ВМЕСТО ПРОЛОГА
Тени в раю когда-нибудь оживут
и, таится надежда, простят
За короткую память, неверный путь,
за замыленный взгляд.
За лихие дела, за такие слова,
которыми рвут провода.
Хлопают двери домов, зеркала
не склеивают никогда…
Я — последний из четырех Воинов, которому предстоит последовать своему непростому выбору. Пафосно, да?
Я — один из четырех юных людей, запутавшихся и надломленных, но дерзнувших обернуть свой упадок в силу. По сути ближе, а все равно не то.
Я — тот, кто…
Впрочем, словами можно играть сколь угодно. Однозначен лишь итог: троих самых близких моих друзей больше нет и никогда их уже не вернуть. Но остался еще я, четвертый, с кого и спрос.
Если взяться описывать свои ощущения, я бы сказал так: что-то сдетонировало внутри меня, и взрывная волна медленно и болезненно покатилась по телу и сознанию, превращая в месиво все живое и рассудочное во мне, — без разбора, вероломно, не щадя, оставляя тупое понимание своей необратимости… Почувствовав в себе источник разрушения, невольно приходишь к мысли, что бежать больше некуда. Появляется соблазн оглянуться, стоя у черты. Опять мыльные фразы, опять разброд в голове — хоть кричи.
Я оказался у черты вовсе не той, шаг за которую на языке заумных мистиков — бесчувственное существование, а попросту — смерть. Самым нелепым образом мне удалось обмануть судьбу. Будто ничего и не было. Я заново устраиваюсь в жизни, и понимание, что все именно так, а не по-другому, неизменно вводит в состояние ступора. Я у черты, за которой оживают воспоминания совсем недавно разыгранных событий. Они преследуют меня, а я и не думаю уносить ног, не вздрагиваю от их чадящего дыхания в затылок, это даже входит в мой план, если уместно так выразиться… Один за другим пережитые эпизоды, и курьезные и печальные, воскресают в сознании, выстраиваясь в волнительную ретроспективу. Все перемешалось и спуталось: прошлое, сны, какие-то немыслимые абстракции… Я у черты — и черта эта мерещится мне сейчас полосой белой краски на ослизло-почернелом плацу…
С чего же все началось…
Территория военного училища. Плац. Утренний развод.
Мартовское солнце только-только выглянуло над зубоверхим строением главного корпуса, но лицо по-прежнему колет мелко сеющийся дождь. Вдоль строя, опустив голову, точно уступившую тяжести набрякших мешков под воспаленными глазами, прохаживается молодой инструктор. Его руки, долго не находившие себе места, спрятаны за спиной. Минут за десять, а то и больше, не отдано ни одной команды. Сбитые с толку и продрогшие до колик курсанты мало-помалу начинают самовольно переглядываться, в задних рядах слышен шепот и сдавленные смешки. Метрах в тридцати, под козырьком входа в седьмой преподавательский корпус — кто курит, кто потягивает из пластиковых стаканчиков горячий шоколад — собрались кураторы. Наблюдают, что тут у нас на плацу. Быть может, чешут языки про нового сослуживца.
Инструктора по строевой подготовке перевели к нам около двух месяцев тому назад. Незаурядный, отзывчивый, справедливый — всем ребятам и девчонкам он сразу пришелся по душе. С таким хотелось дружить, а не исполнять его приказания. Но сейчас он какой-то странный. В своем черном дождевике нараспашку, с непокрытой головой, потерянно блуждающий в дымке водяной пыли, он больше походил на призрака, принявшего человеческое обличие, нежели на офицера и отличника службы. Лишь позднее мы узнаем, что на войне погибла его невеста.
— Р-р-равняйсь!.. Смир-р-рна-а!..
Солнце, чуть подразнив, опять скрылось, и хлынул настоящий ливень. Девяносто юных подбородков, как девяносто рабочих частей одного отлаженного механизма, дернулось влево и по восходящей вверх, полностью открывая лица большим встречным каплям.
Снова никаких команд.
Минута, две, три…
Инструктор резко прервал хождения. Я помню, как он остановился прямо против меня, в двух шагах. Почему он выбрал именно это место? По-че-му? Передо мной словно выставили экспонат — непривычное, дышащее и думающее наглядное пособие, содержание которого надлежало разжевать и любым средством запихнуть в мою непутевую черепную коробку. Но я все равно мало что понимал в происходящем. Две бессонные ночи подряд. Поселившийся в ушах треск будильника, кубарем вышвыривающий из постели. Холодный завтрак, раздражение, одурманивающая пустота. Реальность — какое-то марево с искаженным временным ходом. А теперь эти венозные иероглифы на лбу инструктора, застывшего на плацу как боровик на прогалине, фиолетовые пятна глаз, ничего не выражающих, напряженно-острые скулы — каждая мелочь имела неведомую цель зацепиться за мой утомленный разум. Я не могу отвести взгляда… И вот инструктор расправил плечи, краешки губ затрепетали в чуть уловимой улыбке, возвращая лицу ясность. На секунду-другую он вновь превратился в того свойского симпатягу, каким его успели узнать — и закрыл глаза.
Успел я о чем-либо догадаться тогда? Полагаю, было этакое гнусноватое предчувствие (словами выразить сложно), но оценить всю его серьезность не хватило времени. Мокрая ладонь, показавшаяся из-за спины инструктора, была уже не пуста — она сжимала стальную рукоять пистолета. Дуло прильнуло к виску, и грянул выстрел…
…Никогда раньше я не видел птиц, летящих под проливным дождем. Черные и осовелые, злобно гаркая, точно в последний раз возвещая миру о его грядущей погибели, они сорвались с обрамлявших плац тополей и, тяжело вспарывая крыльями упругий, пропитанный влагой воздух, покидали потревоженное гнездовье. Строй рассыпался. Кто-то что-то кричал, многих тут же стошнило на себя и рядом стоящих. Через весь плац, шлепая по лужам глянцевыми сапогами, к месту трагедии уже бежали посеревшие лицами кураторы. «Чертов идиот… на разводе… прямо на глазах у этих щенков…» — долетели до моих ушей шипящие слова одного.
— Командиры взводов! С каждого взвода по два курсанта — чистить плац! Остальные свободны. Выполняйте!..
Вспоминается, я долго слонялся в тот день по городу сам не свой. Не разбирая маршрута, в рассеянности натыкался на недоумевающих прохожих, один из которых, не в пример вспыльчивый, наотмашь наградил меня ударом большого старомодного зонта по плечу. Разорялся, оскорблял, дергался как петрушка на руке умалишенного. Даже не обратив глаз на обидчика, я прошел мимо. Впереди показался мой дом, и я хотел теперь только одного: добрести до него, упасть в свою постель и отключиться. Этим, в общем, и закончилось — сон сломил.
Пусть я не думал о произошедшем постоянно, но, так или иначе, то был день, который заставил меня содрогнуться. День, который преподнес мне картину смерти непонятной и уже поэтому устрашающей. Застрелился человек, чье назначение — обучать военному делу меня! Все перевернулось с ног на голову в один момент. Черное стало белым, белое — черным. Для кого-то нелепица и надуманное, а вот я сразу по наитию понял: так и есть, все, в чем была мне раньше опора, пойдет вскоре наперекосяк. И никак с этим не поборешься.
Инструктор, выверенно и цинично лишивший себя жизни на плацу… ради чего ему понадобилось делать из своей смерти притчу, над которой потом ломали бы головы неоперившиеся губошлепы вроде меня?.. Помню, он очень гордился своей девушкой, с полгода как воевавшей. Его глаза блестели, когда в неформальных беседах с курсантами он рассказывал какая она особенная, рассказывал о ее боевых успехах. Не с теми он, наверное, откровенничал и не ту полюбил. Что тут еще скажешь. Бывают вещи, в которых если уж совсем не можешь не копаться, то лучше не копать слишком глубоко.
Такая смерть, такой вот день.
А еще, это был первый день весны…
ГЛАВА 1. КУДА УВОДЯТ МЕЧТЫ
Витания в облаках. — Спор в парке. — Каково быть молодым. —
Груз признания. — Перелом. — Господи, ну почему я не уродина? —
Воины. — Мысли-гастролеры. — Прости меня, Малыш. —
Таинственная гостья. — За дальним лесом встанет солнце.
Весна ХХХХ года. 4 апреля
Закуриваю сигарету и подношу ее тлеющий кончик к переносице. Это зрелище настолько меня захватывает, что забываю обо всем. Не повторив ни одной затяжки, вдруг осознаю, что сигарета истлела до фильтра и обжигает пальцы. Вздрагиваю, роняю ее. Поднимаю взгляд — все смеются.
Нас четверо друзей, неразлучных почти с самого детства. Сидим в парке у высохшего фонтана на траве. Тепло и солнечно. Воздух пахнет по-весеннему. Свежесрезанным побегом.
Парк находится всего в квартале от военного училища, курсантами которого мы являемся. Что случалось очень часто — улизнули с занятий и пришли сюда. Вылететь за прогулы нам не грозит. «Все там будем», — принято шутить у курсантов, подразумевая семилетнюю войну.
***
Наше поколение родилось и выросло в тоталитарно-полицейском государстве — «империи зла», как называем его мы. С сетью карательных органов на любой вкус и цвет, комендантскими часами, чрезвычайными положениями, стукачеством и прочими неотъемлемыми атрибутами. Войной, в конце концов. Война измотала.
