Первые сапоги или опять одна

               
                Первые сапоги или опять одна

           ( Перессказ 2-ой главы повести С.С. Кромина "В приюте" )               
               
               
           Оторвать от себя ребёнка, родного, в котором вся жизнь, вся душа, это то же, что при жизни омертветь и только вид делать, что ты жив. Наталья Трофимовна это хорошо знала. Её жизнь долгой была и Алёшенька – последнее, что у неё оставалось.

          Утром, в день отъезда, бабушка встала так рано, как будто и не ложилась. Аккуратнее обычного застелила постель и тщательно зачесала волосы, туже, чем всегда, закрутила пучок седых, тусклых волос, резко воткнула гребень, несколько раз перекладывала вещи внука, проверяла на месте ли драгоценный пакет, полученный от Мартынова, будто боялась, что он потеряется, исчезнет, а с ним и её уверенность и решение везти Алёшу в “живущие”.

     И вот опять они с внуком, где по сырой траве, где по пыли, где пешком, где на извозчике – через всю Москву – к Покровскому мосту. Убогое это было место. Невдалеке – кладбище, а вокруг сараи, только кое-где дома двухэтажные, правда, пока ехали, мелькнул за зеленью монастырь, бабушка  перекрестилась, и внуку сказала: “Покровский”.

 Это путешествие мальчику почти не запомнилось, только сохранила память гул в большой комнате, где толпились и дети, и взрослые, как пробирались они с бабушкой мимо шумного, чужого, тревожного к человеку за столом, как передала ему бабушка тот пухлый конверт, который получила от Мартынова, и что был тот человек высок, добр лицом и смотрел на детей весело и как будто хитро.  Он спрашивал  их имена, улыбался каждому, тепло и добро, а когда дошла очередь до Алёши и тот ответил громко и чётко не только имя, но и фамилию, похвалил, подошёл к бабушке и усадил её на диван около стола, а женщине в белом халате, которая стояла рядом сказал:
- Вот Вам ещё один, Алёша Костромин, - и почему-то засмеялся, - экий ты пузырёнок.

В другой комнате, где детей осматривали и прослушивали, некоторым детям писали что-то красным карандашом на полученных бумагах, как Алёша потом узнал, их отправляли в больницу, потому что были они очень слабы. У Алёши же оказалось всё просто прекрасно.

Женщина в белом халате, фельдшерица, позвала бабушку и спросила:
- Где вы живёте? А, в Серебряном бору, да, это место хорошее. Повезло вам. Ваш малыш совершенно здоров, я уж давно таких не видела.

( Да, место это действительно удивительным было. Река, золотой песок, сосны. Многие москвичи любили его и тогда, и позже. Но в первое десятилетие двадцать первого века изменилось что-то – появились глухие непроходимые заборы, куда только королям путь открыт, а уж, чтоб просто так, как раньше…скоро и совсем забыть придётся…

И, конечно же, Алёше повезло – напитал его Серебряный бор сосновым живительным воздухом, закалил водой речною, на долгие годы дал сил и здоровье. И бабушек таких, какой была Наталья Трофимовна, теперь тоже почти нет – каждая о себе печётся – кто работает, пока ногами вперёд не вынесут, кто в хор вечерами бегает…).

А Алёшина бабушка всё о внуке думала, всё заранее предусматривала, чтобы и форточку во время закрыть, и в холодные ночи к себе в постель взять, она и подстригла его заранее, знала, что в казённом учреждении эти самые их машинки детей намучают, а кому и головёнки раскровят. Она и мелочишки кое-какой подкопила, чтобы опять, если надо будет, сунуть кому-нибудь, и правильно сделала, потому что как стали обмундирование (вот ведь слово какое хитрое – не выговоришь)  выдавать, тут уж обязательно надо было
сунуть, на это раз “дядьке” – Сергею Ивановичу, чтоб ребёночку выделил новое, чистое и по росту.

Тут Алёше опять повезло – ему даже сапоги достались по размеру и новые портянки.
То были его первые сапоги, он тогда ещё и не знал, сколько этих сапог ему и его детям носить, носить, не переносить…

Одели во всё казённое, своё – в узелок, тоже на долгие годы.
 И вот когда малыши, им всем лет по семь-восемь, вышли со своим в руках, головки бритые, на ногах сапожищи, кому по размеру, а кому и нет, тут все заревели – и большие, и маленькие. Заплакал Алеша, заплакала и Наталья Трофимовна. Только плакали недолго – вошёл надзиратель и сказал громко:

- Ребята, становись по двое.

Все засуетились, стали прощаться, детей увели.

 Разошлись и взрослые. Никто из них не знал – сделали они доброе дело или наоборот.

Наталья Трофимовна не спешила, она не уходила до тех пор, пока откуда-то ещё доносился топот детских ног, одетых в сапоги. Она вышла последняя, утирая слёзы концами головного платка.

 Опять она одна – без своего “шустроглазого сверчка”.

Придя домой, Наталья Трофимовна убрала вещи внука, а, собираясь спать, разобрала постель свою и его.