На смерть и славу
Всё глуше память о войне. Свидетелей её всё меньше.
Нина и Николай поженились перед самой войной и жили тем лучезарным счастьем, которого достойны молодые, жизнерадостные, талантливые люди. Родители Нины приняли зятя хорошо. С ним, красивым и ловким, дочь смотрелась трогательным воробышком, доверчивым и робким.
Глядя на них, мать и отец Нины вспоминали себя в молодости и радовались. Теперь они были добрыми свидетелями жизни своих детей, их романтических, восторженных надежд на будущее.
Друг для друга молодые стали источником нежности и вдохновения. Они горели в пламени одного костра – костра любви.
Когда грянула война, Николай служил в погранвойсках, а Нина ещё даже не знала, что скоро будет носить под грудью своего первенца. Она даже ещё не научилась быть женой. С этого времени их жизнь, как и жизнь миллионов людей, стала ежеминутной, ежечасной тревогой. Всё рушилось.
Отец сразу добровольцем ушёл в народное ополчение, потом по партийной мобилизации был отправлен на фронт, под Перекоп, где и погиб. Похоронке не верили. Всё же в душе надеялись на ошибку. Столько неразберихи. Такого жестокого удара судьбы они просто не могли принять.
Услышав, что в Фонд обороны люди сдают ценности, Нина отнесла туда своё венчальное колечко, серебряные подстаканники, а мама отдала старинные серьги.
Люди ходили на строительство оборонительных рубежей, а кто физически был послабее, работал агитатором. Разъяснить обстановку – было делом немаловажным. Работали заводы и другие предприятия. И всё ж во всём, что творилось вокруг, были жестокость, нелепость, растерянность, страдания и вера в то, что скоро это закончится и ненавистный враг будет разбит.
Понять случившееся было непросто. Нина панически боялась происходящего, не хотела и не могла с этим жить. Её сердечко замирало от безотчётного страха и панического ужаса. Она даже ненавидеть ещё не умела. Да разве же она одна? Её мучительные попытки следовать советам: «соблюдайте спокойствие и порядок», ни к чему не приводили.
Николай заглядывал домой редко. Он стал суровым и молчаливым. В последний свой приезд, тогда-то они не знали, что он – последний, Николай обмолвился, что они готовят документы к эвакуации. Он простился с Ниной с какой-то особой, болезненно-страстной нежностью и ушёл.
Больше Нина его не видела. Тогда она ещё не осознавала, что с ним может что-то произойти, что эта неизбежная разлука – навсегда.
Доченька у Нины родится в сентябре, а в июле сорок второго она вместе с сотнями других испуганных людей, матерью и её сестрой шагала по дороге из Севастополя в неизвестность, стирая ноги до крови, задыхаясь от жары и смрада.
Колонна военнопленных в восемь рядов по ширине, говорили, растянулась до Симферополя. Измождённые, голодные, они еле передвигали ноги. Страшное зрелище. Окровавленные, перебинтованные и нет, изо всех сил старались не выпасть из этой непрерывной ленты. Иначе – расстрел. Было видно, что некоторым уже всё равно, лишь бы это поскорее закончилось. Многие оставались на шоссе. Через них перешагивали, и колонна продолжала своё движение. Рядом с пленными шли и гражданские, которые боялись оставаться в очаге ужасных боевых событий.
– Эй, эй! Здравствуй! – кто-то затеребил Нину за рукав.
Нина выдернула руку, но оглянулась и оторопела. Оборванная, неопрятная, хотя о какой чистоте тут может быть речь, рядом с ней шла подруга по школе. Красавица и чистюля, каких поискать, изменилась до неузнаваемости.
– Люська! – только и охнула Нина.
Люська ухватила подругу за плечи, притянула к себе.
– Осторожно, ребёнка задавишь! – Нина отстранилась и заплакала. – Коля мой пропал. Просто не пришёл однажды.
Пройдут годы, прежде чем Нина узнает, что Николай погиб. Просто случайно встретившаяся его сослуживица расскажет, что ему было поручено вывезти документы на Большую землю. Самолёт сбили над Северной бухтой. А из официальных источников ей сообщат: Пропал без вести.
А сейчас они шли и не могли наговориться. Не виделись давно, с самого выпускного, и, конечно, ничегошеньки друг о друге не знали. Было о чём погоревать.
