На пешеходной улице Бен-Иегуда было темно и зябко. Ветер раскачивал светящиеся над витринами лампочки и рябил лужи.
Под деревом на булыжнике сидела светловолосая женщина, ссутулившись над чем-то плоским у нее на коленях. Она была одета в худенькое пальтишко и время от времени потирала ладони.
"Нищенка", - подумал я. Но, когда подошел ближе, желая дать ей мелочь, и увидел, что за предмет у нее на коленях, деньги спрятал. Это был ноутбук. Я всегда пытаюсь заглянуть в чужой экран, за что бывал гоним и оскорбляем неоднократно. И на этот раз не совладал с собой. Обошел ее с тыла, глянул... мать честная! Интернет! На улице? Без проводов?! Откуда?! Заглянул под женщину, обошел с другой стороны, но никаких шнуров от нее не тянулось. И, не в силах сдержать любопытство, я подал голос:
- Экскюзми, хау ду ю гет коннекшн? (Как, дескать, Вы подключились?)
- Ой, я вас умоляю, - она не отрывалась от бродилки (по-русски "браузер"), - вы шо-то хотите узнать, ну, так и говорите по-нормальному! - Мягкий кудахтающий говор выдавал в ней жительницу южной полосы, возможно, Одессы. Мне всегда казалось, что весь наш народ в Израиле - из Одессы, за исключением тех, кто приехал из ее пригорода.
Оглушенный неожиданно родной речью, я с минуту стоял молча, потом, запинаясь, довел мысль до конца:
- Я хотел... неужели ловится?
- Тю, какой вы чудной, - южная женщина, наконец, подняла на меня глаза, - а чего б ему не ловиться?
- Так ведь... улица же... - пролепетал я, - что, везде Интернет? И под тем деревом тоже?
Она отставила ноутбук, посмотрела, куда я указывал, и рассмеялась:
- Та коне-е-ечно же! Везде! - Потом на миг задумалась. - Но там лучше.
- Что лучше, прием? - не унимался я.
- Та ни-и-и, какой прием? Там скамеечка. Но я туда не хожу. Рядом урна, а от нее воняет, или вы не чуете? - И снова погрузилась в экран.
Я повел носом, потом молча двинулся дальше, но пару раз обернулся.
Вот так - неожиданно, обернувшись южнославянской женщиной с Интернетом на коленях, встретило меня государство Израиль. Признаться, такого приема я не ожидал. Чего угодно: любой кич, любой трюк, любая безделица, - но чтобы твердо Израиль. А тут...
Первое впечатление, обыкновенно, - самое острое, и часто толкает нас к поспешным выводам. Мой вывод был таков:
Израиль - государство, населенное русскими женщинами, сидящими под деревьями, откуда подается Интернет.
Знаю, что это звучит огульно и достоверно лишь отчасти. Но какие бы выводы в дальнейшем я ни делал, всегда буду возвращаться к этому. Он мне дорог, как первая любовь.
*******
Я во всем люблю видеть смысл. Или хотя бы знак, чтобы задуматься. Эта нетипичная встреча и была тем самым знаком. Кто-то дал мне понять, что Восток не просто дело тонкое, а куда тоньше, чем мы думаем. Короче, надо разбираться. Только успею ли? Ведь впереди всего декада! Страшно мало, чтобы вникнуть, и еще меньше, чтобы понять. Поэтому надо начинать не откладывая, прямо сейчас, на этой улице, хотя я смертельно устал, хотел чаю с ромом и спать.
И вот, борясь с холодным ветром и сном, я начал постигать Израиль. Прошел пару десятков метров, как вдруг из дверей еще открытого сувенирно ювелирного магазина послышалась возмущенная английская речь. В переводе она звучала приблизительно так:
- Ну и что вы тут мне демонстрируете?! Думаете, если у вас сзади болтается автомат, так вам все можно? Ну, убейте меня, убейте! Но даже если и убьете, я не уступлю, так и знайте!
Боже ж мой! Да это чистой воды Бруклин! В подобной манере изъясняются только там! В Бруклине таким образом разговаривал, в частности, еврей Коля, торговавший синтетическими шубами. Тот же пафос, та же страсть и такая же готовность отдать свою жизнь, лишь бы не понести убытки.
Непременно надо зайти. И не без опаски, принимая во внимание наличие готового к употреблению оружия, я заглянул внутрь.
