— Ох, хорошо-то как! И дышится легко, свободно!
— Ну, вот и дышал бы, сколь влезет. А ты вон своей вонючки из зубов не выпускаешь. Тянешь одну за другой, будто без нее и не можешь совсем.
— Так я этим себе еще удовольствие продляю. Чтобы, так сказать, целиком все радости жизни на себя взять. Вроде так в книжках-то пишут?
Подуставшие после быстрой и дальней ходьбы Степан со своей женой Матреной отдыхали, сидя на стволе свалившейся от старости березы, где всегда останавливались по дороге на свой покос. Тропа к нему вела сначала через стройный сосновый бор, потом через болотистую низину, где даже в самую жуткую жару никогда не пересыхала хлюпающая под ногами грязь, а потом вступала в веселую сверкающую белизной березовую рощу. Здесь на бугорке и было у них облюбованное местечко, где Степан с Матреной ненадолго устраивали привал, пили из горлышка старой во многих местах помятой солдатской фляжки воду и молчали, слушая щебет утренних задорных пташек в лиственных кронах деревьев и отгоняя ноющих комаров. Здесь Степан обычно выкуривал сразу две махорочных самокрутки, чтобы было «досыта» и далее на это бесовское, по словам Матрены, дело, времени в дороге больше не расходовать. До покосных еланей им оставалось еще версты две.
— Так ты что ли из книжек про это чертово зелье вычитал? — Ворчала жена. — Небось, первый окурок в рот сунул, когда и буквы-то еще не выучил.
Степан курил и как не слышал Матрены. Глаза его щурились, глядя на играющие в зеленых прорехах полога листвы солнечные блики. Пожелтевшие от никотина, сжимающие тлеющую самокрутку пальцы еле заметно подрагивали, чуть покрытое седоватой щетиной загорелое до черноты лицо выражало какое-то детское умиление.
— Вот посушило бы сегодня денек-то, да еще бы с ветерком, так может, и сметали бы мы сено-то к вечеру на середней елани. — Мечтательно проговорил он.
— Ну, так нечего рассиживаться! Ишь, раскурился! Вставай, да айда.
Степан поплевал на окурок, бросил под ноги и старательно втоптал его в землю. Подниматься было неохота, но Матрена уже стояла, опершись на черенок граблей, и дожидалась, недобро поглядывая на мужа. Он набросил на плечи выгоревшую, местами проношенную котомку с харчами и пошел вперед по тропе. Он всегда шел впереди, выбирая дорогу и сбивая с попадавшихся навстречу веток и кустов обильную утреннюю росу, а Матрена, доверяя Степану, машинально двигалась за ним след в след. Порою ей попадало упруго расправляющимися ветками по телу и даже лицу. Сквозь легкую летнюю одежду это было больно, и каждый раз она всегда говорила одно и то же:
— Выхлещешь зенки-то, черт непутевый!
— Так ты сама гляди, да остерегайся. — Тупо отвечал Степан.
— А ты попридерживай.
По всему было видно, что последнее слово оставалось всегда за женой. Они всю жизнь прожили вот так вот, слегка переругиваясь, с притворной недоброжелательностью поглядывая друг на друга и будто бы выражая постоянное недовольство. Особенно ворчливой была Матрена. С любой просьбой к мужу она обращалась сердито, словно напоминала ему о чем-то давно им обещанном, но не выполненном, или указывала на то, о чем он сам должен был давно догадаться. Степан изредка огрызался или отмалчивался, но исполнял все усердно и ответственно. Они редко благодарили друг друга, разве что за подарки из магазина к именинам, но уж никак не за вкусно приготовленный ужин или вовремя вычищенный хлев. Сказать за это обычное банальное «спасибо» им обоим даже в голову не приходило. На людях Матрена тоже не расхваливала Степана, а высказывалась, наоборот, даже пренебрежительно. Стоило запоздать ему с работы на полчаса, как она уже прохожих на улице вылавливала и спрашивала:
— Мово нигде не встречали? — И независимо от ответа продолжала. — И чего его до сих пор черти где-то носят?
Принесет зарплату домой Степан, отдаст Матрене всю до копеечки, и та, мусоля об язык кончики пальцев, тщательно их пересчитает и обязательно обронит:
— Че-то мало нынче дали. — И это даже если зарплата оказывалась выше, чем в предыдущем месяце.
