«Так, значит, умом, говоришь, не понять… Эх, поэт, поэт, рыцарь алогизма и случайности…Уж не утопшим ли в хмельном болоте сердцем? Не благополучной ли чиновничьей задницей, а? Нет, поэт, все и вся, хочешь ты того или не хочешь, понимается умом, разумом, оснащенным всесильным инструментом логики…», – размышлял Вадим Ильич, лежа на узкой санаторной койке. Размеренное течение вальяжной мысли приостановилось как раз тогда, когда последние миллилитры раствора побежали по серому проводу капельницы. Вадим Ильич не без труда развернулся, нащупал на холодной стене большую квадратную кнопку, посредницу между пациентом и медицинским персоналом, и снова опустился на неродную, неуютную, благоухающую казенным запахом подушку. Минуту спустя явилась старшая медсестра Тамара Алексеевна, а вместе с ней – теплый, «соблазнительный» (Вадим Ильич вспомнил рекламу…) кофейный (…и затосковал) аромат.
– Ну, что, Ильич, процедура закончена, да? Напичкали…во-первых, отравой, во-вторых, где гарантия, что не просроченной… В России живешь аль там, где кому-то до кого-то есть какое-то дело? Говорила тебе, отказывайся, загнешься ты с этим «от всего и для всех» лекарством раньше срока… Лучше б апельсины ел да в Ялту смотался, подышал бы, как человек, на море порадовался…
– Апельсины, говоришь… а девок твоих чем угощать? плодами горестных раздумий? – попытался вклиниться в Тамарин монолог Вадим Ильич. Пафосно вещавшая женщина, разумеется, пропустила этот «клин» мимо ушей.
– … на солнышке понежился, глядишь – очухаешься… жалко мне тебя, понимаешь, жалко… Ну, да ладно, отключайся, а то с самого утра девчонки колоть придут, таблеток нанесут… тоже мне, здоровый сон… Так что спи, пока не раскудахтались.
Вадима Ильича, преподавателя логики одного из новгородских вузов, умиляла эта простонародная, очень чувственная, казалось ему, фамильяр-ность старшей медсестры. Тамара Алексеевна была несколькими годами моложе его, ниже по социальному статусу, что, однако, ничуть не стесняло в общении эту «милую тетушку» (как иногда, в разговорах с женой, звал ее Вадим Ильич). На призыв «отключиться» он ответил медленным кивком, «слушаюсь, мол, и повинуюсь», демонстративно уткнулся в подушку и залился неестественным храпом.
– Вот и хорошо, профессор…
– Да не профессор я, не профессор, Тамара, сколько можно?!
– Ладно тебе, что я, разбираюсь что ли, кто там у вас кто… Спи да-вай.
Тамара погасила свет и неискренне хлопнула дверью. Впрочем, через пару мгновений она снова ее открыла и тут же закрыла, правда, на этот раз тихо и деликатно. «Извини, дескать, профессор, не хотела…».
– …да, логики. – Вадим Ильич, вновь оказавшись в любезном ему обществе собственного «я», попытался поймать за хвост беспардонно прерванную внешней суетой мысль. – Ло-ги-ки… – еще раз повторило умиротворенное лекарством и уютным сумраком сознание и, совсем обессилев, остановилось на ночлег.
***
– Двадцать один, – болезненно вздохнув, констатировал Вадим Ильич и вышел на балкон. И в самом деле, двадцать первое утро подряд было отыграно по одному и тому же сценарию: заливистый медсестринский «Подъем!», укол (Вадим Ильич недоумевал: куда там колоть? Все прорешетили), таблетки, ожидаемо безвкусный завтрак, обход… И вдруг – импровизация: лежавший на прикроватной тумбочке телефон невыразительно красного цвета интригующе ожил. Вадим Ильич, одним шагом преодолев расстояние от балкона до захлебывающегося квадратного «кирпича», бодро поприветствовал:
– Здравствуй, Надюша. Да, да, кололи. Завтракал. Ни кофе, ни апельсинов не осталось… Чай с сосиской – вполне… А ты как?.. А наша диссертация? В порядке, да? Не буянит? Ну, хорошо. Ладно, Надюш, сможешь – приезжай в воскресенье, а не сможешь, так не сможешь… Привет.