Оказалось, что и Люся пережила уже много горя и страха. Пропал отец. Работал он на заводе. После очередной бомбёжки домой не вернулся. Люся с матерью проползали на завод под проволокой, между трупами искали отца. Некоторые тела были сплошной раной, узнать невозможно, и тогда они заглядывали убитым в рот. У отца были впереди золотые зубы. Пытались хотя бы так его опознать. Безрезультатно.
На последнем теплоходе вышли в море, но Севастополь стали бомбить, пришлось возвратиться в бухту.
Они говорили и говорили, истосковавшись по общению, да и рассказать было что.
Мама Нины шла с сестрой, теперь к ним присоединилась и мама Люси со своей старенькой мамой. Идя рядом, больше молчали, думали о своём, но глядя на девчонок, теплели душой. Вот ведь какие повырастали. Эх, если б не война… За себя не так, за детей страшно.
– Знаешь, Нин, – Люся приблизилась к уху подруги, – я видела, как одна женщина нашла среди раненых своего сыночка. Давай и мы твоего поищем. Мало ли что.
– Мамули, мы сейчас, – обратилась Нина к своим.
– Люська, не смей уходить. Не будь дурой! На шаг не смей отходить! Учти, я тебя искать не буду! – разразилась ругательствами мать. – Не смей!
– Мы и не собираемся, так, чуть посмотрим, – огрызнулась удивлённая Люська.
Они было заспешили вперёд, но остановились и стали вглядываться в проходивших мимо военных. В душе Нина не верила, что её муж, такой здоровый и сильный, мог попасть в плен, но всё же смотрела во все глаза.
Незнакомые лица, незнакомые фигуры… Одно сплошное горе, состоящее из отдельных трагедий, безысходность. Люди текли извилистой рекой, рекой, переполненной ужаса и боли.
– Слушай, потеряем своих, – забеспокоилась Нина. Чувствовала она себя плохо. Кружилась голова, подташнивало. – Не надо было этого ребёнка.
– Кто же знал, что всё так обернётся. – Люся с жалостью посмотрела на подругу. – Ты уж потерпи. Может, всё образуется. Может, и Коля твой найдётся. Да, конечно, найдётся.
Она как будто убеждала не только подругу, но и себя. Без веры жить нельзя. Это они усвоили ещё со школы. Только сейчас они понимали, какое тогда было время. Счастливое, мирное, золотое, хотя и трудное, беспокойное.
Охранники с автоматами печатали шаг по обеим сторонам колонны, но гражданских не трогали.
Девушки заторопились вперёд, догонять. Вроде и постояли-то немного, а колонна уже продвинулась далековато. Такая разношёрстная внешне, она была объединена общей бедой, и потому люди были похожи.
– Господи! Где же наши? – Нина с отчаянием вглядывалась в сгорбленные фигуры, то замедляя, то убыстряя шаг. – Куда подевались? Смотри, Люсь, вроде за этой бабулей мы шли.
– Да нет, не за этой. У той платок был с зелёной каймой, а у этой – чисто белый. А в колонне матросик шёл в окровавленной тельняшке, а здесь одни солдаты. Мамочка, родненькая! Где ты? – Нина беспомощно оглядывалась по сторонам, шарила взглядом по идущим впереди. – Что делать, Люся? Может, тебе вперёд пойти, а я постою, посмотрю здесь?
– Ты что! Не хватало, чтоб мы ещё друг друга потеряли! Вместе надо идти! – Люська, ухватив одноклассницу за руку, потащила её вперёд, обгоняя идущих, наталкиваясь на людей, она машинально извинялась, хотя этих извинений никто от неё и не ждал.
Девчонок охватил неописуемый ужас. Как они не подумали, что могут потеряться?
– Говорила ведь мать, говорила! – в очередной раз раскаивалась Люська в непослушании.
А немного впереди уже паниковали матери, потерявшие из вида своих дочерей. Они в растерянности не представляли, что делать, где искать, и потому шли всё так же по обочине, правда, чуть в стороне.
– Нина! Нина! – вдруг изо всех сил голосом, полным отчаяния, закричала одна.
– Люся! Люся! – помолчав минуту, надрывно заголосила другая.
А бабушка, сорвав с головы платок, стала размахивать им над головой.
Подскочивший немец ударил бабушку прикладом по голове. Она охнула и осела наземь. Никто из проходящих даже не посмотрел в их сторону. И только три обескураженные случившимся женщины склонились над упавшей.
Из уха и носа бабушки тонкой струйкой текла кровь. Эти два ручейка капелька за капелькой выкатывались на землю, обволакивались пылью и сразу впитывались, оставляя всё увеличивающееся бордовое пятно.
