В старом парке плескали цветомузыкальные фонтаны. Праздная толпа поедала мороженое, а комсомольцы с остервенением закапывали письмо потомкам. Комсорг, цитируя вождя там, где учиться лучше сразу три раза кряду, в ораторском запале вкрутил трехэтажный мат. После ошарашенной минуты молчания, уже с меньшим энтузиазмом, заверил, что все доживут до новой жизни и зашагают с потомками рядом.
– Ни фига не понял, – расстроился Грушин. – А если и предки присоединятся? Это ж какая толпа! Ну и топот поднимется...
Спроси, как его звали – не вспомню. Комсорг, инструктор горкома, директор парка... Вожак – одним словом. На каникулах писали ему транспаранты, доски почета оформляли. Часто выручал, грех жаловаться. Себя тоже не обижал.
– Распишитесь за трудовые, – улыбался, прикрывая «лишние» графы ведомостей, и, одобрив каллиграфию, выдавал заранее округленную сумму: – Пересчитайте все до копеечки. Тратить нужно с экономной экономикой, – наставлял заботливо.
Дом Вожака примыкал к ограде старого парка.
– Как получу квартиру, этот барак под художественную мастерскую отойдет. Окончите училище – организуем, – обещал «благодетель». – Художник должен деньги грести экскаватором, в крайней случае – лопатой.
Насчет лопаты мы ему напомнили после армии:
– Помощь требуется? Вымпелы, ленты, транспаранты... Деньги нужны. Съездить бы куда-нибудь порисовать.
– Разве это деньги? – сплюнул Вожак презрительно. – Их щепотью брать стыдно. Деньги – это то, что гребут экскаватором. Но... сначала – лопата. Я сейчас стройотряд сколачиваю. Не хотите примкнуть? Вырубите из дерева пяток-другой идолов на темы сказок для профилактория «Берендей». Оплата поштучная. Края лесистые, таежные. Этюды напишите. Решайте быстрей, через два дня – вылет.
– Где он здесь леса нашел? – Грушин смотрел на зеленые латки полей в иллюминатор самолета и тускнел.
Санька, отстранив пессимиста от застекленной романтики, произнес загадочно: «Лэнд-скэйп, – и, покачав головой, присовокупил совсем уже непонятное: – Ленд-арт»...
– А я Грушин. Сзади тебя Толян сидит, ты его узнаешь? – Николай терпеть не мог, когда Подмалевич умничал, ничего хорошего это не предвещало.
– Пейзаж, – перевел Сашка. – Ленд-арт – искусство больших пространств. Если на пастбище выпахать знак, ну, скажем, – символ бесконечности, его из космоса увидят. Прилетят гуманоиды, а мы их с Русановым сведем. С натуры будет иллюстрировать.
– Прежде чем тарелки прилетят, тебя директор совхоза повесит. У нас иногда вешают, а потом сажают. Только приземлимся, сдам тебя куда следует, как угрозу национальной безопасности. Там подсчитают убытки от пахоты.
– Какие убытки? Сплошная выгода. Стада кругами будут ходить, организованно. Все подряд выщиплют.
– Это действительно возможно? – повернулась голова с пышной шевелюрой.
– Для Подмалевича невозможного не бывает, – заверил Грушин. – Доводилось вам, девушка, лицезреть из космоса таинственные начертания в мексиканских пустынях? Шуркина работа, стамеской наковырял.
– Я – не девушка, – обиделась шевелюра. – Я всегда считала... Тьфу! Я считал, что наша планета достойна иметь собственную наколку.
– Он наколет!.. – в этом Грушин не сомневался.
Наколол не Подмалевич, наколол Вожак.
Нас ждала вотчина его блатных сотоварищей – «Берендеево царство». Сразу за взлетной полосой начинался дремучий лес.
– Пристегните ремни!.. Наш самолет заходит на посадку.
Подмалевич вбивал в голову гвозди. Вобьет до половины, загнет крючком, рядом – следующий. Полведра наколотил.
– Кто это будет?
– Пушкин, – поджал губы Санька.
– Похож! – одобрил Николай. – На кого только, не припомню. А богатыря когда вырубишь?
Сашка не хотел разговаривать. Три дня «Богатыря» мучил. Причем последний провел в глубокой задумчивости, ковыряя стамеской сук, торчавший у витязя ниже пояса.
