Он двигался быстро и сосредоточенно, с тревогой поглядывая на небо. Нужно успеть до темноты.
День клонился к вечеру. Солнечные краски блекли, а по земле уже стелились длинные сумеречные тени. Перистые облака сбивались в тучи и мрачнели. Местность спешно сворачивала дневной убор и готовилась к бурной ночи. Собирался шторм.
И вот последний луч прошелся по кромке горизонта, блеснул и исчез. Ветер заметно усилился. Но он уже у дома. Сейчас войдет к себе, старательно задраит все щели, опустит тяжелые ставни и плотно задернет гардину. А потом вытащит колоду и всю ночь будет раскладывать карты - веером, пасьянсом или бессмысленным рисунком, лишь бы занять чем-то руки и отвлечься от окна.
Через неделю после выхода из тюрьмы пришлось поменять квартиру. После камеры доверия к прежнему помещению уже не было. Сейчас оно казалось хлипким и ненадежным. При малейшем сквознячке из оконных щелей подсвистывало, тюлевые занавесочки начинали тихонько перешептываться, а тонкие стекла дребезжали, издавая промозглый тренькающий звук. Долго и придирчиво осматривал он одну квартиру за другой, пока не сделал выбор. Окно во что бы то ни стало должно быть узким, с массивными рамами и двойными стеклами. И непременно - ставни. А еще гардина, плотная и тяжелая, - на случай, если ветер все же проникнет через оконные проемы.
Хорошо, что рядом нет жены. В одиночку легче совладать с собой, но главное - не нужно прятать страх. Первое время жена считала его боязнь чудачеством, но потом все больше раздражалась и подтрунивала над ним. А под конец уже открыто стала издеваться. Нарочно распахивала окно в ветреную ночь и злорадно наблюдала, как он, белый от ужаса, следит за окном, но закрыть не решается, боясь ее насмешек. И так тянулось три года. Но потом наступило облегчение.
Как-то ночью буря расшумелась всерьез. Не в силах сдерживать охватившую его панику, он рванулся к окну. А жена отталкивала его, громко бранилась и колотила по спине. Она сама спровоцировала его. Нужно было уступить. А она отталкивала его и отчаянно ругалась...
Опустив жену на кровать, он плотно закрыл окно, даже ставни, и прилег рядом. Она никогда не позволяла ему трогать ставни, но теперь не помешает.
Любопытно, как мгновенно изменилось ее лицо. Всего несколько минут назад жена яростно ругалась и лупила его по спине. Она и сейчас вся красная, распаренная от этой бессмысленной стычки, но выражение на лице совсем не злое, а, наоборот, кроткое и чуть испуганное, будто ее внезапно сразили неопровержимым аргументом, против которого невозможно возразить.
Кто бы подумал, что ей так идет румянец! Ее щеки часто пылали, когда она гневалась, но каким-то недобрым цветом. Однако сейчас, на скованном смертью лице - умиротворенном и не обезображенном злобой - румянец смотрелся удивительно нежным!
Он повернулся на другой бок, думая о том, насколько все-таки неподвижность мудрее суеты и, несмотря на бурю, впервые спокойно уснул.
***
Наутро ветер стих и не повторялся целых десять лет. Вернее сказать, он его не слышал, потому что все верхние, самые продуваемые этажи тюрьмы, были заняты, и его камера находилась в нижнем ярусе. Крохотное зарешеченное окошко выглядывало в тихий дворик, со всех сторон охваченный высокими стенами, и если ветер касался крепости, то лишь верхних башен.
Внизу же стояла тишина. Даже ночью, когда слух особенно капризен, снаружи не доносилось ни звука. Тишина растворяла страх. А днем он не прислушивался, занятый тем, что безостановочно, как маятник, двигался по камере, сосредотачиваясь на размеренном ритме своих шагов. Редкий шум за дверью или звяканье ключей тюремщика были ему безразличны, а иной раз даже приятны, поскольку вносили разнообразие в убогий набор тюремных звуков.
Ровная тюремная жизнь постепенно снимала напряжение. Иногда он даже сожалел о своей размолвке с женой в ту злополучную бурю. И все же, прокручивая в голове разные сценарии отбрасывал их. Слишком надрывно в ту ночь стонали стены домов, чересчур оглушительно свистели трубы и очень уж хрипло сипел разлапистый клен, всегда такой стойкий и терпеливый. Нет, она сама была виновата. Надо было пустить его к окну. Он ведь просил. Очень просил. Пытаться же вразумить ее не имело смысла. Ни она, ни другие не поверили бы ему, приняв за сумасшедшего. Да и нужно ли объяснять им про ветер? Пусть пребывают в счастливом беспамятстве. Разве не замечательно ничего не помнить и каждый раз начинать с "чистого листа"? Природа имеет свой резон очищать память при каждом новом рождении. И если бы не эта оплошность с ним, то и он бы не страшился ни ветра, ни этих звуков, а счастливо, как все остальные, закончил бы свою линию жизни, не ведая прошлого и не тревожась о том, что его ожидает впереди.
