Живое и мёртвое

Часть 1.

Каково первичное самосознание?

Жизнь есть добро, а смерть есть зло. То, что рассматривается, как добро, рассматривается через своё отношение к жизни. То, что рассматривается, как зло, рассматривается через отношение к смерти.

Жизнь части субъективна и объединена с отличающейся от неё объективностью живого целого, как дитя объединено связью с Матерью.

Пристальное исследование добра и зла вносит уточнения в понимание Жизни и смерти, привлекая категории живого и мёртвого для расширения пределов различения.
Ставя перед собой задачу использования пластичности категорий живого и мёртвого, я сознаю, что нарушаю некоторое табу. Это табу наложено на свободное размышление привычкой к достоверности восприятия.
Огонь – горяч, вода – влажна, парящий орёл – жив, камень – мёртв.  Достоверность этих восприятий вдохновляет не только обыденное мышление, но и саму Поэзию философии. Однако привычка к достоверности восприятия уже теряет первичную связь с самим восприятием, обращая свой беззубый, но вечно голодный рот к подлинности настоящего восприятия, жадно высасывая его свежесть и сопричастность действительности.
 
Каков же непосредственный опыт?
Учитель говорит ученику:
- Камень мёртв, дверь мертва, бесполезно обращаться к ним с обидой или просьбой о помощи.
Учитель говорит об этом упавшему ребёнку, или ребёнку, плачущему перед закрытой дверью.  Учителем будет мать или отец, или тот, кого ребёнок воспринимает как старшего.
Учитель говорит ученику:
- Это существо мертво – оставь его. Это бездыханное тело не ответит ни на твой зов, ни на тепло твоих рук. Уважь его и оставь, ибо Дух Жизни оставил его.
Так человек познаёт живое, как то, что отвечает ему, и мёртвое, как безразличное к нему.

Однако человек создаёт статую или картину, и видит в них образ жизни. Он способен преклонить перед ними колени в молитве, преодолевая мертвенность силой воображения.
Однако человек видит распад мёртвого тела до чистого праха, из которого возникает новая жизнь, и он пересматривает свою первичную веру в полноту и завершённость смерти.
Пересмотр – постоянный источник познания. Если бы ребёнок знал, что он рождён философом, то пересматривая уже известное, он бы провозгласил: «Я – есмь Время!»
Извечный ребёнок, познающий,  движимый потребностью ответить на прикосновение Жизни и преодолеть мертвенность безразличия, вопрошает судьбу:
- Что есть жизнь моя? И что есть смерть для жизни моей? Как жить в смерти, и как ожить в этот миг?
Вновь подходит пробуждающийся к камню и постигает, что камень говорил с ним всегда качествами твёрдости, тепла и холода, шершавостью и гладкостью, трещинами и целостностью, весом и цветом, молчанием и неподвижностью.
Он слышит речь камня, как слышал её, покуда камень не стал для него символом безразличия. Но это безразличие не было безразличием камня. Оно было лишь проекцией отчаяния.

Часть 2.

Инстинкт и интуиция разделяются в своём прочтении внешней формы.  Для инстинкта жизнь – продолжение самого себя. Для интуиции жизнь – содержание познания всего.
Для инстинкта неизвестность – это смерть. Для интуиции же отступничество от Пути, забвение себя – смерть.
Интуиция пробуждается в тот миг, когда в поисках глубокого понимания жизненности и мертвенности в их отношении к добру и злу ум обращается вовнутрь. При этом ум отталкивается от почвы инстинкта, жаждущего самосохранения.
Инстинкт оперирует рефлексами и автоматическими действиями.  Интуиция творит новую реальность, наполняя действием чувства, слова и образы.
Поле познания кажется разделённым между инстинктом и интуицией, но провозглашение первого мертвенностью, а второго – жизненностью – непростительная поспешность,  Прельщение. Их подлинные имена – Грубое и Тонкое, и они нуждаются друг в друге, ибо инстинкт оберегает интуицию от самонадеянной веры в то, что её «Я» не связано никаким законом, а интуиция хранит инстинкт от слепого шествования по единственной проторенной до конца тропе – тропе увядания и распада. 

