– Меня из армии выгонят, – твердил Санька. – Я веду себя плохо. Или комиссуют. Видите: это ухо больше, чем то. Снарядом зацепить может. И зрение плохое, – жаловался на медкомиссии. – С двух шагов холста не вижу, на ощупь рисую.
– А под себя не ходишь?
– Регулярно. И под себя, и под других.
Он и продемонстрировать мог тут же, лишь бы «откосить». Невропатолога зачем-то лягнул. Тот в коленку и прицелиться не успел, а Подмалевич уже молоточек вырывать кинулся со словами: «Видите, что с нервами творится?»
Главврач злиля:
– Нет у тебя рахита, и кишка не выпадает. А если пластилин от подошвы отлепишь, и плоскостопие пройдет.
Тут Подмалевич давай им мозги пудрить: и верующий, дескать, в летающие объекты; он их опознает, а они его – нет. И пацифист. Раз в жизни букашку раздавил, до сих пор по ночам рыдает.
Невропатолог:
– Лично я верю, что ты идиот, но в армии таких много. Даже генерала одного знаю, дырки в боеголовках сверлил, чтоб ракету облегчить. Ничего, дрель отняли, в Генштаб перевели. А тебя на границу надо, чтоб на запоре была. К погранстолбу привяжут на целый день, и запор обеспечен: и тебе, и границе.
Так Саньку к погранвойскам приговорили. На море служил, у Хорунжего. Больше рисовал, конечно, чем служил.
– Не соврал майор – перетащил. Мне бы так: купайся себе, загорай, – завидовал Грушин.
Мы с ним летом демобилизовались, ждали Подмалевича. Вот-вот в октябре вернется, и вдруг телеграмма: «Туман сгустился тчк утки не взлетают тчк жду мешками тчк» – и подпись: «Мулик», Малевич, значит.
– Нелады у него с Хорунжим, – догадался Грушин, – на «губе» сидит. Надо ехать с мешками. Это он на плавки намекает.
– Да, насчет мешков перегнул, – говорю, – с вместимостью.
– Возмужал...
Хорунжий встретил сурово:
– Рядовой Подмалевич под арестом – в Ленинской комнате дожидается. Телеграмму получили?
– Вот, – показываю, – только прочли, сразу примчались.
– Ну, живописка, погоди, – пригрозил майор. – Лариска отправляла. Опять шифровка. Он и мамаше в письме похожее выдал: «Сижу, – пишет, – на «высотке» – объект секретный: отсюда и Китай виден, и Турция. Вооружен до зубов. Вчера вертолет какой-то сбил. Если заваруха случится, весь огонь на себя приму, не посрамлю Родину». И приписка: «Вышли учебник по логопедии». Это он для Лариски, «эр» учил выговаривать.
– Научил?
– Рычит как трактор! И рисунку учил, а знал бы еще чему – убил бы.
– Значит, есть заслуги, – подытожил Николай. – Так может, отпустите «шифровщика»? У него же дембель.
– Отпущу, конечно, сегодня же. Поезд во сколько?
– Где-то в полночь.
– Вот в одиннадцать тридцать и освобожу от греха подальше.
– А за что его упекли?
– За неуставные отношения с генералом, который у нас на отдыхе. Спаивал. Мы и «джакузи» тому генералу, и обед в номер, портрет его даже повесили. Подмалевич написал – конный, правда. Тот удивился поначалу: «Я, – говорит, – только на танке скакал, и то раз в жизни. Покажите мне портретиста. Люблю художников. У меня в студии Грекова все кореша». Знал бы, как они «закорешуют», никогда бы не показал. Сашка ваш уайт-спирит перед тем замполиту заказывал – разбавитель. А тот ему спирта канистру притащил медицинского. Замполиту один хрен – что спирт, что спирит, а рядовому Подмалевичу только на руку. Победу муз над пушками с генералом праздновал. Второй день с бодуна, спит. Пойдемте, через дверь поговорите.