Сплетет, бывало, Степан из ивняка корзинку, крепкую да такую красивую, просто загляденье, отдаст жене. Она возьмет, примерится к ней, оглядит всю и хоть по нраву она ей, но все же оговориться:
— Тяжеловата будет, чуток бы поменьше.
Степан, уже ожидающий подобного, тоже слегка отбрыкнется:
— Да тебе, Моть, никогда ничего не бывает в аккурат.
— А ты делай, как следовает, чтобы в самый раз было.
На том диалог опять и оканчивался.
Так и жили. Сыновей двоих друг за другом родили. Здоровые, крепкие да умные выросли. Сейчас в жизни определились, по городам разбежались и оба на должностях в руководстве осели. Из-за нехватки свободного времени редко родителей навещали. Деньжонками, правда, помогали оба, присылали на поправку домашнего хозяйства, да и так нет-нет да пришлют переводик или посылочку с дефицитами. Соседи завидовали Степану с женой, что дети у них такие, не у всех со своими так удачно получилось. Но Матрена и здесь ворчала:
— На что мне ихние банки-склянки с тушенками, и без них прожить можно. Рядом бы были – другое дело. А вот помрем, так и на похороны подъехать не успеют.
Никого она никогда не оправдывала, чужих, однако, не охаивала, но и никому в жизни открыто не завидовала.
Скоро березовая роща стала редеть, все чаще появлялись широкие поляны с обильным разноцветьем, а тропа побежала под горку в долину, по которой протекала неширокая лесная речушка. На ее берегах и расположился Степанов покос. Еще его дед, а может быть и прадед косил сено на этих еланях, так что отведен он был настоящему хозяину как будто бы по наследству от стариков. Хоть и далековато находился он от деревни, но уж очень сильна была на нем трава, а место сухое и твердое. Воды в страдную пору в речке не убывало, а дорога в обход близлежащих болот была справная. Который год все собирался Степан выкопать на крутом откосе небольшую землянку, чтобы можно было тут сутками жить в сенокос. Уж и место присмотрел подходящее, и лесинки на противоположном берегу на бревешки для наката приметил, да все руки как-то не доходили, хозяйственные заботы времени много отнимали.
Под огромной елью в отдалении складывал он свой сенокосный скарб. На сухих окостенелых сучьях за лезвия висели одна к одной несколько кос-литовок, отбитых и отточенных по всем правилам и готовых к работе в любой момент. Пара лишних косушек никогда не мешала. Если по ходу сломается косье или разболтается крепление, заменить инструмент можно было сразу, не теряя времени в горячую пору. Здесь же было устроено небольшое костровище с рогулями, перекладинами и проволочными крючьями на случай приготовления пищи и чаю, если оставались ночевать. В большой широкий пень, очищенный от коры и просохший до каменной твердости, была вколочена массивная стальная бабка, на которой Степан, оглашая окрестности монотонным звенящим стуком, отбивал затупившиеся косы. Ветхий шалашик, связанный из веток и прикрытый сверху сеном редко служил убежищем от непогоды или кровом для ночлега. Косари обычно каждый день возвращались домой, где их ждали неотложные дела.
Степан любил свой покос и ухаживал за ним старательно, как за огородом. Приходилось вырубать древесный подрост, нагло вылезающий из земли и стремительно тянущийся к солнцу, убирать погибшие и упавшие на сенокосную площадь деревья, чинить мостик для перехода на другой берег речки, а временами расширять подъезды к еланям для вывоза сена домой. Короче говоря, работы хватало.
— Снеси-ка котомку в холодок, — попросил Степан. — А я к реке схожу, ополоснусь малость.
— Снеси, снеси! Так уж взопрел, что без купания невмоготу. И так от росы мокрый весь. — Бурчала Матрена, но взяв котомку, понесла ее к ели. По дороге тронула рукой досыхающие пласты сена, понюхала и, довольная, отметила про себя:
— Ладно сушит нынче. Хорошее сено будет, сытное.
