Рот, мой рот, наполнен кровью, и я сглатываю ее уже несколько часов кряду. Кто-то когда-то написал, что после пинты проглоченной крови тебя должно тошнить. Он ошибался. Можно проглотить значительно больше.
Глаза, мои глаза, налились кровью, той, наверное, что я сглатываю.
Тело сдавило обломками. Опутало паутиной красного кирпича, ссохшихся деревянных балок, осколков покрытой мхом черепицы и темными сгустками моей крови. Той, что я сплевывал. Когда еще были силы делать это.
Моя голова и левое плечо – все то, что не поглотил завал. И еще рука. Моя правая рука, которую я уже почти не чувствую, и по которой ползают маленькие, но чертовски назойливые мухи.
Сколько я пробыл здесь? Три? Четыре? Десять часов.
Солнце уже опустилось к горизонту. Так что я здесь пять часов, как минимум.
Глаза пульсируют болью и их очень тяжело закрыть. Как будто они стали в несколько раз больше. И я точно знаю, как они выглядят: большие черные зрачки в ореоле красных лопнувших сосудов.
Как у той девочки.
На той фотографии.
Сделанной мною фотографии.
Много лет назад.
Сколько ей было? Десять? Двенадцать? Пятнадцать лет?
А я даже не помню ее имени. Имени той, кто принесла мне известность. Сделала меня одним из лучших. Сделала и умерла…
Так что, должно быть, это моя карма.
Так что, должно быть, теперь моя очередь платить по счетам.
Сколько я пробыл здесь? Три? Четыре? Десять часов.
Если я пробуду здесь еще столько же, то умру так же, как она. Потеряю сознание и скончаюсь на руках у своих спасителей. Если будут спасители.
В каких то двух сантиметрах от моей онемевшей руки лежит мобильный.
Два сантиметра, которые я пытаюсь преодолеть уже… сколько? Три? Четыре? Десять часов.
Возможно, кто-то слышал взрыв. Да, кто-то должен был его услышать.
Возможно, помощь близка. Да, она должна быть близка.
И я снова хриплю, уже хриплю, «Помогите».
И я снова пытаюсь облизать потрескавшиеся губы распухшим языком.
И я слышу шорохи. Что-то шуршит по щепкам и кирпичному крошеву. Если это крысы, тогда я проиграл. Крыс я не брал в расчет…
- Нет, - кричу я, когда мохнатая серая морда высовывается из-за расколотой пополам балки, должно быть опоры той ветхой, рухнувшей от взрыва крыши.
- Нет, - кричу я, пытаясь пошевелиться, снова пытаясь дотянуться до лежащего в двух сантиметрах телефона, снова пытаясь облизать потрескавшиеся губы распухшим языком. Все тщетно – каменный голем завала крепко удерживает мое одеревеневшее тело. А серая бестия нагло смотрит на меня черными глазами-бусинками, шевелит длинными усами и скалит тонкие, желтые, но чертовски острые клыки.
- Нет, - кричу я, и проваливаюсь в беспамятство…
Когда я открыл глаза, то понял, что лучше бы этого не делал. Тварь уперлась лапами в мои щеки и грызла переносицу. Ее черные глаза смотрели в мои – такие же почерневшие.
- Нет, - а что еще я могу сделать…
И я снова хриплю «Помогите», пока она работает, должно быть с хрящами.
И я снова слышу шорохи.
Вот только в этот раз это чья-то шаркающая походка.
И чей-то знакомый, до боли знакомый, голос:
- Фрэнк, старина, я не знаю, думал ли ты об этом, но, похоже, что это твоя карма.
Я был бы рад сейчас и самому дьяволу, но разве есть у меня выбор?
- Убери… это… с… меня, - только и шепчу я.
- О, как прекрасен ты в эту минуту! И я просто не могу упустить такой момент…
Вспышка ослепляет меня на несколько секунд. И я улавливаю знакомый щелчок затвора фотокамеры. Свет, отраженный от меня просачивается сквозь широкоугольный объектив в ПСЗ-матрицу. Еще одна вспышка. И еще один щелчок. Сенсоры преобразуют уведенное, а процессор перегоняет все это в цифровой формат, пиксель за пикселем.
Вспышка. Щелчок.
Я все это знаю.
Это моя работа.
А о чем еще я должен думать, когда эта дрянь копошится в моей переносице?
- Убери… это… с… меня, - только и шепчу я.
- Знаешь, это напоминает мне мою самую первую толковую работу. Ты, скорее всего не видел ее, но все-таки она прекрасна. В юности у меня было одно увлечение. Фотоохота. Прогуливаясь по весеннему лесу, я совершенно случайно наткнулся на попавшегося в капкан волчонка…
- Убери… это… с… меня, - только и шепчу я, глядя в черные глаза-бусины.