Никакой диссертации ни у молодой жены Вадима Ильича, бывшей его студентки, ни у него самого не было. Хотя когда-то…в проектах…Вадим Ильич просто вовремя не набрался сил польстить себе ученой степенью, а Надюша, уже почти собравшись, воодушевившись, так сказать, на тяжкий интеллектуальный труд, родила любимому мужу сына. Так и прозвали в семейном кругу – «диссертация».
Спрятав телефонный аппарат в тумбочку, Вадим Ильич вернулся на балкон. Глубоко, как некогда табачным дымом, затянулся беспримесно хвойным воздухом, посмаковал и, сложив губы трубочкой, выпустил из себя невидимую струю. Взгляд Вадима Ильича, все еще нежный после разговора с женой, сновал по простору тихого леса, упивался его чарующе-изумрудной безбрежностью. Восхитившись неназойливой и всегда новой красотой, Вадим Ильич любовно упрекнул себя в не-исправимой русскости…
Здесь-то и закончилась едва наладившаяся гармония. Взгляд, уже тре-вожный и несколько взволнованный, еще раз суетливо прошвырнулся по лесу. Вадиму Ильичу припомнились пейзажи, виденные из окна автобуса, везшего его в санаторий: Ленинградская область, серый Волховстрой, неуютный, обшарпанный Тихвин, на окраинах которого лихо развернулись лесопильные царства. Тысячи голых стволов, почти подаренные скандинавам, захлебнувшиеся опилками болота… Вспомнились деревенские рассказы о волках, жрущих собак; тут же пришло на ум недавно вычитанное в газете объявление: «Преподаватель философии ищет работу дворника», да мало ли что еще могло продолжить ряд подобных воспоминаний и ассоциаций. «А может, ты и прав, поэт, может, на самом деле не укладывается это в пределы здравого смысла, не понимается… И эта невозможность постижения характеризует не столько рассудок наш, сколько саму действительность и имманентный ей хаос…».
Такая мысль для Вадима Ильича являлась истинной крамолой, после которой – либо ликвидация всех ее проявлений и вечное забвение, либо неизбежный внутренний раскол. Сказать, что Вадима Ильича удивил такой ход его мысли, было бы не совсем верно. Дело в том, что за последнее время рефлексия преподавателя логики не единожды двигалась этим путем. И каждый раз, когда Вадим Ильич исподволь выруливал на непривычный и противоречащий его мировидению маршрут, ему хотелось бежать от себя сломя голову, прятаться, забываться. Как правило, эти приступы подавлялись мыслями о жене и сыне. Всем существом Вадима Ильича завладевала любовь, он в конце концов умиротворялся, переставал бояться себя и, как ему казалось, возвращался к привычным мировоззренческим устоям. В чем они заключались, нам предстоит разобраться.
Вадим Ильич был бескомпромиссным детерминистом, исповедовал Необходимость и напрочь отрицал участие случайности в процессах всеобщего развития. «Вера в то, что что-либо может происходить волей случая, – не более чем прикрытие капитулирующего разума, способ увернуться от непостигнутой причинности», – писал Вадим Ильич в одной из своих статей для университетского «Гуманитария». Его старшие коллеги и друзья, философы, социологи, воспитанные на добротной почве диалектического материализма, не раз пытались убедить его в «очевидной» «диалектике необходимости и случайности», присущей миру противоречивости, единстве и борьбе противоположностей. «Вся ваша диалектика, – бросал Вадим Ильич ортодоксам, – шедевр кабинетной спекуляции, изощренное умозрительное трюкачество, заумь немецких мечтателей, не имеющая никакого отношения к объективному положению вещей. Тщетно, друзья мои, тщетно вы лезете вон из кожи, стремясь увязать то, что не может быть связано. Нет, конечно, ваши непреложные законы позволяют вам плевать на это. Подогнав мир под заповеди ге-гельянства, вы кичитесь тем, что видите все и вся в целостности и неразрывной связи, на самом же деле не видите ничего. Учитесь мыслить логически, друзья фантасты, и снимите, наконец, вашего Гегеля с креста. По-моему, все это давно прогнило…».