Сено и действительно в это лето обещало быть хорошим. Обильные июньские дожди и теплая погода так обласкали лесную траву, что она быстро поднялась, загустела и буйно пошла в цвет. Дальше, как по заказу на сенокос, установилось вёдро и распалилась долгая жара. Степан с Матреной уже выкосили и сметали в копны больше половины покоса, и на сегодняшний день у них была намечена к уборке самая большая поляна в середине. Трава там была уже скошена и хорошо подвяла. Накануне Степан подремонтировал прошлогоднее подстожье, выправил стожар и укрепил его укосинами к грунту. Работы было много, и ее за день нужно было сделать.
— Откудова начнем-то? — Спросил Степан, принимая от жены легкие, как пушинка грабли с дубовыми зубьями.
— Не все ли равно откудова, — ответила та. — Бери струмент, да вороши, знай. Не впервой ведь.
— Ну, тогда давай, прям отсюдова и начнем, чтобы не топтаться зря.
— Слава Богу, дотумкал. А то соображал больно долго.
С утра сено было еще волглым от росы и мягким, но ворошилось легко. С разогревом и наступлением жары оно зашуршало, заупрямилось под граблями. Пласты легко переворачивались, ершились и устанавливались шалашиками. Так их еще лучше прохватывает ветерком, и оно мигом доспевало.
Степан с Матреной двигались поперек елани челноком и шустро ворошили скошенные чуть более суток назад валки. Подходя к краю, Степан, идущий, как всегда, впереди, завернулся и начал обрабатывать следующий валок.
— Куды гонишь, недождавшись? — Остановила его Матрена. — Погодь малость, я примерюсь, чтобы все по порядку.
— А ты поторапливайся, не отставай, — отозвался муж.
— Я не комбайн, а баба.
— Другие-то бабы пошибче комбайна управляются. А ты что, хуже их что ли?
— Может и не хуже, а все одно не машина. Погодь, говорю!
Степан послушно дожидался. Матрена догоняла, и они вновь друг за другом, как рука об руку шли через поляну, постепенно покрывая всю ее площадь взъерошенным клочковатым покрывалом. Солнце все сильнее и сильнее разогревало воздух, чуть потягивало легким ветерком, а в небе не было ни единого облачка. Над полянами парили ароматы то ли сваренных, то ли испеченных на жаре цветочных запахов, привкусов смолы, готового сена и утомленного дерева. Сушило изрядно. Жара будто бы звенела, растворяясь в стрекоте кузнечиков, верещащих повсюду – в траве, кронах берез, кустарниках шиповника. Постепенно в воздухе с нарастающим томлением стала чувствоваться мучительная духота. Хотелось сходить умыться, и мучила жажда, но работники продолжали ворошить, будто бы побаиваясь друг другу в этом признаться и предложить сделать небольшой перерыв. Скорее это не так, а просто было заведено работать до упора, пока были силы и время.
К полудню поляна была вся полностью обработана. Вернувшись в ее начало, Степан потрогал сено, свернул в жгутик, поломал его в руках и изрек:
— Пора метать.
— Знамо, пора. — Отозвалась Матрена. — Сама вижу, как печет. Козе понятно, что готово сено-то.
Решили перекусить по-быстрому, без чая, чуть отдохнуть и начать собирать сено. На других полянах было попроще, они по площади небольшие и все сено убиралось в копны, а на этой нужно было метать большой стог, чтобы не дробить весь укос на мелкие копушки. Подтаскивать сено с краев к середине было далеко и тяжело. Будь еще хоть пара человек на подмогу, так было бы все гораздо проще. Но Степан с Матреной были вдвоем и надеялись только на себя. Да и не впервой им это было. Из году в год сенокосили они по накатанному порядку, дальние поляны иногда при большой траве оставляли нетронутыми, а серединку убирали всегда.
Перекусывали и отдыхали действительно недолго, и первой поднялась Матрена:
— Ну, хватит прохлаждаться. Вон как парит, не ровен час, гроза соберется. Тогда вся работа, насмарку, как псу под хвост. Жаль сено-то будет, вон какое густое нынче удалось. Аж, душа радуется!
— Чего же радости своей на лице не кажешь, а все бурк да бурк.
— А чё мне лыбиться что ли все время. От этого ничего не прибудет и сено само в стог не уложится.