Грушин, одним махом срубив излишество, раскричался:
– Ты что, спятил?!
– Фаллические формы!.. – доказывал Подмалевич.
– Дети ходят!.. – возражал Николай.
В пользу последнего аргумента из зарослей кустов выкатилась кроха, испачканная ягодами, и сообщила новость:
– А меня мама в капусте...
– Видал? – перебил ее Грушин.
– ...Родила, – продолжила девчушка.
– Слыхал? – парировал Подмалевич.
– ...И забыла. А папа нашел и принес домой. Мама так смеялась, так смеялась!..
Закончив детектив, кроха опять в кусты закатилась.
– Да, смешно, – согласился Сашка и устремил взгляд на засохшую липу с раздвоенным стволом. В рогатине разветвления зияло дупло.
– Нет, только не это, – побледнел Грушин и, отобрав топор со стамесками, предложил отправить эротомана в отгул.
– Он еще ежика хотел выстрогать, – жаловался. – Набью, говорит, гвоздей и шляпки откушу. Как приедут блатные, как сядут! Ты бы смеялся?
– Толян, кого ты слушаешь? – исходил нервами Санька. – Сказано – поштучно оплачивать будет. У меня же их – двое! По-отечески прижав за плечи Буратино, смотрит русский витязь на дикий Запад, – нарисовал Сашка лирический сюжет и, перекосившись лицом, набросился на Грушина: – Маньяк! Ты нос ребеночку отрубил! Богатырей вырубают – согласен, а буратин – режут! Понял?
Потом резали «Гнома», «Чебурашку». Из бревна, наполовину затопленного в болоте, Александр изваял бюст русалки. Бывший инструктор напялил на нее лифчик и в целом работу одобрил. Особенно Пушкина, которого по недомыслию за Бетховена принял.
Приглашенные на пикник приятели Вожака вылакали бочку пива с водкой и очень быстро перешли со скульптурой на «ты».
Сначала на спор разгибали пальцами гвозди на голове «Пушкина», потом, вовсе выдрав, узнали Фантомаса и безумно обрадовались. Кто-то уговаривал «Гнома» выпить с ним на брудершафт, а когда тот отказался, пытался содрать с него колпак.
Кто-то отпиливал уши Чебурашке, прилаживал богатырю отсеченную гордость. Два дебила, лишив русалку бюстгальтера, выволокли бревно на берег и возмущались, что она «какая-то недоделанная».
Наблюдая набег на идолов, Колька сочувствовал Подмалевичу:
– Хорошо, что ты «русалку» не из той липы вырезал, непременно бы надругались.
– Плохо! – скрипел зубами Сашка. – Я бы в то дупло гвоздей набил без шляпок. Жаль, этим козлам ежика не выстрогал.
Отмахав топором весь июль, получили от Вожака смехотворные гроши. Умел «лишнее» «закапывать» директор парка, поднаторел.
На следующий день после получки мы сбежали попутным лесовозом. Вот тогда Подмалевич и подбил всех спрыгнуть на ходу, завидев первобытную деревню Натухаевку.
Доисторическая деревня была заселена негусто. Из аборигенов ярко выделялся таежный гений – дед Митрич. Не страдая ложной скромностью, дед утверждал, что если к его голове «присобачить» пропеллер, то он, Митрич, непременно взлетит, движимый работой мозга. И будет это называться «полет мысли».
Заветной мечтой Митрича было вывести в Тухлом озере морозоустойчивый сорт крокодилов, ибо «с ихних шкур вожжи дюже добры получаются». В Сашке мудрец нашел терпеливого слушателя. Делился изобретатель с Подмалевичем планом постройки огромного конденсатора для поимки молний, показывал чертежи подземной лодки для поиска кладов, рассказывал, как скрещивал картофель с персиком, «шоб зазря землю не копать»:
– Понаехали ученые, пронюхали, видать, про чудо. Отварил им оклунок клубней «в мундире», а они чуть зубы не сломали. Картошку-то я вывел, а косточки с нее – нет, не получилось. Осерчали и умотали жевалки ремонтировать.
Еще раньше Митрич отослал в ООН проект спасения человечества от энергетического кризиса, суть которого в гигантской обмотке на околоземном пространстве. По замыслу изобретателя, «две проволоки от той катушки, что с космосу спустят, электричества дадут – хоть ротом ешь. Коль Земля тоже магнит, то получится – динамо-машина».