Санька, заслышав наши голоса, как орел в темнице забился:
– Братья по оружию, – плачется, – не дайте засохнуть! Он меня воды лишил, обезвоживание началось.
– Скоро и обезнавоживание будет, – предупредил Хорунжий, – сразу полегчает.
– Я в Комиссию по правам человека напишу!
– Зашифровать не забудь, пусть и у них головы потрескаются. У генерала уже трещит. Видели бы, как они квасили, – сетовал майор, – и пели, и плясали, и плакали. Штабист его «сынком» называет, а «сынок» генерала – «батянечкой». Лариса здесь рисовала, все слышала. «Сынок, у меня три дочери есть, любую в жены бери, – предлагает «батя», – лишь бы внука родила, суворовца». А тот ему: «Могу и всех трех сразу. Лет за пять целый взвод настрогаю». Чуть не прослезился «батяня». «Моя закалка, – хвалит, – военная». Лариска домой заплаканная прибежала, обиделась.
– Я Кольку с Толяном имел в виду, – выкрутился Подмалевич. – Они меня всегда по жизни выручают.
– Спасибо, – растрогался Грушин. – Только твоего гарема нам не хватало.
– А на той неделе как нахрюкались, – продолжал Хорунжий, – по случаю Международного дня водолаза, сами праздник учредили. За реформы пили, за пограничников. За их собак тоже.
Реформатор привычный к спирту. На трибуну заполз, построением командовать, а Подмалевича развезло. Выскочил на плац, как чертик из табакерки... Ты где такие сапоги отрыл? – недоумевал майор. – Сорок девятый уже не выпускают.
– У салаги одного – сибиряка.
– Оба левых?
– Значит, у двух салаг, – предположил Санька.
– У него и форма была от Циклопа. Выкатился, как самоходка зачехленная. Строй возглавил, всех гуськом повел по дуге. Сапоги-то вправо загребают. А как до трибуны дотопал, шаг приставил и честь отдает рукой левой: «Оформление Красного уголка закончено!» – отчитался. Сзади подпирают, кто-то упал... Генерал от вида собутыльника чуть отрезвел, правда. Два дня потом не показывался, стыдно. Но от Подмалевича так просто ж не отвяжешься. Подарочек «батяньке» в номер передал – портянки именные. На одной Кутузов вышит со словами: «Отцу всех солдат» – генералу, значит. А на другой – портрет Суворова и гладью: «Держите ноги в тепле, а голову в холоде».
– Шура, а когда ты вышивать научился? – удивился Грушин.
– Не он вышивал, Лариска, – пояснил Василий Иванович. – Они в сговор вступили. Ларка тоже под арестом домашним.
– Изверг! – пробурчал Подмалевич. – И дочь заточил.
– Смирно!..
Санька упал и вытянулся под дверью. Так руки по швам легче держать.
– Я еще не все о гастролях рассказал. Как растрогался генерал от презента и опять к художнику – уайт-спирт изничтожать. А под утро решили, что Отечество в опасности. «Не отдадим Курилы, – развопились. – И Аляску заберем!!!»
– У него «красная кнопка» была, я видел, – припомнил Сашка.
– Пуговица у него от кальсон красная! – огрызнулся Хорунжий. – А горячка накрыла – белая. Оттого и тревогу объявил. Хорошо, рожки у автоматов пустые, наделали бы шороху. Можно ж и без автоматов! От вас так спиртягой разило, любой противник полег бы, даже условный. Кстати, противника они нашли. Да... Две парочки на пляже под луной загорали. Так в часть и доставили: бабы – в купальниках, мужики – в плавках. Допрос учинили: откуда приплыли, где акваланги запрятали. Один даже сознался. Жене просил не сообщать, чтоб акваланг не оторвала. Еле замяли скандал. Вот под замок и посадил... Мулика.
– Я в туалет хочу, – объявил Сашка.
– Там ведро есть.
– Не могу я на парашу, Ленины смотрят. Они и так все время смеются.
– Может, и правда, отпустите Александра, – прошу, – пока генерал не проснулся. Мы его на поруки возьмем под расписку. Искупаться хочется.
