сама судьба, перст судьбы. Тебе как такое
выражение? В век НТР мною распоряжается перст чей-то, это же еще
придумать такую формулировочку надо! Как я ей глаза не выцарапала…
- Так ты же интеллигентный человек.
- В твоих словах я слышу иронию, а как надо было правильно поступить?
Слушать ее бред и хлопать глазами? Так я именно это и проделала.
Просто от такой наглости дар речи потеряла. А когда пришла в себя, ее уже и след простыл. Хотела Игорьку глаза выдрать, да видно ушел вместе с ней,
так я его и не нашла.
- Готовься, сейчас у тебя будет такая возможность.
- Ты о чем?
- О глазах. Можешь выдирать сколько твоей душеньке угодно, только зачем
он тебе слепой.
- Что я тебе сделала? Почему ты смеешься надо мной? У меня горе, я тебе
как лучшей подруге, а ты?
- Успокойся, я как лучшая подруга тебе и советую повременить с глазами,
зачем тебе в хозяйстве слепой. Да не замирай ты, он к тебе сейчас пошел,
уже, наверное, у дверей стоит, боится позвонить, иди открой, а то так
полдня простоит, пока опять Полякова не уведет.
- С чего ты взяла? Откуда знаешь?
- Люд, нет сил разговаривать, болею я, иди открывай, он тебе сам все
расскажет.
- Так я побежала?
-Конечно.
- А ты не разыгрываешь?
- Да уж иди ты, не на край же света я тебя посылаю, а всего лишь дверь открыть. Все, пока, кладу трубку.
- Подожди, я же тебе новость хотела сообщить. Похоже, что у Наташки с Ермаковым роман. Он ее вчера с вечера провожал, и по негласным сводкам они стояли в подъезде целовались. Я рада за нее. Она ведь в него со школы влюблена. Он и с выпускного вечера ее провожал, помнишь?
- Да-да, ладно, все.
 Я вешаю трубку и как-то сразу, вдруг, теряю силы. «Все перепуталось в доме Облонских». Провожал Наташку, целовался, мне свидание назначил, Дон-Жуан, «не связывайся с ним». А что если мне вот сейчас взять и влюбиться в Ермакова, почему бы и нет, вдруг он и есть моя судьба? А что если я уже влюблена или всегда была влюблена в него? Мысли путаются, и я то ли засыпаю, то ли впадаю в какое-то забытье?
 Просыпаюсь неожиданно, как будто кто-то толкнул меня в бок. У меня остается всего полчаса до свидания. Надо тщательно продумать свой наряд.
Главное выглядеть скромно, но эффектно, как будто просто мимо иду,  совсем не на свидание. Вдруг это чей-то розыгрыш. Почему он мне сам не позвонил? Что-то тут не так? Игорек был прав, почему у нас с ним в школе ничего не получилось, никакой дружбы, скорее даже вражда?
Он все старался делать и говорить мне наперекор. Как будто что-то доказывал. А я обижалась до слез. И на вечерах никогда не приглашал танцевать, всех приглашал, а меня нет. И здороваясь, мне никогда руку не подавал первой, даже если я стояла ближе всех к нему. А вдруг с его стороны это и было проявлением чувства? А с моей? Как я к нему относилась и отношусь? Так тревожно на душе, как будто какая-то грозовая туча собралась над моей головой, а я без зонта и укрыться мне негде. Душа уже убежала на свидание, а ноги мои не двигаются с места, как одеревенели.
Стрелки часов приближаются к семи, а я и не одета, и не причесана, и все
сижу. Полякова бы сейчас точно знала бы, что надо делать. Лучше бы Людка
мне ничего не говорила про Наташку, и почему я не повесила трубку вовремя? Теперь уже получается, что  подругу предаю.
 Без пяти минут срываюсь и, накинув плащ на халат, бегу к школе. Никакое
это не свидание, я просто скажу ему, что болею и не приду, чтобы не ждал под дождем напрасно. Ничего не видно из-за дождя. Споткнувшись обо что-то падаю прямо ему в объятия.
- Пришла, все-таки пришла. С пяти часов тебя жду. Столько всего передумал.
То казалось, что придешь, то вдруг страх – не захочешь. Я так рад, что ты
пришла, я ведь люблю тебя, всегда любил, а дружбы у нас с тобой так и не получилось. Почему ты дрожишь, что с тобой?
- Может от волнения, а может лихорадка, я ведь болею.
- Зачем же ты встала с постели?
- Так ты же позвал. Вот я и побежала, как последняя дура. Ты знаешь, стыдно
сказать, я ведь хотела нарядиться, как все порядочные люди, а вот пришла в
халате, сил не было одеваться.
-Разве можно так рисковать своим драгоценным для меня здоровьем?
Сергей берет меня бережно на руки и несет к дому. Я обнимаю его за шею и
прижимаюсь губами к мокрым волосам.
- Правда, что ты вчера с Наташкой целовался?
Не вижу, но чувствую, как он краснеет и напрягается:
- Не я с ней, а она со мной.
-Есть разница?
- Огромная. Ты исчезла. А она, как банный лист, ко мне пристала, не бросать же ее одну. Тем более, что все куда-то разбрелись. Я, как положено, проводил ее, хотелось о тебе побольше узнать, есть ли у тебя кто или нет? Как у тебя дела с Рыжим?
На этих словах он как-то внутренне напрягается и замирает.
- Я хотел после десятого класса в институт поступать, а тут ты с Рыжим стала встречаться. Душа как окаменела, я уж в вашу сторону и не смотрел, не знал,
как до конца года дотянуть. Родители против техникума были, считали, что
я не прав, что за любимую девушку надо бороться, а не сбегать. Да только я
считал себя оскорбленным, думал, что если перестану тебя видеть, то и думать забуду. Лукавить не буду, с девушками у меня проблем не было, липли, как на помет, да только вот душа у меня не пела, как сейчас поет. Я не знаю, как это тебе объяснить, а только ты моя вторая половина. Я это сразу почувствовал, как только увидел тебя, еще тогда, в начальной школе.
Только ты не смейся, пожалуйста. У меня итак внутри нервы, как натянутая струна. Я, ведь, только вчера от Наташки узнал, что у тебя с Рыжим ничего не было, она мне еще про какой-то эксперимент педагогический втолковывала, только я не понял ничего. Для меня было ясно одно, что ты одна, без Рыжего, этой информации мне за глаза хватило.
- Ты так и не ответил на мой вопрос, зачем целовался?
- Я одурел от счастья, что ты одна, поцеловал ее на радостях в щечку, по-приятельски, а она как вцепилась в меня, еле оторвал. Тяжело с вами, с женщинами. А был бы влюблен в нее, так не подпустила бы и на километр, как вас понять?
- Поставь меня, а то надорвешься, зачем мне инвалид?
- Мне не тяжело, своя ноша не тянет. Я просто медленно иду, знаешь, чем
ближе к твоему подъезду, тем страшнее, кажется, что Рыжий тебя там ждет,
а мне все просто голову морочат, что ты к нему не имеешь никакого отношения. Я так долго думал о вас как о паре, что до сих пор не могу поверить в свое счастье, хоть и держу тебя на руках. Будешь смеяться, но хочется отнести тебя не к тебе, а к себе домой, закрыть на замок и уже никогда никуда не выпускать. Наверное, это ревность, но это чувство я испытываю только относительно тебя. Сколько было у меня девушек, ко всем я относился легко. Слушай, давай поженимся.
-Прямо сейчас?
- Нет, сейчас не получится, поздно. А вот завтра с утра пойдем и подадим заявление. Жаль только, что два месяца надо ждать, такой большой срок.
Только не говори, что мы с тобой должны ближе познакомиться. Я не хочу с тобой встречаться, я хочу, чтобы ты навсегда была моей.
 Мы подходим к моему подъезду, оттуда по направлению к нам кто-то движется. Я ничего не успеваю понять, Сергей ставит меня на порог и исчезает в темноте, мгновенно растворяется, даже не попрощавшись. Ошалелая, я сажусь на грязный порог, не в силах осмыслить произошедшего, надо мной кто-то стоит, я поднимаю голову – Рыжий.