По внешнюю сторону прилавка стояла короткая блондинка и агрессивно по-английски торговалась с продавцом. Сзади у нее действительно болтался автомат. Самый настоящий. Время от времени она его поправляла, как поправляют дамскую сумочку. На ее ладони лежал узорчатый камень в оправе.
- Да, я повторяю, - горячился седоватый мужчина с овальным лицом, - можете уложить меня прямо сейчас, в упор, но даже убитый я не сбавлю ни процента. Я и так за полцены отдаю. Между прочим, это уникум. Нигде, кроме Израиля, и нигде, кроме как у меня, вы этот лунный камень не купите. Ну, что же вы не стреляете?!
Девушка не выстрелила. Она постояла немного, потом повернулась к подруге, стоявшей рядом, и буркнула на отечественном языке: "Ну и х#й с ним. Айда в соседний".
Они удалились, а я, уже вторично ошеломленный, смотрел им вслед, пытаясь, как Штирлиц, решить задачку со множеством неизвестных. Почему разговор шел на английском языке? Если она вооружена, стало быть, солдатка, а значит, должна знать иврит. Очевидно, она вела торг для не знающей иврита подруги, чтобы та следила за нитью беседы. Упрямый продавец же не говорил на русском. Еще одно "почему". Разве не все они понимают русский? Ведь наши здесь уже так давно!
Вопросов набежала масса. Но зато после этой мизансцены я понял, что попал по адресу. Только здесь девушки и юноши ходят по городу с оружием. И только здесь никого это не удивляет. И к первому выводу я присовокупил второй:
Израиль - это когда ходят с автоматами, но их никто не боится, и продавцы цену все равно не снижают.
Другими словами, пушка - оружие для внешней обороны. А внутри страны - всего лишь уставная амуниция. Однозначно - Израиль. И вот теперь я мог облегченно вздохнуть и улыбнуться, как герой мюзикла "Victor Victoria". Тот хотел убедиться, что перед ним не мужчина, а женщина, переодетая в мужчину. И, рискуя получить по мозгам, прокрался к объекту наблюдений в номер, засел в шкафу, где напряженно следил, как парень раздевается, пока под майкой не показался бюст, подтвердивший его гипотезу.
*******
Итак, я получил первое уже веское доказательство, что передо мной Израиль. На сегодня отбой и можно идти спать. Я забрался в номер и со счастливой улыбкой идиота отдался Морфею, бормоча напоследок про себя полусонный бред, вроде того, что все вокруг израильское, постель, одеяло, луна за окном. На луне я задержался, даже голову оторвал от подушки. Черт возьми, а что если это так? Ведь говорили же американские астронавты, посетившие Израиль, что его грунт напоминает лунный. Если верить астронавтам, что они действительно были на Луне, и верить гипотезе, что Луна - отколовшийся кусок Земли, то можно легко вывести, что светящийся в небе объект - кусок Израиля. А коли это так... страшно сказать, но получается, что именно свет Израиля дарит нам поэзию, ночную романтику, приливы и отливы, фильмы ужасов и тому подобное.
Интересно, развивали эту мысль где-нибудь в Кнесете или я первый додумался?
*******
В Израиле 365 дней в году. И почти столько же солнечных утр. Несмотря на необычно холодную зиму и капризное небо, это утро, к счастью, оказалось правилом, а не исключением. Щедрое солнце рачительные хозяева сразу же запрягли для подогрева воды с помощью солнечных батарей. Ночью же солнце отключается и вода остывает. Поэтому с утра нужно воспользоваться электронагревателем. Этого я не учел, потому что сформировался в стране, где долгое время правил маразм, и верил таким объявлениям, как "уважаемые жильцы, домоуправление предупреждает, что две недели горячей воды не будет, просьба запасаться заранее". Горячая вода и здесь не запаслась, и в итоге утром меня ждал ледяной душ. Но это даже лучше, поскольку позволяет остудить мозги и настроиться на размышления.
Иерусалим - не для пустопорожнего осмотра. Иерусалим - для вдумчивого проникновения в историко-библейскую суть, кульминирующегося в молитву, а в экстремальных случаях - в иерусалимский синдром. Последнее поясню. Иерусалимский синдром - это состояние, вызванное обилием святых мест и жарой. Выражается в непреодолимом желании отловить осла, оседлать его и въехать в ворота Иерусалима с криками "Я - Мессия!". Была зима, было холодно, мозги не плавились, поэтому синдром меня миновал.
