Рассказ “Когда жизнь только начинается».
Наверное, в каждом селении есть чудак-человек, что называется, не от мира сего. Вроде бы и вреда от него нет, но попадётся он на дороге – и не знаешь что делать – то ли обнять его, то ли бежать от него сломя голову, как будто не в себе он. То начнёт говорить о чём-то, не понятно к чему, то как ребёнок дурачиться начинает, играет порой с детьми в грязи, то нелюдим – не подступишься…
Но когда наступали тяжёлые времена, делать было нечего – шли к нему. И это знали все, что кроме него никто не поможет. Была у него одна удивительная вещь – заставлять дрожать сердца в унисон.
Жил он за самыми крайними дворами, на отшибе, на склоне нашей горы. Это только мы так называли её – гора, а вообще это, скорее, холм, но очень высокий, что-то вроде кургана. Никто там не селился, а он отстроил себе хибарку на склоне и частенько смотрел на всё сверху вниз. Потому-то, наверное, кто-то и считал, что он зазнался, но нет – дело не в этом. Его нельзя было раскрутить на обычные вещи – пьянка, рыбалка, бабы да жалобы на жизнь. Нет, глянет так – как током прошибёт – и всё, а если совсем неумён, будешь настаивать, так скажет что-нибудь такое, вроде бы простое, не страшное, а холодный пот ни с того – ни с сего прошибёт. Словом, отвадил. Ладно хоть на беды откликался – не оставлял.
Был у него непонятный гонг – ну типа крышки кастрюльной, но с ручкой не сверху, а с боку, так по особым случаям он его доставал из-под подпола, развертывал тряпицы с какими-то чудаковатыми присказками и выносил на воздух – вешал на крюк единственного дерева, растущего на горе, и, обведя всех сельчан, запуганных, просящих, сомневающихся и истово верящих, размахивался и от всей силы ударял по этой плоской круглой железке. И хотя звук ужасающий, оглушающий, но больше поражал его вопль, исходящий будто из глубин земли: - Радость! Радость! Радость!
Он ударял себя в грудь, а сотрясалась земля, и сердца сельчан трепетали так, как не сможет трепетать парус даже в самый сильный ветер. Все будто впадали в забытьё и после не смогли бы точно сказать - сколько они пробыли на горе и сколько звучали их дрожащие сердца в унисон…
Обычно стояла уже глубокая ночь и тишина стояла такая, будто чудно звенит всё вокруг, но становилось так легко и светло, будто уже вознёсся на небеса. У многих – слёзы, кто-то поклоны бьёт, большинство – к земле прирастали буквально. А этот старик в серой длинной рубахе снимает свою железяку, обнимет эдак, как ребёнка, завернёт в прежние тряпицы и к себе – в хибару. Старики-то знают, что лучше его теперь и вовсе не беспокоить, потому как он теперь вроде как израненная струна – тонкая, вот-вот может порваться, а потому 3 дня он никуда не выходит, а возможно, и вовсе не просыпается. Не знаю, мальцы сказывали – подглядывали, значица, да что до этого, то не всякий лежащий спит – ведь храпа или там сопения не было. Будто и вовсе не жилец. Но нет, потом, всё, как прежде…
Выходил, глядел на небо, улыбался. Его уже ждали, кланялись, благодарили, а он открытой ладонью как бы успокоит, погладит, да поднимет глаза к солнышку, да промолвит «Жить-то как хорошо!». И правда – тепло так, душевно, птички поют, жить да радоваться, и нет, и вроде как не было никогда, ни бед, ни несчастий. Будто невинны все, как дети. Слёзы эдак и навернутся, да выйти им не дашь.
Пошто слёзы-то лить, когда жизнь-то только начинается?!