18 июля вступило в силу второе перемирие – в последний момент поражения арабских армий. На севере падение Назарета и окрестностей поставило войска Каюкджи в трудное положение. Перемирие же давало время на смену позиции и спокойную перегруппировку, после чего они могли совершать тяжелые атаки, проходившие незамеченными наблюдателями ООН. На Иерусалимском фронте израильские силы были на грани захвата монастыря и насосной станции в Латруне, что позволило бы им открыть старую дорогу на Иерусалим. Перемирие дало Арабскому легиону возможность избежать серьезных потерь. На юге египтяне отходили под давлением израильского контрнаступления и тоже спаслись благодаря навязанному ООН перемирию.
Для меня все это было горькой иронией. Несколькими месяцами ранее, когда только что созданному государству Израиль грозила неминуемая гибель, ООН шумела, но ничего не делала, чтобы остановить нашествие арабских армий. В трудный для Израиля час ООН не делала почти ничего, чтобы ему помочь. Когда же у оккупантов пошла кровь из носу, и наши войска начали побеждать, Совет Безопасности стал поспешно давить на израильских лидеров, заставляя их прекратить огонь, вырывая у армии практически состоявшуюся победу. (Такому пристрастному наблюдателю как я понятно, что с тех пор роль ООН во всех арабо-израильских войнах была одинаковой. Совсем недавно, в 1973 году, ООН ничего не сделала, чтобы остановить египетско-сирийское нападение, но активно вмешалась, когда израильская контратака грозила уничтожением окруженной 3-ей египетской армии и подошла к Дамаску на расстояние пушечного выстрела.) Мои чувства к политике ООН отнюдь не смягчило поведение ее наблюдателей. Частенько они весело, без предупреждения, подходили к нашему переднему краю со стороны противника. Противник это или нет разобрать было нелегко. Я резко предупреждал, что если они будут продолжать вести себя столь развязно, то в один прекрасный день схлопочут пулю. На мои советы не обращали никакого внимания. Возможно несколько близких промахов наших часовых прояснили ситуацию более эффективно.
Для 7-й бригады перемирие не было совсем уж нежелательным. Мы отошли в западную Галилею для отдыха и переформирования. На своих позициях остался только 72-й батальон Джекки. Остальные заняла милиция, дав нам передышку. Тем не менее об ослаблении бдительности не было и речи. Хрупкость перемирия и недоверие Израиля к намерениям противника возможно характеризовал тот факт, что, дав короткий отпуск, мне приказали находится поблизости и быть готовым принять командование полевыми частями западной Галилеи в экстренном случае. Вскоре выяснилось, что предосторожности оказались ненапрасными.
Во время перемирия агрессивность арабов росла день ото дня. На нашем фронте в западной Галилее Каюкджи возобновил локальные нападения на еврейские поселения и позиции, достигнув некоторого начального успеха, действуя против плохо вооруженных и необученных милицейских частей, сменивших нас. Но усиленный батальон Джекки был на месте и вышел преподать урок войскам Каюкджи. Ведомый своей англоговорящей ротой под командой американца Нормана Шутцмана, 72-й батальон вернул все свои позиции, потерянные в западной Галилее и проник глубже внутрь вражеской территории.
В одной из таких контратак взвод из той самой англоговорящей роты открыл счет в этой войне. Двигаясь по пересеченной холмистой местности, они оказались пригвожденными к земле пулями снайперов, укрывшихся за скалами на холмах над ними. Командир взвода лейтенант Айя Фельдман приказал солдатам примкнуть штыки, после чего, завыв как предвещающие смерть привидения, они пошли на арабские позиции. Увидев, что на них движется по холму, изумленные арабы сбросили обувь и в ужасе разбежались. Насколько я знаю, впервые в израильской армии солдаты примкнули штыки.
Несмотря на быстрый и эффективный ответ 72-го батальона Каюкджи продолжал локальные атаки в разных частях западной Галилеи. Эти постоянные уколы во время перемирия не прекращались, и я начал требовать разрешения на полномасштабную карательную операцию. Просьба была отклонена по понятным политическим мотивам, и мы должны были ограничиться контратаками против конкретных арабских выпадов. Не моя была идея воевать, но и не моя была идея заключать перемирие.