Но, если серьезно, город не шуточный и, покоясь на немалом количестве исторических, легендарных и религиозных пластов, не терпит легкого к себе отношения. Здесь гуляет такая фраза: "В то время как Хайфа работает, Тель-Авив гуляет, Иерусалим - молится". Домысливая сказанное, я предполагал, что даже в те нетипичные для Хайфы моменты, когда она отдыхает, а Тель-Авив решает поработать, Иерусалим все равно молится. Таков был мой настрой.
Пока я не вышел на улицу.
*******
На улице меня охватила толпа, мало походящая на богомольцев. Пестрая, разномастная, разноростая и суетная, она захлестнула и понесла в указанном мною направлении - к стенам старого города. Кто-то весело машет рукой, кто-то гогочет. Кругом царит бесшабашность и всеобщий расслабленный пофигизм. Он заразителен, и очень скоро я полностью отдаюсь этому теплому, как Гольфстрим, течению людей. Покупаю кипу с рисунком кока-колы, напеваю национальный гимн Израиля "Атиква", который люблю, потому что еще в детстве разбирал по нотам эту мелодию. В нотной книге гимн кодировался как русская народная песня. Либо составители сборника это сделали намеренно, чтобы избежать цензуры, либо российский народ эту музыку попросту украл. Я не в курсе.
Итак, меня несет дальше. Время от времени выстреливаю фотоаппаратом в лица прохожих, избегая только черных хасидов. Я уже предупрежден, что они бывают непредсказуемы. Иногда вырываюсь из массы, чтобы на магазине расшифровать очередное древнееврейское слово. Иврита не знаю. Только буквы, да и то печатные. Я их выучил по вывескам и еще по салфетке, которая у меня дома лежит под тарелкой. Но полностью в них еще не уверен, поэтому читаю вслух, вдруг кто-нибудь рядом исправит. Иврит безумно ароматен своими зычными гласными и важно разгуливающими по словам "ш" и задним "х". Эстетам претит гортанный харкающий звук "х", но я его люблю. В нем слышу, как клокочет древность, с хрипом вырываясь из глубин тысячелетий в сегодняшний день.
Прохожие слышат мои фонетико-лексические эксперименты и смеются. Я их понимаю. Солидный дядя стоит перед вывесками и проговаривает слоги, пытаясь угадать гласную. Мне кажется, что иврит - один из самых демократичных языков мира. Он допускает разные варианты прочтения гласных. Например, полная свобода выбора между "о" и "у" дает возможность украшать слово по своему усмотрению. Скажем, слово "молоко" могло бы читаться "мУлок", "молУко" или "молокУ". Иногда на гласные нет даже намека. Например, три согласные "двд" могут читаться как имя "Давид", а могут означать проигрыватель DVD. Как тебе приятнее считать. В согласных я тоже обнаружил варианты. Так, Пушкин может стать Фушкиным. Вероятно, его можно назвать и Фошкиным, но это уже совсем далеко от оригинала и тут не обойтись без уточнения. Лучше всего рядом с фамилией помещать портрет поэта. Иначе можно не узнать, о ком речь или о чем. И вот я гадаю. Поскольку добрая часть прохожих наверняка читала Булгакова, уверен, что я напоминаю им Шарикова, который точно так же произносил отдельные слоги, превращаясь в человека. Ну и пусть. Я и в самом деле все больше чувствую себя человеком, а не затюканным псом, каким приехал сюда. Одну вывеску прочитываю сходу, без запинок. "АГИНК" !
Стоп! Это же кириллица. Ее следует слева направо. Господи, так это же "КНИГА"!!! Внутри, в самом деле, русские книги. Море журналов, газет, подшивок. Пока я роюсь в родном, приятный дедушка рассказывает мне, как он приехал в Израиль в 90-м году, как работал таксистом, как это было нелегко, как здесь все дома пронумерованы так, что найти нужный невозможно, как капризные израильтяне не могут долго ждать и, если на несколько минут не опаздываешь, заказывают другое такси, как наши люди умственно более продвинуты, потому что в России дома пронумерованы как следует. К тому же мы привезли им зубоврачебное дело, музыку и цивилизацию, вытянув их из арабского бескультурья и дикости.
Сказав, что со мной ему было интересно, он презентует мне со скидкой - но с наценкой за красивую сумочку - атлас автомобильных дорог Израиля, сказав, что таких больше не выпускают. Нынешние - хлипкие, легко рвутся. А здесь все намертво схвачено. По швам не разойдется. Наверное, он раньше был портным. А потом вручает мне свою визитку.