Собирать валки было тяжелее. Грудили их в кучи, подтаскивали вилами ближе к стожару. Торопились. Если при ворошении было просто жарко, то сейчас сенная труха сыпалась в волосы, глаза, забивалась в ноздри и попадала за одежду. Она прилипала к потному телу, зудела и царапалась. Матрена часто останавливалась, снимала с головы платок и вытирала им потное лицо и повязывалась снова. Степан трудился без перерыва.
— Ну, все! Хорош. — Скомандовал он, когда по краям поляны сена совсем не осталось. — Пора зачинать стог.
— Сама вижу. — Снова буркнула Матрена, боясь остаться в долгу на слова. Она зашла на середину подстожья и умело начала обвивать как волосяными прядями стожар сеном и трамбовать, суетливо топча ногами. Степан все больше и больше подкидывал ей хрустящую и пахучую травную и цветочную смесь, бегал вокруг стога чуть не бегом, прихватывал охапки в отдалении и пододвигал, юзом толкая впереди себя вилами небольшие копушки с окраины поляны. Стожок начал подрастать, аккуратно оформился и результат работы стал отчетливо просматриваться. Мужчина радовался, подбрасывая Матрене очередные навильники, приободрял ее, пытался шутить и подначивать, но та была упорно угрюма и лишь изредка одергивала мужа:
— Хорош зубоскалить-то. Смотри, не поспеешь за мной, простой будет.
Все-таки чувствовалось, что угрюмость и сердитость эта была напущенной. Матрена была довольна их общей работой и приближающимся концом уборки, но что-то ее заставляло держать себя в суровых рамках и в любом случае ограничивать мужа от похвалы.
Духота становилась еще сильнее. Замолчали, как в настороже, лесные птицы, повисли в изнеможении листья на березах, солнце уже не грело, а жгло, жгло и жгло и без того испеченную землю, тень от деревьев будто спряталась под стволы. В какой-то миг Степану послышался отдаленный, еле слышный громовой раскат. За шорохом сена он мог напугаться по ошибке, но темп уборки ускорил так, что Матрена уже едва за ним поспевала. Ей удавалось чуть-чуть передохнуть только, когда муж отходил подальше, чтобы пододвинуть очередную копнушку ближе к стогу. Напряжение усилилось, и появилась вполне обоснованная тревога. Когда была сметана половина стога, гром прогремел уже очень отчетливо, и ворохи сена полетели к Матрене один за другим, падая ей когда под ноги, когда в руки, а когда и просто сыпались на голову. Она старалась, как могла, молча и безропотно влившись в общий ритм работы и лишь изредка, когда слишком близко к себе чувствовала острые зубцы вил, выкрикивала сверху Степану:
— Заколешь ведь, черт!
— А ты не подсовывайся, — отвечал тот, не останавливаясь. — Али не слышишь, что гремит.
— Дык, не успеваю ить умять-то. Толку что с такой трамбовки. Прольет потом.
— Мни, мни, не разговаривай. На земле-то шибче прольет, а после этого разве сено это будет. Успеть надо!
И они снова чуть не бегом продолжали метать стог. Откуда идет гроза, понять было трудно, из-за леса не видно было открытого неба, но гром гремел все громче и чаще. Матрена наверху уже изнемогала от усталости, а Степан все гнал и гнал. Только однажды она, робко на что-то понадеявшись, сказала:
— А может мимо пройдет гроза-то, а?
— А если не пройдет, — только и ответил Степан, не останавливаясь.
Глаза у обоих заливал пот вперемешку со слезой и заметала едкая травяная пыль. От этого их саднило, веки покраснели. Даже вытереться не было времени. Но дело двигалось вперед. Стог рос и рос. Плотный и красивый, с острым навершьем стожара, он становился удивительным крашением лесной поляны, будто создавая классическую композицию для художника-пейзажиста.
Оставалось совсем немного, когда гром прогремел уже совсем рядом, возвестив о том, что гроза уже повисла над лесом, и вот-вот разразится ливень. Степан теперь осторожно подал Матрене последние охапки высушенного сена, проследил, как она завершит стог и бросил веревку, чтобы та спустилась на землю. Матрена на животе сползла, держась за веревочный конец, и в изнеможении села прямо у подножья. Платок ее сполз, волосы растрепались, глаза закрылись сами собой. Сил встать у нее уже не было.