На проект не откликнулись, и Митрич обозлился на всю международную бюрократию. Уже при нас, увидев у внучки Насти журнал «Курьер», беспокойный дед нашел в нем нужный адрес и послал срочную телеграмму в ЮНЕСКО: «Местным умельцем из Натухаевки изобретено антиСПИДовое покрытие для мужчин».
Гости нагрянули неожиданно. Митрич, ворча, вынес ведро колесной мази для телег и разрешил:
– Берите, мажьтесь. У меня и батька мазал, и дед, и прадед. Никаких СПИДов не было. Пробуйте хоть на ком, – а Сашке, на всякий случай, дал указание: – Отведи Марфину корову погулять подальше.
Делегация отправилась жаловаться районному начальству, и Натухаевке на целую неделю отключили свет.
Буренка паслась у Тухлого озера недолго. Подмалевич сначала наброски с нее делал, потом подоить надумал. Дойка не удалась. Буренка отхлестала «дояра» щедро унавоженным хвостом, и Санька решил укротить строптивую. Оседлать сумел только с третьей попытки, и то – спрыгнув с дерева. Обезумевшее животное во весь опор понесло «ковбоя» к обрыву. Спастись удалось только Подмалевичу.
– Смотрю отдаля, а вона вже нырнула! – причитала тетка Марфа. – Кубывть, и тилько – пыль! Сашок кругами плавает, «Шибче греби» – каже Буренке, спасти хотел. Куды там! Втопла...
Внучка Митрича, Настя, закончила в городе школу и готовилась через год поступать в институт. К деду приехала в тиши первозданной готовиться. Наше появление отвлекло. Следовала за нами абитуриентка повсюду.
– А правда, что вы голых рисуете? – пробовала охру на вкус, как ей казалось, незаметно. – И женщин, и мужчин?
– У нас в училище все голыми ходили, – признался Подмалевич, – и натурщики, и студенты, и преподаватели. Чтоб никому стыдно не было, в раздевалку одежду сдавали. Ничего особенного – традиция.
Я тоже подтвердил:
– В человеке все должно быть прекрасно, как в Подмалевиче.
– Хочешь, я и тебя напишу? – предложил Сашка. – Русалкой будешь озерной. Озерные русалки лучше болотных, их в манере «сфумато» пишут. Волосы – зеленые-зеленые нарисую, а вокруг искорки, бактерии такие, планктон называется.
– Ох, не нравится мне это «сфумато», – беспокоился Грушин. – Сначала вроде тайной все окутано, а потом как всплывет все... икрой.
Как-то чуть свет отправились мы с Николаем в районный центр Обрыдлово. Надеялись красок купить, холста.
Сашка остался.
В магазине приобрели льняной отрез, а краски нам посоветовали посмотреть в художественном салоне.
– У вас и салон имеется? – удивились.
– Разумеется. Возле кинотеатра, вывеска – «Богема». Не во тьме тараканьей живем, как видите, – с легкой обидой заметил продавец.
В «Богеме» купили: стронциановой желтой, белил, охры.
Салонщица тоже была довольна:
– Все берите, засохнут тюбики. Полгода никто не покупает – некому.
– Есть же художники, – возразил Николай. – Смотрите, какой натюрморт висит. Кто автор? Подпись неразборчива, а манера знакомая.
– Не помню. Привозила тут одна в том году. Наверно, уже забыла, что сдавала.
Натухаевка встретила нас хмуро. Тетка Марфа была несловоохотлива, а Митрич совсем не разговаривал. И Сашка на все вопросы отвечал односложно:
– Уезжать пора. Надоели мы здесь. Я утром тоже в Обрыдлово ездил, билеты купил на завтра.
Пройдут годы, и мы узнаем, какую тайну увозил Подмалевич в своем фирменном рюкзаке. А в ту ночь мы последний раз ходили к Тухлому озеру, и Сашка видел в сплетении камыша черную жемчужинку глаза, мерцавшую на перламутровой створке мидии. Видел, как тонкая девичья рука, откинув со лба пряди водорослей, повертела у виска пальцем. Видение показало Саньке язык и с тихим всплеском исчезло. А по озеру засеребрились, разбегаясь кругами, причудливые лунные блики.