Чуть приподняв худенькую дрожащую руку, бабушка мученически улыбнулась, вернее, сделала попытку улыбнуться и, оборотясь к дочке, выдохнула:
– Помираю я, слава Богу.
– Не помирай, мам! Ну как же я без тебя? Люська мне этого не простит, – женщина нашёптывала и ещё что-то, но слова странно клокотали, не вырываясь наружу.
Бережно приподняв голову матери, заливаясь горючими слезами, дочь подсунула под неё небольшой узелок и прильнула к груди, прислушиваясь к ударам сердца. Потом растерянно посмотрела на своих попутчиц, взывая их в свидетели этого нелепого случая ничем не оправданной жестокости, этой чудовищной несправедливости.
О, как обезоруживает нас наша собственная беда, как нуждаемся мы, порой, в постороннем участии.
Но сегодня, сейчас беда была у всех, и это ожесточило людей. Колонна продолжала медленно двигаться вперёд.
Увидев замешательство у обочины дороги, отвлёкшее на минуту внимание конвоиров, двое военнопленных бросились в кустарник. Их не заметили.
Узнав в остановившихся своих родных, Нина с Люсей, как по команде, бросились вперёд. Подбежав, поняли: бабушке плохо.
– Бабуля! Бабуля! – Люська, ухватив бабушку за руку, стала целовать её, заглядывая в глаза. – Ты ж меня ещё замуж собиралась выдать! Бабуля!
– Всё, Люсенька! Нет больше бабули! – не глядя на дочь, произнесла женщина.
Пересохшими губами протяжно она повторяла и повторяла: – У-би-ли! У-би-ли! У-би-ли!
Потом, тяжело опираясь на колени, встала. На щеках её уже не было слёз.
– Гады! Фашисты! Звери! Будьте вы прокляты! – закричала она изо всех сил. – Пусть будут прокляты ваши матери и ваши дети! Шагнула к колонне с протянутыми вперёд руками, готовая задушить первого попавшегося из врагов.
Откуда-то сзади полоснула очередь. Вторая, третья.
Нина очнулась ночью. Где-то совсем неподалёку грохотало, ухало, свистело. Небо чистое, звёздное, озарялось мгновенными вспышками.
– Город бомбят, – поняла она сразу.
Ещё не привыкнув к темноте, она скорее нащупала, нежели увидела, рядом с собой Люську. Платье той взялось коркой от высохшей крови. Окоченевшее тело её лежало, ещё на ком-то. Теперь Нина уже стала различать предметы. Она лишь сейчас осознала, что произошло. Ощупывая тела, Нина поняла, что убиты все: мама, тётя Нюра. Их тела лежали на обочине дороги, именно там, где встретила свою смерть и Люсина бабушка. Сидя на земле, Нина даже не плакала. Слёз не было. Она просто больше не хотела жить. Если всё разрушено, всё потеряно; если все близкие, родные тебе люди уже не нуждаются в тебе; если нет любимого, дорогого тебе человека рядом. Для чего тогда жить? Для кого?
– Пить!
Она услыхала даже не голос. Это был просто шорох. Едва различимый в минутной тишине ночи.
– Пить!
Вновь всё загрохотало. Орудийный многоголосый гром мгновенно заполнил всё пространство. Лавина огоньков ровными рядами устремилась в небо, откуда послышался гул самолётов. Земля содрогнулась, и Нина опять потеряла сознание.
Очнулась от чьего-то прикосновения. Светало. Рядом сидел мальчик.
– Ты чей? – Нина приподнялась, оправила платье.
– Ничей, – мальчик поморщился, вытер руки о рубашку, достал из узелка, лежащего рядом, кусок хлеба и протянул Нине. – Ты будешь моей мамой?
– А твоя мама где? – Нина взяла хлеб, разломила на две части. Одну спрятала в свою сумочку, лежащую рядом. Сумочка была открыта. В ней ничего почему-то не было. Второй кусок разделила опять поровну и одну половинку отдала мальчику.
– У меня нет мамы, – вздохнул он.
– Так не бывает! Без мам детей не бывает, понимаешь?
– Бывает. У меня бабушка есть. Вон спит под кустиком.
У дороги под кустом шиповника лежала, уткнувшись лицом в самые колючки, женщина в исподнем.
– А почему она раздетая спит?
– У неё платье было красивое. Плохая тётя забрала.
– Нина понимала, что женщина мертва, но говорить об этом ребёнку не хотела.