- Вы сможете прочитать адрес магазина? Здесь только на иврите.
- Ну, практически, буквально уже... читаю, - вру я, пытаясь разобрать отдельные буквы.
- Не думаю, - с серьезной миной говорит он, - вы пока только рассматриваете. Видите ли, молодой человек, вы держите карточку вверх тормашками. Для ориентира подскажу. Смотрите на эту лошадь - логотип. Она должна не лежать в правом нижнем углу, задрав ноги, а стоять в левом верхнем. Тогда сможете прочитать.
С чувством неловкости я выхожу из магазина, уверенный, что и без адреса найду его. Но быстро теряюсь в обилии других магазинов, где тоже книги и тоже на русском языке.
*******
Продолжаю движение к цели. Кажется, уже близко. Вдали старые стены. Срочно надо сосредоточиться.
Но все время что-то отвлекает. Они словно сговорились сбить меня с панталыку. Мешают смеющиеся девчонки с оливковымглазами, мешают шагающие вразвалочку, по-пингвиньи, хасиды, задорные парни с праздно болтающимся сзади автоматом, на спине - три буквы, читающиеся "ЦАХАЛ", а на голове лепешкой кипа, модно сдвинутая набекрень. И уж совсем мешают пейсатые негры. В Африке подобного не увидишь. Ну, как настроиться на глубокомысленное созерцание в таких хулигански нерабочих условиях?
Уже здесь мне шепнули:
- Ты об Израиле поговори с чистыми русскими, они более взвешенно нас оценивают.
- А чистые - это какие?
- По сути, такие же евреи, но по линии мужа или жены.
Как назло, рядом никого, кто бы остудил холодным анализом мою голову, внутри которой все бурлит от избытка эмоций. Нет, надо, в самом деле, сконцентрироваться. Может быть, разозлиться? Зову на помощь еврейские анекдоты, выбирая самые черные. И вдобавок вспоминаю тяжелое школьное детство, отданное на растерзание евреям-палачам. Как же они изводили меня! Это невообразимо, как они меня изводили! Первая мучила игрой на фортепьяно. Тихая, но зверствующая Людмила Райхельсон. Она долго отбивала мои пальцы о клавиши, показывая, как правильно приземлять руку. Я ужасно страдал от боли, но был стоек и непреклонен. А она не могла иначе. Моя с ней беда была в том, что ее обучили у ч и т ь , а не н е д о у ч и в а т ь . "Либо я выпускаю Рихтера, либо никого!" На семейном совете предпочтение было отдано второму
варианту.
Следующим "Малютой Скуратовым" был преподаватель математики Израиль Львович Левитес, прилагавший неимоверные усилия к тому, чтобы вбить в меня хоть немного понимания из алгебры и геометрии. Он называл меня на "Вы" и тем унижал еще больше. Пока я бился над задачкой, он вымеривал комнату своими шагами и громким шепотом приговаривал: "Нет, так больше невозможно!".
Ну а за ним уже в студенчестве потянулись и другие. Лев Элькинд, испытывавший на нас иезуитские методы. Он считал, что на уроке должны говорить студенты, а не преподаватели. Это вопиюще разнилось общепринятой системой обучения, когда учитель пел соловьем, выводя безукоризненные рулады, а мы слушали и наслаждались. Элькинд же всю дорогу хранил молчание, заставляя говорить нас. И упаси бог, если кто-то отвлекался! Палачом под номером два была Букштейн. Они не знали друг друга и сговориться не могли. Их объединяли только общие корни. Поэтому и методы были общими. Она точно так же вышибала из нас речь, не давая набрать в грудь воздуха. Когда ты отвечал урок, слушал тебя, прикрыв глаза, и при малейшей неточности принималась бешено стучать по столу, выражая всем своим лицом и телом муку. Допустить ошибку было все равно что ударить эту женщину.
Я рылся в прошлом, выискивая все самое горькое и обидное. Но воздух, люди, близость святых мест мешали войти в настроение. Образы насильников приобретали лик ангелов. Мучители превращались в участливых лекарей, которые тихо и эффективно лечили мои мозги, производя инъекции знаний. В самом деле, так ли уж плох был Левитес, если только он смог сотворить чудо - вытянуть меня на твердую пятерку с минусом. Более того, он добился-таки, что я полюбил его предмет.