Мы — желторотая шантрапа, несовершеннолетние. Нам по семнадцать, но пятки уже жжет. Апрель — май — 92 летних дня, что исподтишка пролетят, и не заметишь — приказ комиссара, ранец за спину, жетон на цыплячью шею — добро пожаловать в расположение действующей армии… И касается это не только ребят, но и девушек — они также лица военнообязанные. Существовал бы термин «военнокрепостные», подошел бы здесь куда лучше. Даже забеременевшую накануне совершеннолетия девчонку в армию все равно возьмут, принудительно лишив плода…
Законодательство еще то! Срок службы — десять лет. Война тянется семь… Забавно, да? Вернуться назад реально только калекой — навсегда искореженным человеком-обрубком, питающимся ядами чужой жалости и единственной мечтой о конце дней… В начале войны брали на три года. Теперь кажется: всего-то!.. Тяжело представить, как там те ребята и девчонки из первых призывов, если вообще кто-нибудь выжил.
Старшее поколение пока не трогают. Вероятно, хватает еще молодого и юркого пушечного мяса. Вот и наша очередь подходит совсем скоро. И все мысли, если быть честным — а нечестным на пороге итоговой жизненной встряски быть невозможно, — только об этом.
Уклоняться… Уклоняться имело бы смысл, будучи на сто процентов уверенным, что тебя не найдут. Если же, успев натворить дел, ты все-таки попадешься в лапы недремлющих «мундиров» — пиши пропало. Сгниешь в каком-нибудь грязном застенке — ни следа, ни памяти о себе не оставишь. Замешан кто-то в укрывательстве — аукнется им тоже.
Нас не бомбят и не захватывают, пока мы здесь. Это запрещено на самом высоком международном уровне. Военные действия ведутся только в пределах нейтральных зон, многочисленных белых пятнах на карте, для жизни малопригодных. Еще забавней. Мы, простые смертные, как ставка в карточной игре. Зачем портить вещь, которую намереваешься выиграть; рушить то, что, как пить дать, придется восстанавливать?.. Самая жестокая и одновременно гуманная война в истории человечества. По лицемерной сути своей аналогов не имевшая.
***
Все смеются.
Ребята отлично знают о моей склонности к частым уходам в себя и каждый раз с неподдельным детским восторгом воспринимают мой очередной «ляп» по возвращении обратно.
— Еще сигарету? — Демон смеется громче остальных и протягивает мне смятую пачку.
Демон — высокий, атлетически сложенный, черноволосый, с горбинкой на носу и маленькими, глубоко посаженными, серыми плутовскими глазами. Он грозен в уличной драке, но абсолютно безобиден в прочей повседневной жизни, особенно по отношению к нам.
Его семья из рабочего квартала, как и наши семьи. Отец, мать и бабка, души не чающие в своем «ребенке». Демон этого обожания стесняется, но не отвергает.
Практически все девчонки из училища по нему сохнут. Это его здорово избаловало и породило в нем склонность к излишнему позерству. Неисправимый искатель приключений и максималист. Но друг, скажу я вам, каких мало.
Виктория смеется от души, но почти беззвучно. Прекрасная жемчужина нашей компании, умеющая перевоплощаться из младшей сестры — в назидание, а из дикой амазонки — в отрешенную задумчивость.
Виктория — миниатюрная, стройная, с красивыми, каштанового цвета волосами, чаще собранными в хвост, и карими глазами. Никогда не видел, чтобы она носила юбку или платье. С упрямым постоянством Виктория одевается «под парня», но природную женскую красоту тем самым скрыть ей все равно не удается: не разинув рта, на нее не взглянешь. Отца своего Виктория никогда не видела; из всех родственников — мать, полная добродушная женщина с вечно грустным взглядом.
«Подкатить» к Виктории, по-хорошему, не отказались бы ни я, ни уж подавно любвеобильный Демон, но это разрушило бы нашу компанию, установившимися отношениями внутри которой мы дорожили беззаветно. Поэтому еще давно мы с Демоном заключили своеобразный «пакт о ненападении» и слово держали. «Фильдеперсовых девчонок много — вовсе не обязательно затащить в постель каждую», — помнится, сказал тогда я и был чрезмерно доволен своим изречением.
Ох, Слива заливается — того и гляди, лопнет от смеха.
— Я вдруг подумал, Гоголь: тебе же на войну ну никак нельзя — ты чеку-то в бою выдернешь, а гранату кинуть забудешь! — еще сильнее затрясся он в приступе хохота.
Вообще, все разговоры о войне в нашей компании вне стен училища были своего рода табу. Но сейчас Сливе простили. Не доходить же до крайностей.
Слива выглядел совсем мальчишкой по сравнению с нами, хотя и был нашим ровесником. Впрочем, имелись у него предпосылки превращения в скором времени в видного красавца-парня, голубоглазого блондина. За последние полгода он прибавил сантиметра три в росте, плечи тоже разбухали как на дрожжах. Но подводили все еще и к семнадцати не начавший ломаться девчачий голосок и инфантильность натуры.
С женщинами Слива до сих пор был «на вы». Ух, помню, чего только не натерпелся он от нас с Демоном, вкусивших уже запретный плод. Меры в насмешках и поддевках над Сливой мы, признаться, абсолютно не знали, и от этого, конечно, дружба наша не крепла. Приходилось взрослеть. «Слушай, Демон, кому-то в жизни надо со всеми бабами перекувыркаться, а кому-то — все книги прочитать; каждому — свое, — выдал я на-гора очередной образчик банальности, снова жутко собой довольный. — Может, оставим Сливу в покое, а?..» Оставили.
Маленькое «лирическое» отступление. Хорошо ли вы представляете себе психологию закоренелого девственника или имеющего склонность к подобному типажу? Так вот. Сначала у него как-то все не клеится с противоположным полом. Что такое? Непонятно, но черт с ним ; видно, нужно время. Затем такая история начинает тревожно затягиваться, и тогда уже мозги настраиваются на волну сопротивления, самооправдания. Куда деться от грозного ока преуспевших в плане сексуального развития сверстников? Возникает насущная потребность в защитной позиции. Очертания ее стандартны: «Я выше всего этого, я жду настоящей любви». Точка.
Слива, по моему мнению, вырыл себе ту же яму. А объектом ожидания стала для него (кто бы вы думали?) Виктория. Так что если разобраться, вот откуда ноги растут у нашего с Демоном «пакта о ненападении».
Что же Виктория? Скорее всего, она его воздыханий просто не замечала, да и Слива был осторожен. Любил «издалека».
А вообще, Слива — светлая голова, хоть и кажется иногда бестолковым. Любит пошутить, посмеяться, как любой из нас. Правда, мнительный очень по любому поводу. Человек мягкий, но порою бывает и взрывной. Трудно поверить, что он вырос единственным мужчиной в доме. Слива живет с матерью и двумя младшими сестрами, пяти и девяти лет (все дети в семье от разных отцов). Но Слива справляется. Молодец.
— Да, будь так любезен, — подыграл я Демону, взяв предложенную им сигаретную пачку, — не накурился совсем. Мрак!
Я — Гоголь. Что рассказать о себе? Среднего роста. Русые волосы. Рискну утверждать, что симпатичный, неглупый и не слишком утомительный в общении. Однако многие считают меня человеком сложным и даже в некоторой степени странным. Уф, может и так. Люблю удивлять. И выражение «не от мира сего» ; для меня, если задуматься, скорее, комплимент, нежели колкость.
Живем вдвоем с отцом в небольшой квартире на наши с ним скромные зарплату рабочего и стипендию курсанта. Но все-таки нам приходится проще, чем многим в нынешнее время. Вот. О себе — все.
Скажу лучше несколько слов о нас вместе взятых.
Демон, Слива, Виктория, Гоголь — разумеется, не настоящие наши имена. Но они дороже нам, чем настоящие, потому что так называем друг друга только мы. Не удается избежать высокопарности: это один из кирпичиков иллюзорного здания, построенного нами, в котором все вместе мы вольны хотя бы на время забыть, что мы — быдло, взращенное «империей зла» для великой мясорубки. Мы словно пытаемся играть в жизнь посреди большого пепелища. Иными словами, когда видишь, что мир, в котором ты живешь, сошел с ума — хочется создать свой. Обособленный, альтернативный. Где все по-другому. И мы начали с самого простого, с имен: не курсанты Н., С., П. и Р., а Демон, Слива, Виктория и Гоголь! Но чем ближе совершеннолетие, тем игра эта дается нам все с большим трудом. И именно тогда, весной ХХХХ года, мы почувствовали это особенно остро и неотвратимо…
Будем считать, короткие зарисовки обо мне и моих друзьях пришлись кстати и знакомство состоялось.
Да, я ничего (или почти ничего) не сказал о городе, в котором мы живем, об училище и нравах в нем, о нашем быте, обо всем том тотальном цинизме, царящем вокруг, и многом-многом. Но сразу приготовьтесь к тому, что «многое-многое» я буду вынужден по большей части опускать. Не могу объять необъятное ; просто не хватит выдержки, учитывая гнетущее меня душевное состояние, в котором я засел за написание этой истории. Ну и конечно же, закройте глаза на невольную сумятицу времен в повествовании. Ведь все, что было, до сих пор проигрывается в какой-то потаенной клеточке моего мозга как наяву, точно здесь и сейчас. И как же трудно убедить себя в том, что исправить ничего нельзя. Что я, увы, не эмпирейский обитатель, которому все подвластно…
Если договорились — стало быть, поехали дальше.