Таков был Вадим Ильич. Всю свою молодость, а потом и зрелость он посвятил логике – той, что сторонники диалектики свысока именуют «фор-мальной». Как счастлив он был, когда внезапно осознал: вот он, вот он – инструмент, отмычка, ключик. Вот она истина – рукой подать, если выдрессировать в себе логический автоматизм и помнить: противоречие – фантом заблуждающегося разума. За верность этому постулату он чтил Канта и при возможности, особенно в молодости, когда так и тянет блеснуть эрудицией, на него ссылался. Это теперь ссылка на авторитеты и восхищение чужим величием казались Вадиму Ильичу преступлением против собственного «я», признанием своей незрелости, второрядности, ученичества, поэтому в разговорах, спорах и выступлениях он апеллировал только к своему рассудку.
Вадим Ильич добился того, о чем мечтал: логического автоматизма, способности к мгновенному обнаружению причинно-следственных связей, умения выстраивать стройные, непротиворечивые цепи, каждое звено которых было жестко детерминировано. Сколько таких цепей хранилось в механически совершенном сознании Вадима Ильича. Сколько их, ровных и непересекающихся, создавало взлелеянную им картину мира. И много лет, по мнению самого мастера, она не нуждалась в реставрации. Иногда Вадим Ильич «скромно» именовал свой мировоззренческий шедевр «абсолютным знанием». Мгновения уверенности в том, что это на самом деле так, были для него лучшими мгновениями, божественными минутами на головокружительной высоте. Как не хватало их сейчас, когда так необходима хотя бы капля воодушевления, энтузиазма, стремления жить дальше и наслаждаться всеведением. Как безжалостно перечеркивал все это поставленный диагноз. Как страшно было признавать закономерность собственной смерти. Долгожданное семейное счастье, о котором так редко печешься в юности, розовый Андрюшка и нежная, любимая Надя… Вадим Ильич недоумевал, не находил ответа на ежедневно и тысячекратно раздающееся в его голове «почему?». Идея целесообразности жизненного устройства обесценивалась с неимоверной скоростью. Углубляясь в свои интеллектуальные владения, он все чаще начинал подозревать их непрочность. Каждая новая мысль катастрофически противоречила методу, который совсем недавно казался Вадиму Ильичу единственно верным, и знаниям, в основании которых этот метод лежал. Вадим Ильич начинал ощущать себя юнцом, в чьей взбалмошной голове внезапно возгорелось решение «взять и отыскать эту чертову Истину», причем чувства юнца-истиноискателя зарождались в нем сразу же в виде второй, после восторга и ощущения избранности, стадии: смятения и невыносимости обнаруженного в себе хаоса…
Приблизительно такое состояние подкатывало к душе Вадима Ильича, когда мы оставили его наедине с крамольными помыслами наблюдать с балкона лесные красоты.
– Ильич, ты где? Никак от божественного правосудия скрываешься? – зло пошутила Тамара. – Иди принимать таблетки.
Вадим Ильич слышал, но даже не подумал шевелиться. Тогда Тамара, как та гора к Магомету, вышла к нему на балкон.
– Ты чего? Во-первых, к тебе старшая, старшая, заметь, медсестра обращается, во-вторых, как-никак, женщина, а в-третьих, не такая уж страшная, чтобы не обращать на нее никакого внимания… Ильич!? Уснул ты или что?
– Думаю.
– Да че думать? В Ялту, слышь, чего говорю, в Ял-ту, на море. А деньги есть – так и куда-нибудь подороже и покачественнее.