Это был лучший из лучших преподавателей нашей средней во всех отношениях школы. К нему на урок просились из соседних классов. Представить себе трудно, но мы - шпана подзаборная, мечтающая взорвать школу, мы, каждую четверть поджигающие под окнами учительской политые мочой автомобильные шины, чтобы задушить преподавателей черным дымом с ароматом аммиака и паленой резины, - мы замирали у двери класса, слушая, как он вел урок математики.
А остальные?.. Я уже совершенно раскис от чувства своей вины к последователям Моисея, которые стали жертвой моего нежелания улучшать себя и своего стремления сделать меня таким же совершенным, какими были они сами. Еще немного - и уже я перед ними в неоплатном долгу. "Ничего, - утешал я себя, - подойду к Стене Плача и отмолю свои грехи".
Как-то мне попалась в руки анкета для алии. Среди прочего там стоял вопрос "учились ли вы в еврейской школе?". Если бы эту анкету заполнял я, то обязательно написал бы "А то!". Разумеется, такой ответ был бы полным бредом. Какие в СССР могли быть ешивы? Разве что в глубоком подвале. Даже иврит учили ночью или в подполье. Среди громких декретов советской власти был один скромный, о котором не кричали, а, скорее, стонали, - запрет на изучение иврита. Такой запрет был достойным преемником "симпатий" царского режима к еврейству - с погромами, травлей и высылками.
Но все же в анкете я бы ответил именно так. Почему? Что, не было других преподавателей? Конечно же, были! Множество. От них у меня остались самые приятные ощущения. Они были симпатичны, даже очень. Потому что учили меня куда милосерднее. В их методах была широта, а не узость, расслабленность, а не напряженное внимание. Они не лезли мне в мозги, не травили меня смертельной дозой знаний. Напротив, ждали, пока я - сам, верили, что справлюсь. Они принимали все, что я делал или не делал, с широко распростертой румяной душой. Они уважали во мне индивидуальность бездельника и к моей лени подстраивали свои ненавязчивые методы. Когда я отвечал урок, они одобрительно кивали головой и резюмировали: "сойдет". И сходило. Я ничего из их науки не помню.
Мой однокашник, в свое время тоже изрядно пострадавший от еврейской педагогической системы, сделался... нет, не невротиком и не антисемитом, хотя мог бы стать и тем, и другим запросто. Он превратился в исследователя-любителя, в своего рода Миклухо-Маклая, открывавшего для себя евреев. Ему хотелось в них разобраться. И, пытаясь постичь семитскую душу, он таскал меня на московскую улицу Архипова. Там он молча стоял и разглядывал входивших и выходивших из синагоги граждан. Никаких выводов, записей, схем, рисунков он не делал. Никаких теорий не выдвигал. Просто стоял и смотрел. А потом пошел в консерваторию. Но через пару лет ушел.
- Понимаешь, - горько объяснял он мне свой уход, - я понял, что не потяну. Они чокнутые, они ненормальные! Сидят у фортепьяно по десять часов, не отрывая задницы, и в кровь разбивают себе пальцы. Даже когда у них сводит руки, они продолжают раскачиваться перед нотами, как перед молитвенником, играя про себя. Я понял, что никогда не смогу с ними тягаться. Потом они начинают играть. Да к а к !!!
Он перешел на философский факультет, но страсть к изучению евреев как чего-то невообразимо стойкого, с их сумасшедшим желанием во всем быть первыми - сохранил.
*******
Эх, опять сбили с настроя. А все этот господин. Но каков! Окладистая борода с проседью, широкая шляпа, напоминающая пирог, и черный кафтан. Вау! Сзади семенят ножками трое мальчишек с кудрявыми височками, а замыкает процессию супружница, в платке, под которым парик, под ним, говорят, вообще ничего, а на ногах - слабый намек на туфли.
Оказывается, жена ультраортодокса даже в разрешенные законом интимные минуты не должна тянуть одеяло на себя. Это отвлекает мужа от изучения Торы. Муж должен быть устремлен вглубь и ввысь.
Где-то я прочитал, что, если религиозный мужчина по дороге в ешиву или домой задержался у благоухающего жасминового куста или перед лилией с розоватыми лепестками, окаймленными цветом кувшинки в темно-синей, как сапфир, воде, внутренний голос должен его пристыдить, прошептав:
"Ты сейчас простоял целых пять минут, разинув рот, в то время как должен был это драгоценное время потратить на изучение Торы".
Иудеи постигают Бога через букву. Все остальное - безрассудная трата времени.