Степан быстро причесал стог граблями и бросил к его бокам несколько приготовленных жердей, чтобы не раздул слишком сильный ветер. На этом аврал кончился, и над поляной поползла черная грозовая туча.
— В аккурат успели, — скорее для самого себя произнес он и с подветренной стороны стога быстро выбрал несколько охапок сена.
— Мотя. — Крикнул он уже весело все еще сидящей на земле жене. — Нора готова. Полезай скорее, а то замочит.
— Пускай мочит, — простонала она. — Силушек моих больше нет, не шевельну ни рукой, ни ногой. Ох, измотал, изверг.
Степан подошел к жене, поднял за руку и провел к небольшой нише в стоге, которую только что сделал:
— Давай, давай! Полезай скорее. Переждем непогоду, а там вылезем.
Карабкаясь на четвереньках вглубь их убежища, Матрена кряхтела и охала. Смеясь, Степан шлепнул ее по выступающим под легким платьем ягодицам и прикрикнул:
— Шустрей давай! Чего корячишься, как старуха.
— Дак, ведь давно не молодуха, — послышалось уже из глубины стога, глухо и по-прежнему сердито. — Который год землянку-то вырыть сулишься, а все откладываешь. Как бы гоже сейчас было под крышей-то.
— А здесь тебе, чем не крыша. — Степан забрался следом и заткнул вход изнутри охапкой сена. — Глянь, как тут уютно-то! А духовито, как! Да нас тут с тобой никакой ливень не проймет. И град пусть хоть с куриное яйцо падает, все равно не достанет.
— Да чего уж хорошего. Колется да царапается сено-то… — Матрена не договорила, потому что в этот момент грянул такой удар грома, что она только ойкнула и замолчала.
Шум ливня угрожающе накатывался из глубины леса. Вскоре застучали первые дождевые капли, и сильный порыв ветра ударил так, что вздрогнул и пошатнулся только что сооруженный ими стог. Матрена в кромешной темноте крестилась и читала шепотом Богородицу. От страха она вся напряглась и задрожала. Степан почувствовал это, молча обнял жену за плечи и, словно чуть-чуть стесняясь, но с какой-то спрятанной в потайное местечко своей души нежностью, прижал к себе. Она не отпрянула и не ткнула в бок локтем, как это всегда бывало, когда он вдруг позволял себе лишние вольности, а, наоборот, прижалась к Степану и даже обхватила шею рукой и уткнулась лицом в грудь. Тесная темная норушка показалась им сейчас действительно тихим уютным мягким гнездышком. За его пределами бушевала жуткая непогода. С разверзшихся небес сплошным потоком лился обильный летний дождь, в чаще леса от ветра деревья гнулись так, что стучали друг о друга стволами, теряли много веток и листвы. Гроза ярилась над ними, молнии острыми ломаными клинками окрест вонзались в землю с характерным треском и жутким невидимым Цербером рявкал гром. Матрена вздрагивала, молилась и еще теснее прижималась к мужу. Сквозь тонкий ситец он чувствовал ее тело, лишенное всех атрибутов женского белья, как это принято всегда у женщин на сенокосе, теплое и доверчивое в этот миг. Ему было жалко жену, но он прятал это чувство и с долей суровости шептал ей на ухо:
— Ну, что ты так трясешься, как осиновый лист?
— Боюся. — Тихо и тоже на ухо отвечала Матрена. — Ой, Степ, как боюся грозы-то.
— Не бойся! Я же тута, — вдруг сказал он и даже сам не понял, как у него это вырвалось. А Матрена лишь слегка погладила ладонью мужнину щетинистую щеку и впервые за много лет оставила его слова последними, без ответа. Постепенно она успокоилась. Прикрыв припухшими веками воспаленные от сенной пыли глаза, она начала задремывать, уютно устроившись на груди Степана. Женщина вдруг почувствовала могучую надежную защиту и полусонно снова шепнула мужу на ухо:
— А и хорошо-то как, что ты тута.
Они надолго замолчали. Степан еле заметно поглаживал округлое плечо Матрены, словно баюкал ее, как малого ребенка, и цвел невидимой в темноте улыбкой. Еще влажное от пота тонкое ситцевое платье плотно прилегало к ее телу, и от этого оно было близко-близко и так чувствительно, что у Степана даже ожили давнишние мужские приятные ощущения. Жена тихо посапывала и тоже чуть улыбалась, не боясь, что супруг заметит исчезновение с ее лица обязательной привычной хмурости и строгости.
