В комнате 412 было тихо. Тарантино лежал на своей кровати и таращился на синюю кошку, заселившую потолк. Я застели свою койку и лег параллельно.
- Я из Челябинска, - нарушил молчание Тарантино. – Меня Сашей зовут.
- Игорь.
Мы стали вместе пялиться в небо на потолке. В комнате темнело. Звуки за окном становились все отчетливее и неожиданней.
- У нас под окном помойный контейнер, - пояснил Саша. – Рано утром и к вечеру возле него бомжи собираются. Иногда дерутся, добычу делят.
- Жизнь – борьба.
- Да какая у них жизнь…
Я не успел ничего ответить, потому что в комнату ворвался тот высокий, вихрастый и нервный. Он был порывист и совершенно дезориентирован. Метался по комнате, что-то спрашивал, чего-то искал. Наконец осел на стуле возле стола, забросил ногу на ногу, согнулся в три погибели и принялся грызть ногти на руках.
- Чего ты хотел, Олег? – спросил его Саша.
- Надо купить водки, - сплюнул Олег. – Я сегодня пью. Давай скинемся.
- Сколько?
Вихрастый глянул на меня.
- Ты будешь?
Это было не плохой альтернативой лежанью на кровати с созерцанием потолка под аккомпанемент помойечной симфонии. Нет, когда сам ослаб, поистрепался в этой кромешной битве за место под солнцем самое время выпить, нажраться до беспамятства, чтобы протрезвев, проклиная себя, снова ринуться в драку.
- Буду, - сказал я.
- Тогда – по полтиннику, - объявил Олег.
Скинулись. Гонец испарился, оставив дверь открытой. Саша поднялся, прикрыл дверь и принялся убирать со стола.
- Он из Карачаево-Черкесии, сынок каких-то шишек, поступил на прозу, говорят – гений.
Саша медленно разгребал завал на столе. Меня заинтересовали его интонации. Они были очень доверительны, даже заговорщицкие.
Потом мы пили. Первую на троих. Со второй объявился Коля – сухощавый, с облысевшим загорелым черепом поэт из деревни Сбруя Костромской (или Пензенской) области. Он тоже прибыл поступать на заочное отделение. На мой вопрос, не считает ли он, что учиться на заочном – западло? Поэт ответил, что поступает уже четвертый раз.
- А понятия у всех разные, - объяснил Коля. – В детстве у нас во дворе были одни понятия, в армии другие, в Чечне совсем наоборот. Кому вон пидором даже в шутку называться западло, а кто сам на свою жопу рекламный щит вывешивает.
- Ладно! – ударил по столу кулаком гений из Карачаево-Черкесии и вскочил. – Пора!
Затем ринулся к выходу, распахнул дверь и исчез.
- Он не пидор, случаем? – поинтересовался я у осоловевшего Тарантино.
- Черт его знает, говорят, что у него родители очень влиятельные. Говорят, что они повлияли и его приняли.
- Нет, не похож он пидора, - вмешался Коля. – Я повидал их.
- Где в Чечне?
- Да и там тоже.
- Я ненавижу этих маменькиных сынков, - вдруг процедил сквозь зубы Трантино. – Гении на всем готовеньком. Ха! А вот у меня мать была уборщицей в школе, отец спился и подох. А я пишу стихи, слушаю, музыку и читаю великие книги! Мое стихотворение стало гимном города Миасса!
Голос у парня оказался звонким и пронзительным. Ох и распалился же он. Мы с Колей притихли и таращились на его воспарение. Сын уборщицы выходил в люди – стремительно, зычно и зримо.
«Река Миасс бурлит в нас!
Река Миасс хранит нас!»
Странный это был гимн, громкий и мрачный. Из мутных вод древней реки по ночам выходили призраки и бродили по городу, наводя ужас на жителей.
- Может ты чего прочтешь, Коль? – попросил я, когда Тарантино закончил.
Коля поправил очки, поерзал на стуле, потом как-то сник, словно вдруг задремал и наконец залепетал.
Ну, это была совсем другая поэзия - тихая, робкая и грустная. Коля, в отличии от Тарантино, не маршировал перед нами, чеканя шаг, размахивая флагами и трубя в фанфары, а сгорбившись, брел куда-то удаляясь от нас все дальше и дальше. Невольно я потянулся за ним, приоткрыв рот, чтобы улавливать слова, но они были настолько хрупкие, что распадались и растворялись в воздухе, не успев коснуться ни моих ушных перепонок, ни моего языка. Но ощущение, которое произвел на меня сам образ его поэзии было приятным, помесь благородной тоски и сентимента. И я не стал больше напрягаться, стараясь распробовать словесную начинку, а просто отдался наслаждению, накатившей на меня тоски.
А на Тарантино поэзия собутыльника подействовала иначе. Этот чудила сначала помрачнел до такой степени, что его уже невозможно было отличить от Тарантино, потом стал бычиться и бить копытом.
К этому времени Коля уже совсем забрел в непроглядный туман, из которого до нас доносились лишь паузы и многоточия. Я ощутил приближение катарсиса.
И тут Тарантино прорвало, он вздрогнул нервически и выпалил что-то в роде: «Над желтым жгучим абажуром кружит, жужжит ажурный жук!!!»
Этот неожиданный поворот меня рассмешил, и я закатился хохотом. Колян, кстати, не обиделся и, пока Тарантино скрежетал словесными жерновами, разлил остатки водки по стаканам.