– Я – Вася, а ты? – Мальчик встал.
На вид ему было лет пять-шесть. Пиджачок с застёгнутыми наперекосяк пуговицами, рубашка, выбившаяся из штанишек, панамка – вся его нехитрая одежонка была перепачкана пылью, как и лицо. Внешне он был спокоен. И только два извилистых следа от недавних слёз выдавали его кручину.
– А я – Нина. Мои вот лежат убитые. – Нина поделилась с ним, как со взрослым, и продолжила: – Ты мне поможешь?
– Нет. Ты мне сначала скажи – ты будешь моей мамой?
– Буду! Помогай!
– Одна тётя мне уже обещала, а потом ушла. Платье с бабушки сняла и ушла. Знаешь, – продолжил он, – я тебе соврал, что бабушка спит. Она убитая. Она одному солдатику хлебушка дала, её и убили.
Вася стоял, глядя Нине в глаза, и от этого серьёзного взгляда ей стало страшно. Сколько надежды было в нём, сколько веры. Он такой кроха, а уже старался уберечь её от горя.
По дороге опять потянулись беженцы.
Проходящий старик, видя, как Нина с Васей пытаются перетянуть тела подальше от дороги, помогая им, молча подхватывал под руки маму, потом Люсю, потом бабушку…
– Спасибо! – Нина сказала это, даже не глядя на старика.
– Да уж чего там, – он помолчал. – Второго рожать собралась, что ли? Эх, не вовремя. А у меня вот дочка погибла. Под бомбёжку попала. Во дворе схоронил. Куда ж вы, горемыки, идёте? – Он всё говорил и говорил.
Нина молчала, она не знала, куда идти. И вообще, надо ли куда-то идти. Как будто угадав её мысли, Вася, взяв Нину за руку, сказал:
– Домой мы пойдём, дедушка. Пойдём с нами? – Вася заглянул человеку в глаза, словно ища поддержки.
– Нет, малец, мне туда. – Махнув рукой куда-то в сторону гор, старик зашагал дальше. Василёк, так Нина сразу окрестила мальчика, увлёк её за собой.
– Пойдём домой.
– А где, Василёк, твой дом?
– Там, где храм Александра Невского! – В голосе мальчика прозвучала такая гордость, что Нине даже стало неловко, что не знает, где такой храм.
Возвращение было долгим. Навстречу всё тянулись беженцы, гнали военнопленных. Изредка их обгоняли машины.
Нина думала о своём. О том, что осталась одна, и что у родных даже могилки нет. Больше всего сейчас Нина ненавидела мух. Она представляла, как они облепят мамино лицо и… Было жаль отца, маму и тётю Нюру, жаль Люськиных. Вот ведь как получилось. Во всех смертях она винила себя.
– Ты не грусти. Теперь у тебя я есть, – словно читая горькие её мысли, проговорил мальчик. – А ты – у меня.
Вдруг рядом, взвизгнув тормозами, остановилась чёрная машина.
– Фрау! Битте! – мужчина средних лет в гражданском жестом приглашал их садиться.
Не раздумывая ни минуты, Нина шагнула вперёд и потянула за руку Василька. Тот не сопротивлялся.
– Вот до чего может довести усталость, готова на всё. К врагу в машину сажусь, – подумала она, и мысленно произнесла «спасибо».
Шофёр, выскочил из машины, открыл дверцу перед Ниной, подал руку. Они уселись, и машина покатила по ухабистой дороге в город.
– Цвай киндер, – повернулся к ней с первого сиденья немец, показал два пальца, а потом постучал себя в грудь. – Цвай.
– Пожалел, фашист проклятый! – Нина никогда не думала, что её душа может вмещать столько злобы.
Машина въезжала в город, и тогда Василёк, словно бы очнувшись, закричал:
– Всё! Всё! Приехали!
Он заколотил немца по спине. Машина остановилась. Опять выскочивший шофёр открыл дверцу и подал Нине руку.
На Лабораторном шоссе, не нужные ни одной душе в этом мире, стояли два человека. Они начинали новую жизнь.
Много всякого случилось с ними за два года фашистской оккупации. Голод, холод, разруха, смерть, кровь, позор и радость – всё было. У Нины родилась дочь, назвали её Машенькой. Теперь у неё было двое детей: сын и дочь. Нина знала, что мир – это самая высшая награда за всё пережитое, и верила в счастье.
Советские войска наступали.
Ради мирной жизни, свободы, ради детей своих, матерей, они шли на смерть и славу!