Гроза пронеслась, наделав много шума и замусорив поляну сорванной листвой и мелкими ветками. Гром уже не брехал озлобленно и яростно, а где-то далеко ворчал длинными недовольными ругательствами, а они все еще сидели в стогу, обнявшись и прижавшись друг к другу, словно боялись прервать приятное для обоих мгновение.
— Вот видишь, Моть, как хорошо, когда все по доброму-то, — наконец произнес Степан тихо, будто боясь спугнуть устоявшуюся идиллию.
— Про что это ты? — Как спросонья отозвалась Матрена.
— Да все про то же. Ты вот все ругаешься на меня да ворчишь все время. А нет бы, вот так вот тихо да мирно. Да я бы для тебя что хошь сделал. Не землянку – дворец бы здесь построил. А ты только бурчишь. Слова ласкового от тебя не услышишь.
Матрена не возмутилась, не огрызнулась. Немного помолчав, она, все еще крепко прижавшись к груди Степана и обняв его за шею, тихо ответила:
— Так я ведь, Степ, это только для вида ворчунья-то. А изнутри-то ты знаешь как мне дорог. Э-э, не знаешь! Я ведь изнутри-то с тобой во всем согласная.
— Так откуда ж мне знать-то, ежели ты мне ничего такого никогда не говаривала.
— А ты чувствуй, Степ. Не слушай, а чувствуй. Я ведь всей душой с тобою. А мало ли чего у меня на роже-то написано, да язык без костей вывернет.
— Дык я так и делаю. — Ухмыльнулся Степан. — Ты думаешь, я все, что ты мне бурчишь, слушаю? Чё не по делу, так мимо ушей. И на лицо твое я только изредка поглядываю.
— Ну, вот зря, Степ! Ой, как зря! Я ведь, бывает, специально для тебя и волосы уложу, и губы подведу, и припудрюсь кое-когда. А ты и не взглянешь.
— Губы-то накрасишь, а брови к носу насупишь, как для острастки. На чё я глядеть-то должен. — Не сдавался Степан.
Матрена помолчала немного, потом вздохнула и с чувством, явно для нее тяжелым, проговорила:
— Ну, уж прости тогда! Мать ведь мне с детских годов в голову вдалбливала, что с мужиками строго вести себя надо. Узду, говорила, всегда в натяг держи, чтобы муж смирный, да послушный был, будто конь объезженный. Вот видать мне в характер-то это и въелось, не вытравить, похоже. Я бы другой раз к тебе и приласкалась, и помурлыкала бы как кошка. Самой иной раз страсть, как охота. А вроде бы по воспитанию моему и нельзя этого. Мучаюсь я ведь через это, Степушка, шибко мучаюсь.
— Ох, и дура же ты у меня, Мотька! Ох, и дура же! — Степан рассмеялся от души. — Да плюнь ты на материно воспитание. Ты глянь на себя сейчас, меня послушай. Да ты же золото, а не баба! Ты же вот сейчас здесь со мной настоящая женщина, которой цены даже нет. Да в тебе столько нужного для меня спрятано, затырено куда-то, как у скупердяйки. Что же ты жалеешь это отдать-то, ведь самой не пригодится, пропадет. Как ты шьешь! Как ты варишь! Вкуснее твоих щей я нигде в жизни еще не едал. А работаешь как – не угнаться. Глядишь, и я для тебя тогда наизнанку вывернусь.
— Ой, правда, Степушка! Ой, правда! — Лепетала Матрена, растроганная такой похвалой мужа. — Дура и есть. Всю жизнь смурная хожу. И ведь сама чую, что не по делу. И дом, и семья у нас хорошие. Ты у меня тоже изо всех… И сильный, и работящий, и непьющий. Грех осуждать, Бога гневить. Умный, понятливый. — Матрена приостановилась, потом еще крепче прижалась к нему и уже совсем шепотом добавила:
— И красивый еще.
— Ага! — Хохотнул Степан. — Прям как Аполлон.