Вроде заняты мы были не очень, но были и «международные» проблемы. После отражения арабских атак батальон Джекки двинулся вперед для захвата вражеских баз. Пусть и во время прекращения огня, но наблюдатели ООН согласились, что мы имеем право, поскольку арабская сторона спровоцировала инцидент. Наблюдатели изменили карту, отметив эти арабские позиции как оккупированные Израилем. И тут же сделали эти отметки бессмысленными, присудив арабам контроль за дорогой, ведущей к этим базам! Естественно мы отказались признать такой абсурд. По нашему настоянию офицеры ООН в конце концов уступили и передали нам дорогу.
Инцидент усилил мое дальнейшее возмущение ООН. Для меня этот демаркационный спор был последней соломинкой. С того момента я настоял, чтобы наблюдатели ООН заказывали пропуска в штабе 7-й бригады, прежде, чем посетить наши передовые позиции. Из-за однобокой сущности ООН я им просто не доверял!
Во время перемирия я был занят так же, как и во время войны, считая своей обязанностью участвовать в любых действиях с участием подразделений нашей бригады. Действий было много, что требовало постоянных разъездов. Кроме того, батальоны, отдыхающие от пристутствия на передовой, привлекались к активной учебе. Продолжались углубленные курсы для офицеров и сержантов с моим активным участием. Что было еще хуже – повторяющиеся приступы малярии, вызывающие лихорадку. Мое физическое состояние вкупе с нервным напряжением ожидания разрешения полномасштабной операции против Каюкджи, постоянные донесения разведки, предупреждающие о возможности угрозы со стороны маленькой, но хорошо вооруженной ливанской армии – новый нежелательный фактор, - все это вместе сделало меня весьма раздражительным командиром. Что и неудивительно - приняв три месяца назад бригаду, я все время был в работе.
Однажды я вернулся в Акко с передовой, где мы контратаковали войска Каюкджи. Это был длинный и утомительный день после нескольких бессонных ночей. Усталый, я вернулся в свою тогдашнюю комнату в номере недавно уехавшего английского комиссара. Стянул одежду, рассчитывая на несколько часов отдыха, и только собрался нырнуть в постель, как раздался громкий стук в дверь, сопровождаемый голосом моего шофера Йосси, зовущим «Адон Бен! Адон Бен!» («Сэр Бен!»). Сердито спросив, что ему надо, услышал, что пришел посыльный с пакетом из Северного командования.
«Какого черта ты не принял его?». – раздраженно спросил я.
Йосси сказал виновато, но настойчиво: «Она не отдает никому, кроме вас или вашего заместителя, а его нет поблизости»
Ясно. Выбора не было, что злило еще больше. Накинув одежду, выскочил во внутренний двор. Не заметив в раздражении, что Йосси назвал посыльного «она», удивился, столкнувшись со стройной девушкой в аккуратной коричневой хлопчатобумажной форме. Однако был слишком возбужден, чтобы обратить на нее внимание. Грубо выхватив протянутый конверт, не поблагодарив, повернулся и зашагал в номер. Пока взбирался по лестнице, злость утихла, и я смог задуматься. Что я за противный ублюдок, если так обращаюсь с посыльным? В памяти отложилось, что надо извиниться, если мы встретимся еще раз. За тот краткий миг, что видел ее, запомнились длинные волнистые черные волосы, необычайно крупные карие глаза. Мелькнула мысль, что если встречу ее, то узнаю.
На следующий день спросив о ней, узнал, что зовут ее Яэль Лифшиц. В тот день мне нужно было поехать в штаб Северного округа, переехавший в Назарет. Со мной был Иегуда Вербер, плотный рыжий командир 71-го батальона, в настоящее время мой друг. По дороге расспросил его про Яэль. Оказалось, что он учился в школе вместе с ее братом Авигдором и потому хорошо ее знает. Пообещав нас познакомить, он выполнил обещание, когда мы добрались до Назарета.
