В темном зале телевизор выдает трактаты о гиперпространственной физике, катастрофе на мировой поверхности, но такой сценарий не волнует меня, я сижу на кухне и режу жирную семгу. В это время за картонной стеной лежит парализованная бабушка Йо, а бабушка Ядзя присела на маленькую табуретку возле меня и сплюнула на дощатый пол. Пьяный дядя Лешек с молодым и здоровым Пшеславом горячо склонялись над опелем, капот которого жадно дышал парами. Они крутили то по часовой, то против различные гайки, ссорились, подливали пиво в грязные от машинного масла стаканы.
Я по-взрослому подперла голову рукой, заварила чаю, достала аппетитный розовый зефир, из которого тут же поползли рыжие муравьи – чая перехотелось. К тому же стало как-то душно, вонючие занавески цеплялись за мое плечо, дразнили синие оконные рамы. Решила выйти в наш грязный сад, курить хочется так, что тело ноет, глаз дергается, стою в заячьей шубке между двух берез. В детстве между ними были натянуты качели. Грустно ****ь. Я часто вспоминаю это место ибо оно, как мне кажется, является породителем всех моих страхов и комплексов. Но сейчас мне не хочется думать об этом. Все как-то стало проще после того, как мы научились пить красное вино, и белое, и невино.
Через границу к Польше.
В эту ночь все несчастные девки будут гадать – боже помилуй, на руке, на карте, на свече, на всем что только можно и как можно. Сидя по-турецки на пестрых коврах, они шаманят руками и пьют горячий кофе. Сейчас время тут такое – у нас в городе – гадают, пьют и едят блины.
Ах, как тут сейчас – пахнет обоссаными дворниками и (вот-вот) весной. Свежесть воскресенья! Говорят, отсюда надо сваливать. Поскорее да потише: сматывать удочки, паковать сети, скрести по углам, чистить санузел – и вперед, за моря. Но я упираюсь замерзшей грудью в дымный бетон, и чую затылком нашептывания этой шестимесячной зимы, этой вечной зимы внутри. Что за враги на границе, я не знаю, мой враг внутри меня, точит ножи, готовиться к бою. Моя музыка это стеклянная бутылка (если все хорошо) и пластиковая(если все печально), или же рэп. И руки твои грубым пластиком манекена обнимают поясницу, фонари трещат, в кромешной темноте маленькая щель, сквозь нее льется теплый свет, что действует согревающе. В районе зимних ветров все тот же старик кормит дворовых кошек, ключ не попадает в дверной замок по пьяне, приоткрытые любопытством рты стариков, а на мне три свитера, семь узелков, чуть ниже девять замков. Куда ж мы катимся.
Ну это тут, а там я вернулась из сада и села в угол под иконами, дорезаю жирную семгу. Йо опять сплюнула прям на входную дверь, и мне кажется, что на пальцах моих не жир вовсе, а ее слюна, вязкая и старая.
Вернусь я, пожалуй, в мой город: вот, чую весну, выходишь утром на улицу, в часов так шесть, простуда бьет по голове лучше любого алкоголя, солнце щурит, можно идти уверенно во все стороны. И уже даже не кажется, что теряешь свои лучшие годы в чухне учебных коридоров.
Я приглашу ее пить холодную колу с водкой, мою лучшую из подруг, мою зимушку. Сейчас я спросила у нее что-то важное, а она промычала в ответ так небрежно. Ее мягкий профиль лежит на кремовом пончо, я перекурю ее. (Вот только) февраль, февраль, ты такой длинный, темный.
Да, я не чураюсь того, что у меня множество комплексов, хотя это и делает меня уязвимой. Для того, чтобы чувствовать себя уверенно, мне необходимы много друзей – тех, что переживут мой век и перекурят свой -, проездной на все виды транспорта, спиртное, разлитое по стаканам всевозможных форм и размеров, гигабайты написанных рассказов. Не знаю, откуда это все. Но я тщательно ломаю эту шуховщину и пытаюсь удержаться, получаю непередаваемое удовольствие от конечного результата.
Мне не нравится, что мир слишком быстро меняется - забегаешь к соседке на молоко, а тебе навязывают новые прически, запахи, рубашки, ценности…
Но пока я режу семгу, ничего не меняется, не знаю – хорошо это или плохо.