Он попробовал было поцеловать Матрену, но во что-то уткнулся носом и во что-то машинально чмокнул губами. Не умели они целоваться. И кто такой Аполлон оба тоже не знали, просто Степан слышал о нем от кого-то, вот и брякнул.
Гроза уже совсем затерялась где-то в голубых небесных далях, когда они выбрались, наконец, из стога наружу. Вокруг царило летнее великолепие. Воздух, еще не растерявший накопленного за грозу озона, был настолько чист и светел, что, казалось, можно было не только ощущать, а видеть его сказочную прозрачность. На кончиках веток и листьев, в траве и на кошенине разноцветными огнями горели на солнце миллионы дождевых капель, радужно играя и, будто поддразнивая друг друга. На поляне в углублениях стояли лужи теплой и чистой дождевой воды. Лесные птицы как вновь ожили и высвистывали свои трели и коленца со всех сторон, стараясь в мастерстве и изощренности. В чаще слышался шорох падающей с крон деревьев капели, а в небе светило яркое доброе солнышко. Вокруг играли яркие летние краски природы, и царственно надо всем возвышался на поляне аккуратный, со всех сторон причесанный и увенчанный острым окончанием стожара стог. Буря ничуть не повредила его. И это отметил Степан, по-хозяйски обойдя вокруг и внимательно осмотрев с разных сторон.
— Ладно поставили, — сказал он. — Нисколь не покренился. Пошли-ка, Мотя, купаться, да домой. — И не дожидаясь ответа, направился к берегу.
Речка была узкая и мелкая. Но чуть ниже по течению на повороте образовался небольшой омуток, в котором можно было вполне прилично выкупаться. Когда-то в этом месте была мощная бобровая плотина, и воды было много, но потом звери куда-то то ли ушли, то ли их разорили, и место обмелело. Поплавать и понырять там, конечно, теперь было нельзя, но посидеть на чистом песчаном дне и быть омытым тугими прохладными струями речного течения, было можно. Берег покрывал мелкий песок, чистый и ласковый. Под босыми ногами он мягко проминался и приятно щекотал стопы. Условий для того, чтобы снять основную усталость после трудной работы на жаре, смыть с себя сенную труху и вредную цветочную пыльцу перед дорогой домой было здесь более чем достаточно.
Матрена развозилась на поляне, прибирая грабли и поправляя обувку, и когда подошла к реке, Степан уже сидел на дне омуточка. Он выбрал себе место так, что в этом положении из воды торчала только его голова, блаженно улыбающаяся от удовольствия.
— Ой, хорошо-то как, Мотя! Крикнул он, завидев подошедшую жену. — Чё ты там копаешься? Иди скорее.
— Да иду, иду. — Отозвалась та и стала снимать с себя платье. То ли в забывчивости, что под ним больше ничего нет, то ли просто случайно все вышло, но она вдруг остро и по-новому почувствовала свою наготу. Поздно, но спохватилась и, присев на корточки, свернулась в клубочек, прижимая к себе скомканную одежку. Она боязливо крутила головой, осматривалась по сторонам и прислушивалась. Глядя на нее, и голова Степана, глупо и смешно торчащая из воды, тоже стала озираться то вправо, то влево, шаря глазами по берегам.
— Ты чё, Моть? — Спросил Степан.
— Да стесняюся я, — вполголоса сказала Матрена и уставилась взглядом в песок под ногами.
— Дык, никого же нет, — удивился муж. — Иди скорей, а то комары всю кровь выпьют.
— Дурак! Я же тебя стесняюся.
— О-хо-хо! — Степан смеялся громко и раскатисто на весь покос. — Ты глянь на нее! Она меня стесняется. Али мы не вместе в баню-то ходим?
— То в баню, а то тута, — плаксиво ныла Матрена. — Отворотись, охальник!
— А не отвернусь вот, — продолжал дурачится Степан. — Не отвернусь вот, и все тут. Хошь купаться, так иди прямо на моих глазах, а не хошь – сиди так, и пусть тебя комары жрут.
