– «Низвергаясь домкратом», – не помню, кто написал? – ковырялся в памяти Грушин.
– Ильф, Петров.
– Точно – он, про наш ливень. А Ниагара – просто писающий мальчик, – Николай снова вклеил глаза в серо-зеленый коктейль из дождя с туманом.
Ливни осаждали третий день. Сидя под навесом на даче Сашкиного друга Яшки, мы проклинали все: и забытое Богом горное ущелье, и шум взбеленившейся реки, и невысыхающие этюды.
– Макароны кончились, – ныл Грушин. – Четвертую неделю здесь плесневеем. Когда твой «крутой» приедет?
– Сегодня обещал; завтра – закрытие выставки. Сам переживаю – продалась хоть одна? – Санька с минуту помолчал, устремив рыбий взгляд в непогоду, и вдруг ляпнул ни с того ни с сего:
– Ребята, вы когда-нибудь о смерти задумывались?
– Сань, ты что, совсем отсырел?
– Да нет, это я просто так...
– Кажется, «Черокки», – уловил Николай шум двигателя.
Джип возник из потопа неожиданно. Яков в два прыжка оказался под навесом.
– Ой, вы гей еси, добры молодцы!
– Гой еси, – поправил я.
– А мне по барабану, – что геи, что гои, лишь бы товар покупали. А ведь берут, пацаны, берут! У тебя, Сань, три картинки ушли, и у Толяна с Колькой – по две. Пошла «раскрутка». Вот, читайте. Только сюда вас доставил, сразу же Санькину заметку тиснул, – протянул нам Яшка газету.
– «Яйца вкрутую», – прочел Грушин. – Классное название для газеты.
– Братва придумала. С понтом, круче – только мы. Сами выпускаем... – Яшу распирало от самодовольства. – Дальше читайте, там раздел есть, «Облом» называется.
На последней странице красовалась наша фотография
.
– А почему в траурной рамке? – опешил Николай.
– Ой, кажется, каша подгорела, – засуетился Подмалевич.
– Сидеть! – рявкнул Грушин. – Кашу вчера всю съели
.
Над фотографией чернел зловещий заголовок: «Горы не прощают ошибок». В глазах зарябило от слов: «молодые художники», «разбитый плот», «опознали этюдники», «поиск тел»...
– Эй, ты что! – завопил Грушин удравшему в дом Подмалевичу. – А ну, колись, ты зачем нас ухайдакал?
– А вы что, не знали? Санька вам не рассказал? – удивился Яков. – Ну дела!.. То-то смотрю, вы на меня шнифты выкатили. Да все нормально, пацаны! По плану раскрутка. Санька говорил, что у художников после смерти цены на картины вверх ползут, в натуре.
– Сейчас он у нас поползет, – пообещал Грушин, – и вверх, и вниз, и в ширину...
– А я и цены удвоил, – упал духом Яшка. – Народ интересуется, подтягивается. Еще вчера бы приехал, да Петьку-Киллера Лолка не пустила, самому пришлось машину вести.
– Ты теперь и мочить будешь сам, без киллера? – у меня даже в горле пересохло.
– Да вы что, пацаны, офигели? Петька только баранов на шашлыки мочит. Нет, мы «мокруху» не уважаем. Все будет путем, расслабьтесь. Сегодня новый номер вышел, вас нашли. Я нашел. А за ночь и гипс высохнет, и подгримируем...
– Какой гипс?
– Ну, покалечились типа, переломы. Так ведь живы зато, – просиял Яшка. – Все трое.
– Двое, – прорычал Грушин, – один скончался, не приходя в сознание, – кивнул в сторону Подмалевича.
– Зря вы на него, братаны, – набычился Яша. – Башли ведь конкретно закапали. Вот вы сейчас – на том свете. Так? А вас покупают. А когда в этот вернетесь? Прикиньте – сенсация! Все по уму – раскрутка, Санька – голова...
– Чего спорить? – подал голос Подмалевич. – Гипсуй давай, а то не высохнет до утра.
– А ты умеешь? – трудно было представить Яшку в роли травматолога.
– Братва не жалуется. Видел, у них раньше пальцы в растопырку были? Исправил дефект гипсом.