Встретив Яэль во второй раз, я шутливо извинился за свою вчерашнюю грубость. Извинения были приняты благосклонно, видимо не все офицеры, с которыми ей приходилось иметь дело, отличались хорошими манерами. Из разговора с ней выяснилось, что она капрал, занимает важную должность – секретарь моего друга (иногда оппонента) Мотке Макклефа, начальника оперативного управления Северного округа. Именно она вчера печатала совершенно секретные приказы, а когда не нашлось офицера, чтобы их доставить, вызвалась выполнить поручение, что и привело ее в мою квартиру как «посыльного». Прежде чем мы расстались, у меня была еще одна возможность рассмотреть ее. Вчерашнее впечатление подтвердилось: очень красива.
Утро в штабе прошло в совещаниях и обсуждениях. Полностью освободившись, я пригласил Яэль пообедать с нами. Пришел Иегуда, мой заместитель Йосеф Эйтан (Эйсен) и ее начальник Мотке. Мы отправились в близлежащий ресторан Виктора, славящийся арабской кухней.
Трапеза была запоминающаяся. Когда она закончилась, я был очарован и влюблен до безумия. Следующие дни был крайне занят подготовкой к первой попытке того, что впоследствии назвали «Операция Хирам», и мало видел Яэль, но в мыслях она редко покидала меня. Видимо как-то мои чувства были заметны, а может быть Иегуда или Йосси «донесли» на меня. В любом случае солдаты бригады, казалось, догадывались о причине рассеяности командира, чувствовался их большой интерес к зарождающемуся роману.
Поведение двух моих ближайших помощников было особенно интересным. Один – личный адъютант Макс Чиниц. Крепко скроенный мужчина, служивший в Хагане, на севере, много лет, заработавший авторитет отвагой и храбростью. Другой – Йосси, мой водитель. Маленький, жилистый, крепкий и сильный как бык, не боявшийся никого и ничего и готовый драться по любому поводу. Мало кто мог ужиться с ним из-за острого языка и вспыльчивости. Эти особенности можно было объяснить его прошлым. Он был партизаном в Европе, бился сначала в Польской армии, потом в Красной Армии, позже вернулся к полякам. Когда польскую дивизию перевели из России в Палестину, дезертировал и остался в стране как «нелегальный иммигрант». Теперь кроме того, что он был моим водителем, это был еще и мой телохранитель, и моя няня. Когда он был рядом, любой, плохо посмотревший на меня, рисковал жизнью.
Совсем разные, Макс и Йосси были отличной командой. Рядом с ними я ощущал себя в полной безопасности. Следя за мной, как две наседки, они заботились и о моей личной жизни. До сих пор, если я останавливался поговорить с девушкой, чье поведение было неподходящим для тридцатипятилетнего холостяка, они делали все возможное, включая и очень нечестные методы, чтобы отговорить меня от демонстрации слишком глубокого интереса. С Яэлью их поведение было совсем другим. Они видели, что происходит, и как мать, мечтающая о внуках, делали все, чтобы поддержать меня, не упуская случая сказать какая она замечательная девушка. Их взгляды горячо поддерживали остальные. Когда ко мне зашел Хаим Ласков, я хотел представить его Яэли. Он удивил меня, заявив, что они давным-давно более чем знакомы. Близкий друг семьи Лифшиц, он относился к Яэли как к младшей сестре. От него я узнал много хорошего о ней и ее семье. Его теплые рекомендации много значили для меня, поскольку исходили от человека, бывшего в то время моим лучшим другом.
Хаим и другие мои друзья, знакомые с Лифшицами, рассказали массу подробностей о личности Яэли. Ее отца, Давида Лифшица, всем известного как «Абба» (на иврите «отец»), хорошо знали в Ишуве. Родившийся в России, он мальчиком приехал в Палестину в 1912 году учиться в гимназии Герцля в Тель-Авиве, где учился с такими знаменитыми одноклассниками, как Моше Шарет, позже первый министр иностранных дел Израиля и заместитель премьера. После выпуска вернулся в Россию учиться на инженера, но все было сметено революцией 1917 года. Его схватили белые и приговорили к смерти. Находясь в тюрьме в ожидании казни, он был неожиданно помилован по прихоти белого генерала, отпустившего его. Позже он стал уездным комиссаром просвещения при первом большевистском правительстве, но оставаться в России не хотел. С женой и годовалым сыном Авигдором они бежали из страны через турецкую границу. Оттуда – в Палестину. Здесь вскоре пригодились его инженерные познания, и он стал одним из основателей Палестинской Электрической корпорации. Когда мы познакомились, он был менеджером хайфского филиала Палестинской компании Холодильных Хранилищ, а также занимал высокий пост в министерстве обороны, отвечая за снабжение армии. Яэль, второй ребенок Лифшица, родилась в Палестине.