– Ты знаешь, не в этом дело. Помирать – так помирать здесь, в русском лесу. – В голове зазвучал голос любимого поэта, сопровождающийся тем же треском, что и на старой записи Вадима Ильича. Воспроизвел вслух четыре строки, которые хотя и не были оплачены судьбой автора, но почему-то трогали:
Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать.
На Васильевский остров
Я приду умирать…
– Я ему дело – а он мне Пушкина! – у Тамары все на свете стихи отче-го-то принадлежали Пушкину.
– Нет, Том, это не Пушкин.
– Да все равно мне… А кто?
– Ну… почти… Пушкин. Для меня. Но и не в этом дело. Тяжело мне, Том, щемит, и я, кажется, в первый раз за последние двадцать пять лет не могу ответить, что и почему. Переворачивается что-то, стержень будто бы из меня выкорчевывается… больно так, не могу.
– Да, это всегда так, когда гроб перед глазами маячит. – Тамара умела вколачивать гвозди.
Вадим Ильич закашлялся, достал платок. Затем неожиданно резко развернулся, задев локтем полноватый бок Тамары, вернулся в палату и сел на кровать. Через пару минут вышла и Тамара, утирая слезы салфеткой, в которой принесла Вадиму Ильичу таблетки. Положив их на тумбочку, она быстро и молча вышла из палаты.
***
Около девяти лет назад Вадиму Ильичу сказали:
– Десять, не более. Да и те с натяжкой, от вас зависит.
– Что же делать? – мертвым шепотом проговорил Вадим Ильич. Он спрашивал не врачей, а пространство, которое внезапно стало безвоздушным и тесным. Пространство молчало. Молчало все вокруг, кроме врачей. И врачи ответили:
– Что делать. Идите и живите. Надо, видите ли, жить, товарищ…
Вадим видел их озабоченные лица, видел, как прямо и остро смотрели на него их глаза, привыкшие к лицезрению прижизненного тления.
Некоторое время спустя он вроде бы нашел общий язык с новоявленным кошмаром. Объяснил его, выверил и даже простил. И вот – опять. Опять он не мог совладать с собой, и со своим страхом, и, как выразилась Тамара, с гробом, что маячил перед глазами. Хотелось жить. А еще больше хотелось отреставрировать шедевр под названием «Абсолютное знание», не выдержавший испытания угрожающей смертью. Останется ли время? Останется ли время на то, чтобы еще раз выйти на балкон, пропустить через себя родной, русский воздух, упиться дорогим сердцу пейзажем, любовью к жене и сыну, к миру, в конце концов, который так неожиданно ушел из-под ног Вадима Ильича в дикую, глухую беспорядочность…
Такие моменты явно и настойчиво провоцировали обращение к Богу. Вадим Ильич уже вспоминал слова молитв, но тут же вспоминал и другое: Бога, как и идею коммунизма, он похоронил больше двадцати лет назад. «Глухо, Вадим, глухо. Только ты и твоя смерть, ничем существенным не обусловленная, может быть, даже случайная, – так Вадим Ильич переводил стрелки с Бога на себя. – Ну, чем я не Бог? Все могу, даже человека сотворил – Андрюшку. А жить не могу…».
***
Вадим Ильич не умер. Ни через десять, ни через одиннадцать лет, что стоило ему гораздо больших усилий, чем пришлось затратить на дрессировку в себе «логического автоматизма». Он примирился и с обнаруженными противоречиями, и с теми, которых еще не нашел, но понял, что их появление неизбежно. А его выздоравливающий наперекор физическому угасанию дух с тревожной радостью принял в себя малознакомое дотоле ощущение постоянной внутренней борьбы. Жизнь и смерть, не возможные друг без друга противоположности, переплетались, соперничали, менялись местами, отрицали себя. Разумеется, Вадим Ильич и не подумал сказать о своем открытии идейным оппонентам, продолжавшим, по-видимому, зубрить наизусть гегелевскую «Науку логики».
16-19. 12. 2007.