– Шурку всего загипсуй, – распорядился Грушин, – как памятник будет – он памятники любит. Перфоменс получится на закрытии.
– Какой перфоменс? – насторожился Яков. – Типа «боди-арт»?
– Типа того.
– Слушай его больше, – недовольно засопел Санька. – Гипсуй, как в заметке сказано: у Толяна – левое запястье, у Кольки – правое предплечье, у меня – бедро...
– В гробу я видел этот бурелом! – взбесился Грушин. – Чем есть буду?
– А я тебя – из ложечки, – пообещал Санька.
– Яш, ты ему ногу повыше гипсуй – до пояса. При переломе бедра так положено, – советовал Николай.
– Верно, – поддакиваю, – тазик фиксировать надо.
Яков гипсовал на кухне, и оттуда доносилось:
– Яша, может, там не надо, Грушин пошутил.
– Надо, Санек, надо! Коля дело говорит. Я тебе и костыли прихватил. Сам же говорил – искусство жертву любит. Перфоменс, надо же...
– Так ему и надо, – злорадствовал Грушин. – Пусть мне кушать нечем будет, но и ему...
Сидеть Санька не мог, только стоять или лежать. Николаю шину к плечу пригипсовали, как положено. Когда он, перекошенный от злости, с рукой, отдававшей пионерский салют, появился из кухни, Подмалевич задохнулся восторгом:
– Я тебя сразу узнал, ты – Павлик Морозов!
В домике было натоплено, как в бане, но в гипсе все равно неуютно и холодно. Я легко отделался: гипс только по локоть, а вот Грушин... То Сашке честь отдаст, то мне, то потолку. Всю ночь кряхтел и ворочался под жизнерадостный храп Якова...
– Толян, ты не помнишь, какого лешего нас перед смертью на плоту дернуло кататься? – Николай подчеркнуто игнорировал Саньку.
– Нет, не помню. Я же головой об скалу стукнулся. Может, ниже по течению пейзажи красивые, это только он знает... знал, вернее.
– Да... – загрустил Грушин. – Ни дерева не посадил, ни жену...
– Я тоже любил жизнь, – встрял Подмалевич. – Жизнь, живопись и женщин. И почему хорошие люди уходят так рано?
– Это не про тебя, – огрызнулся Николай. – С тобой все вовремя, а вот нас с Толяном жалко.
– А еще – я любил животных, – шмыгал носом Санька.
– Сейчас еще что-нибудь на «же» вспомнит, – заскрипел зубами Грушин. – Заткнись, убийца! Толь, давай этому жмурику рот загипсуем. Ведь проляпается на выставке, крутые тогда точно в клочья порвут.
– Вставай, братва! Дождь кончился! Нас ожидают воротилы бизнеса! – Яшкино лицо один к одному списано с вывески «Мясо, молоко и... фрукты». – Тебе, Санек, – протянул костыли, – тренируйся.
Наскоро декорированные лейкопластырем, часа три тряслись мы по горным дорогам.
– Там лучшие люди собрались, – вводил в курс дела Яшка. – От главврача психдиспансера с женой до начальника медвытрезвителя. Кстати, это он под салон свое здание сдал. Народ ждет своих героев, столы ломятся от яств!
Столы действительно ломились. Яшкины гости бродили по залам и, казалось, не смотрели, а нюхали картины.
– Выжили, хлопцы?
– Директор бани, – представил Яша.
– Привет мазилам!
– Черный пояс каратэ...
Массажисты, владельцы варьете и секс-шопов. Джинсы, кожа, бабочки, цепи. Голова кругом.
– А это кто? – застыл Подмалевич, выпучив глаза на хрупкое создание в конце зала.
– Журналистка наша – классная телка. Это она твои заметки причесывала. Сейчас приведу, – заторопился Яков.
– Татьяна, – протянуло руку создание.
– Александр, – галантно зашаркал гипсом Сашка. – Очень польщен, прекрасный стиль! Я сразу почувствовал изящную женскую руку профессионала в... «Яйцах»... В смысле – в ваших... В смысле... – в крутых...
Сначала у Подмалевича покраснели уши, потом лицо, а в конце куртуазной тирады и гипс.
– У-у-у!.. – тихо проскулил Яшка, зажмурясь. – Ну, я пошел...