***
— Гоголь, ты постоянно витаешь в облаках. Расскажи, о чем ты думаешь? — обращается ко мне Демон спустя время после того, как ребята успокоились (и теперь немного загрустили). Погода, как я обмолвился, стояла теплая, почти жаркая, и всех одолевала дремота.
Скорее, это был вопрос от безделья; что называется — вопрос ради вопроса. Никто на него даже не отреагировал. Виктория и Слива лежали на траве с закрытыми глазами. Демон полусидел-полулежал, со скучающим видом изучая ногти на своих руках (создавалось впечатление, будто он не подавал и звука). Но черт меня знает — я начал отвечать с полной серьезностью, граничащей с драматичностью:
— О смерти, Демон. О том, что вот мы сейчас лежим здесь, греемся на солнышке, убиваем время — в общем, ведем себя так, точно ничего не должно произойти… Будто все мы собрались жить долго и счастливо. Жить вечно. А между тем, все совершенно наоборот. Разве не так?
Демон перевел взгляд со своих ногтей на меня. Было видно, что он сбит с толку и переваривает то, что я на него вдруг «вывалил». Виктория приняла сидячее положение и смотрела на нас слегка прищуренными глазами.
— О смерти?.. А не рановато ли о ней думать? — Демон состроил гримасу недоумения, выставив вперед подбородок и смешно раздув ноздри. — Нужно жить и наслаждаться жизнью!
— Вот-вот. О чем я и говорю: ты собрался жить вечно.
— Нет, не вечно, — Демон выпрямился и впился в меня взглядом. Похоже, он настраивал себя выйти победителем в этой ни с того ни с сего возникшей полемике (подметив это, я готовил себя к тому же). — Я согласен: вскоре нас может ожидать самое худшее. Но, понимаешь, я считаю большой глупостью и, если хочешь, роскошью посыпать голову пеплом. У меня еще есть время…
— Время обманчиво.
— Не перебивай! У меня еще есть время пожить в свое удовольствие, и я не хочу тратить его на нытье типа: «Пропади все пропадом, я все равно скоро растеряю последние мозги на войне».
Демон изобразил олигофреничного вида хнычущего человека, и Слива, только что открывший глаза и, возможно, даже не уловивший смысла клоунады, зычно расхохотался.
«Очко в пользу Демона», — подумал я про себя, как в разговор вмешалась Виктория:
— А ведь Демон прав, Гоголь. Мы не остолопы, все понимаем. Знаем, что нас ждет. Но вовсе не повод, осознавая будущее, пусть очень мрачное, лишать себя настоящего, каким бы оно ни было.
Теперь это был явный вызов. Я просто изнемогал от желания раздавить их мощью своей концепции. Но фокус-то весь, зараза, заключался в следующем: интуитивно я понимал, что хочу сказать, а словами это выразить было крайне тяжело. Все, что приходило на ум, казалось беспомощным, неуклюжим. И все же я решил спор продолжить. В надежде, что удастся нащупать нужную нить.
— Нет, все это ерунда, ребята. То, что ты, Демон, называешь «жизнью» — это сбежать с занятий из училища и поваляться на травке в парке? Разве не этим мы занимаемся изо дня в день?
— Ты хочешь сказать, что наша жизнь стала бы лучше, если бы мы этого не делали? — ухмыльнулся Слива.
Я разозлился на Сливу: сморозил очередную чушь, а все выглядит так, будто бы и он способен меня переспорить. Виду я, конечно, не подал.
— Нет. Но этого мало для того, чтобы считать, что наша жизнь нам по-настоящему принадлежит.
— Неужели все так ужасно, миленький мой Гоголь? — глаза Виктории накатывались слезами и смеялись в одно и то же время. Угадать, о чем она сейчас думает, задавая этот вопрос, было совершенно невозможно.
Я почему-то смутился, глядя на нее, но вскоре вновь обрел непоколебимость, так необходимую в споре.
— Да, мы веселимся, порою пускаемся в различного рода авантюры… Но разве все это мы делаем не с оглядкой, будто крадем?!
Мои оппоненты взяли тайм-аут. В наступившей тишине я испытывал внутреннее ликование. Не представляю — почему, но меня возбуждало предвкушение одержанного верха в возникшем споре. Споре, по правде говоря, довольно невразумительном. Но вы же знаете молодых: в спорах они самоутверждаются. А еще, что важнее, — познают. Можно спорить просто ни о чем. Можно — о чем-то, хоть и не разбираясь толком в «подвернувшемся под руку» предмете обсуждения. Суть совершенно не в этом. Главное, чтобы в определенный момент защекотало где-то там, глубоко внутри трепещущего сознания: вот, вот, еще чуть-чуть, и начнут раскрываться тайны. Тайны окружающего мира, тайны грядущего, а в особенности — тайны скрытые в вас самих.
Первой вновь заговорила Виктория:
— Знаешь, с тобой трудно спорить, Гоголь. Правда пессимиста всегда кажется доминирующей по своей силе над правдой оптимиста.
Демон с пустым взглядом, явно размышляя в этот момент о чем-то отстраненном, утвердительно закивал в такт словам Виктории. Та продолжала:
— Но настоящая правда заключается в том, что ты подсознательно желаешь быть выше нашей действительности, а реально также находишься в ее заточении. И то, что ты не видишь ни единого шанса на личное освобождение, заставляет тебя разве что эгоистично тыкать носом других в смрадность того факта, что и они несвободны как ты, и наслаждаться их, то есть нашей, болезненной реакцией. Это помогает почувствовать себя не таким уж одиноким в своем несчастье! — Виктория замолчала и отвернулась.
Подумать только. Предвкушение неминуемой победы минуту назад — и вдруг такое сокрушительное и жестокое поражение! Виктория, сама того не желая (она просто дискутировала, не более), заставила меня обнаружить в себе черты натуры настолько измельчавшей и жалкой, что я моментально растерял все козырные аргументы и просто-напросто замолк, раскрасневшись лицом.
Хочу поделиться личным наблюдением. Женщины, выиграв битву, как правило, вовсе не жаждут полного уничтожения противника, что, напротив, очень присуще мужскому началу (может быть, в свои семнадцать я мало повидал в жизни и ошибаюсь). Иными словами, Виктория, так искусно разобравшись со мной, тут же отошла на второй план, но за дело вновь взялся Демон. Конечно, его нападки не представляли собой ничего другого, как переиначивания на свой лад уже сказанного Викторией, и тем не менее были обидны и болезненны для меня.
А еще я понял, что спор этот — нечестный.
Когда Виктория уедала меня, мне вспомнился инструктор, загнавший пулю себе в висок всего в двух шагах от моих вытаращенных глаз, и… сразу решил, что не скажу об этом ни слова. Трагедия наших молодых жизней была ярка и оглушительна сама по себе, она не нуждалась в подпитке едким колером трагедий других, близких и далеких, давно потерявших силу ошеломления и находящих наши глаза и уши буквально повсюду. Моими главными противниками в споре оказались укоренившаяся в юных умах обыденность смерти и неотвратимость ее (смерти) происков. Вот почему спор этот, подумалось мне, был нечестным. Но отношение к смерти как явлению обыденному — только защита, причем самая жалкая, какую можно себе представить. Пока та самая «старуха с косой» бродит на расстоянии — хоть и делает оклики, да близко не подступается, — приспосабливаешься не принимать ее всерьез. Не думаешь об этом, значит не боишься?.. Все жили с этим! всем было страшно! — но мало кто желал быть честен даже с собой. Моя «защитная стена» дала трещину дважды. Когда тяжело умирала мать (но с тех пор, правда, прошло время). И месяц назад — на мокром от дождя, заалевшем от крови, развонявшемся от блевотины плаце. Два шага, разделяющие нас… вытянувшись в струну, я смотрю на него… а он стреляет себе в голову… Нет! Не скажу об этом ни слова…
— Хватит. Вы правы. Не знаю, что за муха меня сегодня укусила и зачем я вообще вынудил вас на этот ужасный спор, — вот момент, когда следовало поставить точку в разговоре, но внезапно я так разволновался, что меня снова понесло: — Я просто идиот, который не умеет ничего лучшего, как играть словами и подменять понятия. Но самое гнетущее обстоятельство в том, что я действительно верю во все, что вам наговорил. Я думаю об этом постоянно и с каждым днем все больше. А сегодня меня прорвало. И если вы мои друзья, то можете плеваться в мою сторону, но обязаны хотя бы попытаться услышать. Это крик отчаяния, разве не понимаете? Если я угомонюсь сейчас, то завтра мне попросту надо подать заявление на внеочередной призыв! Да-да! Какая разница? «Все там будем», правда же?! По крайней мере, там мне не нужно будет думать — не до этого станет. Назовите-ка пытку пострашнее собственных мыслей! — оголтело стучу себя пальцем по виску. — А пока я здесь и пока у меня есть время — если это действительно так, как вы говорите, — я хочу успеть понять: кто я в этом мире и на что я в нем способен!..
И тут произошло нечто, умерившее мой пыл и заставившее всех накрепко позабыть о развернувшейся баталии. Странные звуки подмешались к последним словам моей не на шутку разгоряченной речи. Слива…
Мы широко распахнутыми глазами взглянули на Сливу, который уже долгое время не обращал на себя ровно никакого внимания. Теперь же наш товарищ прятал лицо в ладонях, спина и плечи неестественно сотрясались. Сущая правда — он плакал!