- Господи, откуда ты взялся?
- Проездом я. Сутки всего у меня, хотел всех обежать, со всеми попрощаться.
В Афган еду, свидимся ли еще когда, кто знает? А кто это так быстро испарился? С кем ты была?
- С Ермаковым.
- Куда же он делся? Я ведь виноват тогда перед ним был. Зря я промеж вас
встрял. Я и школу бросил, чтобы вам не мешать. Давно вы с ним встречаетесь?
- Сегодня.
- Что сегодня?
- Сегодня за четыре года в первый раз встретились.
- Да ты что? Это он меня увидел и драпанул? Слушай, я ни минуты не сомневался, что вы встречаетесь. Я же ушел с поля боя, и всегда гордился, что оставил любимую девушку ради счастья друга. Правда дружбы уже между нами не было, но я надеялся, что когда все переженимся, можно будет опять восстановить дружеские отношения и всем вместе посмеяться над детской ревностью. Я ведь ушел из класса, а вы остались, кто же вам мешал
встречаться?
- Он тоже ушел, в техникум. Мы и не виделись. Вчера только на вечере выпускников встретились.
- Ничего себе! Слушай, он же не вернется, я его знаю, у него ревность ко мне
какая-то сумасшедшая. Я думал, что это оттого, что сильно тебя любит.
Я  поэтому в свое время и смотался, ты мне нравилась, но не настолько, чтобы ревновать до безумия. Ты не реви, я его сейчас догоню и все ему объясню. Он поймет, не дурак же, если любит, то вернется, ты главное не реви. Иди домой, я позвоню, я все исправлю, не волнуйся.
 Рыжий исчез так же внезапно, как и появился. Внутри себя я ощутила пустоту и тень надвигающейся беды. Я все время думала, почему меня нельзя назвать красавицей? От природы мне было дано все: рост, фигура, ноги, глаза, грудь, но как бы я себя ни рассматривала в зеркало, всегда понимала, что самый большой комплимент, который я заслуживала, это симпатичная девушка, не больше. А хотелось, как, впрочем, наверное, и всем девчонкам, быть красавицей. И вот сегодня я поняла почему? Его со мной рядом не было. Мне катастрофически не хватало его любви. Отсюда тусклый взгляд, недовольное выражение лица, опущенные плечи, вечное желание спрятаться от людских глаз, нырнув в какую-то подворотню. Уверенности в себе мне не хватало всегда, я вся была в комплексах, душа как будто в трубочку свернутая, и вот сегодня, когда я только что обрела крылья, мне их тут же и подрезали.
С трудом добираюсь до кровати, машинально раздеваюсь и ложусь в постель. Мыслей нет никаких, наверное, такое состояние и называется прострацией. Надо заставить себя думать хоть о чем-нибудь, об отвлеченных субстанциях. К примеру, что такое Жизнь? Вот Бардышев, кто он? Такую длинную жизнь прожил… Видел Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева. Ходячая энциклопедия двадцатого века. Вышел из хорошей интеллигентной семьи, получил хорошее образование, приветствовал революцию, прожил всю жизнь в верности ее идеалам, никогда не усомнился в деятельности партии и правительства, к докладу Хрущева отнесся скептически, потому что и во время войны и после много встречал врагов, вредителей, разгильдяев, воров, из-за которых, как он считал, дело построения коммунизма тормозится. Всегда был уверен, что он свободный человек в свободной стране. Так ли это? Может ли человек быть свободным?
Где тот котел, в котором варятся человеческие судьбы? Почему я не ощущаю
себя свободным человеком, не то, что свободным, я даже человеком себя не ощущаю? Я завишу от всех, от настроения малообразованного, плохо воспитанного Зеленки, от погодных условий, перед снегом и дождем у меня все кости ноют, завишу от причуд какой-то судьбы, совсем даже не понимая, что это такое? Почему ушел Сергей, даже не выслушав, ни на минуту не подумав о моих чувствах и переживаниях? И я точно знаю, что уже не вернется никогда. А ведь он советский человек, в советской школе учился, материалист, должен анализировать поступки и действия, вооружившись разумом, а не чувствами, которые неизвестно где рождаются и неизвестно куда исчезают, природа которых необъяснима. Человек ломает свою жизнь,повинуясь негативным чувствам, просто достоевщина какая-то. Нет-нет , не буду о нем думать, а то еще истерика начнется. Сна нет, надо просто взять себя в руки и чем-нибудь заняться, хотя бы мемуарам. Я встаю с кровати и раскрываю записи Бардышева.
               
                Тимуровцы

  С началом наступления советских войск госпиталь продвигался все дальше и дальше на запад. Вот она война. Казалось, уже привыкли к ней, столько смертей перевидали. Ан, нет! Страшно смотреть на калек, но искалеченная земля еще страшнее. Дома, леса, архитектурные памятники – все превращено в пепел. Ради чего? Какой высшей идеи? В разрушенном Новгороде комиссар весь персонал повел смотреть Кремль. По глубокому снегу шли 13 километров (госпиталь дислоцировался за городом), а Иван Петрович всю дорогу причитал, боялся, что придем к руинам. Однако Кремль уцелел, спасло стремительное наступление советских войск, фашисты просто не успели все разрушить. Во дворе штабелями лежали горельефные фигуры знаменитых русских полководцев, писателей, царей. Какой-то искусствовед пытался вывезти знаменитый памятник Тысячелетие России, созданный к празднованию трехсотлетия дома Романовых. Впечатление было громадное, люди забыли о замерзших ногах, любуясь красотой, созданной человеком. В этом месте отчетливее, чем где-либо ощущалось яростное столкновение Жизни со Смертью. Пожарище и купола, почерневшие фигуры царя и мужика. Все сотворено руками человека: и грязь, и красота.
 Не успели обосноваться на новом месте: оборудовать палаты, операционные, как нескончаемым потоком хлынули раненые. Под госпиталь выделили лагеря для военнопленных. Немцы прорвали Волховский фронт. Эшелоны с ранеными подходили через каждые пять-десять минут. На носилках носить не успевали. Два человека на одного – слишком большая роскошь.  Каждая девушка взваливала на себя огромного мужика и тащила к нарам. Когда мест уже не было, людей складывали на землю около бараков.
Сколько же разных характеров прошло перед глазами. Некоторые тяжело раненные смущались, пытались идти или как-то передвигаться сами, боялись стонать, а были  такие, что и рана не очень уж  тяжелая, но наваливались на девчонок всей своей тяжестью, выли над ухом так, что жутко становилось. «Тебе положено нести – вот и неси, а я герой, я за вас кровь проливал, вы мне теперь по гроб жизни обязаны». Как смогли разгрузить эшелоны, сейчас трудно даже понять? Но самое страшное было еще впереди: каждого надо обмыть, перебинтовать, куда-то положить. Женщины из близлежащих сел пришли искать своих родных и тут же включились в работу. На помощь пришли и дети медработников, жившие при госпитале, они в свою очередь мобилизовали всех деревенских мальчишек и девчонок.
С чайниками ходили мимо лежащих людей и помогали умыться. Глядя на детей, младшим было до трех лет, и они тоже протягивали кружки, ходячие раненые стали помогать лежачим. Вой стоял страшный, чтобы хоть как-то разрядить обстановку, дети стали показывать концерт. Кто пел, кто пытался фокусы показывать, кто стихи читал, а больше всего было акробатических номеров, деревенские оказались мастерами прыгать через голову. Воцарилась тишина. Это была передышка, медсестры перестали бегать от раненого к раненому, и за время концерта медперсоналу удалось сбить нары. Приближалась ночь, оперировать пришлось под коптилкой. Вот тогда и родилась идея построить свою передвижную электростанцию. Среди раненых нашлись и конструкторы, и мастера на все руки. Через полгода гидроэлектростанция работала на всю мощность. Кто только потом не пытался ее отобрать на длинных военных дорогах, отбиваться приходилось и от штабных, и от блатных, где силой, где хитростью. Погибли ребята, построившие гидроэлектростанцию, а она закончила свой путь вместе с госпиталем почти в Берлине.