Чистое сознание нуждается в категориях опыта, связанных с ростом собственной познающей способности. Таковы категории живого и мёртвого. Внутренние критерии их отличия изменяются в зависимости от качеств сознания, так же, как следующая некоторое время вместе с ними категория самоотождествления.
В своём развитии сознание движется от цикличного различения живого и мёртвого к абсолютному, неизменному.
Развиваясь, сознание движется от обусловленной группой качеств модели Жизни, отличной от мёртвого, к эмоционально подкреплённому различению покоя и страдания, причём живое питается покоем, а мёртвое – возбуждением. Такое различение – по типу «пищи»,  способно к проникновению за завесу форм в мир действия и действительности сознания.

Часть 3.

Нравственность начинает формироваться, как спонтанный ответ на путь к окончательному различению живого покоя и мёртвого возбуждения. Нравственность возникает, как парадокс, сохраняющий их связь.
Парадокс и его исток, соотносясь в сознании, порождают необходимость упорядочения их взаимоотношений. Это происходит за счёт уточнений представлений о времени. Остановка, порождаемая напряжением конфликта, оформляет представления о прошлом и будущем. О первом, как о завершённом, о последнем, как входящем в действительность сознания.
Напряжение есть источник вариаций, не обладающих жизненностью, но копирующих разнообразие жизненных ситуаций. Так, представления о времени, копируя действительность сознания, развиваются из линии в круг, охватывая вариации плоскости. Затем, добавляя параллелизм сослагательного наклонения к интерпретации событий, круг трансформируется в шар.  В этом видении время обретает пред-вещность. Окрылённое успехом манипуляции, сознание  стремится сжать этот образ до точки, дабы ввести его в мир вещей, сделать управляемым и контролируемым.
Перед лицом этого драматического сверхусилия (ибо первичное усилие уже содержится в принятии творческого конфликта нравственности и различения) появляются представления сознания о самом себе, как наделённом качествами неотвлечённости от опыта, страстностью взаимодействия в опыте или аналитическим отделением от опыта.
В соответствии с одним из трёх типов указанных представлений, сознание запечатывает врата сверхусилия одним из трёх способов:
1) в случае неотвлечённости от опыта – это гностичный метод познания, полагающий знание и творение Единым;
2) в случае страстного взаимодействия в опыте – это провозглашение всемогущества Тайны;
3) в случае анализа опыта – это консервативное Балансирование.
Неотвлечённость понимает себя, как очевидность. Метод познания для неё – демонстрация Жизни, как собственной силы.
Страстное взаимодействие сознания и познаваемого в опыте превращает Тайну в эмоциональную стратегию развития жизненности в изменяющихся условиях.
Анализ опыта, как консервативная склонность сознания, имеет целью сохранение «статус кво», положения, в котором сознание уже продемонстрировало свою способность к единению с жизнью.

Обнаружив в себе различные представления о самом себе и успешном образе действий, сознание прибегает к Началу, как к примиряющей сущности.
Абстрагируя Начало, вынося его за пределы возбуждения мёртвого состояния последовательным снятием критических установок по отношению к его содержанию, опустошая его от всего, что ранее полагалось началом чего-либо ради карьеры Начала всего, сознание испытывает его в роли крюка, привязанного к канату, который забрасывается на крепостную стену, дабы подняться на неё. Канат – это размышления, а крепостная стена – состояние противоречивости в суждениях.
Стараясь сократить усилия по подъёму на стену, сознание выделяет символ, легко перемещаемый в интеллектуальном пространстве. Этим символом становится обновляемая интерпретация понятия «я».

Часть 4.