Даже нет, не плакал. Он ревел как дитя…
***
Вспомните себя молодыми или посмотрите на себя сейчас, если вы молоды. Как будоражит и опьяняет молодость, правда? А каково быть молодым, когда вокруг тебя рушится мир и земля уходит из-под ног? Такие понятия как «время» и «свобода» сбрасывают с себя личину абстрактности и становятся вещами поистине материальными. Роль их дерзкого укротителя — вот что способно захватить дух по-настоящему! То, что мы называем «юношеским максимализмом», не кажется тогда таким наивным, как принято считать. Это попросту из сферы иного понимания.
Странно. Пока мир спокоен и безмятежен — он неинтересен. Когда начинает распадаться на куски — тут же появляется необъяснимая потребность познать его. Во всей глубине. А главное, разобраться: что лично ты в нем значишь. Нужен ли ты ему, а он — тебе?.. Вопрос, на который ох как хочется найти ответ!
В свете такого взгляда вы, быть может, наиболее верно расцените подоплеку спора, возникшего между мной и моими товарищами в парке. И хотя бы с долей понимания отнесетесь ко всему тому, что последует дальше по ходу моей истории. Иными словами, будьте снисходительны. Но избегайте жалости. Жалость — отвратительное чувство. Она унижает.
6 апреля
Я и Слива живем в соседних домах. Сегодня мы все вчетвером решили наведаться в училище — совсем не посещать его тоже с нашей стороны крайне неумно (стоит ли вдаваться в подробности по поводу неисчислимых подводных камней, связанных с этим?).
Я уже на улице. Переминаясь с ноги на ногу, жду, когда выйдет Слива. Вот он: на ходу дожевывает свой завтрак и пытается привести в порядок непослушный взлохмаченный чуб — проспал, видно, соня.
— Здорово, Слива.
— Привет.
Мы не спеша идем по бульвару, молча вдыхая запахи весны, приятно подслащивающие застоялую тяжесть городского воздуха. Впереди у нас десятиминутная прогулка вдвоем, прежде чем подберем по дороге Демона и Викторию. Я негромко насвистываю себе под нос неизвестного происхождения липучий мотивчик. Слива выковыривает из зубов какую-то дрянь. Вдруг меня словно черт за язык дергает:
— Слива…
— А?
— Почему ты заплакал тогда в парке?
— Не знаю, — конфузится он.
— Ладно, мне ты можешь сказать.
Слива молчит, в мою сторону не смотрит, походка теряет уверенность. Я осознаю, что веду себя бестактно (напоминать пацану, как он распускал нюни, вообще затея не из блестящих), и тоже умолкаю. Но Слива вдруг заговорил сам.
— Знаешь, сначала я не воспринимал весь ваш спор всерьез. Но потом, в какой-то момент я так ясно понял, о чем ты говоришь, что мне стало не по себе. Стало страшно. По-настоящему страшно…
— А что ты понял? — осторожно поинтересовался я.
— Сложно ответить. Я просто поймал себя на мысли, что ты оказался поразительно близок к объяснению того, о чем я постоянно размышляю и что не дает мне покоя; о чем я не могу даже последовательно думать, не то что выразить словами. Но если попытаться… назвал бы это гнетущим безмолвным знанием о какой-то грандиозной личной потере. Нечто вроде… эх, черт! — Слива запутался в своих вымучиваемых формулировках и был явно зол на себя за то, что взялся сдуру мне что-то растолковывать.
— Не расстраивайся, брат, — подбадриваю его, — я и сам не смог сказать тогда чего хотел на самом деле. Это просто беда какая-то!
— Да, — качает головой Слива.
— Да.
С минуту мы идем, не проронив ни слова.
— Помнишь, ты сказал, Гоголь, что пока ты здесь и пока у тебя есть время, ты хочешь успеть понять: кто ты в этом мире и на что ты в нем способен?
— Наверное, я выдал что-то наподобие. Не стану отрицать. Все мы тогда с эмоциями не совладали.
— Вот и я думаю об этом же, — Слива выдержал паузу и заговорил вдруг резко, почти с надрывом: — А меня, представить только, лишают права прожить мою жизнь, как хотелось бы мне, лишают права искать ответы на вопросы, предложенные мне самим фактом моего появления в этом мире! Это просто преступление согласиться с тем, что… — Слива осекся и снова упустил мысль.
— Да, — бездумно-невыразительно подаю голос я.
— Да.
Бросив беглый взгляд на Сливу, я понимаю, что он больше не участник наших размышлений вслух. Отчего-то я рад этому, хотя сам ведь и разбередил то, что по совести требовало покоя. Теперь же — как от души отлегло.
Мы приближаемся к концу бульвара. Демон с Викторией уже поджидают нас.
— Ученье — свет, а неученых — тьма? — звонко выкрикивает Демон и расплывается в широченной улыбке.
«Похоже, ты в хорошем расположении духа, засранец», — в шутку отметил я про себя и мысленно рассмеялся. Мы поздоровались и дальше идем все вместе.
Вскоре Слива начинает отставать, чтобы, как я грешу на него, безнаказанно поедать глазами объект своего высокого чувства — Викторию. Она же, в свою очередь, идет в стороне от нас, о чем-то задумавшись. Мы с Демоном шагаем рядом.
— Я все тут вспоминал о нашем последнем разговоре в парке, — вполголоса (так, чтобы слышал только я) заговорил вдруг Демон, — и знаешь… решил, что ты во многом был прав.
«Наваждение какое-то, — подумалось мне. — Тогда они заклевали меня как стая ворон опрометчиво высунувшегося альбиноса, а теперь один за другим признаются в моей правоте».
Я озвучил Демону свою мысль по этому поводу.
— Ну-у, это было даже кстати. Если бы не наши наскоки, ты бы так и не привел своих лучших доводов, — парировал Демон.
— Вот свои-то лучшие доводы я как раз и не привел, — рассмеялся я.
— Но зацепил все-таки чем-то.
— А кого и на слезу пробил! — хохочу еще громче. Лишь бы Слива не услышал, о чем это я.
Сейчас кину камень в свой огород. Бывает такое: ты с пеной у рта кому-то что-то доказываешь, а тебя и слушать не хотят. Ты их убить готов за это! Проходит некоторое время, и ощущение собственной правоты притупляется. Ты сам себе уже не очень-то веришь по большому счету. Но неожиданно твою позицию признают и ставят во главу угла — она для всех уже откровение. И что происходит? Ты понимаешь, что просто не в состоянии справиться с этим неожиданно обрушившимся на тебя грузом признания. Ты не готов. Тебя одолевает смущение, пытаешься обратить все в шутку, посмеяться. Но потуги эти выглядят довольно жалко, и теперь, когда вода взбаламучена, ты просто убежден, что чувствовал бы себя куда комфортнее, если б тебя так никто всерьез и не воспринял…
Надо ли мне пересказывать мой поистине драматичный разговор с Викторией, с глазу на глаз состоявшийся этим же вечером в парке?
Расскажу.
***
— Я после этого всю ночь заснуть не могла.
— ?..
— Все думала о нашем споре.
— Вик, давай не будем…
— Будем! — отрезала Виктория. — Помнишь, я назвала тебя эгоистом и обвинила в том, что ты наслаждаешься нашей реакцией относительно того довода, что все мы — люди без будущего?
— Ты как всегда была права, Вик. Я такой. Каюсь.
— Не ерничай.
К нам подошли Демон со Сливой и с шутливой назойливостью стали допытываться, о чем мы секретничаем. Виктория демонстративно взяла меня под руку и увела в сторону, чтобы продолжить разговор наедине.
— Конечно ты никакой не эгоист, прости. А мы, дураки, просто защищали свои цепи, потому что кроме них у нас попросту ничего больше нет.
Глаза Виктории заблестели от слез. Мне всегда становилось не по себе, когда это случалось.
— Вы, мужчины, созданы для войны…
— Брось! Никто не создан для войн. А те, кто их начинает — даже не знают, что это такое!
— Ты прав. Я совсем не то хотела сказать. Дура.
— Перестань. Ты вовсе не дура.
— Мне просто захотелось пожалеть себя… Я не солдат. Я девушка… У меня есть мечты, которые… я… — Виктория не сдержалась и заплакала.
Я в замешательстве. Встаю так, чтобы закрыть собой Викторию от взглядов Демона и Сливы, которые, впрочем, про меня с ней уже позабыли и оживленно беседовали на почтительном от нас удалении. Пытаюсь успокоить Викторию, но ничего путного у меня не выходит. Осторожно обнимаю ее.
— У нас у всех есть мечты, Вик. У тебя. У меня. У Сливы. У Демона.
— И что нам делать с нашими мечтами, Гоголь? — всхлипывая, спросила Виктория, перехватив мой смущенный взгляд.
— Что делать? — я напряженно пытался подобрать слова, подходящие моменту. От нахлынувшего волнения у меня вспотели ладони. — Мы будем претворять их в жизнь, Вик. У нас еще есть время.
— Правда?.. — Виктория не давала мне отвести глаз.
В этот момент она была похожа на несчастную маленькую девочку, которой пообещали билет в сказку. Я просто превозмогал себя, чтобы олицетворять собой саму Уверенность. Сейчас нельзя было показать малодушия, иначе даже сам для себя с той поры я так и остался бы не больше чем нулем без палочки.