Ребятишки создали тимуровскую команду и с тех пор были первыми помощниками, без их концертов раненые уже обойтись не могли. А однажды в госпиталь попал композитор, который написал для самодеятельного театра несколько песен, они стали очень популярны после войны, но имя композитора никто не запомнил, а композитор погиб под Краковым. Так и значится в музыкальных сборниках: автор неизвестен, а этот автор стоит перед глазами высокий, златокудрый, с голубыми смеющимися глазами, а имя и фамилия не вспоминаются.

                * * *             

  Лес наваливался на нас всей своей тяжестью. В темноте что-то ухало, выло,
стонало. Если бы не ловкость и сила моего спутника, я бы давно стала ужином для хищных зверей. Он двигался в темноте уверенно, как будто очень хорошо знал дорогу. Странно, разве Придворные Музыканты ходят по лесам? Но от страха, обиды и усталости мне ни о чем не хотелось думать.
В сказках любая дорога перед Принцессой превращается в цветущий сад, а
здесь, в моем собственном королевстве, каждая лесная тварь разорвала бы меня в клочья, если бы ни огонь и ни острая шпага в руках Музыканта. Наконец тьма расступилась, острые ветки перестали хлестать нас, и мы остановились перед какой-то избушкой. Неужели Баба-Яга в моем королевстве? Разве такое возможно?  Это же королевство Любви и Красоты! Дверь скрипнула, и на пороге перед нами предстала  (кто бы мог подумать!)Зорюшка в старом заплатанном платье. Мы прошли в дом. Стол, печь и лавка – вот все убранство избушки. Но как тепло, чисто и красиво было здесь! На столе стоял букетик с незабудками. Разве они цветут в такое время года?
«Нет, - смеется Зоренька, - я их собрала весной, просто они почему-то не вянут». Она еще может смеяться! На полу коврики, сотканные из полевых цветов, которые тоже почему-то как живые, хотя мы на них ступаем грязными мокрыми ногами. Это маленькое чудо действует на меня успокаивающе. Зорюшка предлагает нам по чашке ароматного чая, заваренного из  лечебных трав. Музыкант устраивается спать на лавке за печкой, а мы с Зорюшкой забираемся на теплую печь, где лежат матрасы из тех же цветущих растений. Усталость исчезает, хочется поговорить, обменяться новостями.
- Как ты попала, дорогая сестрица, в мой лес? Что случилось? Кто этот молодой красавец, сопровождающий тебя?
- Это Придворный Музыкант. А попала я сюда потому, что ищу своего Принца.
- Как Принца? Разве он не явился на бал?
- В том-то все и дело, что не успел.
- Но этого просто не может быть. Я слышала от своей бабушки, что Принц
скромный, но очень смелый, мужественный человек. К тому же красивый, добрый и веселый. Он просто никак не мог опоздать на твое совершеннолетие. Ведь от этого зависит вся ваша жизнь. Этот день должен был стать днем помолвки.
- Но чужие края, дождь, лес, хищные звери… В дороге все случается.
- Да, все может случиться со всеми, но только не с Принцем и не в день помолвки. Что-то здесь не так.
- Я сама его видела в зеркале в таинственной комнате в замке. Он мне бросил
букет. Стыдно признаться, но я его не поймала. 
- О чем ты? По рассказам моей бабушки, эту комнату ты должна была обнаружить случайно, уединившись с Принцем. Там, в волшебном зеркале,ты должна была увидеть всю правду, все, что творится в твоем королевстве.
Это свадебный подарок моей бабушки феи. В день совершеннолетия ты должна была стать взрослой и посмотреть на мир не в розовых очках. Я так надеялась на этот день, ты бы узнала о моем несчастье и помогла бы мне.
- Я и узнала о твоем несчастье.
- Но как! Оказавшись со мной в одной избушке? Принц, чтобы добиться твоей руки, устранил бы всю несправедливость, совершил бы подвиги в твою честь, вы бы поженились через год и стали бы править в стране, где навсегда  уже отсутствовали бы ложь, зависть, коварство, злоба. А ты говоришь, что Принц – в зеркале. Может ли такое быть? А с кем ты была в комнате?
- Почти весь двор был рядом.
- А из мужчин?
- Придворный Музыкант. Да разве в этом дело? Главное, что Принца не было рядом со мной. Я тоже, как и ты, ничего не понимаю. С детства мне твердили, что на моем балу ровно в полночь Принц подойдет ко мне и наденет на палец кольцо. Сколько раз я представляла себе эту сцену, замирая от счастья. И вот результат: Принц не успел на бал. Он где-то в лесу, один. Разве я могла оставить его одного? Всю жизнь мечтала о нем и вдруг…
- Может, в этом и заключается разгадка, что ты заранее знала то, что должно
было стать сюрпризом. Заранее знала о Принце и, скорее всего, нафантазировала себе совсем не реальную ситуацию. Заранее о комнате, и вошла туда с толпой. Может, беда произошла от преждевременной информации. Ты знала то, чего не должна была знать. Мало того, что тебя лишили радости от сюрприза, ты еще своими фантазиями смоделировала совсем другую ситуацию и не сумела увидеть того, что происходило перед твоими глазами.
- Я совсем не понимаю, о чем ты говоришь. Если ты такая умная, почему сидишь в лесу и ничего не предпринимаешь?
- Моя судьба не зависит от моей воли, я твоя подданная. Может быть, корона
заставляет тебя так спешить? Но хватит об этом, не будем ссориться. Скажи,
как давно у тебя служит твой спутник?
- Откуда я знаю. Может давно, а может недавно. Все мои мысли заняты Принцем, а ты меня отвлекаешь по пустякам.
- А на каком инструменте он играет?
- Понятия не имею. Может на флейте, а может и на гитаре, нет, он, кажется,
барабанщик. Мне это совсем неинтересно.
- Дамы, а не пора ли вам спать, завтра трудный день предстоит, - прерывает нашу беседу Придворный Музыкант.
Я отворачиваюсь от сестрицы и закрываю глаза.
- А что если Принц был на балу, а ты его и не увидела?
- Я? Принца? Да ты что! Как ты смеешь такое говорить!
- Ладно, не сердись. Не знаю я, кто был в зеркале, а только настоящий Принц
не мог опоздать на бал.


Пятница
Звонок вонзается в тело. От неожиданности не могу прийти в себя. Тело
ощущаю, а вот душа где-то блуждает и никак не успевает соединиться с ним.
Значит, я все-таки заснула, а сейчас уже утро. Звонит, судя по-всему, телефон. Смотрю на часы – пять. Кто это в такую рань? Беру трубку.
- Это я – Рыжий. Извини, что так рано. Поезд уходит через 15 минут. Я звоню
с вокзала. Серега не объявлялся? Не нашел я его. Прокараулил у дверей до трех, дольше не мог, безрезультатно. Но ты не волнуйся, я ему записку оставил, все объяснил. Не может он не понять, не дурак же. Мне важно, чтобы ты была счастлива, когда я вернусь, у вас уже должны быть дети, а я обязательно вернусь, я так загадал. Говорят, что там, в Афгане, нет никакой войны, сплошной курорт. Правда, не люблю я эти заграницы. Я же не диссидент какой-нибудь, я простой советский парень.
- Удачи тебе, простой советский парень. Поаккуратнее там, душу свою русскую не очень-то всем открывай, да язычок придерживай, а то с гауптвахты вылезать не будешь.
- Понял, не дурак. Пока. Целую. Счастья вам. Я обязательно вернусь. Передай это всем нашим.
 Эх, Рыжий, зачем ты едешь в чужую землю? Какая сила тебя туда несет?
Там, наверное, и рыжих никогда не было. Где он есть, этот Афганистан?               