Как любому безумно влюбленному мне страстно хотелось проводить время со своей девушкой. Понятно было, что перемирие скоро закончится, и я буду по горло в сумасшедшей работе. Приехав в Палестину шесть месяцев назад, я ни разу не был в отпуске и чувствовал, что и заслужил его, и крайне в нем нуждаюсь. Сдав бригаду своему заместителю Йосифу Эйтану, я ушел в отпуск, предвкушая, что несколько дней проведу с Яэлью. Это был замечательный отпуск, но закончился он не совсем так, как я планировал.
Приехав в Хайфу, я застал записку от Меира Вейсгала, только что приехавшего из Канады с письмами от моих родителей. Когда я нашел его, он настоял, чтобы мы вместе поужинали. Я объяснил, что уже договорился встретиться с Яэлью, но он не отступал. «Приводи ее с собой». – скомандовал он. Мне ничего не оставалось, кроме как кивнуть головой и принять приглашение.
Меир Вейсгал прошел большой путь с 1928 года, когда молодым одаренным журналистом поступил на работу к моей матери редактором торонтовского «Еврейского стандарта». В переходный период он занял видную должность в сионистском движении, вырос до помощника Хаима Вейцмана, президента Всемирной Сионистской организации, позже первого президента Израиля, став его доверенным лицом. Меир был и есть колоритная личность, хорошо известный своим грубоватым остроумием. Вейцман же напротив был благородным и несколько надменным. Меир единственный, кто позволял себе выражаться просто и даже неприлично в присутствии такого важного лица. При этом Вейсгалл был очень близок с Вейцманом, поддерживал его в борьбе с соперничающими еврейскими группировками и лидерами. После смерти Вейцмана Меир сменил его на посту почетного ректора Вейцмановского научного института в Реховоте. В столкновениях с трудностями или оппозицией ему помогал исключительно сильный характер.
Конечно я очень хотел встретиться с ним и узнать новости от родителей. Но меньше всего меня интересовало его приглашение на ужин. Имелся другой, намного более важный план на вечер. В этот день я должен сделать предложение Яэли!
Согласие поужинать с Меиром поставило меня в трудное положение. Что я должен делать? В конце концов пришло решение. Сначала я делаю предложение Яэли, а потом мы едем в отель к Меиру.
Я поехал за Яэлью на штабной машине. Вроде все решено, но когда мы встретились, так смутился, что язык прилип к нёбу. Я пытался ходить окольными путями, спрашивал, где бы она хотела жить, в Реховоте или на горе Кармель. Хотела бы она побывать у меня в семье в Канаде? Так я и ходил вокруг да около, не решаясь задать прямой вопрос. Бен Дункельман, гордящийся своей прямотой и открытостью, не мог пошевелить языком, не мог сказать то, что должен был сказать!
Дорога оказалась слишком короткой, чтобы успеть справиться с нерешительностью. Мы подъехали к отелю прежде, чем я добрался до основной темы разговора. Я вышел из машины, проклиная свою трусость.
Уже наступил вечер, отель был затемнен. Меир ждал нас на улице, и я представил Яэль. Реакция Меира была типичной: поскольку там, где мы стояли, было темно, он взял ее за руку, провел в отель, посадил под лампу и подверг внимательнейшему изучению. Затем лицо его расплылось в широкой улыбке, и он провозгласил: «По мне она определенно в полном порядке. Можно я позвоню твоей матери, обрадую ее хорошей новостью?»
Я скорчился. В этот момент ни моей матери, ни кому-либо другому говорить в этом смысле было нечего. Я еще не решился сделать предложение Яэли и мог только догадываться каков будет ответ. Пока мои откровенные намеки и неявные вопросы не вызвали никакой реакции.