— Правда, Вик. Теперь все будет так, как мы этого хотим. Я даю тебе слово.
Миниатюрная головка Виктории уткнулась мне в плечо, а ее пальцы прожигающим щипком, от которого сперло дыхание, вцепились в область моего солнечного сплетения. Она больше не плакала или делала это, совершенно ничем себя не выдавая. Вспоминая сейчас те минуты, мне представляется, словно какой-то вихрь закружил меня и Викторию в своем неописуемом танце. Точнее, закружил в танце все, что было вокруг нас: деревья, фонтан, цветочные клумбы, ожившие гранитные изваяния… А мы все так же стояли, оглушенные эмоциональным взрывом, постигшим наше юное сознание; полные бессилия, но и готовые к смутно забрезжившим на горизонте надеждам, которые могли дать нам все, а могли уничтожить. И в тот момент я вдруг ясно понял, что это, по сути, равнозначно. Мне показалось — только лишь показалось — то же поняла Виктория, а вскоре должны понять остальные.
15 апреля
— Кто начнет первым? — Виктория вопросительным взглядом скользит по нашим затуманенным лицам, а в ответ тишина… Ручаюсь, что все именно так: она по очереди посмотрела на каждого — хотя глаз ее я видеть не могу.
Мы снова сидим в парке у фонтана, но уже более недели спустя после вышеописанных событий. Наше расположение на траве представляет собой геометрически точный квадрат, в центре которого беспорядочно свалены в кучу рюкзаки с учебными принадлежностями, пара бутылок охладительного напитка и сигареты. Будто сговорившись, все в темных очках. Казалось бы, всему виной яркое весеннее солнце, но на самом деле мы просто знали, какой разговор нам предстоит, и все не на шутку напряжены. Пряча взгляд, чувствуешь себя немного уверенней.
Надо заметить, что за прошедшую неделю с небольшим все наше бытие перевернулось как с ног на голову. Мы стали просто фанатиками (нет, лучше все-таки сказать — пленниками) вот какой идеи: прежде чем отдать свою жизнь в жертву «империи зла», мы должны взять от нее Самое Главное. А именно: каждый из нас должен попытаться осуществить свою самую сокровенную мечту, а остальные, насколько смогут, помочь ему в этом. То была неделя поистине невообразимых по своему накалу споров, признаний и откровений, которые и подвели нас к настоящему моменту.
А момент был без преувеличения особый. Мы, повторюсь, собрались затем, чтобы каждый поочередно с предельной откровенностью рассказал, на достижение какой цели он готов потратить отпущенное ему до призыва время. Остальные должны были засвидетельствовать его слова и принести клятву помочь всеми силами в осуществлении сокровенной мечты товарища. Все так просто и так… непостижимо.
— Ну что?! Или забудем то, о чем так много говорилось? — Виктория начала сердиться, и теперь от нее можно было ожидать всего что угодно.
Положение спас Демон.
— Я начну.
— Давай, Демон, — дружно подбодрили мы его, словно очнувшись от непонятно нахлынувшего на нас оцепенения, и с удовольствием уступили ему право первого.
— Я хочу совершить налет на какое-нибудь ночное заведение, перевернуть там все вверх дном и скрыться под покровом ночи, — глаза Демона возбужденно блестели (это чересчур хорошо угадывалось несмотря ни на что), а вся нижняя часть лица превратилась в сплошную улыбку.
— ?? — мы были готовы к любого рода изощренности душевного стриптиза, но подобного заявления явно никто из нас не ожидал. — Чего?!
— Да не смотрите на меня так, — взбудоражился Демон. — Мне вовсе не нужно красть миллион или за здорово живешь угробить кого-то. Мне просто хочется преподать урок зарвавшимся пердунам, считающим себя хозяевами жизни, а убедившись, что урок пошел им впрок, с чувством выполненного долга удалиться. Всего-то! О деталях, как все по уму обставить, я пока не думал…
— Очень мило, — после внушительной паузы отозвался Слива. — А мы, по всей сути, должны помочь тебе в этом, да? Ох, развеселая жизнь нас ожидает!
— Всех, а тебя лично, Слива, от помощи освобождаю, — непринужденно отмахнулся Демон.
Я с возросшим интересом глядел на Демона, моего друга, с которым, не совру, меня связывало все самое бесшабашное, но, вместе с тем, и самое лучшее, что откладывалось в памяти на протяжении последних лет. И мне вдруг показалось, что я, в общем-то, хорошо понимаю его. Точно-точно. Он устал от слепого обожания со стороны девчонок и безоговорочного уважения ребят-сверстников. Все, за что бы он ни брался, выходило у него отлично. Постоянно первый — он охладел постепенно к спорту, к учебе, к «играм по правилам». К чему стремиться? Где новые высоты, которые нужно брать? Между тем я живо припомнил его страсть: в домашней видеотеке Демона были десятки, если не сотни, фильмов ковбойской тематики, про грабителей банков, искателей удачи. Вот, как оказалось, в чем он видел свою нереализованность. Вот его романтика! Парню захотелось настоящей рыцарской встряски! Кто-то скажет: такой адреналин и еще во сто крат больший он нашел бы на той же пресловутой войне. И я возражу: есть разница между горечью безрассудного смертоубийства и радостью храброго безумства. Действительно есть. Я хорошо понял Демона, да.
— Ты устроишь налет, набедокуришь и скроешься. И что дальше? — пришла очередь возмущаться Виктории. — Это все?
Демон на секунду задумался.
— Нет. Я устрою второй налет…
— А дальше?!
Тут я счел своим долгом вмешаться.
— Стоп, ребята! Что вы на него накинулись? У нас трое на очереди, как ни крути. Мы и предполагать не можем, какие выдающиеся по своему полоумию идеи нам еще предстоит выслушать (забегая вперед, выдам, что таких все же не нашлось ; мечта Демона в этом смысле оказалась исключительной). Как считаете? Давайте не будем нагнетать атмосферу.
Мне показалось, я был убедителен.
— Хорошо. Но все-таки хотелось бы понять: где тот рубеж, после которого все мы поймем, что его цель достигнута. Ведь мы тоже в равной степени будем нести ответственность за осуществление его мечты, — высказался тем не менее Слива.
— Я буду делать это снова и снова, пока «мундиры» меня не подстрелят, — Демон снял очки и наградил нас вызывающим взглядом.
— Ты хочешь умереть?.. — вырвалось у кого-то.
— Скорее, не хочу, а должен. Может, мы по-разному понимаем цели и последствия обсуждаемого нами предмета, но я вижу логический итог неизбежно таковым. Скажу проще: я не желаю быть казненным как преступник, если меня поймают, и нахожу полной бессмыслицей как ни в чем не бывало уйти на войну в том случае, если мне все сойдет с рук. А там ведь — все равно умирать. Но с какими мыслями? Понимаете?
Воцарилось гнетущее молчание.
Опять же, поведаю о своих ощущениях: я восхищался Демоном в тот момент. Он совершил перелом, заставил меня по-иному взглянуть на вещи. В том, к чему мы себя готовили — я это понял, — мельчить нельзя. Мечта должна быть такой, ради достижения которой хотелось бы умереть. Нет! Что я несу… Желание смерти — противоестественно. Лучше сказать: не страшно было бы отдать жизнь. Осуществить мечту и вновь сдаться воле течения — означало бы уценить значимость ее достижения. Я поймал себя также на мысли, что, с одной стороны, мы культивируем весомость и непоколебимость нашего намерения, а с другой — пытаемся сгладить острые углы, боимся больно ушибиться, один за другим маскируем пути к отступлению.
Я попытался озвучить ребятам то, о чем подумал благодаря наводке Демона:
— Мы так или иначе подсознательно готовим себя к известному финалу: мол, перебесимся и все равно окажемся на войне. С таким подходом надо бороться! Мы знаем, что с войны не возвращаются — это билет в один конец, туда уходят умирать. Не лучше ли расстаться с жизнью по собственному сценарию, в котором неизбежному страху будут сопутствовать удовлетворение и радость выбора, нежели по сценарию наших безликих палачей?! — закончил я. Меня захлестывало возбуждение.
— Но!.. Это не должно быть суицидом, — вмешался Демон, вдохновленный моей легкомысленной поддержкой, а затем обратился конкретно ко мне: — Ты хорошо употребил слово «сценарий», Гоголь. Этот финал должен самым естественным образом проистекать из написанного для себя сценария. Это должно быть тонко, красиво, органично и, в конце концов, неизбежно.
— «То-онко», «краси-иво», скажешь тоже… бредятина какая-то, ей-богу… Постой! Но разве это не самоубийство уже потому, что мы это обсуждаем и понимаем, к чему пытаемся себя подготовить?! — выразил свое бурное несогласие Слива.
— А разве наш безропотный уход на войну — не сознательное самоубийство? — осторожно поддержала мою и Демона позицию Виктория.
По мышцам Сливиного лица при ее словах пробежала волна еле заметного нервозного движения. Но он (наверняка произведя над собой усилие) даже не посмотрел в сторону Виктории.
— Ладно, пусть так, — Слива тоже снял очки и из всех нас выбрал именно Демона, чтобы схлестнуться с ним до едкости непримиримыми взорами. — С тобой более-менее все ясно. Конечно, тебя рано или поздно все-таки подстрелят! С этой точки зрения у тебя просто «идеальный» сценарий. Хочешь — поаплодирую. Но в своем сценарии я, уж извини, не нахожу места подобной крайности. Это, при всем моем желании, будет надуманным звеном в общей цепочке. Я не собираюсь устраивать никаких налетов и вообще ничего к этому близкого. Как быть?
