I
Долгожданный июнь был в разгаре. Когда с экзаменами было покончено, и третий курс Императорской Академии Художеств остался позади, душа отчаянно стала проситься выпорхнуть из каменных стен Петербурга на волю и наслаждаться прикрасами живой природы, творить, пребывать в беспечности. Да здравствуют летние вакации!
На моё счастье, один мой приятель по курсу, человек усердный и очень способный в живописи, пригласил меня погостить в новоприобретённой московской усадьбе его отца. По словам Basil'a, места там были очаровательны, что составляло огромный простор для творческого роста его как пейзажиста. Ну, а поскольку я специализировался в основном на изображениях людей, то мне, собственно, было всё равно, где проводить творческие экзерсисы. Одним словом, я охотно принял его предложение.
Усадьба отца Basil'a, именовавшаяся "Березники", и впрямь оказалась очень живописною. Как выяснилось, с одной стороны к ней прилегала пустующая усадьба какого-то опального графа, многие годы уже находившегося в ссылке, и потому пребывавшая в буйном запустении.
С другой – усадьба столоначальника из геральдического общества, доставшаяся ему от упокоившейся тётки – княгини, давно разорившейся расточительностью усопшего мужа, и завещавшей свою последнюю ценность "Холодные ключи" своему племяннику.
II
Однажды, после обеда, на котором, признаюсь, еле дослушал al fine* историю покупки втридёшева "Березняков", я, отметив почтение семье Basil'a, вместе с приятелем отправился на природу, куда мы захватили свои этюдники. Пройдя по тенистой аллее, у её основания мы разошлись, обоюдно желая отдаться в объятия своим музам в одиночестве.
Я долго шел, задумавшись, по парку и не заметил, как перешёл границу усадьбы столоначальника. Неожиданно моим глазам открылась следующая картина: невдалеке, на поваленном грозой дереве, в тени раскидистой липы сидела девушка, облокотившись рукой о сухую корягу, как о ручку кресел. Немного подавшись вперёд прямолинейным станом, она отрешённо устремила взгляд с пригорка, через речку, далеко на горизонт. Изящные длинные пальцы придерживали на коленях томик с золочёным теснением. Русые- светло волосы её были собраны сзади в узел, перехваченный синей лентой, подстать простому синему ситцевому платью с белым гипюровым воротничком. Эта картина настолько впечатлила меня своей поэтичностью, что осторожно, не создавая шума, я открыл этюдник и быстро набросал увиденное мною на листе бумаги.
Вдруг, несколько забывшись, я рассыпал пастель. Девушка, немного вздрогнув, посмотрела в мою сторону. Минутная растерянность, проступившая на её лице, сменилась недоумением.
- Что Вы там делаете? – спросила она грудным, несколько низковатым, бархатистым голосом.
- Извините – я смутился – честь имею отрекомендоваться – Павел Андреевич Чеглинцев.
- Николь – серьёзно проговорила она, не сводя с меня пытливого взгляда – Николь Кронских. Но что Вы тут делаете?
Не смея в такой ситуации заниматься собиранием карандашей, я, закрыв этюдник и перешагнув через муравейник, подошёл к девушке.
- Я прошу извинить моё вторжение. Я гощу на соседней даче и, задумавшись, признаюсь, не углядел разделительной борозды. Я занимаюсь живописью, и подыскивал подходящее место для работы.
Девушка с интересом, но вместе с некоторым холодком смотрела на меня. Ей не очень нравилось, что её, потревожив, отвлекли от своих мыслей, но неожиданность разворота событий интриговала.
- Если Вы прикажете, я тотчас же удалюсь, но, возможно, Вы доставите мне радость пообщаться с Вами?
В её глазах снова промелькнула растерянность, но тут же она твёрдо сказала:
- Впрочем, останьтесь.
Я поставил этюдник на землю и присел на выгодно расположившийся напротив моей собеседницы старый пень, на упавшем дереве которого, очевидно, и сидела Николь.
Погода была тёплой и ясной. Небо было чистое, пели птицы в окружавшей нас прохладе под насыщенно зелёной сенью листвы.
- А Вы что-то читали?
Девушка посмотрела себе на колени.
- Это Петрарка. Безусловно, заслуга его творений велика в развитии стихосложения, но его сонеты и канцоны навели на меня печаль. – Николь снова взглянула на горизонт.