Напряжение, существующее между нравственным усилием объединить живое и мёртвое в Единое и усилием разума разделить их окончательно, создаёт три производные: модель времени, представления о Начале и абстрагированное понятие «я». Последние являют собой суммы: фиксируемых действительных изменений в первом случае; недействительных, иррациональных величин опыта – во втором; и сумму величин, которые математическая аналогия побуждает назвать мнимыми, но я остановлю свой выбор на том, чтобы определить их, как «условные».
Сумма условных величин опыта, связывающих и разделяющих живое и мёртвое, нуждается в обосновании в силу своей условности. Процедура обоснования приводит к созданию, в качестве продукта, эмоционально-рефлекторного покрова, скрывающего ощущения непостоянства и зависимости условных величин опыта.
Скрываясь, условный опыт становится символом Жизни в защищающей его мертвенности.
Жизнь, оставленная обосабливающимся сознанием на произвол судьбы, приобретает для такого сознания качества оболочки, скрывающей его грядущую смерть.
В этих отношениях формируются представления о двух мирах – внутреннем, где бездушная энергия эмоций и рефлексов, поглощённых мертвенным возбуждением, состоящим из остывшего в мыслеформах знания, защищает символ Жизни;  и внешнем мире, где жизнь скрывает лик Смерти.
Символ Жизни не обладает ничем, кроме собственной зависимости.
Так два мира – внутренний, выражающий иносказание (жизнью эмоций и рефлексов – смерть,  а мертвенной условностью «я» - жизнь) и внешний – достоверный лишь при отсутствии толкования его, оказываются противопоставлены один другому лишь инерцией сознания, находящегося в борьбе с самим собой.
Прозрение претендует на то, чтобы поставить всё на свои места. Для этого оно желает перевернуть  воззрение целиком. Но это возможно лишь путём переворота представлений о каждой из его значимых частей. Чувство «я» познаётся внезапно, как тлен, оживляемый эмоциями и рефлексами, мир – как чарующая, но безжизненная иллюзия, и лик неизбежной смерти, скрываемый до поры до времени миром, как Истина, Мудрость, Бог.

Часть 5.

И таковы философы: вдохновляемы единственным достоверным знанием – знанием  о грядущей смерти своего тела, они в силу неукротимой любви постигают, что единственное достоверное знание не может быть ничем иным, кроме жизнедающей мудрости, и существование, вынашивающее эту мудрость, не может быть ничем иным, кроме Милости.
Прозрение исчерпывает проблему различения живого и мёртвого на личном уровне, приводя сознание в мир, наделённый подлинным, открытым к восприятию и взаимодействию знанием, однако пребывание в этом познании зависимо от полноты и глубины любовного порыва.
Пав обратно, в мир строящихся и рушащихся надежд на обладание неким иным достаточным знанием, философ с ужасом и трепетом познаёт нищету мысли и глубину сна иных людей, не понимающих ни его путь, ни боль сомнений.

Познавая действительность, как таковую, а значит, исчерпав произвольную потребность в выстраивании с ней искусственных отношений, философы испытывают самих себя в качестве Пути.
Будучи Путём, философы познают то, что следует ими, не посредством сказанных слов и одеяний, но тяжестью поступи и формой следов, оставляемых в сознании.
Вот, говорят философы, Господь, и вот его Истина. Но голос их непривычно тих. И чем громче они кричат, тем тише их голос. Ведь они – люди, обитающие в Смерти, говорящие из её бездонной пустоты.
И вот, оказавшись там, где извечно пребывает предел мечтаний, и став теми, кто обрёл весь мир в качестве одеяния, философы испытывают своё сознание, видя в нём богов и демонов.
Богам философы даруют беспредельное и победу, демонов обрекают на позор и поражение. В этом – торжество философов.

В глубокий ночной час, когда сомнения обступают одинокое существо со всех сторон и сама надежда, снимая личину друга, потешается над беспомощностью Духа, вверенного самому себе, в этот час философ входит в зал Суда.
Демоны изготавливают фальшивые оттиски священных письмен на шоколадных плитах, и подносят их в дар Судье.
Божества крошат в руках саму память философа о себе, обращают её в тончайшую муку, из которой пекут хлеб для Судьи.
Судья же приказывает выставить философа вон, дабы последний познал, что деяния Судьи – таинство.
В миг исторжения самим Знанием-Судьёй философ познаёт, наконец, рождение. Более он или она не ищет, а воплощает.
Алчность угасла перед лицом нового, живого единства с Матерью-сокрытостью, родившей дитя.