Как-то странно, от физкультуры был освобожден из-за плоскостопия, а в
Армию, в какой-то Афганистан оказался годен.  Может, в самом деле, там война? Кстати, о войне, у меня еще статья не готова. Ее сегодня сдавать, а о чем писать?  Кто такой Бардышев? Герой? Заставлял санитарок голодать, потому что война и так было положено, а хлеб был.  Кем положено? Государством? А что  или кто стоит за этим словом? Люди в Кремле не видели и не знали лично этих девчонок, работающих за мужиков, а питающихся как младенцы. А вот Бардышев знал всех лично, и не только девчонок, но у многих знал и родителей, чувствовал ответственность за их жизни и не кормил. Может быть, врачи тоже голодали? Сам признается, что нет, врачей было положено кормить досыта. В советской стране, где все равны, где диктатура пролетариата, оказывается, между людьми существовало такое различие, запланированное государством, а какова же роль личности в истории?  Ничего не понимаю и не знаю, о чем писать, как подавать материал? Прав Зеленка: не журналист я, явно не журналист. Придется звонить ему, чтобы вымолить еще один день. Слишком много свалилось на меня информации, не укладывается она у меня в голове, не могу понять и определить, что главное в жизни человека, прожившего жизнь вместе со своей страной, по выработанным эпохой правилам, по кодексу чести, придуманному человеком двадцатого века в одной отдельно взятой стране? Опять какие-то штампы лезут мне в голову.
- Так и знал, что не успеешь, не умеешь работать. «Трое суток шагать, трое
суток не спать ради нескольких строчек в газете» - это песенка тунеядцев.
У тебя впереди выходные – вот и трудись, если хочешь работать в нашей газете. А сегодня срочно в редакцию. У нас ЧП. Выездное заседание парткома. Все узнаешь на месте, я не намерен болтать с тобой по телефону.
Зеленка и хорошее настроение – две вещи несовместимые. Звоню фотокорру.
- Сам знаю мало. Вопрос о Шурочке. Какие-то нетрудовые доходы. Шьют ей
дело. Приедешь – все узнаешь.
 Господи, что же это такое? Опять очередное разбирательство. Что могла им
сделать бедная безропотная девчонка? Мать –одиночка. Воспитывает сына
одна, никогда ни на кого не жалуется, стучит день и ночь на машинке, не поднимая головы. Ухитряется за восемьдесят рублей одеваться сама, одевать сына, платить за квартиру и еще как-то прокормиться.
 Одеваюсь и спешу в редакцию. Опять дождь. Что за напасть, всю неделю меня преследует нудный бесконечный, нет лучше сказать нескончаемый, дождь. «У природы нет плохой погоды…» Ой ли, так уж и нет? Или плохая погода внутри меня?
 Автобус набивается так, что глубоко вздохнув, уже не выдохнешь. На остановке толпа выжимает меня из автобуса, как пасту из тюбика. Я падаю  в объятия Зама по идеологии.
- Привет, бляха-муха, докатились, как же я ненавижу эту вашу чертову редакцию. Одни неприятности от вас. А у меня карьера горит, курируй тут всяких недоносков. Что-то там пишут, везде крутятся, а в газете и почитать нечего. Одна белиберда. Разогнать бы вас всех к чертовой матери. Бей тут ноги, еще на ваши дурацкие заседания ходи.
- А разве, Станислав Яковлевич, вы читаете газеты? Такой занятый человек,
как у вас на все времени хватает?
- Подкалываешь, думаешь, не понимаю твоего ехидства. Бляха-муха, жизни ты, девка, не знаешь. На кого замахиваешься, на своего начальника? Это ты с редактором можешь тифти-мифти разводить, а передо мной должна по стойке смирно стоять. Да что с тебя глупой взять? Хорошо я человек добрый, тебе симпатизирую, а на другого нарвешься, где тебя искать? Нет в тебе самого главного для карьерного роста, нет в тебе чувства субординации, а без него ты тьфу, не человек.
- Так я еще, может, поумнею, у меня вся жизнь впереди.
-Во-во умней, да поскорей, а то от тебя одна пыль останется. Я вот по образованию – электрик, а, видишь, каких вершин достиг, и на этом не собираюсь останавливаться.
- Ох, Станислав Яковлевич, «служить бы рад, прислуживаться тошно».
- Эт ты щас о чем?
- Да так, мысли вслух. А что же вы по своей специальности карьеру не делаете? Ваша должность не из легких.
- Это правда. Мне эти доклады – нож по сердцу. Вся организма болит, как писать их. А что делать? Я человек партийный. У меня характер – кремень.
Куда партия пошлет, там я и должен трудиться. Не мое дело задавать лишние
вопросы. Я же тебе не журналистишка какой-то. Приказано – сделано. Рабочий я человек, понятно тебе? Меня народ на эту должность выбрал, я доверие должен оправдать. И тебя уму-разуму научу, хоть ты и в университетах учишься, а мы ПТУ кончали, но за нами народ, правда и жизненный опыт, так что заходи ко мне, потолкуем о смысле бытия.
 - А что случилось, по какому поводу собрание?
- Ваша секретарша кому-то диплом за 20 рэ печатала.
- Ну и что?
- Как это что? Не на личной, а на государственной машинке, и при этом государственную электроэнергию жгла.
- Ерунда какая-то.
- Не ерунда, а нетрудовые доходы. Ты что газет не читаешь, корреспондентка? Все столичные газеты об этом вопиют. Не читаешь газет, слушай, как я , радио. У нас на комбинате такая масса людей, а мы отстаем от столицы, до сих пор не выявили никаких нетрудовых доходов.
- Так это же прекрасно – значит их нет.
- Ну ты и дура, как это нет, если у всех во всей стране есть. Это значит только одно, что мы плохо работаем по выявлению. Уразумела? Нас еще могут заподозрить в причастии.
-К чему?
-Фу ты, с тобой вспотеешь, как в бане, что ж ты бестолковая такая. Нам нужен пример, чтоб другим неповадно было. И чтобы там знали, что мы бдительны и без дела не сидим, государственный хлеб задарма не едим.
- Да вы философ и поэт.
- Не ехидничай, думаешь мне эту девку не жалко, а что делать, попалась – отвечай.
-А если бы это была ваша дочь, или жена?
- Ты меня на понт не бери. Да я вообще тут не при чем. Это ваш недоносок редактор шум поднял, а я эту вашу девку и в глаза никогда не видел. А теперь ситуация приобрела новый поворот. Получается, что ваш редактор бдительный, а мы не бдительные, он работал по выявлению, а партком дурака валял. Нет, голубушка, больше парткома вы никак работать не можете, потому как мы главнее. Теперь пошла пертушка, завертелась машина, и девке твоей каюк. Вот я тебя дуру и учу, чтобы помалкивала. Вот и сейчас со своими ехидствами в разговор не лезь, не твоего это ума дело. Здесь уже государственные вопросы решаются, эт, не детский сад. Ладно, успокойся, ничего с твоей секретаршей не будет, не сталинские времена, пожурим для острастки и все, а прореагировать обязаны, а то ваш же и настучит во все инстанции.
- Станислав Яковлевич, но нетрудовые доходы – это когда человек не работает, а она же вкалывала и всего за 20 рублей, получается какой-то абсурд, вам по шапке за перегибы не дадут? Вы думаете, что если мать-одиночка, так за нее и заступиться некому.
- Так она еще и непутевая.
-Кто это вам сказал?
-Да ты и сказала, что она мать-одиночка.
-Газеты надо читать, сейчас партия и правительство поощряют рождение детей любыми способами и стали на защиту матерей-одиночек.
- Вот что я тебе скажу девка, ты во взрослые разговоры не лезь. И сейчас помалкивай сиди, а то не ровен час наживешь себе неприятностей. Не все такие добрые, как я. Мне итак редактор на тебя кучу доносов написал, да я, бляха-муха, добрый человек и тебе симпатизирую, уразумела? Не зли меня.
 Редакция в полном составе. Каждый делает вид, что занят чем-то очень важным. Зеленка, увидев Зама, бросается к нему навстречу и подобострастно жмет руку, затем любовно берет под локоток и ведёт в свой кабинет. Через несколько минут он, из шакала превратившись в льва, приглашает всех.
 Тоном министра Зеленка излагает суть преступления Шурочки. Из него потоком извергаются такие высокопарные фразы, в смысл которых вдумываться бесполезно.
- Ужасно, недопустимо, это преступление, - комментирует каждую фразу, округляя безликие глазки Валентина Митрофановна, сорокалетняя фрустрирующая дама.
- Безобразие, - неожиданно взрывается Олег, наш фотокорр, - вместо того, чтобы порадоваться за коллегу, удалось заработать лишнюю десятку, вы тут устраиваете целый балаган.
