5. ДЕРЕВНЯ
Дорога от вокзала до деревни было такой длинной, тоскливой и не примечательной, что восторг, с которым я ехала в это, как мне казалось, волшебное место, постепенно угас, уступив место разочарованию и усталости. Широкая, пыльная, колдобистая... она то ныряла в перелесок, то выныривала, врезаясь извилистой лентой в засеянные рожью поля, то виляла между выцветшими пригорками... Нам с бабушкой ничего не оставалось, как крепко держаться друг за друга, и ждать, когда весь этот кошмар закончится.
Когда за поворотом показалась деревня, и парень, подстегнув коня, подвез нас с неказистому одноэтажному домику, бабушка спрыгнула с телеги и, сказав парню спасибо, с каким-то несвойственным ей отчаянием чуть ли не волоком стащила меня на землю.
- Ну, чего встала? Пошли, - смахнув со лба пот, проговорила она, дернув меня за рукав. И было в ее голосе столько тоски и грусти, что мне захотелось убежать из этого "райского" места.
Но, увидев решительный взгляд бабули, я поняла, что обратной дороги нет и, перекинув сумку через плечо, пошла по чуть заметной узкой тропинке, приведшей нас в запущенный двор с утоптанной до состояния асфальта землей, единственным деревцем и несколькими кустами малины с пожухлыми серо-зелеными листьями.
У низенького забора, покрашенного в ядовито зеленый цвет, валялось помятое ведро с оторванной ручкой, дырявая кастрюля и заляпанная грязью покореженная лопата. На крыльце сидела равнодушная облезлая кошка с выбитым глазом, тут же топталась курица грязно ржавого цвета и прыгающий со ступеньки на ступеньку цыпленок.
В доме, как и во дворе, было уныло, затхло, и сыро, несмотря на летний день и солнечную погоду. В углу, на лавке, сидел сгорбленный угрюмый старик с короткой, будто обрубленной бородой и сизым картофельным носом. Рядом притулилась маленькая сморщенная старушка в неряшливо залатанном сарафане. Она исподлобья смотрела на меня буравчиками глазами и заранее ненавидела. Я тоже смотрела на нее и не понимала, за что.
С этой минуты я перестала понимать реальность и стала смотреть на происходящее, как бы со стороны.
Вот бабушка суетливо поздоровалась со стариками и стала торопливо доставать из сумки привезенные из Москвы продукты.
Выложив пакеты на стол, она заискивающе посмотрела на старушенцию, пытаясь найти в ней хоть какую-нибудь поддержку, но не найдя ее, присела на краешек стула и начала нервно теребить ручки старенькой сумки.
Старушенция сделала вид, что не видит бабушкиных страданий и, поджав губы, ехидненько улыбнулась.
- Ну, что Просковья? – после небольшой паузы противным голосом проговорила она, - колбасу на этот раз привезла? Аль, как в прошлый раз позабыла?!
- Привезла, конечно, привезла, - бабушка торопливо вытащила из пакета батон докторской колбасы. - Только, боюсь, не довезла, жарища то на улице... боюсь, что испортилась...
- А, ты не боись, - перебил ее на полуслове старик, - мы не городские, у нас желудки луженные. - Он выхватил у нее из рук колбасу и, отрезав перочинным ножом тонкий кусочек, запихнул себе в рот.
- Да, позеленела маленько, - крякнул он, почесав нос, - а так ничего, крепкая.
- Может обрезать по краю?! – выдвинула предложение бабушка, разглядывая со всех сторон позеленевший батон.
- Я тебе обрежу! – приподнявшись со скамьи, взорвался дед, грозно посмотрев на бабушку. - В Москве у себя обрезайте! Тут я пока командир!
- Да ведь отравитесь, - прикрыв рот платком, пролепетала бабуля.
- А, то не твоя печаль, невестушка, - ехидно сощурился он и запихнул в рот еще один позеленевший кусок.
***
Вечером старуха позвала нас на ужин. На тарелке посередине стола лежала все та же пресловутая колбаса с зелено-серыми обветренными краями, жухлые огурцы, маленькие подвядшие помидоры, картошка и селедка, покрытая крупными кольцами лука. И по всему этому «изобилию» ползали жирные мухи, похожие на пауков, но никому до них не было дела. Некоторые, самые наглые, даже норовили залезть деду в рот.
При виде этой картины меня начало тошнить. Я закрыла рукой рот и, давясь подступающими к горлу слюнями, попыталась их проглотить. Бабушка толкнула меня локтем в бок и невпопад улыбнулась старухе, которая смотрела на нее словно на врага, зашедшего на ее территорию.
Я изо всех сил старалась держаться, чтобы не подвести бабушку, но рвотные позывы с каждой минутой становились сильнее.
- Ну и чего ты не ешь? - ласково проговорила бабушка, положив мне в тарелку картошку.