Часть 6.

Теперь философ познаёт, что всё, находящееся во взаимодействии с ним – живо для него. И всё, что разделено с ним силою Таинства – мертво для него. Но смеет ли он или она, познав это, присвоить себе лучшую часть? Философ приносит жертву, познавая себя, как мёртвое в живом, а разделённое с собой, отрёкшееся от него, или не ведающее его – как живое в мёртвом. В первом царстве Смерть подносит Жизни свой дар – добродетель философов. Во втором царстве – Жизнь и Смерть свободны, ибо они освобождены Таинством. И этот мир, второй, освобождён философом от своих суждений, ибо он избрал первый мир, который принял его живое единство со смертью, как Дар.
Верность первому миру побуждает философа освободить и его, даровав возможность слияния со вторым миром. И тогда он или она ищут Братство, объединяющее миры, разделённые Таинством.
Ни мир людей, ни мир богов не могут воссоздать целиком облик этого Братства, но они создают в себе дружбу, любовь и сотрудничество, как волны тех сил, что исходят из океана Братства. 
К кому бы не обращал свои молитвы философ, и как бы он не звал ТО, к чему обращены молитвы – ониобращены к облику Братства, превосходящему личную ограниченность.

Стоит уму молящегося быть затронутым иными высшими чувствами – и этот ум идёт к ним, оставляя мёртвое и живое находить мир пред Таинством в своей воле.
Высшие чувства – исправления пороков ума или совершенствование достоинств, осмысление прошлого или взывание к истинному будущему, – прекрасные деяния ума.  Они отвлекают от мыслей Братстве и они же выражают волю к вхождению в него.
Наделённый нерасторжимым Единством с Матерью-сокрытостью, ум-дитя ищет исполнения её воли в единении со всем, рождённым ею в истине Таинства.
Обретя личное рождение в Смерти, ум ищет обладания самой смертью в следующем, Совершенном Рождении, обретаемом посредством смирения.
Смирение чувств открывает путь к различению живого и мёртвого, основанному не на внешних признаках форм и также не на основе принадлежности чувствам – но на основе содержательности переживания и его исчерпанности. Первое состояние приобретает имя, второе же – безымянно, ибо к нему простёрлось отречение.

Часть 7.

Имена питают язык, безымянность питает бесплотную мысль.
Язык мёртв, бесплотная мысль – жива, но первый возвышается над последней, ибо его происхождение благородно, её же происхождение – из тьмы и страдания.
Мысль подобно змее вьётся по надгробию – Языку, покидая склеп. Язык неподвижен в огне чувств, впитывая их тепло лишь на время, он – камень.
Мысль и Язык есть Каин и Авель. Они также – Сет и Осирис в священном аспекте языка, выражающем возрождение из рассечённого состояния.
Отрицая себя, мысль не уподобляется языку, ибо ей нечего отринуть в уже отринутом. Отрицание возможно лишь для языка, для рождения обновлённым языком.
Ум философа, не найдя окончательной смерти и полной жизни ни в языке, ни в мысли, обращается к их общей сути. Философ провозглашает абсолютной смертью ложь, а полной Жизнью – Истину. Эти определения взывают к миру откровения, и Откровение начинается ими.
Ни язык, ни мысль не способны определить Истину, как истину, но и тот, и другая способны определить ложь, как ложь.
Язык и мысль могут соотносить себя с Истиной. Язык – посредством пребывания подле Истины, воспринимая её влияние и проникновение Истины в себя. Мысль способна сознавать себя одеянием Истины.
Ложь, будучи не тем, что действительно для языка, деградирует, становясь тем, что действительно, как зло, для мысли.