- Да, – ответил я, – его стихи – это одна большая потребность в любви. Не обретая её, он доходит до исступления, призывая к себе это счастье любить и быть любимым. Для тех, кого не постигло ещё это счастье, поэзия Петрарки эмоционально тяжела в созвучии с ней собственных чувств. Мне это знакомо.
Николь потупила взор. Я не переставал ею любоваться. Черты лица её казались резковаты; в них чувствовалась порода, но они были лишены женственной мягкости, что, по моему мнению, только придавало её внешности наибольшую притягательность; в суждениях преобладала твёрдая ясность взглядов, независимость мысли, характерная больше мужчинам. Мне это безумно в ней понравилось.
Мы стали с ней видеться иногда, специально уславливаясь. Долго беседуя мы гуляли по парку, спускались к речке, собирали ягоды, и никогда нам не приходило в голову даже позвать друг друга к обеду. Наше знакомство оказалось настолько интимно, что этот мир совсем не хотелось переносить взорам других; нам было очень хорошо общаться, и посторонним тут не было места.
Как-то я поймал себя на мысли, что не перестаю думать о ней даже когда мы не видимся. Общение с Basil'ем иной раз даже докучало мне лишь потому, что мешало думать о Николь. Я стал с трудом засыпать, хуже есть, и просто изводился тем, что время тянется слишком медленно, приближая наше с Николь rendez-vous. Всё было ясно – я был влюблен до самозабвения.
III
Как-то раз служанка Ксения, убирая кровати поутру, простодушно говорила, что столоначальник Кронских с женой выехал к заутрене, и осудила, что их юная барышня не составила им компании в этом богоугодном деле. И тут я решился пойти к ней и открыто всё объяснить о своих намерениях, не дожидаясь нашей встречи вечером.
Дом Кронских был большой, белый с колоннами. Поднявшись на крыльцо, я, сжимая букет белой сирени, вошел в просторную переднюю, где не оказалось швейцара, но где меня встретила une fille chambre*. Не смутившись моему раннему визиту, она сказала мне, что барышня в музыкальной и указала на большие белые двери. Из комнаты доносились звуки "Баркаролы" Чайковского. Не смея прервать игру Николь я дотронулся до дверной ручки и прислушался. Звуки гладкими переливами плыли по комнате и, переплетаясь, неспешно разносились в воздухе. Но вот прозвучали заключительные арпеджиато** и стало тихо. Лишь птицы весело щебетали у распахнутых окон.
Я вошёл. Николь сидела за коричневым роялем и, задумавшись, всё ещё держала одну руку на клавишах. Завидев меня, она изумилась и быстро встала.
- Pol?! Зачем Вы здесь?- Девушка насторожилась. На ней было кремовое утреннее платье из газа, лёгкую ткань которого подхватил тёплый ветерок, и оно затрепетало, как бы показывая налицо то волнение, которое глубоко отразилось в её голубых глазах.
- Pol, я не ждала Вас; зачем Вы пришли, мы не так уславливались.
- Простите, Николь. Но у меня к Вам очень серьёзный разговор. Я не смог ждать до вечера и, пользуясь тем, что Вы одна, решил явиться к Вам. Вот, возьмите, это для Вас. Впрочем, отчего Вы так взволнованы?
Девушка взяла букет и отошла к окну.
- Это так – проговорила она уже спокойней – от неожиданности. Но что заставило Вас пренебречь нашим условием? – Николь прямо взглянула на меня и понюхала белоснежные цветы.
Я смешался.
- Николь. Я должен сказать Вам… вскоре мне нужно ехать. Я не могу злоупотреблять гостеприимством (при этих словах Николь побледнела). Но я не могу сделать это без Вас. Я хочу быть с Вами, я просто не могу существовать, не находясь рядом. Вы нужны мне Николь. Я… Я люблю Вас.
Выслушав меня, девушка широко улыбнулась. Взгляд её сделался спокойным и уверенным. Ожидая смущения, волнения, к чему только не готовился я, тем не менее, такой реакции я никак не предвидел. Однако, это придало мне уверенности и волнение несколько улеглось.
- Почему Вы смеётесь? – тихо спросил я.
Николь помолчала.
- Это невозможно, дорогой Павел Андреевич.
- Почему же? – я подошёл ближе к девушке, при этом, не переходя компрометирующей дистанции. – Неужели я Вам совершенно безразличен? Или… Вы не свободны?
Николь покачала головой.