Я показала глазами на муху, копошащуюся между куском селедки и огурцом.
- Че, не видишь?! – ухмыльнулся дед, нахмурив ветвистые брови, - брезговает она нашей едой, - и, засунув в рот помидорину, зачавкал беззубым ртом. Сок красными ручейками потек изо рта на исчерченную черными волосками бороду. - Ишь, цаца московская, глазищами то так и шныряет, - ехидно сощурился он, ткнув в меня пальцем - того гляди, муху съест.
После этих слов мне стало совсем плохо. Не спрашивая разрешения, я пулей выскочила из-за стола.
- Надолго ль приехали? – услышала я из сеней голос деда, обращенный к бабуле.
- Недельки на две, не больше. Девочке надо воздухом подышать.
- Ну, ну, - недовольно закряхтел дед, стукнув по столу ложкой. - В сенях стелите тады, в избе места нету.
- Да нам и в сенях хорошо, - раздался из комнаты язвительный голос бабули, - там воздух почище.
- Во, во, туда и ступайте, - гыкает дед, - тоже мне - цацы московские.
На этой "радостной" ноте закончился первый день нашего пребывания в деревне.
***
Уехали мы из деревни не через две недели, как хотели, а на четвертый день, рано утром, как только запели соседские петухи.
Бабушка не вынесла моей голодовки и скотского ко мне отношения родственников, и уже с вечера начала собирать сумки.
Бедная, милая бабушка, сколько раз она пыталась накормить меня ворованными из-под курицы яйцами, хлебом и огурцами. Мне до слез было жалко ее, но я категорически отказывалась есть вражескую еду. И теперь уже ни из-за мух, которые продолжали ползать повсюду, а из принципа. И ни одна сила не могла вывести меня из состояния вредности. Я была тверда, как скала, и продолжала пить одну только воду.
- Ну, посмотри, доченька, ведь здесь нет мух, - охала бабушка, тыча мне в нос очередное яйцо, - смотри, какое оно беленькое и чистенькое.
Я молча мотала головой и в знак протеста уходила в дальний угол сарая.
На третий день сердце бабули не выдержало.
- Что ж, собирайся, - тяжело вздохнула она, - не с голоду же тебе помирать.
Я виновато посмотрела на бабушку и, вдруг, почувствовала в ее тяжелом вздохе такое облегчение будто кто-то незримой снял с нее непосильную ношу.
Когда во дворе показалась подвода, бабушка взяла меня за руку и громко, чтобы слышал дед, произнесла: «Поехали мы. Нагостились. Не ест у вас моя девка. - И тихонько с ехидцей добавила: Как вы сами этим дерьмом не подавитесь?!»
Дед поднял на нее серые с поземкой глаза.
- Чего говоришь?! Не расслышал!?
- Поехали, говорю, - крикнула бабушка, - доброго вам здоровьица.
- И вам не хворать, - встрепенулась старуха, не скрывая довольной улыбки. - Уж и не знаю, чего вам в дорогу дать, городским, избалованным. Можа, яичка, али огурцов пойти на грядке насобирать.
- Ничего не надо, - отмахнулась от старухи бабуля, - если что, на станции купим.
- Ну, тогда, с богом, - обрадовалась она такому повороту событий, - сыночку нашему привет передай, да скажи, чтобы по осени приезжал, крышу латать. Слышишь, Просковья?
Бабушка ничего не ответила. Она ловко прыгнула на телегу и, обняв меня, поцеловала в макушку.
На станции бабуля купила мне огромную белую булку, пирожок с капустой и куриную ногу в бумажном пакете.
- Ешь, - раскрыв пакет, сказала она, и тут же захлопнула его, увидев, как туда залетела жирная муха.
Я открыла пакет,выпустила на волю настырную муху и с удовольствием вонзилась зубами в хрустящую куриную ногу.
Бабушка смахнула со щеки слезу и тихо сказала: «Тяжело тебе, девонька, будет жить, с таким то характером. Но ничего не поделаешь. В нашу породу пошла, такая же гордая и упрямая. Но не расстраивайся, зато с собой легко будет, а это не так уж и плохо. Приспособиться, оно, знаешь, каждая тварь сумеет, а себя не уронить – сила нужна. Ты, девка, только через край не шагай, да по головам не ходи. Соблюдай себя, уважай, да про людей не забывай. Помни, сегодня ты руку человеку протянешь, завтра – он тебе. Слышь, меня?! Аль уснула?"
Я, конечно же, слышала, что говорила мне бабушка, но ответить уже не могла, сон сморил меня прямо на лавочке.
На этом заканчивается мое четвертое воспоминание.
Я закрываю глаза и пытаюсь еще что-нибудь вспомнить. Память, вяло сопротивляясь, выдает мне воспоминание, от которого хочется плакать.