В драматичности противоборства Истины и лжи забываются жизнь и смерть, меркнут понятия о живом и мёртвом, как свет звёзд в дневном небе.
Что есть мёртвая неподвижность камня в сравнении с окаменением имён Истины и лжи в языке? Что есть последовательность звуков и движений, производимых существами и принимаемых за жизнь, в сравнении со скрытым волением Духа, проявляемом в тяге к переживанию Истины и отторжению лжи?
Вопрошение философа достигает того предела, который порождает презрение к вещности мироздания. Ведь страсть, наполнив реальностью торжества общение Духа с Истиной, отвергает всё иное, как ложь.
Вещность мира не является неизменной.  Не является она и необходимой категорией познания ТОГО, что превосходит вещность. Так царь не познаётся через утверждение о том, что он не слуга.
Вещность мира провозглашается ложью, и это воззрение – есть торжество страсти, а не бегство от ощутимости самой вещности.

Часть 8.

Но разве бегство от вещности не может выражаться в том же воззрении? (О невещности мира) Разве обида и отверженность не подталкивают к тому же речению?  Кто различит торжество разума и его поражение, если Судья скрыл себя покровом Тайны?
 – Я желаю познать ту действительность, которая может быть моим внутренним пробным камнем – решает философ в сердце. – Эта действительность в невещности свидетельствует о моей принадлежности ей при переживании восторга познания.  Она же свидетельствует о моём отступничестве, когда я, движим(а) отвращением, провозглашаю мир невещным (пустым), имея в виду его ненужность, жаждая его втайне и порицая из-за неспособности обладать им.
Философ определяет для себя знание, как ТО, чем он(а) ХОЧЕТ И МОЖЕТ БЫТЬ. 

Хотение – это мёртвенный, возбуждённый аспект существования. Способность – живое бытие.  Соединение их вновь скрывает различие мёртвого и живого.
Когда интеллектуальный ресурс различения представляется исчерпанным, сокрытые своим единством, смыслы мертвенности и жизненности проступает внезапно сквозь тонкую вуаль забвения, становясь категориями Откровения.
В обычной речи мы употребляем понимание живого и мёртвого, как нечто САМО СОБОЙ РАЗУМЕЕЩЕЕСЯ, каковым оно и является, если вдуматься в смысл этого определения. Ведь именно Откровение разумеет себя самим собой.
Мы говорим о мёртвом и живом с той же гениальной лёгкостью, которая благословляет нашу речь при употреблении слов «я», «время», «начало», «путь». Можно дерзнуть определить суть философии как попытку воспринять благословение этой гениальной самоочевидности.
Не будучи способны наделить эти слова неким постоянным смыслом, мы произносим  ими замаскированное «ВСЁ»,  вкладывая в них лишь некоторое «НЕЧТО». Однако узнавая это «нечто» мы прикасаемся к сокрытости освобождённого от кавычек ВСЕГО.
Говоря о мёртвом и живом, мы указываем на великую и великолепную Тайну, не прекращая ощущать её Дыхание, сознаём мы это или нет.

«Вот всесодержащая пустота!» –  эти слова – сокровище, обретаемое философами. И звучание этого «ВОТ»  – это вкус пройденного пути и открытой цели, пепел прогоревшего костра страстей и шум далёкого водопада спасения. В этом ВОТ – весь ум философа. 
Философия – продолжение поэтического порыва Духа, видимость точности, скрывающая неутомимую чувственность взаимопроникновения мира и существа, обретающая опору в мёртвом и стимул развития в живом.
Философы – причастные Языку, соперники мысли – населяют ТО, бредут в его животворящей пустоте, покуда их руки не встречаются для взаимного пожатия. Это узнавание друг друга и есть Братство, вдохновляющее на личное подвижничество.
Братство – это высшая форма личного познания жизни. Она выводит личность за пределы частного опыта. То же, от чего личность отрекается, входя в Братство, познаётся, как мертвенность, не выросшая до символического значения Смерти.
То, что отринуто личностью, входящей в Братство, не имеет ни собственной сути, ни формы. Поэтому это именуют вуалью или оболочкой.
Это препятствие устраняют снимая или отделяясь, входя в Братство, которое есть воплощение Полной Жизни. Таким образом, эта оболочка – предел познания мёртвого. Так познаётся абсолютно мёртвое – не существующее и не несуществующее, являющее собой категорию опыта освобождения. Так, в освобожении Братства познаётся Полнота Жизни, свидетельствующая сама о себе.

                Пусть будет благо!