- Нет, свободна; но дело не в этом. Вы не знаете что я за человек. Пощадите себя, да и меня тоже. Неужели Вам не достаёт, что у Вас уже есть? Вы уезжаете. Признаюсь, мне тяжело. Я привыкла к Вам. Но вместе нам быть невозможно. – Девушка отложила букет на подоконник и со стороны посмотрела на него. – Красивые цветы – сирень. Спасибо Вам Павел Андреевич. Я запомню Вас. – Она отломила одну веточку и заложила ею ноты. – Но давайте забудем всё вышесказанное и расстанемся друзьями уже сейчас, раз оно так неизбежно.
Эти слова словно пробудили что-то во мне.
- Как же так! – я повысил голос – Николь! Я никуда не уйду без Вас! Я люблю Вас, и Вы станете моей женой!
К девушке вернулось волнение, и глаза тоже загорелись огоньками.
- Нет! – решительно отрезала она – Оставьте это! Сегодня, я уезжаю в Вятку, в имение моей матери. Так велел мне отец.
- В Сибири вам легче не станет.
Николь откинула прядь волос.
- Вместе не будет легче никому из нас.
- Объясните почему! – воскликнул я – Ведь я же вижу, что я Вам тоже не безразличен.
- Нет, не могу! Вы погубите меня.
- Что за вздор! Собирайтесь, сегодня мы едем в Петербург, где и обвенчаемся. Я Вас похищаю! – сказал я и, подойдя вплотную к Николь, я впервые опустил руку ей на талию. В запальчивости я ощутил романтику этого жеста. – Вы моя навсегда! – Сказал я уже тише и, наклонившись, прикоснулся к её губам.
Я почувствовал, как забилось моё сердце. Наступила пауза. Николь вскинула на меня налившийся слезами взгляд. Она тяжело задышала.
- Нет – прошептала она и, отстранясь, подошла к высокой жардиньерке*, встав к ней спиной.
- Объяснитесь – вымолвил я. Досадное чувство овладело мною. Мне не представлялось возможным смириться с мыслью, что придётся уехать без Николь. Я любил её и, тем более, знал, что я тоже очень нравлюсь ей. Я видел это в её глазах, я чувствовал, и она не отрицала этого, но я не мог понять. Николь была в смятении.
- Вы порядочный человек. Вы не погубите меня. Не расскажете. – сказала она, наконец.
- О чём Вы? – прошептал я, тщетно силясь разобраться в происходящем.
- Наш союз невозможен.
- Но почему?
Николь потупила взор, в котором была заметна борьба. Но вдруг она исполнилась решимости, ободрилась и, улыбнувшись, громко сказала:
- Николь – это от имени Николай. Я мужчина!
- Николь, это понятно, но послушай… те… Что?! – я на минуту потерял дар речи.
- Да, мужчина. Потому отец меня высылает. Он боится огласки, дорожа своей репутацией. Вы должны быть скромны. Я уверена в Вас, потому Вы первый, кому я это говорю.
Точно удар грома прогремел надо мною.
- Вы лжёте...
Обескураженный я огляделся, и тут мой взгляд упал на верхнюю полку жардиньерки, где в рамке стояла фотографическая карточка. На ней Николь предстала в мундире; длинные волосы собраны в хвост и перехвачены чёрной лентой на екатерининский манер. Резкость черт здесь, казалось, утратила всякую женственность. Передо мной на снимке стоял молодой курсант.
- Вы лжёте. – Во мне что-то перевернулось. Я плохо стал осознавать действительность.
- Я… люблю Вас – рассеянно пробормотал я и, как во сне, развернувшись, медленно пошёл к выходу.
Эпилог
Николь не задержала меня. Не оставшись к обеду, наскоро собрав вещи и не желая объясняться, я учтиво откланялся, сухо простившись с Basil'ем и его семьёй. Часам к трём пополудни, я выехал в Петербург.
Прошло много лет с тех пор. Я окончил академию, взял кафедру, женился, получил наследство, обзавёлся домом, детьми. Одним словом, жизнь пошла своим чередом. Но до сих пор я вспоминаю ту девушку, сидящую на поваленном дереве в парке. Сохранился и мой набросок, так и не воплотившийся в картину. Помню тот взгляд, горящий любовью, те губы, заряженный волнением воздух; и, почему-то, отчётливо запомнился запах сирени.
Я ничего не знаю о судьбе этого человека. Что с ним стало? Где он? Что с усадьбой "Холодные ключи"?
Но так я и не понял, правильно ли я поступил, просто уйдя тогда. Иногда мне кажется, что, не смотря ни на что, я всё же продолжаю любить этого странного человека по имени Николь.
(жду ваших отзывов - автор :)