Расклад выходил такой, что следующим делиться своими откровениями должен был Слива.
— Ну так расскажи нам о своей мечте.
В томительном ожидании мы смотрели на Сливу. Белокурый наш товарищ заерзал на месте.
— Не знаю, как сказать. Вы станете смеяться…
— Кончай, Слива, — тут же пресекли мы его нерешительный настрой. — Ты же знаешь, что ничего подобного не будет. Выкладывай как на духу.
— В общем… Что там говорить, много чего хочется взять от жизни. Но что меня угнетает больше всего — это отсутствие рядом человека, которому я мог бы посвятить всего себя…
— Такого человека можно не найти, даже если впереди целая жизнь, — задумчиво произнесла Виктория.
Слива запнулся и пристально посмотрел на нее. Лицо его медленно наливалось краской. Мне даже показалось, у Сливы задрожал подбородок. Демон и я тайком переглянулись.
— Рассказывай дальше, — с такой излишней чуткостью обратился к Сливе Демон, что я непременно прыснул бы со смеху, если бы не боялся все испортить.
Слива с мученическим видом прочистил горло.
— Да о чем рассказывать-то, ума не приложу, — он замолчал, но, понятное дело, сказал Слива еще далеко не все, что должен был сказать. Мы тоже молчали, и Слива, сдавшись, продолжил: — Знаете, каждый раз перед сном я прокручиваю в голове прошедший день и понимаю: все, что я сделал в этот день, как и во все предыдущие, было так серо и так бесцельно, что хочется волком выть. Я знаю, я живу словно по инерции, и все, что ни делаю, не нужно ни мне, ни другим. Вот с такими мыслями я засыпаю каждую ночь…
— Извини, но ты начинаешь распыляться и вот-вот завязнешь в накатывающей жалости к себе и ко всей своей жизни, — вынужден был я по-хорошему подстегнуть Сливу, и с напускной строгостью добавил: — В чем-таки твоя мечта?
Слива стрельнул в меня уязвленным взглядом и, набрав воздуха полной грудью, выпалил:
— В том, что хотя бы один день в моей жизни будет абсолютно другим: я засну не один, а в объятиях любимого человека, который сейчас и не предполагает о моей к нему любви. И засну с мыслью, что этот день я прожил, сделав что-то действительно значимое, совершил Поступок!
На лбу у Сливы выступила испарина.
— Это сильно, — закивал головой Демон.
Слива явно воспринял жест Демона как издевку на свой счет и приготовился было огрызнуться, но Демон вовремя его остановил:
— Да я вовсе не хочу уколоть тебя, брат. Я просто пытаюсь осмыслить... И знаешь, о чем я подумал и с чем ты вряд ли поспоришь? — Демон выждал полной концентрации внимания со стороны Сливы на своих словах. — Такой день, что ты описал, не упадет тебе на голову как дар с неба. Ты должен подготовить его сам!
— Знаю, — качнул головой Слива и облегченно вздохнул.
Я-то уже начинал переживать, что он вдруг испугается своей откровенности и замкнется, но все обошлось. Казалось, неимоверной тяжести груз упал с плеч Сливы. Теперь он лукаво и завороженно смотрел на всех нас словно на диковинных персонажей из потустороннего мира.
Не сговариваясь, мы дружно закурили и почти окончательно избавились от напряжения. Следующим «по списку» назначен был я.
— Слива точно подметил: много чего хочется успеть взять от жизни. И со мной то же. Но если попытаться выделить свое самое навязчивое стремление, то мне хотелось бы сделать что-то, что не только принесет мне удовлетворение, но и переживет меня самого. Например… написать книгу.
— Да ты вроде никогда не проявлял склонности к писательству, Гоголь, — сказал, улыбаясь, Демон. — Блеснуть словцом — это одно, а засесть за целый труд — это…
— То-то и оно, — возразил я. — Ведь если разобраться, достижение мечты и подразумевает под собой добиться чего-то, что находилось, казалось бы, за пределами предписанных тебе возможностей. Согласны? А разве не интересно, по-вашему, сломать свой потолок?..
В горле пересохло. Собираясь с мыслями, я потянулся за водой.
— И что же это была бы за книга, если ты ее напишешь? — поинтересовалась Виктория, воспользовавшись заминкой.
— Толком не представляю, Вик. Но это должно стать чем-то сродни извержению вулкана («поскромничал», знаете). Что потрясло бы и заставило задуматься всех. Иначе лучше не браться.
Последняя моя фраза меня же самого ввела в глубокие раздумья и фантазии, на время я выключился из разговора. Ребята, разом оживившись, что-то обсуждали без моего участия.
— Про что? Про что? — «разбудил» меня высокий, переходящий на фальцет голос Сливы.
Я попросил повторить.
— Про что, хотя бы приблизительно, ты написал бы?
— Я же говорю: не знаю пока… Да хотя бы про нас…
Все вдруг взорвались деланным, как мне показалось, весельем. Действительно деланным — потому что ничего смешного я, по собственному мнению, не сказал.
Впрочем, ребята быстро успокоились, но вместе с тем замяли дальнейшее обсуждение моей темы. Всем, вроде как, стало все ясно. Не знаю, почему так получилось. Ведь я только обозначил свою мечту, но ничего конкретного сказать не успел. А интерес ко мне был уже потерян.
Я немного расстроился, но тут же смекнул, что такой поворот даже к лучшему: у меня еще будет время обдумать и подкорректировать свою мечту, чтобы и тени сомнения не возникало, чего же я хочу на самом деле. Ведь если честно, я большей частью импровизировал. Выходит, все в порядке и не стоит ничего искусственно усложнять.
Таким вот образом разобравшись со мной, мы оказались на пороге последнего, четвертого признания.
Виктория сняла очки, распустила свои шикарные каштановые волосы и, грустно нам улыбнувшись, тихо заговорила:
— Мальчики-мальчики, своей самой большой мечты я даже не смею коснуться. Потому что ее достижение станет моим проклятием, — она на секунду замолчала. — Поэтому расскажу я вам немножко другое, но тоже очень сокровенное и созвучное.
Мы были исполнены внимания, и Виктория начала рассказывать:
— Вы не поверите, но иногда я себя просто ненавижу и думаю: «Господи, ну почему я не уродина?» — Виктория невольно рассмеялась своим словам. — Но это не мечта, конечно. Нет. — Она снова посерьезнела и продолжила: — Просто каждая девушка в тринадцать, пятнадцать, семнадцать лет хочет внимания. И я получала его от ребят в избытке.
— Разумеется. Ты очень привлекательная девчонка, Вик, — не удержался от комментария Демон. Однако Виктория сделала вид, что не расслышала его слов.
— Но позже я поняла, что их на самом деле интересую не я, как человек, а моя смазливая мордашка, мои ножки и тому подобное. Вы можете возразить, что это все чепуха. Вы — ребята. Но для меня это было болезненное открытие, поверьте. И я начала прямо-таки очищать свою жизнь от подобных поклонников как от чумы. Мои подруги, которых я по глупости своей таковыми считала, думали про меня все что угодно: что я играю в тихоню, что я лесбиянка или попросту чокнутая. Они не могли и даже не пытались меня понять. Они делали все для того, чтобы угодить под стандарт, а я наоборот — сбежать из его рамок. Я могла быть их лидером, объектом для зависти и подражания, а стала белой вороной.
Виктория остановилась и попросила воды. Мы с Демоном закурили еще по сигарете. Слива отказался.
— Но я не оглядывалась на то, что меняла, и ни о чем не жалела. Потому что уже тогда я твердо поняла, чего хочу, а что мне абсолютно претит. Считаю, я совершила самое важное для себя на тот момент ; сумела вырваться из «зоопарка», который мне навязывался. Навязывался, как я решила и с чего начала свой рассказ — моей внешностью, которая вызывала у парней только животное влечение, не оставляя места настоящему чувству. Я даже не виню тех ребят, моих сверстников… — здесь Виктория осеклась, сообразив, что и мы подпадаем под названную ей категорию, но тут же бесстрастно продолжала: — Они жертвы своего поколения, калеки времени, душевные инвалиды. Мне грустно и жалко их. Все, что им надо — вдоволь натрахаться перед уходом на войну, словно это будет иметь там какую-то цену. Но разве перед лицом смерти, задаюсь я вопросом, их хоть сколько-нибудь согреет воспоминание о такой вот «красивой победе», у которой они зачастую забывали спросить даже имя?..
Виктория вновь прервала свой рассказ, и в ее холодных до этого момента глазах блеснул огонек лукавства.
— Похоже, я начинаю наговаривать лишнего? — улыбнулась она.
— Не-ет! Что ты, Вик! — бурно запротестовали мы, но Виктория, видно, уже заранее решила проигнорировать наше чуточку переигранное возмущение и перейти к последнему аккорду своего повествования.
— Проще говоря, моя мечта — найти человека, которому я буду нужна не из-за своей внешней оболочки, а потому что я такая, особенная для него. Со всеми своими мыслями, причудами и мечтами. Другими, маленькими мечтами. Все.
— У тебя уже есть по крайней мере четыре таких человека: твоя мама и мы, — сказал я и тут же подумал, что хуже бы точно не стало, если бы и промолчал.
— Мама и вы — самое хорошее, что есть у меня сейчас в жизни. Но это все-таки другое, Гоголь. Ты же понимаешь.