- Ага, вот вам налицо и доказательства вашего аморального поведения,- расплывается в неведомой никому радости Митрофанна, - вы может вместе эту десятку и пропили, нас этот факт мало волнует, а вот то, что вы с таким жаром заступаетесь за преступницу, говорит о вашей связи.
- Какое аморальное поведение, какая связь? - задыхается в бешенстве Олег.
-Ах, как страшно, только мы ваших криков не боимся, не на тех напали. Чем
громче вы кричите, тем понятнее всем становится, что между вами связь.
- Вы сумасшедшая?
-За оскорбление, между прочим, мы вас под суд можем отдать. Весь комбинат знает, что Шурочка ваша любовница.
-Благодаря вашим стараниям, надо думать. И у вас есть доказательства?
-А какие тут нужны еще доказательства. Как только Шурочка появилась в
нашей редакции, так вы тут же развелись со своей женой.
- Какое право вы имеете лезть в мою личную жизнь? Я десять лет пытаюсь развестись со своей женой. Причем здесь девушка?
- Может, то, что вы постоянно шушукаетесь и хихикаете, - тоже не доказательство? А цветы на восьмое марта, шоколадка? Все это, скажете, случайное совпадение?
- Бред какой-то!
Во мне начинает что-то загораться, и жар подступает к горлу. Больше молчать я не в состоянии, это какой-то театр абсурда, в котором происходит Вакханалия.
-Извините, Валентина Митрофановна, - начинаю я ровным спокойным голосом,- если уж мы перешли на личности, то почему разбираем только Олега с Шурой, а не вас, к примеру, с Петром Андреевичем. Вы женщина бесспорно очень красивая, но в годах, а совращаете молодого редактора.
Шок парализовал коллектив, все застыли, боясь пошевелиться. Фаня уставилась на меня, выпучив глаза и ловя губами воздух, как рыба, оказавшаяся на песке. А я спокойным голосом продолжила:
- Улыбки и шоколадка – вот все ваши аргументы против Шурочки и Олега,
но не вы ли бежите навстречу редактору, когда он появляется на пороге, распахиваете дверь, снимаете с его пиджака видимые только вам пылинки и сладко улыбаетесь. А уже то, что вы после работы чините ему карандаши – явное свидетельство ваших интимных отношений. Вам вдвойне должно быть стыдно: он женат, у него двое детей и он младше вас лет на двадцать.
- В-о-о-о-о-н отсюда! – посинел, позеленел, побагровел Зеленка.
 Я молча собираю вещи, очень вежливо говорю всем: «До свидания» и выхожу из редакции. Вспомнив про Бардышева, оставляю на столе у Олега записку: «Жду тебя в 10.00 завтра у кинотеатра. Пойдем к ветерану. Вика»
Оглядев, может в последний раз, кабинет, выхожу на улицу. Дождь. Опять
этот вечный дождь.
    ***               
 Дождь барабанит по стеклу. Что же это за утро, которое начинается с дождя?
- Вставай, лежебока. Пора в путь.- тормошит меня Зорюшка.
Скрипит дверь, в избушку вваливается Придворный Музыкант с охапкой дров: «Сейчас протопим, нагреем чайник, перекусим и в путь, так что просыпайтесь, ваша светлость».
 В путь. Сон слетает с меня. Как я могла заснуть? Где мой Принц? Неужели
 один в лесу? Это так ужасно. Какой чай? Надо быстрее бежать, ему ведь плохо там одному, без меня. И тут я с ужасом вспоминаю о своем промокшем платье. Как же я могла выбежать из замка? У меня же есть слуги.Они бы позаботились о том, чтобы Принца доставили ко двору живым или мертвым. Правда, в умных книгах написано, что утро вечера мудренее. Почему я вчера не вспомнила об этом? Как же я теперь предстану перед женихом в таком виде? Я же просто самая настоящая замарашка.
-Платье твое высохло, - как будто прочитав мои мысли, говорит Зорюшка.
- Как это хорошо, а то мой Принц, боюсь, не узнает меня.
- Если Принц попал в дождь, то его наряд не лучше вашего. Только все равно
мне ничего не понятно. Зачем вы выбежали из замка?
- Я теперь и сама не знаю: зачем? Теперь моя душа умирает от страха. Мало того, что я не убрана, не одета, не причесана, но сегодня я ясно понимаю, что
неприлично бегать по лесу за молодым человеком, даже если это Принц. А вот вчера это казалось единственно правильным решением. Почему так бывает? Я раньше думала, что всегда права. Это же мое царство. Наверное, это дождь так действует на мою нервную систему, что я начинаю сомневаться в своих поступках.
- Просто вы повзрослели, стали совершеннолетней, поэтому думаете сегодня не как капризный ребенок, а как взрослый человек, - вмешивается в разговор
Придворный Музыкант, протягивая мне чашку крепкого ароматного чая.
Неужели я рассуждала, как глупая девчонка, а мне казалось, что я вполне способна управлять государством.

                ***
- Что за ветеран? Далеко живет?
- Здесь, за поворотом.
Олег размашисто идет вперед, даже не поздоровавшись со мной. Я в недоумении, из-за него рисковала своей работой, неизвестно чем все это закончится для меня, а он злится. Я считала себя чуть ли не героиней вчера, даже как-то слегка гордилась своим поступком, а он со мной и разговаривать не хочет. Наконец Олег не выдерживает и взрывается:
- Ты что, чокнутая? Ты что лезешь не в свои дела? У тебя родители шишки?
Думаешь, если в конституции прописано, так работа валяется на каждом шагу? Да они сейчас все созвонятся и тебя ни в одну редакцию не возьмут в течение лет двадцати точно. Все же редакторы молодые, уселись надолго,все вместе водку пьют и с бабами развлекаются, думаешь - победила зло?
- Что ты орешь. Ничего я не победила и ничего я не думаю. Почему они
имеют право оскорблять невинных людей, да еще бездоказательно? Собственно я никого не оскорбляла. Мне стало смешно слушать глупости этой старой дуры. Я просто провела параллель, согласно ее логики. Я даже не поняла, отчего Зеленка взбесился?
- Она не поняла, посмотрите на эту наивность. Ты ничего не знаешь или придуриваешься?
- А что я должна знать?
- Хотя бы то, о чем говоришь.
- О чем  же я, по-твоему, говорю?
- Ты при Заме во всеуслышание заявила вслух о том, что известно всему комбинату, но официально держится в тайне.
- А что известно всему комбинату?
- Достала своей глупостью. Известно то, что Зеленка и эта мымра- любовники. 
- Мне и так плохо, а ты еще разыгрываешь. Этого просто не может быть, она же старая и противная. Так не бывает.
-Фу, ты, детский сад! Я так и думал, что ты не настолько смелая, насколько глупая. Будет тебе сорок, я посмотрю, как ты себя будешь чувствовать: старой или молодой? А противная она для тебя, а перед ним - ангел небесный. Да что я тут ликбез устраиваю. Надо же, вот глупота!
- А вы что с Шурочкой – тоже любовники?
- В том-то и смех весь, что мы нет, а они да.
- Как странно, вы-то как раз друг другу очень подходите, а они – трудно поверить, ты уверен в том, что говоришь? Просто бред какой-то!
На наш звонок дверь открывает баба, от изумления я даже забываю о только
что услышанной, не укладывающейся в моей голове новости.
-Чего приперлися? Кто такие? Чего надоть? – рычит это чудовище на нас.
От неожиданности у меня ноги прирастают к полу.
- Нам назначено. Корреспонденты мы. Быстро доложите хозяину квартиры и
откройте наконец дверь, - зло говорит Олег, глядя ей в глаза.
- Ща, все брошу и пойду про тя докладать. Много чести. Хочу - открою дверь, хочу- закрою. Ты мне не указ. Мелок очень.
Двухметровый Олег рядом с этой горой действительно казался мелким, обо мне уж и говорить нечего. Я от страха и слова произнести не могла.
- Кто там? – послышался слабый голос Сергея Анатольевича.
- Да тут к тебе, дед, какие-то двое приперлися, девка и мужик.