Не обращая внимания на мое смущение, Меир продолжал давить на меня, наступая коваными сапогами на хорошие манеры и наши переживания. «Вос вартс ду? - перешел он на идиш, - Чего ты ждешь? Где вы собираетесь жить?» Он все лучше понимал, что мы значим друг для друга и не скрывал своих мыслей. Расспросы продолжались: «В чем дело? Ты не любишь эту девушку?». Тут же, не дожидаясь ответа, поворачивался к Яэли и подвергал ее параллельному допросу. «В чем дело? Не можете принять решение?», – ругал он ее. К счастью, Яэль не первый раз сталкивалась с ним и не была совсем уж не подготовлена к такой манере общения. Была маленькая хитрость в этих выпадах, вызванных хорошими побуждениями. Мое смущение и неудобство росли с каждой минутой. Я чувствовал, вероятно по какой-то причине, что весь зал с интересом следит за нашим разговором, поскольку Меир не умел говорить шепотом...
В конце концов мое терпение кончилось. Когда внимание Меира переключилось на что-то другое, я отчаянно прошептал Яэли: «Ты не возражаешь?» Получив безмолвный утвердительный кивок, гордо объявил: «Яэль и я собираемся пожениться!» Прошло около месяца с того дня как Яэль пришла с пакетом в мой штаб и встретила такой грубый прием.
Мейер, конечно, пришел в восторг. Крикнув: «Я должен сказать Розе», - он побежал давать телеграмму моей матери. Вернулся в замечательном настроении все еще агрессивно любопытный. Почему мы не сказали ему сразу, хотел бы он знать. Не верил в желание держать это в секрете. Я уверен, что еще меньше поверил бы он в то, что предложение было сделано только что, прямо за этим столом, пока он справлялся у официанта о десерте. С того ужина в отеле «Лев Харкармель» Меир всегда настаивал, что сделал предложение за меня. Хотя это и гипербола, он может справедливо утверждать, что именно ситуация придала значительную силу его настойчивости.
В тот вечер я слегка отомстил Меиру за его штурмовую тактику. Поскольку у меня не было с собой денег, он должен был дать мне в долг для покупки свадебных колец. Эта ссуда была уникальна в своем роде. Я член правления Института Вейцмана, группы, которая отвечает за сбор средств в его фонд. Уверен, что я единственный, кто совершил обратный процесс – одолжил деньги у правления.
Спешка Меира создала неловкую ситуацию. Я объявил о женитьбе, еще даже не будучи знаком с родителями Яэли, не спросив их согласия. Эта оплошность была исправлена на следующий день, когда я пришел в их прекрасный дом на вершине горы Кармель. Там я обнаружил, что мое беспокойство по поводу их неведения беспочвенно. Израиль страна маленькая и «Абба» Лифшиц получал полные и своевременные доклады о нашем романе.
Тем временем Яэль и я решили сделать свадьбу прямо сейчас, пригласив только ближайших родственников и нескольких друзей. Узнав об этом, Лифшицы попросили нас отложить церемонию на неприемлемо долгое для нас время - десять дней. Чтобы позвать «несколько», как они выразились, друзей и устроить свадьбу как положено. Для нас это звучало как вечность, но мы дали себя уговорить.
На короткое время грядущая свадьба стала самым важным событием в мире и мы позволили себе забыть о войне. Но реальность грубо вломилась в нашу идиллию. 10 сентября зазвучали сирены воздушной тревоги и вражеский самолет, взревевший в небе, сбросил на город бомбы. Одна из них попала в детский дом, убив сорок детей.
Вскоре, когда налет кончился, и мы собрались за обедом, война вмешалась снова. Зазвонил телефон. Это был Мотке Макеф, попросивший немедленно явиться к нему домой на Кармель за срочными приказами. Кладя трубку, я увидел необычную улыбку на лице будущего тестя. Подозреваю, он думал, что спор насчет дня свадьбы приостановлен. В ближайшие дни независимо от нашего желания мы с Яэлью будем заняты другими делами и на такое баловство как свадебная церемония просто не будет времени.
^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^
Глава 27. Операция Хирам http://www.proza.ru/2010/02/28/305