- …Он уже начал грызть свою собственную лапу, - продолжает он, - и в его глазах было такое глубокое отчаяние, что я просто щелкал затвором и не мог остановить себя…
А мои пальцы все пытаются преодолеть те два злосчастных сантиметра, пока длинные усы той твари касаются моей левой щеки.
- …Я отснял все, что у меня было. Три пленки. После первой он все-таки перестал обращать на меня внимание и наконец-то принялся за свою ногу. Он все грыз, я снимал, залежавшаяся после зимы листва покрывалась его кровью, я снимал, а потом он вдруг завизжал, упал на землю, забился и сдох. Как раз тогда, когда я делал свой последний кадр…
- Помоги… мне, - только и шепчу я. А что мне остается делать.
- …Тот волчонок стал моим началом. Первым кадром моего профессионального портфолио. Желанным трофеем удавшейся фотоохоты. Потом были другие фотографии. Были награды и персональные выставки. Теперь вот и ты становишься частью моего творчества. Хм, и как, черт возьми, все это похоже на ту фотоохоты, ты не находишь?
- Убери… это… с… меня…, пожалуйста…
- Ладно, - говорит он, демонстративно медленно отгоняет ногой крысу. Та шипит, но мгновенно скрывается в сумерках и, как мне показалось, с лоскутом кожи в зубах. Но его ногу, ногу своего заклятого врага, в это минуту я просто готов был расцеловать.
- Как же тебя так угораздило, враг мой, - говорит он.
Вспышка. Щелчок.
Я молчу. А что я должен ему ответить?
- И ты знаешь, я не жалею, о том, что проделал такой долгий путь.
Вспышка. Щелчок.
Я молчу. Мне нечего сказать.
- И знаешь, что интересно? Не отвечай, тебе сейчас, должно быть, очень тяжело, - вспышка, щелчок, - Интересно то, что кроме меня, у тебя есть еще враги. Кто-то ведь сообщил мне о том, что ты здесь, - вспышка, щелчок, - Кто-то, ведь знал о том, в каких мы с тобой отношениях. И заметь, этот кто-то не сообщил о случившемся никому, кроме меня – вспышка, щелчок, - То есть твоя жизнь для него не значила ровным счетом ничего.
- Как… звали… ту… девочку…
- Мария. Мария Уэрта.
Почему тогда я этого не помню?
- Я помню это, - говорит он, как бы отвечая на мой вопрос, - потому что она должна была стать моей фотографией. И та премия должна была стать моей. Ты ведь помнишь, что случилась, да?
У меня даже хватает сил улыбнуться.
И у меня даже хватает сил сказать это вслух:
- У… тебя… разрядился… аккумулятор…
- Да, черт возьми, причем это был последний, четвертый, там ведь черт знаешь что творилось, после того землетрясения, но это я нашел ее, Я, не ТЫ, а Я...
- Но… у… меня, - хриплю я.
- Но у тебя оставался еще заряд в батарее, всего на всего, - и он разводит руками.
- Ты… поможешь… мне? – говорит то, что еще осталось от меня.
- Если ты не будешь против публикации этих снимков.
Теперь его очередь улыбаться.
Вспышка. Щелчок.
- Я… не… буду… против…
Вспышка. Щелчок.
- Подожди, - говорит он, доставая что-то из внутреннего кармана своей куртки. Свернутый пополам лист бумаги и шариковую ручку. Ручку он вставляет в мою анемичного цвета кисть.
- Поставь свою подпись.
Я пытаюсь пошевелить рукой, но у меня ничего не получается.
- Э, Фрэнк, так дело не пойдет. Нет подписи – нет помощи. Ты же понимаешь, что эти снимки будут стоить очень дорого. Хоть это и римейк твоей, МОЕЙ, черт возьми, старой работы, но все-таки с грызущей переносицу, ТВОЮ, заметь, переносицу, крысой она выглядит значительно эффектней, так что в этом году премия будет моей. И мне очень не хотелось бы, чтобы ты воспрепятствовал этому. Так что пиши, Фрэнк, пиши. Твоя жизнь зависит от росчерка этого пера…
И что мне было делать?
Все, что во мне еще осталось, я вложил в этот росчерк, после чего он, удовлетворенно хмыкнув, извлек из кармана брюк свой мобильный телефон и стал кого-то набирать.