- Пусть пройдут, это ко мне.
Баба неохотно отодвигается от двери:
-Шляются тут, убирай потом за ними.
Мы раздеваемся в прихожей и проходим в зал.
- Заходите, заходите, я что-то приболел, вы уж простите, встать не могу.
Перед девушкой и в постели, простите меня старика. Вы знаете, старость столько всего за собой несет. Я вот мнительный какой-то стал и рассеянный. Отдал рукопись, а потом измучился весь. Вдруг не вернете.
Вы уж простите, девушка, мою подозрительность. Я понимаю, что для вас она никакой ценности не имеет, поэтому и боялся, что не посчитаете нужным вернуть, просто выбросите куда – нибудь, а для меня - это же целая жизнь. После пенсии, больше двадцати лет писал, я же врач, а не литератор, мне каждое предложение с большим трудом дается. Так что простите старика за подозрительность. Что скажете? Каков будет ваш вердикт? Я понимаю, что мои записи неудобоваримые, вот если бы кто-нибудь взялся обработать литературно, тогда бы совсем другое дело. О врачах много написано, а вот о санитарках и медсестрах, незаменимых помощницах – почти ничего. Им же паек полагался меньше всех, а трудились они за десятерых здоровых мужиков. Вот такое время было. Это же настоящий подвиг. Меня после войны обвинили, что я хлеба мало давал. А в тылу в это время люди от голода умирали, я же никого из своего медперсонала не потерял, все выжили. Да… Это же понимать надо. Правда, потом извинились, но мне было больно слушать такие обвинения. Это же война. Понимать надо. Да…
 Домработница возвышалась над нами, как гора, заложив руки, она в упор, не мигая, смотрела нам в рот. Под ее пристальным взглядом мы не смели шелохнуться, мне хотелось испариться, сделаться невидимой, исчезнуть.
- Довести бы дело до конца, тогда и умирать можно. У меня и в редакции люди знакомые есть, только бы кто-нибудь взялся литературно обработать.
Я вам приготовил фотоальбом, вот посмотрите, здесь все наши девчата, врачи с больными. Нас раненые все время фотографировали. Талантливый все-таки у нас народ. Сколько песен было написано на наших глазах, сколько картин нарисовано, талантливых людей на нашей земле – пруд пруди. Вот смотрите наши девушки в Вологде на спартакиаде первое место заняли. А вот мы в Риге и опять правофланговые, на этот раз призы получаем за художественную самодеятельность. Ох, как красиво пели наши девчата, на
современной эстраде таких голосов и в помине нет Да…
 Олег устанавливает фотокамеру, включает свет. Домработница наконец-то
сдвигается со своего места и, зевнув, уходит в кухню. Мы с облегчением
вздыхаем, да, такую вряд ли у старика хватит сил прогнать, такая сама всех прогонит.
- Вы уж извините, что она так разговаривает. Что поделаешь, еще не весь народ пока у нас образован и воспитан. Да… Я вот что хотел еще вам сказать, когда писать очерк будете, уж, пожалуйста, обо мне ничего не надо:ни плохого, ни хорошего. Обо мне итак много всего в течение жизни писали.
- Сергей Анатольевич, я боюсь, что не справлюсь, так много информации.
- Что вы, что значит не справитесь? Главное - не бойтесь, не боги горшки обжигают. Все были молодыми и начинающими, тут главное вера в свои силы. Да… Ну, удачи вам, а я уже устал… Жду вашей статьи. Спасибо, что вернули мне мои мемуары в целости и сохранности.
- Писаки засратые, - гремело за нашей спиной, пока мы спускались по лестнице вниз.
 - О чем писать- то будешь? - спросил Олег уже на улице.
- Не знаю.
- Не начинала что ли?
- Не начинала.
- Ты даешь. Уж поднапрягись. Он, видно, давно под тебя яму роет. В свое время уже брался за эту тему, когда сам был корреспондентом, да не справился, поэтому и подсунул тебе. Знает, гаденыш, на чем утопить. Могу пожелать только удачи, помочь ничем не могу. Снимки гарантирую. Так что пока, трудись все выходные, не подведи старика, слышала, как он в тебя верит. Удачи, философ.
Олег исчезает за поворотом. А я остаюсь стоять одна со своими сомнениями,
переживаниями. Одинокая, непонятая, непринятая, под дождем.

                ***
 
  Болит голова. Так болит, что сил нет. И не только голова, что-то внутри стонет, плачет, кричит. События недели не умещаются во мне. Давит на грудь чужая жизнь, не мои проблемы снятся по ночам. Зачем мне жизнь Бардышева? Я и в своей-то разобраться не могу. Еще только в прошлое воскресенье я изнывала от скуки. И вдруг, как снежный ком, свалилась на меня любовь. Не просто появилась из ниоткуда, а проявилась из меня. Я даже и не подозревала что этот зверек был во мне, прокрался вглубь, притаился и спал, пока не пришел его час. Еще неделю назад я мечтала о своем парне, о возвышенной благородной любви, о чувствах, переполнявших душу. Почему же никуда не воспарив, я сижу, приплюснутая, прижатая к земле, без надежды на полет и счастье? Боль в душе такая, что трудно дышать. Ему же не четырнадцать лет! В двадцать с хвостиком человек должен понимать, что в мире много нелепых случайностей. Говорят же и пишут классики всего мира, что любовь – такое чувство, которое может преодолеть все преграды, если она – настоящая любовь. Он же сказал, что любит, почему же так стонет душа и так болит сердце?
 Звонок в дверь, как звонок внутрь меня, я почему-то боюсь этих звонков.
Просто я болею, у меня температура, почему никто этого не хочет понять,
все звонят, звонят, звонят, то в дверь, то по телефону. Судя по сжимающемуся сердцу, хороших известий от этих звонков не услышишь. На пороге Наташка вся в слезах.
-Господи, у тебя-то что приключилось?
- Как что? Я самая несчастная девушка на свете. Лучше бы я в Рыжего влюбилась, он такой красивый стал. Я же, как последняя дура, выбрала Ермакова, а он какой подлец! Слов нет, как таких негодяев земля носит. Вчера со мной целовался, а сегодня уже женился.
- Что ты плетешь, говори внятно, кто женился, когда, на ком?
- Нет, какая же я дура, почему я выбрала не Рыжего? Он же в Афган уехал, это же заграница. Поляковой какой-то хахаль из Афгана солнечные очки привез – вот это класс! Мне бы Рыжий тоже чего-нибудь привез, а я дура, сказала ему, что другого люблю, нет, ты представляешь? А он негодяй, взял и женился.
- Да не томи ты душу, кто женился?
- Я же тебе сказала, что Ермак.
- Как это он мог жениться, если вчера у него и девушки еще не было?
-Как это не было? А я, разве я не его девушка? Он же целовался со мной,
ты что забыла?
- Хватит выть без толку, объясни, откуда ты это знаешь?
- А что это ты такая белая стала, как простыня в прачечной? Уж часом сама в него не втюрилась ли? Забыла, как мы в детстве клятву давали, что парней
друг у друга отбивать не будем? Или ты меня за подругу уже не считаешь? Я-то, дура, уши развесила, а он все про тебя и про тебя спрашивает. Думаю, зубы мне заговаривает, а сам сейчас под юбку лезть будет. Вот дура, оказывается горе-то тут и не мое вовсе.
- Замолчи ты наконец и объясни все по порядку.
- А что мне тебе объяснять? Встретил меня сейчас у подъезда, попросил тебе письмо передать и сказал, что женился. На тебе это письмо. Сдается мне, что
мы с тобой уже и не подруги вовсе. Удаляюсь, казалось бы, какое мне дело до тебя, но как чертовски приятно, что вместе с бумагой я передаю тебе и свои слезы. Горюй теперь одна, не будешь скрытничать. Я всему классу разболтала, что у меня роман с Ермаковым, а роман-то, оказывается, был у тебя.
- С чего ты взяла?
- Да с того, что на тебе лица нет, посмотри в зеркало.