– Да я хоть сейчас, вот только Лариске обещал до самого отъезда придержать. Эх, – вздохнул майор, – бесшабашный он, жалко хлопца. А рисует хорошо. Лица, правда, не всегда получаются, – ища поддержки, покосился на Грушина, – глаза невыразительные...
– А я ваши портреты помню, – замаслил Колька. – Впечатляют, в образе.
Хорунжий даже крякнул от удовольствия:
– Ладно, – сдался, – забирайте. Только чтоб – ни-ни! Даже пива.
На воле Подмалевич сначала к графину с водой припал, потом к нам с объятиями:
– Я верил, – ликует, – свобода будет ждать у входа, и братья плавки привезут! К морю, – призывал, – купаться! – даже Хорунжего поцеловал на радостях. – Я больше не буду, – пообещал, – в армии служить.
– Жаль, – приуныл майор, – загнется она без тебя...
А море было такое же прохладное, как и тогда. И солнце так же палило. Разве что отдыхающих побольше, но это – пока Санька портянки не расстелил, сразу народу поубавилось.
– Пить! – стонал «дембель». – Пить и плавать!
– Только квас, – предупредили, – другого не предписано.
– А мне другого и не надо. Я моря хочу, второй раз купаюсь.
– А первый когда?
– В том году, в это же время. В самоволку бегал к Лариске. Жаль сегодня супостат не пустил, познакомил бы. Мы с ней ночью ныряли. Знаете, как здорово с открытыми глазами? Сейчас море светиться начинает. Смотришь под водой, а из-под пальцев – россыпи точек, как светлячки. Бактерии такие – планктон. В октябре мерцают.
– Эффект Нептуна, – вспомнил Грушин.
– Будто в Космосе паришь! – делился восторгом Санька. – Ночью потом снится. Кажется, что видел уже когда-то...
– Дежа вю, – объяснил Грушин. – Было, значит, как французы говорят. С тобой или со мной, давно очень, не вспомнится никак. Или не хочется...
– И все-то ты знаешь, – заметил Сашка сдержанно.
Купались до самого отъезда. Поезд уже трогался, когда я увидел бегущую вдоль вагонов девушку, смуглую, черноволосую...
– Шура, не твоя?
Санька чуть в открытую форточку не выскочил.
– Лариса! До свидания, я напишу!
– Пр-р-рощай, Александр-р-р! Пр-р-риезжай, Шур-р-рик! – налегала на «эр» Лариска, размазывая слезы.
...Таг-дах... – таг-дах... – таг-дах... – считали колеса рельсовые стыки.
– Шикарная архитектура! – оценил я фигурку. – Ампир!
– Вампир... – тихо поправил Николай и чуть громче: – Смотри на него, как укушенный сделался.
– Да, укушенный, – согласился Санька и ворот гимнастерки расстегнул. – Видишь, зубы остались? Все, дальше ничего не покажу.
– Молодец! – похвалил Грушин. – Выпестовал каннибалку. Теперь грызть с рычанием будет. Не одного пограничника схрупает с овчаркой вместе. Только хвосты останутся. Или еще что-нибудь, если выступает...
Сашка так на него глянул, будто бинт от раны оторвали:
– Лишь бы не язык. Ты бы поверил, что оса откусила?
Что Колька мог ответить? Молчал, конечно. Недолго, правда, захрапел вскоре. Да так жутко!.. Под такой храп только вурдалаки снятся.
Вскоре и Сашка заснул. Тихо спал, иногда только вздрагивал. Наверно, во сне галактики руками разгребал. Мерцали в пригоршнях искорки далеких звезд, планет. А может, одна из них – точь-в-точь как наша? И мчится по ней такой же поезд вдоль остывающего моря. И смотрит вслед такой же печальный вокзал. Только девушка на перроне другая. Столько лет прошло, а губы ее горьковато-соленые до сих пор помню...
Давно это было – когда море светилось. Вот и колеса тоже помнят:
– Тогда... – тогда... – тогда... – тогда...