Да с первого взгляда на картину ясно, - осень, зима, конечная остановка, одиночество, старость, смерть, бла-бла-бла. А вот если я не верю, что все так обреченно? А вот если у меня наоборот веселое настроение и грустить я не намерен, даже по заказу?
Эта машинка на снегу всколыхнула память и вот сижу и улыбаюсь своей далекой юности и гонористости…
Какое там юности, - детства, самого раннего. Я, - Поскребыш, по крайней мере по началу считал, что это мое настоящее имя, так как маманя умудрилась меня наскрести в сорок лет не отходя от станка, вернее, рабочего стола главного бухгалтера знатного предприятия. Директор, трус и тугодум, всегда прятался за спину мамы, (так говорила личный секретарь и подруга мамы ОльВасильна), по этому мама не имела права бросать бухгалтерию и начальника без прикрытия. Но он не прятался. Сколько я ни заглядывал маме за спину, его там не было. Да и дядька он был хороший, потому что разрешил мне ползать и ходить с мамой на работу. Там я и вырос, под стук печатающей машинки, к которой меня иногда подпускали. О-о-о, да разве может какая другая игрушка сравниться с этим чудом! И, чуть повзрослев, я во всеуслышание заявил что буду секретарем, - не Секретарем ЦК КПСС, не Секретарем Верховного Совета, я буду секретарем, как ОльВасильна.
По правде, ни секретарем, ни писателем не стал, но и далеко от печатного дела не ушел. И вот как-то раз подкинули мне халтурку, - заполнить пробел на страничке, - что-то о зиме или рядом. Собираясь на дачу, подумал, - вот и славненько, поиграю в писателя. В гениального писателя.
Два часа легкого расстройства по трассе и мы у деревенского дома. В машине тепло, на улице минус двадцать два, до входной двери метров восемь сугроб за колено. Уже через минут пять моя спина стала намекать рукам о том, что не мой это профиль, - лопата. Рыжая, (она то черная, то сивая, теперь вот, - почти лиловая, но все равно рыжая по одному месту) нетерпеливо выглядывает из машины, - ей не терпится уже и хозяйством заняться, стол накрыть.
Эх, если кто пробовал протопить зимой стылый дом, знает, как неохотно печь кочегарится, - дымит, сопротивляется и только прогрев свои бока, сжалившись над нами, начинает по-тихому отдавать тепло. Удивительно, что мороз в доме без движения становится таким концентрированным, что греться приходится выскакивать на улицу да завышать градусы изнутря граммов на сто, а то и выше. Тепло пошло, пошло родимое, выгоняя из организма остатки заблудившегося озноба. Даже разомлев, расслабившись, нет-нет, да и передергивало бедный организм от одного только воспоминания о стуже за окном.
Когда вся романтика позади, галантно отправляю Рыжую спать, (теперь ее очередь создавать мне уют и тепло, - пусть кровать прогреет), а сам достаю машинку, ту самую, ОльВасильны, торжественно подаренную мне лично хозяйкой на десятилетие.
Давно замечено, как меняется восприятие текста от оформления. Вот напишешь от руки, - все вроде правильно изложено, стоит только перенести в комп, - столько недочетов вылезает, что хоть заново строчи, - заново и приходиться.
Совсем другое дело пишущая машинка, - каждая мелочь бьет по глазам сразу, концентрация внимания настолько возрастает, что пальцы сводит от напряжения. Даже если у меня и был немного двинутый учитель, что говорил, - «Учись доверять рукам свои мысли, свой ритм. Забудь о правилах, стилях и всему, чему тебя так долго учили».
Оно, сказать, не сильно и учили, но если сам много читаешь, то есть один большой минус, - ты так забит чужой мудростью, что своя начинает глючить или косить под кого. Возможно от этого, а может от тепла печи или того приятного брожения-жжения в груди кедровой настойки, но сел я за работу в а-а-тличном настроении. Не думая ни о чем, как положено, отдался на волю рук своих и вывел,
- «Зима. Крестьянин торжествуя…».
Это с первого раза смешно, но когда с третьего листа на меня опять наехали дровни со школьной забытой программой, стало грустно. И, главное, отмороженные мозги увидели во всем этом вину машинки, что упорно выдавала мне чужой текст. После пятого испорченного листа решил взбодрить себя кедровкой, а после восьмого, в ярости вынес машинку во двор, и торжественно бухнув ее в сугроб, пригрозил,
- Я те покажу, что такое зима!
Той ночью, выскочив по нужде и протрезвев окончательно, я занес ледяную машинку в дом, радуясь, что Рыжая не видела крушения моего писательского таланта. Глядя на это лиловое создание, свернувшееся ужиком без меня, я по-другому ощутил такое простое понятие, как маленькое тепло рядом и великая стужа вокруг. Тихо подлез под одеяло, и прижался, каждой своей клеточкой вбирая это тепло в себя.
Рыжая поседела со временем, конкретно, сейчас, как птица секретарь черная в «перьях», но по одному месту все же навечно рыжая, спит, как тогда, на даче. А я разглядываю эту картину и улыбаюсь, - оно, конечно, жизнь не сахар, но не все так хреново, господа, не все …