 Я сижу с письмом в руках, не зная, что же мне делать? Я ведь могу его и не
читать. Зачем мне знать его объяснения? Если он за выходные женился, то
значит наша встреча просто розыгрыш, или, как сказал Игорек, месть за былые обиды. Как же люди могут притворяться! Или это я такая глупая – ничего не понимаю, воспринимаю мир на своей волне, которая не имеет ничего общего с объективной реальностью. Мне так плохо, что хуже уже не будет, так что открою конверт, лучше сразу с головой в омут.
«Милая моя, единственная, желанная! Жить не могу без тебя. Ты призрак, ты
мираж, ты воздух. Все время растворяешься и убегаешь куда-то. Я люблю тебя, так люблю, что и сказать нельзя. Когда ты была призраком и жила во мне, я был спокоен. Мог ходить, учиться, жить, и даже целоваться с кем-то.
Но вот ты материализовалась, и я понял, что раб твой, только и могу в жизни, что лежать у твоих ног, смотреть на тебя и ревновать даже к воздуху,
к ветерку, ласкающему твои волосы. Муки ревности, которые я пережил в ту ночь, невыносимы. Прекрасно понимаю, что Рыжий тут ни при чем, но ничего с собой сделать не могу. Прикоснувшись однажды к тебе, я уже никому не позволю даже посмотреть на тебя. Построю дворец, запру тебя там, разве сможешь ты жить в неволе? Я тебя хорошо знаю: ты возненавидишь меня. Я так тебя люблю, что не могу допустить этого. Меня душит, возможно, скорее всего, мой эгоизм. Я не спал всю ночь, бродил по улицам и чувствовал, что это тупик. Я пленник своего чувства, может, это продукт моего воображения, я не знаю, знаю только одно, что быть рядом с тобой – это счастье, которого мне никогда не достичь. Я могу до бесконечности подниматься в гору, вершины у этой горы нет.
 Я ничего не придумывал специально. Хотел встретиться с тобой и все обсудить. Но, видимо, здесь вмешалась какая-то неведомая сила, я знаю, ты
не веришь в провидения, я и сам до сих пор не могу поверить в то, что случилось. Это за пределами логики и разума. Такого с нормальными людьми случиться не может, но я уже привык, что со мной может случиться все. Получилось все странно и глупо. Я должен был быть свидетелем на свадьбе у однокурсника, а точнее не должен был быть, я был просто приглашен в качестве гостя, хотел пойти туда с тобой, но у свидетеля что-то случилось, и он в последний момент не смог явиться на это бракосочетание.
Я оказался почему-то под рукой, и меня попросили заменить исчезнувшего
товарища. Поскольку мысли мои были все о тебе, то я где-то расписывался,
не вникая и не читая. То, что вместо моего приятеля в свидетельстве о бракосочетании оказалась моя фамилия, выяснилось почему-то уже на банкете. Что тут началось! Какая-то девица целовала жениха и кричала, что это голос с небес. Невеста же бросилась мне на шею и стала объясняться мне в любви. Сплошной театр абсурда. Все перепились,  утром я думал, что видел дурной сон. Однако не успел я прийти в себя, как толпа родственников ввалилась в нашу квартиру. Все стали уговаривать меня и моих родителей, что это воля провидения и судьба. А я подумал: почему бы и нет? Это тоже выход. Я ее не люблю, но и дураком при ней себя не чувствую. Взял на себя ответственность за чье-то головотяпство. Хотя не исключаю, что все это комедия, которая была разыграна специально для меня, может и так.
 Прости меня, если бы мы с тобой случайно не встретились, ты бы никогда и не узнала о моем чувстве. Сейчас я очень виноват перед тобой. Сегодня вечером мы уезжаем на преддипломную практику в Сибирь на полгода. Моя новоиспеченная жена оказалась со мной в одной группе, так что едем вместе, там с ней и познакомимся. Прости меня. Забудь обо мне. Ведь, эти долгие четыре года ты, наверняка, даже не вспоминала меня, не знала, что я сплю и вижу только тебя, что я дышал и дышу тобой. Тебе легче меня забыть. Что будет со мной, не знаю? Смогу ли жить без мыслей о тебе, трудно сказать? Возможно, это выход из тупика, в который я сам себя загнал. Я боюсь и тебя, и своего чувства, боюсь завтрашнего дня, когда думаю о тебе. Здесь же все до примитива ясно. Наверное, это и есть жизнь, а ты просто заоблачная фантазия. Или я слаб душой, ищу легких путей? Мысли передуманы все. Результат моих мучений до слез глуп, но мне показался единственным выходом. Я ведь сам не принимал решений никаких, я оказался женатым без собственного ведома. Это мне и показалось интересным в этой неправдоподобной истории. Прости, если сможешь, и прощай…»   
 Прости и забудь! Как же это сделать, если душа замерла в предсмертной агонии, а мозг отказывается воспринимать информацию? Прости и забудь.
Разве это выполнимо? Если не простить, то забыть уже не сможешь никогда.
Прощать, вот беда в чем, нечего и некого. Я должна его простить за любовь
ко мне, меня никто никогда не любил. Должна простить за то, что признался?
Быть нелюбимой страшнее, чем брошенной. Смешно, я брошенка. Надо же,
как стремительно развиваются события? Еще вчера у меня не было парня, а
уже сегодня меня бросили. В каких неведомых глубинах человеческого духа
прошла моя жизнь?  А то, что она прошла, и уже никогда ничего со мной не
произойдет – ясно как день. Я могу жить хоть сто лет, смысла в этом нет никакого, кто-то распорядился так, что жизнь сжалась в миллионную долю секунды и пронеслась мимо меня, моя жизнь мимо меня – парадокс какой-то.
Театр абсурда, и я в нем главная героиня. Какая честь!
 Телефонный звонок вырывает меня из оцепенения. Я почему-то срываюсь с места и бегу к столу, вдруг на другой стороне провода раздастся смех и мне скажут, что это просто розыгрыш. Я и почерка-то Серегиного не знаю, почему  сразу поверила, что письмо написано его рукой? История явно неправдоподобная, может, Наташка решила отомстить, узнав, что между нами завязываются какие-то отношения?
 Противный голос Зеленки разбивает все мои надежды:
 - Виктория! В редакцию больше можешь не показываться, ты уволена по сокращению штатов, даже заявление от тебя не требуется.
- Хотелось бы узнать, за что?
- В стране перестройка, в массах подъем, с такими, как ты, нам не по пути.
- А поконкретнее нельзя объяснить?
- Можно и поконкретнее. Ты что, кувырла, лезешь, куда тебя не просят? А со статьей, мне доложили, не справилась. Так что чеши сразу в отдел кадров за расчетом.
- Ты не имеешь права, ты не начальник комбината.
- Вот тут ты просчиталась, я с начальником на одной лестничной клетке живу, так что все уже обговорено, не беспокойся.
- Есть еще профком.
- Ой, держите меня, сейчас от страха упаду. Формулировочка твоего увольнения такова, что ни суд, ни профком тебе не помогут. А для общего развития интеллекта могу поделиться информацией: председатель профкома является зятем начальника комбината. Чтобы выстраивать свои логические цепочки, на будущее советую, надо иметь папочки на всех руководителей и точно знать, кто с кем в каком родстве состоит. Хотя вряд ли у тебя будет будущее в журналистике. В дворники если только пойдешь! Сейчас обзвоню все редакции, чтобы тебя на пушечный выстрел никуда не подпускали. Вот так-то, философ, учись жить, а не правду-матку орать там, где тебя не просят! Репутацию скандалистки и сплетницы я тебе обеспечу на всю оставшуюся жизнь. Желаю счастья!
 Надо же, какие все добрые люди, все мне желают счастья. Умереть и не встать. Меня разбирает смех, хочется хохотать до упаду. Так, наверное, сходят с ума. И ведь прав, гаденыш, сама во всем виновата. Везде и во всем.
Мне захотелось вдруг спрятаться под одеяло, от всех, от всего мира и спать,
спать, спать. А потом, как в детстве: солнышко, выходной и не надо идти в детский сад, который я ненавидела всеми фибрами своей души.  Главное, не принимать поспешных решений. Чушь какая-то крутится в голове. Разве это я принимаю решения, решения принимают за меня, да еще с пожеланием счастья.

