Мой отец не знает, что я пишу рассказы. Мой отец не видел, как я первый раз взял в руки ручку. Я не могу сразу печатать, получается что-то бездушное, как человек в коме, жизнь в котором поддерживается с помощью аппарата искусственного дыхания, питание – физраствор. Я наивно полагаю, что ручка передаёт рассказу душу. У моих рассказов нет души, даже если они написаны ручкой.
Помню, как однажды я гулял по городу с плеером. Был тёплый летний день, в плеере начиналась песня Алексина «Шалавы». Мне навстречу шли две девушки, и я засмеялся. Они улыбнулись мне, не зная, что песня Алексина стала саундтреком, стала мотивом этих двух девушек. Мне наверно не нужно было смеяться, но жизнь не даёт «выбора после». Мой отец хорошо это знал, он часто говорил мне об этом.
Человек может любое своё действие объяснить глобальностью: ненависть к людям – сюрреалистическим мировоззрением, неадекватное поведение – экзистенциальными поисками, пьянство и разврат – идеями о саморазрушении. Большинство оправдывает этим свою слабость, но есть и те, для кого это действительно имеет смысл. Но мой отец был из большинства.
Он говорил, что главное умение для мужчины – это умение вовремя вытащить. Он не сильно владел этим искусством, я – живое тому доказательство. 79 миллионов 999 тысяч 999 моих братьев и сестёр умирали, задыхаясь, на простыне, а я спасся, я всегда был шустрым малым. Потом мой папа курил, а мама пыталась утопить меня в ванной. Я ещё даже не родился, а меня уже пытались убить два человека, и эти люди – мои родители. Конечно же, я просто обязан был стать не таким как они, но и я оставлял своих детей умирать еще до их рождения, бросал их на пол, на тело потенциальной матери, хоронил их в резиновом гробу.
У меня не было тяжёлого детства, меня не били, не держали в заточении, у меня всегда были деньги, слава и женщины. В восьмом классе я спал с восьмиклассницами, в девятом – с восьмиклассницами и девятиклассницами, в институте я спал с любой, кого хотел. Моя жизнь была образцово – показательной, но и без жизненных неурядиц я всегда знал, что жизнь – нечто вроде унитаза, а человек – это его содержимое. Бог работал 6 дней, почему он потом не смыл за собой совершенно непонятно.
Я слишком трезво смотрю на вещи, чтобы утверждать, что нормален. Думаю, никто не станет это утверждать. Нормально ли любить людей? Меня пытались убить ещё до рождения, почему я не должен быть социопатом?
Какие ощущения возникают у вас, когда вы точите ножи? Что вы чувствуете, когда видите трупы по телевизору? Вы возбуждались, когда в детстве давили ногой Майского жука? Я не знаю, кто придумывает вопросы психоаналитикам, но этим людям явно пора сменить работу. Фрейд не оставлял детей умирать на простынях, он трахал всё, что шевелится, он никогда не поймёт ни меня, ни моего отца. Я – сверхчеловек, и ничто сверхчеловеческое мне не чуждо.
Одно время я работал в Банке спермы. Мыл кабинки для сдачи образцов. Можете себе представить, во что превращается тряпка к концу рабочего дня. Сколько её не отжимай, она не отожмётся никогда, и ей нельзя давать сохнуть, иначе она станет похожей на лист шифера. Работницы Банка спермы ходят в белых халатах, словно медсёстры. Наверно это должно возбуждать фантазии доноров. Ещё я порой помогаю запаковывать материал. В каждую баночку я специально плюю, убиваю чьих-то детей, рушу надежды плаксивых матерей. Обычно, в каждой кабинке есть видеомагнитофон, телевизор и кассета с порно. Самое ненавистное мною занятие – чистить пульты. Не важно, правша ты или левша, за член и за пульт ты берёшься одной рукой. Многие жизненные истины осознаёшь, когда чистишь пульты. Отец знал эти истины, он держал пульт в левой руке, а резал хлеб правой.
Любой читатель скажет, что я зациклен на своём отце. Люди будут строить мысли, теории, выуживать мои комплексы. Но на самом деле у меня нет отца, но он мне представляется таким. Присутствие отца рядом всю жизнь не даёт возможности его идеализировать, не даёт возможности писать.
Мне нравится быть похожим на нытика, сидеть и скулить о том, как хреново жить. Мне нравится, когда люди говорят: «Соберись, тряпка, возьми себя в руки». Можно подумать, что кто-то из них хоть раз брал себя в руки. Мой отец мог взять себя в руки, наверно поэтому он и ушёл.
Мой рассказ похож на продукт мастурбации плачущего гея, который кончил на портрет Сильвестера Сталлоне, и потом неожиданно осознал, что дрочил на шестидесятилетнего мужика. Смесь пошлятины, интеллектуализма и трэш-реализма. Мой отец не знает, что я пишу рассказы. Но он бы наверняка хотел бы, чтобы критики смешали их с грязью.