- Срочно приезжайте, здесь что-то произошло, я не знаю, но здесь человек…
И только теперь я мог спокойно провалиться в беспамятство…
Свет вспышки фотокамеры пробивается сквозь опущенные веки, просачивается сквозь широкоугольный объектив моего оптического нерва в ПСЗ-матрицу растерянного мозга. Еще одна вспышка. И еще один щелчок. Синапсы преобразуют полученное, а полушария перегоняют все это в удобоваримый формат, фрактал за фракталом.
Вспышка. Щелчок.
Щелчок. Вспышка.
Мое тело парит. Оно невесомо и неосязаемо, как будто я стал легче воздуха и теплый ветер, подхватив меня, несет вверх, к небесам, туда, где нет места такому как мне. Туда, где, улыбаясь, сидит на большом пушистом облаке одиннадцатилетняя Мария Уэрта, сидит и снимает уже меня своей аляповатой и разноцветной любительской «мыльницей».
Вспышка. Щелчок.
Щелчок. Вспышка.
А потом что-то поднимает мое веко и чем-то светит – белое пятно вползает в вглубь и засвечивает чувствительную пленку моего Я.
- Ну, как он? – какой-то голос.
- Жить будет, - другой голос.
- Как долго он там пролежал?
- Да не более пяти-шести часов, ничего серьезного, даже рука, похоже, в полном порядке. Ему очень сильно повезло. Сейчас попробую привести его в чувства…
Резкий запах бьет в нос. Я открываю глаза и наконец-то делаю вдох полной грудью. Несколько человек в касках и оранжевых жилетах стоят вокруг. Надо мною нависает голова седовласого мужчины средних лет в белом халате. И мой Враг. Он здесь же. Стоит со своей фотокамерой.
Вспышка. Щелчок.
Я нахожу в себе силы и пытаюсь встать. Доктор удерживает меня от этого, но я отвожу в сторону его руку, отрицательно качаю головой и встаю. Сначала на колени. Потом медленно выпрямляюсь, под все эти вспышки и щелчки, которые как будто наполняют меня жизненной силой.
- Там… еще… люди, - хриплю я, - там, под… обломками. Там… женщина… и ребенок…
Они удивленно смотрят на меня, а потом с криками «быстрее, мать вашу, быстрее» бегут назад к завалу. Только тот, что с камерой, стоит и смотрит на меня. Похоже, он удивлен. То ли тому, что там под обломками еще пара репортажей. То ли тому, что я выгляжу лучше, чем он ожидал.
И, что бы не расстраивать его, я тяжело оседаю на землю. Я смотрю по сторонам, и уже вижу то, что хотел найти. Кирпич. И еще один. И еще. Хватит…
- Ты бы лучше позвонил тому, кто подкинул тебе этот репортаж, - говорю я, потому что мне нужно чем-то отвлечь его, нужно потянуть время, - Сказал бы ему спасибо за Пулитцеровскую и все такое…
Это, вроде бы, выводит его из транса.
- Мне не звонили, - говорит он, - мне прислали сообщение.
- Но, черт тебя побери, номер ведь сохранился.
Он извлекает из кармана брюк свой мобильный, и, пока он роется в меню какого-то ультрамодного смартфона, я снова встаю, и двигаюсь по направлению к близлежащим кустам. Похоже это малина, хотя какая, по сути, разница. В самой центре переплетений сухих и колючих веток лежит мой рюкзак, скрытый от посторонних глаз маскировочной сеткой.
Жжжжжик, - поет молния, и я чертовски рад снова ощутить тяжесть фотокамеры у себя в руках.
Ремень на шею, положение «ON»…
И в эту самую минуту трель мобильного телефона раздается над остовом обвалившегося дома. И в этот момент один из оранжевых касок извлекает из-под черепицы тот самый телефон. Тот, что был так близко, всего-то в каких-то двух несчастных сантиметрах…
А я уже успел подобрать кирпич.
Спасатель подносит телефон к уху и громко говорит «Алло!».
И, черт возьми, я знаю, что слышит мой Враг в динамике своего телефона.
И, черт возьми, я знаю какие у него сейчас глаза - большие черные зрачки в ореоле красных лопнувших сосудов.
И я, размахнувшись, бью тем кирпичом сверху вниз в его левое плечо. Он валится на сухую и пыльную землю, а я прикладываю его еще раз в область ребер. А потом я беру в руки его камеру и выдергиваю из слота флэш-карту. А потом я наношу уже по ней свой самый сильный и последний удар.
И все, что мне остается, так это наблюдать за тем, как жалок он, ползающий на четвереньках по земле и тщетно пытающийся сложить осколки той флэш-карты. Как прекрасен он в эту минуту…
И пусть это не Пулитцеровская.
И пусть это всего-то два, ну, может три десятка щелчков и вспышек.
Но все-таки это настоящая фотоохота.