— Понимаю, Вик, — поспешил согласиться я.
Не буду в подробностях пересказывать, как мы по очереди поклялись помогать друг другу в осуществлении мечты каждого, как по предложению Демона (с его известной тягой к выразительности всего, к чему он становился причастен) провозгласили с этого момента себя Воинами, пошедшими по пути своей новой жизненной цели; отметили неувязку с якобы обязательным смертельным финалом, которому кроме как в сценарии все того же Демона нигде больше места не находилось, и решили, что все само вскоре встанет на свои места. Время, без сомнения, даст ответы на все наши вопросы. А если и не на все, то на многие из них уж точно.
***
Даже и не вспомню, как получилось, но возвращались в тот вечер из парка мы с Демоном вдвоем. Наверное, Слива проявил редкую для себя расторопность и повел провожать Викторию домой «огородами». Ну, не суть важно.
Идем. Демон завел разговор первым.
— Неужели все это без балды — все, о чем мы сегодня договорились? А, Гоголь?
У Демона такой вид, будто он спит на ходу, и в связи с этим вопрос его выглядел достаточно условным.
— Демон… — я с притворным укором пихнул его локтем в бок.
— Да, все это без балды, — подтвердил он сам себе. — Знаешь только, что меня смущает?
— Что?
— Мы с тобой, как люди наиболее прагматичные в нашей компании, высказали конкретные мечты. Моя — совершить налет, побунтарствовать; твоя — книгу написать. Верно? А Слива с Викторией так и захлебнулись в омуте своих сентиментальных порывов. Я хочу сказать: чем мы-то сможем им помочь? Да и они сами хотя бы приблизительно представляют, с чего им начать и что делать? Друзья наши говорили больше всех, а не сказали ровным счетом ничего — вот что получилось. Словоблудство одно. И сопли. Тебе так не кажется?
— Не хочешь же ты предложить им поменять свои мечты на более рациональные? Мы — разные. В этом все дело.
Демон рассмеялся.
— Не буду трогать Викторию. Но Слива! Он ничуть не другой. Я был таким же. Все, что ему надо — это старый добрый «трах-трах», и он — новый человек. А пока Слива — просто ходячий комплекс, в котором бушует не имеющая выплеска сексуальная энергия. Но когда он пытается объяснить то, что с ним происходит — это подвергается такой грубой фильтрации с его стороны и приобретает такую извращенную форму (извращенную, в моем понимании — излишне романтизированную), что меня просто тошнит.
Демон высказывался по поводу Сливы без злобы, даже с улыбкой, но все же предельно жестко. Я пока помалкивал.
— Он оказался просто неспособен называть вещи своими именами: чего там, ребята, хочу, мол, запасть на девчонку и чтоб она на меня запала, — продолжал Демон. — А у него все: не «девчонка», а «любимый человек»; «посвятить всего себя». Тьфу! С кексом нашим необходимо хорошенько поработать, Гоголь. Это точно. И у меня уже начинают вырисовываться кое-какие ходы.
— Хватит, Демон! — не сдержался я. — Ты берешь на себя слишком много. Ты же понимаешь, что Слива просто искусно маскировался, тщательно взвешивая каждое свое слово, и у его вожделения есть очень конкретные очертания. Против такого паровоза не попрешь.
— Ты про Викторию-то?.. — Демон задумался и, как мне показалось, даже немного помрачнел.
— Да, про нее. И вообще, надо поиметь к Сливе хоть немного должного уважения. Он, прежде всего, был честен с нами и с самим собой. Рассказал о том, чего действительно хочет. А то, что он все так запутал, зашифровал — несомненно, имело свои причины. Представь: он сказал бы все в лоб — да это вызвало бы эффект разорвавшейся бомбы! Разве Виктория, услышав, что является объектом чужой мечты, смогла бы беспристрастно рассказать о своей? Да все, к чему мы сегодня пришли, моментально рухнуло бы!
— В этом ты прав, к сожалению.
— Он все сделал правильно. Но теперь, конечно, ему расхлебывать и расхлебывать.
— Что же, по-твоему, наша помощь — невмешательство?
Я ничего не ответил, только плечами пожал.
Мы подошли к дому Демона и остановились. Уже совсем стемнело. Некоторое время мы так и стояли, провожая взглядом клюющих носами прохожих и огни бесшумно проезжающих по улице автомобилей.
Демон смачно сплюнул и повернулся ко мне.
— А я вот что думаю: мужчина, обделенный женским вниманием, будет боготворить и питать планы на любую встречную и поперечную, соизволившую переброситься с ним парой слов. Сливе просто не из чего было выбирать — а тут на протяжении нескольких половозрелых лет перед глазами сразу такая «роскошь»! Мы все-таки должны им заняться. Предпримем попытку, как считаешь?
— Предпримем, — апатично ответил я, чтоб Демон только отвязался.
На меня вдруг навалилась какая-то опустошающая усталость, разбитость даже, копившаяся, вероятно, с самого утра. День напролет не позволял себе с ней считаться, а теперь в один момент стало все равно. Я собрался уходить.
— Интересно только: что это за большая мечта такая, о которой Виктория не решилась и сказать? — ни с того ни с сего спросил Демон в ответ на протянутую мной для прощания руку.
— Ребенка родить, идиот! — неожиданно вспылил я. Сам вылавливаю его кисть. — Счастливо.
И на что я так разозлился? Наверное, подумал, даже у мечты есть свои границы, этакий свой вертухай с дубинкой. А значит, фальшивка все. И смысл любого начинания плевка достоин.
До дома я возвращался полный противоречивых мыслей. Не на шутку разболелась голова. Друзьям я никогда потом не рассказывал, но в тот момент мне вдруг действительно захотелось плюнуть на все и завтра же с утра пойти в военкомат подавать заявление на внеочередной призыв (прямо как грозился во время памятного спора). Такая возможность существовала, хотя лично я не знал ни одного случая, чтобы ей кто-либо воспользовался. Но тогда я дал бы руку на отсечение, что именно так и поступлю. Не знаю, что это было. Ерунда какая-то. Мысли-гастролеры.
Конечно, я этого не сделал.
Тремя годами раньше
А вот время, когда нам по четырнадцать.
Не стоит искать потаенного смысла в том, зачем я «откатываю» повествование еще глубже в прошлое. Просто хочется взять и рассказать о каких-то милых пустяках, будто случайно прикоснуться воспоминанием к тому нежному возрасту, когда мы только становились собой, сталкиваясь с первыми непростыми вопросами, зазудевшими в изнанках осознания. Уже влюблялись в наш парк, его особую «отрешенную естественность», открывшуюся, казалось, лишь нам одним. Многое, многое виделось безоблачнее и проще тогда.
— Хватит сидеть, носы повесили! Скучно! — капризно пожаловалась Виктория и даже запустила в нас горстью скомканной травы, отчего ладони у нее окрасились в зеленое. — Если вы сейчас же не придумаете что-нибудь, я вас защиплю, мальчишки!
Слива, наверное, жаждал быть защипанным, потому что и бровью не повел на доведенную до нашего сведения угрозу. Мы же с Демоном (шутя, конечно) всполошились и наперебой принялись предлагать развлечения, разнообразием, правда, не блещущие, но нас в ту пору худо-бедно забавлявшие.
— Нет… нет… нет… — одно за другим отметала «принцесса». — А посерьезней, а?
— Хорошо, — сделав отмашку Демону, чтобы тот успокоился, объявляю я. — Не знаю, приглянется ли вам… Игра — серьезней некуда. И не игра даже…
— Ну.
— В общем, каждый по кругу может задать остальным какой-нибудь вопрос. Жизненный и каверзный. Любой из тех, каких по привычке мы склонны избегать. С условием, что другие обязаны отвечать честно-честно, как себе самому, и не имеют права отказываться.
Тишина.
— Но это же вовсе не весело, — морщит нос Демон.
— А мне нравится! — бурно заступается за мое предложение Виктория. — В этом есть что-то будоражащее. Лучше, по крайней мере, чем твои, Демон, вечные дурацкие «ножички» и все остальное, на что ты горазд.
Демон с уморительно оскорбленным видом пожимает плечами и больше не спорит.
— Слива, ты играешь?
— Хм… не знаю…
— Значит, играешь! Все готовы?
Я готов — мне быть неготовым глупо, сам ведь придумал и предложил. Демон и Слива, смущенно глядя себе под ноги, тем не менее кивают головами: да, мол, как скажете.
— Прекрасно. Я в таком случае первая спрашиваю, — Виктория задумывается. — А сама я не обязана отвечать на свой вопрос?
— Нет, Вик, тебе на собственный вопрос отвечать не нужно, — объясняю тоном знатока. — Иначе вопросы будут выходить с поблажками, сами понимаете.
— Отвечать честно! — напоследок грозит пальчиком Виктория, внушительно заглянув в глаза всем сидящим. — Ладно. Тогда-а… поступок, за который вам невыносимо стыдно по сей день!
«Ого!..» — проносится, вероятно, в мыслях каждого.
— Демон, отвечай ты.
— Дайте хоть подумать-то, — чешет затылок. Выражение лица — поистине мученическое.
— Ну давай, давай, — не терпится Виктории.