– В смысле, в газете... – несло Александра, как на плоту.
– Понимаю, – смутилась журналистка, – название не самое удачное.
– Нет, нет! Что вы! Удачное, жизненно даже – «крутые».
– Вкрутую, – слабо сопротивлялась Татьяна.
– А ему все равно, – не преминул съязвить Грушин, – что крутые, что открученные.
– Ваши пейзажи так необычны, – пыталась сменить тему Таня. – Такие ракурсы. Порой кажется, что там, где не ступала нога человека...
– Там Санькина непременно вляпается своим языком, – вставил Грушин.
– Друзья! – постучал Яша вилкой по стакану. – Сегодня мы столкнулись с прекрасным лоб в лоб. Воскресли мои кореша. Саню я нашел под корягой, – Яшка трагически сглотнул слюну. – Он стонал и ел червей. Но еще раньше он нашел меня. С той встречи и начался мой бизнес. Братва, кто из вас может сделать произведение искусства из простого женского... зада?
Взметнулся лес рук.
– Я не то имел в виду, – нахмурился Яков, – красками. А Саша может, «боди-арт» называется.
По залу пронесся глухой ропот восторженного удивления.
– Сегодня, когда лечение дороже похорон, я призываю вас не просто поддержать таланты, а задуматься...
Яков говорил долго и красочно. Его речь прерывали тосты и аплодисменты, но разве все услышишь, когда Сашка над ухом зудит:
– Тань, а ты не могла бы дать номер своего телефона? – и опять занесло: – А то мой не работает...
– Конечно. Возьми фломастер.
– А где записать?
– На ноге можно. Нет, не на моей, у тебя же гипс есть. Давай, я сама, тебе неудобно.
Пока журналистка рисовала номер у Сашкиного подножия, тот канючил:
– Ребята, пошли домой, нога устала.
– Подожди, торги только начинаются.
– Завтра все узнаем, – уговаривал Подмалевич, – мне «обелиск» ногу вот-вот оторвет.
Наскоро попрощавшись с гостями, мы ретировались, оставив Якова умничать перед картинами.
– Смотри, как Яша распинается, – заметил Грушин.
– За такой процент и ты бы выложился. Сань, а где твоя цаца-папарацца?
– Я ее за ножницами садовыми послал.
– Правильно, – одобрил Колька, – самое время. Давно у нас газоны не стригли. Романтично: ночь, улица, фонарь, обрезка... Точно газоны?
Александр шлепал гипсом по тротуару, наседая на наши щедрые плечи, а мы с Николаем несли по костылю в руках нетравмированных. Так и добрел до Санькиной квартиры ходячий памятник МЧС под сочувствующие взгляды прохожих.
– Все, теперь оставьте меня одного... – Сашка вытянулся на диване и закрыл глаза.
– Опять умирать? – запереживал Грушин. – В одиночестве?
– Татьяну ждать. Гипс будем снимать.
– Ты же сказал – дня три походить надо.
– Я в туалет хочу! – завыл Сашка.
– Так сходи.
– А как? Лежа? Я теперь несгибаемый! К тому ж этот хмырь мне все загипсовал, где нужно и ненужно, по твоему рецепту запечатал.
– Ты тоже хорош, – упрекнул Колька. – Хоть бы предупредил, что сплавить нас собрался. С родственниками бы попрощались... Слушай, Сань, а что это Яша про «боди-арт» все намекал?
– Завтра расскажу, – Сашке было не до «артов». – Все, теперь заворот двенадцатиперстной будет.
– Колян, мы его теряем!.. Заворот хуже обезнавоживания.
– Двенадцатиперстная не заворачивается, – возразил Грушин. – Давай сами тебя разгипсуем? В ванне замочим. Откиснешь – разбальзамируем.
– Валите отсюда, однорукие! – журналистка влетела в квартиру с ножницами наперевес, как Диана-охотница. Она с самого начала была в курсе всего.
Грушин, кивнув на Подмалевича, строго наказал: «Интим не предлагать», и нас выпихнули вон.
– Как ты думаешь, успеет журналистка? – волновался Николай.
– Папарацци, они все успевают.
Подходил наш автобус. Останавливаясь, он издал громкий выхлоп, и Колька разочарованно вздохнул:
– Не успела...