Он думал об этом и о многом другом. Камера терпеливо учила возвращаться к прошлому без внутренней дрожи. Однако иногда мозг распалялся от воспоминаний, и тогда, чтобы успокоиться, он ложился на каменный пол. Прохладный тюремный камень остужал голову и возвращал мыслям плавное течение, которое неизменно уносило назад, когда еще двадцатилетним юношей он вдруг ощутил непонятную тягу к неодушевленным предметам. Всматривался, вслушивался в неподвижные объекты, ломая голову над одним и тем же вопросом: а так ли они мертвы, как представляются? Не скрыта ли в их замкнутости какая-то тайна? Он подолгу простаивал возле них, пытаясь обнаружить хоть малейшее движение жизни. Однако уличить их в обмане не было никакой возможности. Вещи упрямо молчали.
Однажды ночью разыгралась очередная буря. Ветер немилосердно трепал кроны деревьев, с уханьем завывала печная труба, гудели, постанывая, стены дома и дребезжали стекла. Наблюдая за штормом, он вдруг подумал: "Как же они все раскричались сегодня"... И тут его словно ударило! Раскричались! Ну да, разумеется, раскричались. Эти звуки уже давно казались болезненно знакомыми. И теперь стало понятно, п о ч е м у . Он сам точно так же скрипел, гудел и завывал.
Потому что в прошлом уже был на их месте!
Так вот откуда эта безотчетная тяга ко всему неподвижному! Пытаясь выведать тайну вещей, он бессознательно искал в них свое прошлое. И нашел!
А после этого возненавидел ветер!
Но в тюрьме, совершенно успокоившись, он уже посмеивался над своей детской наивностью, с какой приписывал ветру дар речи и даже духовное начало. Ветер - всего лишь воздух, который усилием проталкивается через гортань, вырываясь звуком. Но если мы способны звучать самостоятельно, то вещи, обреченные на неподвижность, могут уповать лишь на природную силу ветра. И чем он мощнее, тем громче их голос.
Mobilis in mobile - подвижное в подвижном! Какое благо! Только в этом "камерном" уюте он по настоящему оценил этот подарок. Непомнящие не поймут, какое счастье обрести свободу после стольких заточений и безрезультатных попыток докричаться до тех, кто снаружи.
Вымеряя камеру шагами, он наслаждался тем, что может свободно ходить из угла в угол, управляя телом. Да еще издать крик, не ожидая ничьей милости. А тюремщик - молчаливый коротышка с одутловатым лицом, - несмотря на одышку, сию минуту явится на твой голос и не отмахнется от него, приняв за шум ветра.
От таких мыслей на него находило озарение, и в эти минуты тюремная клетка казалась средоточием высшей мудрости и гар-монии. Так будь же благословенна эта камера с ее звуконепроницаемыми стенами, да святится само имя твое Т ю р ь м а , подарившая умение ценить и понимать свободу!
***
Через десять лет покой был нарушен. Помудревший, но размякший, он вышел из тюрьмы и теперь сидел в своей импровизированной крепости за гардинами и двойными стеклами, мял в руках карты и ждал...
В е т е р нарастал с каждой минутой. Порывы становились чаще и длились дольше. Каждое новое крещендо завершалось все более яростной нотой. Вздохи и стоны за окном слились в протяжный вопль. Сокрушительной волной ветер набрасывался на деревья, стены и со свирепым шипением рассыпался, а отхлынув, тут же обрушивался на них с новой силой.
Толстое стекло стойко отражало один бросок за другим, но звуки дерзко и беспрепятственно вторгались в комнату.
Колыхнулась гардина. И тут же снаружи послышался рыкающий треск, а за ним леденящий душу грохот. Клен! Его выворотило с корнем. Заваливаясь, он зацепил ставню, которая с диким скрежетом сорвалась с петель. Не выдержало и задребезжало окно. По нему мелкой паутиной прошла трещина, и неожиданно стекло звонко взорвалось и брызнуло в комнату. За ним ворвался ветер. Посыпалась штукатурка, рухнули стропила. Заскрипели и зашатались стены, и скоро весь дом превратился в бесформенную груду дерева, булыжников, стекла, крови и плоти.
А ветер не унимался и продолжал кромсать все, к чему прикасался своими мускулами. Остервенело вырывал корни, ломал стены, рушил основы, подбрасывал в воздух и раскручивал в воронках людей, стены, крыши, деревья, вытряхивая из них души.
Но те, слепые и мягкие, в страхе вились в воздухе, пытаясь отыскать свою прежнюю оболочку. И находили. Но не свою, а чужую. Однако, лишенные памяти, они об этом не знали и безропотно принимали новое вместилище, считая его своим первым и последним домом.