— Хорошо, слушайте, — вздыхает Демон и так начинает свой рассказ: — Когда я только пошел в школу, вместе со мной в класс попал один малыш. Его так все и звали: Малыш. Потому что он был редким крохой. Головастый, умница — но в физическом развитии от своих сверстников отставал здорово, точно вообще не рос. Девочки над ним посмеивались. Ребята унижали и издевались, кому как заблагорассудится; каждый — в меру своей испорченности. Ребячья же жестокость в этом возрасте зачастую не знает границ, правда ведь? А Малыш не мог, да скорее, и не умел ответить. Вы бы видели порой это немое бессилие в заплаканных детских глазах — и у вас бы сжалось сердце. Я старался держаться в стороне, но… Когда в очередной раз его особо пристрастно донимали двое «больших» — не выдержал и заступился. Расквасил нос одному. Второму сгоряча вывихнул руку. К Малышу впредь не лезли, косились на меня, опасались. И Малыш стал за мной таскаться, точно привязанный. Боготворил меня. Остальные же — просто отвернулись. Но я-то, поймите, тоже был ребенком! Каково мне было, подумайте! Никогда до той поры я не знал, что такое шкура изгоя. Сколько себя помнил — я был в центре внимания, все меня любили. Кто не любил — завидовали. А теперь… Время шло, и я мало-помалу начал корить себя за ту проявленную слабость. «Дуралей, — говорил мне голос внутренней обиды, — променял свое место среди других ребят, какими бы они ни были, на прилипшего пиявкой и вечно заглядывающего в рот Малыша. На всеобщее отчуждение!» И незаметно жалость к Малышу стала перерождаться в моем сознании в жалость к себе! Не удивительно, что однажды это все-таки случилось, гм… Улучив момент, когда вокруг собралось побольше девочек и ребят, я заставил себя найти повод, развернулся к Малышу и, рявкнув что-то вроде «отклейся от меня наконец!», сильно стукнул. Малыш упал, ударившись о выступ учительской кафедры, заплакал, и, представьте — получилось так, что я сломал ему ключицу!.. В итоге, я вернул себе свой проклятый авторитет и право на членство в обществе остальных детей. Судьба Малыша мало кого волновала. Бедные его родители, боже мой, даже не пытались узнать, кто это сделал — настолько они привыкли к несправедливости, окружавшей их сына… Я так и не увидел больше Малыша потом. Забрав ребенка из больницы, семья его тут же переехала в другой город. Куда именно — не знал никто. Вот… Все, что у меня осталось, связанное с той давней детской историей — стыд, горечь и воспоминание о разрывающем душу вопросе в несчастных глазах Малыша, когда он лежал, рыдая, на полу у моих ног: «За что?..» И в этих глазах (самое невыносимое и нещадно засевшее в сознании) по-прежнему тусклым огоньком светилась преданность. Преданная мною преданность Малыша. Ребенка, которому было больно… Где бы ты сейчас ни был, Малыш, хоть ты, понятно, и не малыш уже (я даже не помню, как тебя зовут!): прости меня, приятель. Прости.
Демон замолчал, и никто долгое время не мог проронить ни слова. Просто сидели и пришибленно глядели перед собой — не знали еще в ту пору подобных актов откровенности, вот и смешались, оробели. Сбивало с толку то, что Демон первым мог превратить задумку в фарс, посмеяться. Никто бы не удивился, зная Демона, ни о чем не пожалел, и этим бы все закончилось. Но Демон не прибегнул к излюбленному средству, а значит, не оставлял выбора и нам.
— Давай-ка теперь ты, Гоголь, — останавливается один раз взгляд Демона на мне, — история за историю.
— Да, сейчас. Только не обвиняйте в нечестности. Что на ум пришло первое, то и рассказываю, — брякаю от волнения.
— Ладно, ладно, — успокаивают начавшие потихоньку оживляться ребята.
— Было это давно. История, вообще, полумистическая, и загадки в ней для меня больше, чем, собственно, стыда, который я испытал.
— Мы слушаем.
— Когда я был маленьким, я не любил улицу — она меня… пугала. Очень много времени я проводил на балконе. И так иногда заигрывался, что воспринимал его частью своего маленького закрытого мира. Где ничего, знаете, из ряда вон выходящего не случается. Где все в воле моих незаметных постороннему глазу безобидных причуд. Как сейчас помню, перезанимавшись всем чем можно — рисованием, солдатиками, конструктором — я стоял у перил и ел большой сочный персик. Вскоре в руке осталась одна косточка, а косточка была внушительная, в пол-ладони. Как раз в этот момент под окнами проходила старушка, мрачного вида такая, вся в черном. И что же я делаю, дурная голова? Ну да, запускаю косточкой в старушку! До сих пор не пойму себя, зачем я так поступил. Я попал ей в шею, а может быть даже в затылок. Она вскрикнула так странно, что звук, из нее вырвавшийся, походил больше на протяжный вздох. Пулей меня вынесло с балкона, за секунду я оделся и, тенью прошмыгнув мимо родителей, выскочил на улицу, которой так боялся. Дело в том, что первая мысль, которая пришла тогда мне в голову: старушка могла заметить, откуда кидали, и поднимется сейчас в нашу квартиру, дабы учинить скандал, после чего мне неминуемо влетит. Я осторожно обошел дом и выглянул из-за угла: старушки под окнами уже не было. Облегченно вздохнул, для солидности немного послонялся по безлюдному двору. Когда я вернулся домой, из кухни доносился оживленный разговор, и я, по пути разуваясь, зашел на голоса. Меня чуть кондратий не хватил! За столом сидела та самая старушка… Все обернулись на меня, но я видел только взгляд ее выцветших глаз — клянусь, это была она. Теперь я уже имел незавидную возможность разглядеть ее хорошенько. Небольшого росточка, сгорбленная, крючковатый нос, до белизны седые космы, сморщенное, похожее на печеное яблоко, неживое лицо — именно так я и представлял себе ведьму в том возрасте. Пропал, понял я. Все внутри содрогалось. Но вопреки моим наихудшим ожиданиям, дело вовсе не походило на безнадежное. «Вернулся, сынок? — с улыбкой встретила меня мать. — В кои-то веки хоть надумал прогуляться». Она взяла с блюда персик, такой же большой и сочный как предыдущий, и подала мне. Опустив глаза, забрал, спрятал за спиной. «Ну что же, пойду я, — пролепетала в это же время старушка и поднялась со стула, — спасибо вам, счастливенько, мои дорогие». «Заходите еще», — убегая вперед в прихожую отворить перед ней дверь, заискивающе ответил отец. Переведя дух, я уже собирался исчезнуть в своей комнате, но не тут-то было. Каким-то чудным образом старушка оказалась подле меня, поймала мою ладонь в свою сухую ручонку. «Еще много времени ты не будешь думать ни о чем». Сказала это и отпустила. «Кто она, мам?» — спросил я, когда старушка ушла. На глаза навернулись беспричинные слезы, сдержать которые не было сил. Мать по-доброму рассмеялась и, вытерев мое лицо платком, ничего почему-то не ответила. В нашем доме таинственная гостья больше никогда не появлялась. Я спрашивал у отца. Ему как память с порошком выстирали…
— Мутная какая-то история, — подумав, подал голос Демон.
— Ага, — согласился с ним Слива.
Виктория промолчала.
— По сей день так и не пойму: что это была за старушка и что означали ее странные слова. Как это, в самом деле: не думать ни о чем?.. Я все время о чем-нибудь думаю и всегда думал!.. Не знаю.
Мне казалось, я рассказал самое сокровенное, что имел за душой. По крайней мере — одно из такого. Но на ребят история впечатления не произвела, и меня это ощутимо задело. Я же не виноват, что не ломал никому ключиц, я лишь кинул персиковой косточкой в старушку… и то было моим большим детским злом.
Следующим рассказывал Слива. Он в отличие от меня, представьте, имел успех. Вкратце… Сосед, который давно уже съехал, озлобленный на весь мир холерик-пьяница, как-то раз за глаза обозвал Сливину мать «подстилкой» и «слабой на передок». Слива слышал. Слива не знал точного значения слова «подстилка» и что у человека считается «передком», но догадывался: все это обидно и нехорошо. Он поджег соседу дверь и был потом очень строго наказан. Мать так и звука из него не смогла вытянуть: зачем он нахулиганил. Ему было стыдно, но вкупе с испытанным стыдом он ни капли не сожалел о содеянном. Сосед Сливе не нравился никогда.
Я смутно помню, какие вопросы прозвучали от Сливы и Демона и как мы дальше на них отвечали. Вероятно, они не блистали вдохновением. Зато я помню свой, последний, возникший спонтанно:
— А у вас есть мечта, ребята?
И никто! — поверите ли — никто на него не ответил, несмотря на уговор.
Но это было три года назад…
Думали мы тогда о войне? Конечно, думали. Но в силу возраста — отвлеченно, без рефлексии. Мы не желали прощаться с детством, не желали рушить свои детские счастливые Вселенные. Но прощались и рушили. И не могли не замечать перемен, происходящих внутри нас. Это были первые шаги, когда мы — я, Слива, Виктория и Демон, знакомые вроде бы не один день — стали узнавать друг друга точно с чистого листа. Или нет — с черного хода. Откуда достучаться и войти люди кому попало не позволяют.
Так все и начиналось.
За дальним лесом встанет солнце,
Оставь на завтра свой вопрос…
Но получить ответы на многие вопросы ; уже хотелось. Без отговорок! Дерзко! Наотмашь! На обманчивое завтра не откладывая…
......................
ЧИТАЙТЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ (!)