Комары уже и правда облепили всю Матренину спину и активно начали сосать кровь, а она, скукожившись в кулачек, даже не смела их с себя стряхнуть, боялась раскрыться перед мужем раздетой совсем. И купаться очень хотелось. Наконец, ее терпенье кончилось, она откинула лишь чуть спасающее ее от наготы платье на берег и стремглав бросилась в реку. Вода на отмели чуть притормозила ее движение, сотни сверкающих брызг поднялись в воздух и окутали женщину с ног до головы искрящимся облаком. Рассеченное солнечными лучами, оно перепоясалось изумительной красоты радугой. Яркая дуга вспыхнула волшебным ореолом, потом обвилась разноцветным шарфом вокруг молочно-белой обнаженной фигуры Матрены и потухла с опавшими на поверхность реки каплями. Сказочный миг сочетания природной и человеческой красоты, только что родившийся здесь, промелькнул и растаял. Исчез, оставив картину своего прекрасного видения в памяти очарованного неожиданным явлением Степана. Его голова над водой застыла в изумлении и долго так оставалась с широко раскрытым ртом и тупо моргающими глазами, пока Матрена не погрузилась в воду.
Омуточек был небольшим, поэтому ей волей-неволей пришлось-таки приблизиться к Степану, и только тогда он смог, наконец, с восхищением проговорить:
— Ох, и хороша же ты у меня, Мотька! Я даже и не знал, что ты так хороша можешь быть,
— Да полнока тебе. — Тихо ответила Матрена, но взглянула на мужа чуть-чуть кокетливо. — Как будто не видывал.
— Так еще ни разу не видывал. Ей Богу, хороша.
Это признание и тихий мирный диалог принесли облегчение обоим, постепенно пришли спокойствие и раскованность. Супруги смывали с себя пыль и остатки пота, полоскали в прохладных струях реки захламленные сенной трухой волосы, шумно отфыркивались. Веселость и доброжелательность друг к другу создавали в отношениях игривое настроение. Степан по-детски брызгал Матрене в лицо, а та отворачивалась, смеялась и притворно обиженно просила:
— Ну, перестань озорничать. Задыхаюсь я.
На берег вышли уже оба одновременно, спешно оделись, чтобы не дать себя облепить комарам, и отправились на покос. После купания сил прибавилось, после дождя было еще очень свежо, и работа на сегодня была уже закончена. Быстро прибрав весь инструмент, решили идти домой, не мешкая, пока в лесу вольготно и не жарко. Трава и кусты, как и утром от росы, теперь были мокрыми от недавнего ливня, также мочили одежду, капли падали на голову и за шиворот, по дороге попадалось великое множество больших и маленьких луж. Но это было все очень привычно и никого не тяготило.
Степан, как всегда, шагал впереди и рассуждал про себя:
«Вот ведь как! Жизнь, можно сказать, прожили, а друг дружку в чем-то совсем и не знаем. Чтобы в душе вот так что-то вывернулось и наружу вышло, неужели надо было попасть под грозу, залезть в стог, со страхом переждать там непогоду, потом искупаться в реке голышом, запеленавшись в радугу. После этого слова друг другу добрые сказать, даже признаться в чем-то. Как мало нужно, чтобы открыться и тем принести радость близкому человеку. И что мешает всегда так жить? Непонятно. И все равно хорошо, что бывают, оказывается, такие моменты, когда светлый миг наступает, спадают невидимые душевные оковы с человека, и он говорит истину, чистую правду, не зажимаясь в себе и не стыдясь этой чистоты. Значит, есть в том человеке хорошее, нужное для тебя и ради чего ты с ним живешь. А значит и ты в нем не ошибся».
Зацепил Степан ветку своим корпусом, упруго согнулась она, а освободившись, резко расправилась и стеганула идущую следом Матрену мокрой листвой по лицу, и он услышал знакомое:
— Выхлещешь зенки-то, черт непутевый. Придерживай малость.
Обернулся Степан, внимательно посмотрел на Матрену. С насупленными бровями та шлепала сзади, сурово глядя мужу в спину.
«Прошло видно все. — Подумал он. — Как в кино».
Тонкая березка, что как раз попалась ему под руку рядом с тропой, вздрогнула от толчка, и сноп дождевой капели горохом обрушился на оказавшуюся как раз под ним, Матрену. Она остановилась, втянула голову в плечи и закрыла глаза. Степан хохотал. Когда капли перестали падать, женщина посмотрела на мужа с укоризной, но потом вдруг улыбнулась и тихо без злобы произнесла:
— Ну, не дурак ли, а? Ей Богу, дурак.