                ***

  Солнечный свет разорвал зеленый занавес, и мы неожиданно для себя оказались на поляне. От ослепительного солнца заболели глаза, но уже в следующую секунду мое сердце ожило, затрепетало, запело от восторга. Принц, мой принц! Он здесь, сейчас я увижу его.
 На поляне под развесистым дубом весь в сиянии солнечного света стоял Мой Принц. Он был так строен и прекрасен, что я задохнулась от счастья.
- Принц, мой Принц, наконец, я нашла тебя, - бросаюсь я к нему и слышу в ответ что-то непонятное, разрывающее душу.
- Прочь от меня, гадкая замарашка, не прикасайся к моему новому костюму,
а то он перестанет блестеть.
Это какой-то странный сон, нужно поскорее проснуться. Я закрываю глаза, пытаюсь ущипнуть себя, но все остается в том же положении. Значит, мне необходимо найти нужные слова, чтобы он поверил, узнал, полюбил.
- Мой дорогой Принц! Я столько лет ждала тебя, искала под проливным дождем, неужели ты не узнаешь меня, это же я, твоя Принцесса.
- Ха- ха- ха! Принцесса! Посмотрите на нее. Разве принцессы бывают замарашками? А где твоя золотая карета? Где корона? Где слуги?
- Розы, - ищу я спасительные слова, - помнишь, в зеркале ты бросил мне букет алых роз. 
- Ну, и где же они?
- Я, я не успела их поймать, - лепечу невнятно, понимая уже, что никакого спасения нет и оправдания моему опрометчивому поступку тоже нет.
- Ха-ха-ха! Стану я дарить розы каким-то замухрышкам.
 В этот момент раздается стук копыт, и на поляну вылетает тройка прекрасных лошадей. Золотом расшит кафтан у кучера, карета - будто соткана из ярко-красных роз. Принц бросается к карете, открывает дверцу и оттуда показывается головка с венком из тех же красных роз моей Младшей фрейлины.
- Ах, Принц! – поет сладким голоском первая красавица двора, - ваш букет
пленил мое сердце, я навсегда полюбила этот цветок и решила предстать перед вами в образе прекрасной благоухающей распустившейся розы.
- Вот это красавица, - восхищенно вскрикивает Мой Принц и протягивает руку Моей фрейлине.
Опять какой-то шум, стук копыт, и на поляну вылетает двенадцать рыжих
жеребцов, запряженных в золотую карету. От блеска слепит глаза. Золотым
кажется все: и кони, и коляска, и кучер.
- Спрячемся, моя королева, - шепчет мне на ухо Придворный Музыкант.
- Как спрячемся! А мой Принц?
- Разве он теперь ваш? Давайте лучше из-за кустов посмотрим за ходом событий. Уж не поле ли битвы здесь будет разворачиваться? Вам принимать участие в драке ни к чему, не королевское это дело.
- Наверное, вы правы, не могу же я, действительно, предстать перед своими придворными в таком виде.
Мы отступаем на второй план, в тень кустов. Из золотой кареты выплывает
Светлоликая.
- Да как она смеет, - бросается вперед Зорюшка,- Этого нельзя допустить,
если маменька дорвется до власти, в нашем королевстве восторжествуют
зависть, лесть, ненависть, злость.
 Музыкант удерживает Зорюшку, хотя ему это дается нелегко, так уж бедной
сестрице хочется установить справедливость. А на меня нападает апатия,
какое-то одеревенение. И винить в моих глупых поступках некого, и казнить
не за что. Все правы как-то по-своему, все, кроме меня. Я одна виновата в том, что мой Принц меня не узнал и мое королевство разрушится сейчас на моих глазах.
 Принц не успевает подать руку фрейлине. Пораженный великолепием и блеском Светлоликой мой суженый бросается к моей придворной, пусть даже и кузине, но всего лишь придворной, он променял меня не на какую-то другую принцессу, а на мою придворную.
- Вот она, моя Принцесса,- гремит его голос на всю поляну.
От этого возгласа то ли в моем сознании, то ли на самом деле происходит
какое-то помрачнение. И вдруг из откуда-то набежавших туч на метле спускается( опять же моя!) Старшая фрейлина и набрасывается на Принца.
- Дурак, стоеросовый, я тебе что приказала, выбирать ту, которая бросится тебе в ноги.
В этот момент из золотой кареты выскакивает тетушка.
-Ах, ты старая ведьма, ты что мне обещала? Что принц будет наш, а сама
затеяла двойную игру? Да я тебе щас все бельмы -то твои бесстыжие повыдеру!
Не успевает Принц и слова вымолвить, молниеносно выскакивают из карет
Младшая фрейлина и Светлоликая, которые только что плавно передвигали ножками, и, забыв про величие, как кошки, бросаются в ноги к Принцу.
 Оглушительный взрыв потрясает не только поляну, но и все королевство.
Смрад, дым. Когда запах улетучивается, я неуверенно открываю глаза.
Поляна опять залита солнечным светом, но ни Принца, ни моих соперниц нет. На том месте, где только что происходила душераздирающая сцена появились телеграфный столб, обвитый золотой повителью, и поляна роз.
Музыкант, Зорюшка и я с опаской выходим из своего укрытия. Дождь смыл всю грязь с моего платья, яркое солнце высушило его, и оно засверкало, как новенькое, такое же платье оказалось и на Зорюшке.
- Что случилось? Куда все делись? Откуда взялся этот столб?
- Это конец злу!- услышали мы голос Старой Доброй феи.
- Бабушка, - кинулась Зорюшка к ней, - а где все?
- Их погубила алчность, дорогие мои, жажда власти. Хотели перехитрить
друг друга и попались на собственном колдовстве, сами вырыли себе яму,
сами же в нее и угодили. Злая колдунья накануне бала проникла во дворец
под видом Старшей фрейлины и, разведав все тайны, придумала хитрость.
Она превратила обыкновенный телеграфный столб в молодого человека и
попыталась убедить всех, что это и есть самый настоящий Принц. Зная ваш
импульсивный характер, она предположила, что вы не станете дожидаться
Принца дома, а пойдете его искать, окажетесь на этой поляне и в порыве
радости броситесь к нему на грудь. Вот в этот – то момент мнимый принц
превратится в столб, а вы – в повитель вокруг него. Настоящий же Принц,
которого каким-то способом должны были задержать в дороге, явившись во дворец и узнав эту красивую историю любви, поплачет и по законам нашего королевства женится на другой. Этой другой может быть только ваша родственница, то есть Светлоликая. Просчет оказался лишь в том, что все участники заговора не доверяли друг другу и у каждой был свой план, даже столб хотел всех перехитрить и стать королем.
-А где же настоящий Принц?
- Этого я не знаю. Знаю только одно: настоящий Принц не мог опоздать на бал.
- Постойте. Это же сказка. По законам жанра у нее должен быть счастливый конец, это же вам не реальная жизнь!

                Эпилог

- Извините меня, моя Королева, я не прятался от вас. Вы были так увлечены своей мечтой, желанием совершить подвиг во имя любви, что даже ни разу не взглянули на меня. Я же подошел к вам на балу точно в назначенный час.
Я поворачиваюсь к Придворному Музыканту, смотрю в его красивые лучезарные глаза, где отражается все мирозданье. Это и есть та самая примета, по которой я должна была его узнать. То, что он хорош собой, голубоглаз, розовощек, с белыми льняными кудрями – все это признаки вторичные. В его глазах должен был отражаться весь мир – вот почему он Принц. Как же я могла быть такой самоуверенной, нарушить все правила и приличия, броситься за какой-то деревяшкой. Деревяшка не признала во мне Принцессу, это нормально, но как же я не признала своего Принца? По одежке решила, что передо мной музыкант. Краска стыда заливает мое лицо.
- Не огорчайтесь, моя Королева, зато мы хорошо узнали друг друга. Наш союз теперь несокрушим. Основа его -  не только любовь, но и крепкая дружба. Позвольте вам надеть на палец обручальное кольцо.
Из глупенькой Принцессы я превращаюсь в настоящую Королеву, а впереди  меня ждут Счастье, Любовь и Красота. Это же сказка. У нее может быть только счастливый конец.
                1987г