Потом взяли еще пузырь. Причем, оказалось, что плакат, возвещавший о сухом законе, висел еще с доперестроечных времен и утратил силу действия. Все обитатели общаги свободно несли свою выпивку кто в карманах, кто под мышками, кто в пакетах.
По ходу третьей бутылки началась неразбериха. Мы перемещались из комнаты в комнату, знакомились с поэтами, прозаиками и драматургами, выпивали, закусывали и говорили, кто что хотел.
Я пытал Колю про Чечню, он отвечал как-то уклончиво, и я стал сомневаться, что он там был. Ситуация обострилась с появление студента ВГИКа – здоровенного, бородатого, беззубого и потного мудака. Он говорил басом на повышенных тонах. Рот у него был всегда открыт, губы сложенные дудочкой готовые протрубить: «О, бля, мужики, ***ню вы несете!!!». И еще он пил нахаляву.
Сначала я терпел его, потому что он обещал отвести нас к знакомым телкам с третьего этажа.
- О, бля, мужики, какие охуительные телки на третьем этаже!!!
Но когда мы спустились на третий этаж и выстроились перед лоснящейся свежей краской дверью, причем краска была кирпичного цвета, и у меня сложилось впечатление, что мы стоим перед кремлевской стеной, из комнаты вышла только одна тощая девка. Правда, одета она была задорно – коротенькая маечка и обтягивающие лосины, волосы крашенные, схваченные сзади в хвост. Манерами она смахивала на привокзальную шалашовку. Нет, ну, задница у нее была волнующая, чуть вздернута вверх. Она сообщила нам, что они не смогут нас сегодня принять – завтра у них этюд. Потом она рассказала нам анекдот, и мы пошли на свой этаж.
Тут Тарантино споткнулся об задравшийся линолеум и упал. Мы его с Колей подняли.
- О, бля, мужики, выжрать хочется! – потребовал бородатый.
- Пошел ты на ***! – крикнул я ему прямо в харю и встал в стойку.
И тут бородатый меня смутил, он обхватил голову руками и возопил:
- Ой, бля, мужики, ***ню вы несете! Ох и хуйню, ****ь! Зачем, зачем же вы такую хуйню несете, *****!!! – и вдруг кинулся прочь, стеная и заламывая руки.
А я остался стоять как обосранный.
Потом мы с Колей дотащили Тарантину до его кровати и уложили. Сами допили остаток и расстались. Кое как застелив матрас, я завалился на кровать. Я лежал с открытыми глазами, на потолке темнела фигура кота. На соседней кровати посапывал сосед, теперь уже вовсе не похожий на Тарантино.
Самое неприятное в пьяном одиночестве это встреча с самим собой. Хорошо еще если ты себе понравишься, а если же нет, то встреча эта рискует перерасти в жалкий дебош.
В общем, я лежал и ждал встречи с собой, с которым разминулся во время всех этих дневных приключений в первопрестольной. Напряжение нарастало. Где же это ***ло? Вечно все не так! Надо было уебать этому бородатому промеж рог, а не орать как пингвин отмороженный! На хуй я вообще с этими кретинами пил, свора жалких недоумков!
И вдруг я почувствовал, что меня ощупывают. Тоненькими, прохладными и слегка влажными лапками. Покосившись на свою руку, я все прояснил – на меня наступил таракан.
Дальше последовало странное открытие, явилось оно сумбурно, прорывом, навалом… Да… Я ощутил свое неслияние с окружающей средой, свою неспособность к органичному растворению, сочленению с реальностью… Все эти действия суть одного и того же. Именно они дают настоящие жизненные ощущения… Сколько раз, воображая наяву или безотчетно во сне, я совершал убийства и наслаждался кровью своего врага, но по-настоящему ни разу даже не избил в кровь своего обидчика… Ясно, да?
Или, скажем, ощущения славы, всеобщего признания и обожания, идолопоклонничество – внутри себя я проживал яркие жизни великого музыканта, гениального поэта, непревзойденного спортсмена и даже сногсшибательной женщины, но за время своего постсовершеннолетнего существовании кроме нелепых попыток проявить себя, которые огорчали и разоряли моих родителей, мне нечем было похвастаться… Понятно, да?
Безусловно, с точки зрения сторонних наблюдателей – элементарный конфликт, сотни раз названный психиатрами, и до дыр затасканный и до тошноты замусоленный писателями разных веков и мастей, но в масштабах конкретной личности - это катастрофа вселенского масштаба… Элементарно, да?
Итак, мне требовались точки соприкосновения, или скажем так, стыковочная площадка с действительностью…
Ага, так значит мне нужна женщина! Ну, конечно же! О, какие у нее точки соприкосновения! А стыковочная площадка?! Боже, ведь это же концентрат подлинных жизненных ощущений. Женщину можно любить и ненавидеть, ею можно наслаждаться и проникнуться отвращением к ней тоже не проблема. А кого следует бояться пуще кары Божьей? Ее – бабу. Тут и до убийства можно дотянуться, настоящего, жестокого, безумного, ужасающего. Ну, а потом, должно будет последовать наказание и раскаяние.
Я даже зажмурился от возбуждения, мне показалось, что еще никогда жизнь не являлась мне такой соблазнительной и вожделенной. Я приспустил трусы и ухватившись за эрегированную мышцу, стал проигрывать различные вариации сочленения с действительностью по средством женщины.