Но они все равно посматривают на женщин. Даже на своих жен. Украдкой. Ибо в каждой женщине, в том числе верующей, запрятан Сатана, и многие из них ухитряются "выглядеть". Покупают парики с модным дизайном и даже в субботу могут появиться с подкрашенными губами. В субботу над собой ничего нельзя делать, но они ухитряются. Как они помадят губы - секрет, но из авторитетных источников я знаю. Накануне они жирно мажут помадой кусочек бумаги, а в субботу лишь касаются ее губами, как бы ненароком целуя. Целовать в этот день не запрещено, и помада как бы ненароком липнет к губам.
*******
На гребне этих сумбурных ассоциаций я почти влетаю в ворота города. Но что со мной?! Да-да, тот самый вход. Он мне снился сотни раз! На его фоне разворачивались самые разнообразные события, часто не имеющие отношения ни к Иерусалиму, ни к Израилю. Например, у входа в Старый город меня почему-то разбирали на школьном собрании за двойку.
За воротами уже незнакомая территория. Озираюсь по сторонам, и тут же, профессионально углядев во мне нездешнего, подбегает араб и предлагает купить булку и что-то еще. Я молча следую мимо, а он сзади обиженно хнычет:
- Понятно, что не покупает. Я же араб.
Эта фраза ощутимо хлестнула по спине. Вот тебе и информация к размышлению. Парень комплексует по поводу того, что араб. Еще один позже плакался, что-де турист ныне предпочитает еврейские святые места и совершенно игнорирует арабские. Я посетил "арабскую часть", где золотой купол и мечеть Аль-Акса. Они - гордость арабов. Но внутрь не пустили. "Здесь только для мусульман", - пробурчал охранник. Арабские охранники вообще были нервными, беспокойно жались к входам в мечети, без энтузиазма поглядывая на туристов. Пристегнувшийся было ко мне гид пытался что-то показать на этом унылом пустыре, но я ответил, что и так все знаю, более того - ярко представляю тот большой дом, который стоял на месте этих мечетей. Он незаметно отстал.
Саддам Хусейн, как и Сталин, любил работать ночью. И, когда звучал ночной сигнал воздушной тревоги, многие евреи молились, чтобы ракета "Скад" шарахнула по одной из этих мечетей. По арабским законам, мечеть, снесенная мусульманином, не может отстраиваться заново. Следовательно, на ее месте можно бы восстановить то, что там было раньше. А именно - историческую справедливость.
*******
Старый город расчерчен на три религии. Ограда между ними отсутствует. Потому что и так все понятно. Но на крышах можно легко запутаться, потому там - разделительная проволока и битое стекло. Каждый возделывает свой участок и торгует своими артефактами. Превалирующий товар - меноры, кипы и Моисей в разных вариантах. В христианском секторе есть еще и кресты с иконами. Но Моисей с кипой и менорами тоже тут.
На севере страны, в портовой части, где когда-то швартовались суда, отгружавшие рыцарей-крестоносцев для похода на Иерусалим, на мой вопрос, нет ли в продаже чего-нибудь рыцарского в память о крестовых временах, мне показали на полки, где стоял Моисей над шахматной доской, а рядом выстроились меноры. На нижних полках лежали кипы.
Разбивка на три религии весьма условна. По мнению тех, других и третьих, Бог - един. Но каждая сторона доказывает, что ее путь к Богу - короче. Любая аргументация в пользу Бога всегда сопровождается указыванием на небо. И здесь особую роль играет высота. Чем с большей высоты доносятся твои аргументы, тем убедительнее. В Иерусалиме занять подобающую высоту - дело особенно выигрышное, поскольку небо здесь величественное, и его намного больше, чем земли. Ничего не хочу сказать, но выше всех в городе - минареты. Немного ниже - колокольни. И те, и другие зазывают по-своему. Но если минарет берет высотой, то купола церкви, ее внутреннее убранство и церковный хор воздействуют уже на эстетические каналы. И совсем близко к земле плющом стелется иудаизм, предлагающий постичь Бога умом, а не чувством. Иудеи не кричат, не устраивают театра, а приглашают подискутировать на эту тему, но предварительно подчитать что-нибудь для общего развития, скажем, Тору. Они считают, что Бог сидит в букве Закона. Понимание буквы и есть понимание замыслов Божьих, а значит, и Его. "Расшифрую твои цели - раскушу и тебя самого".
Любители хронологии могут выстроить все религии в исторической последовательности. Иудаизм - инициатор единобожия, поэтому ближе всех к земле. Чуть выше - христиане, как более свежий пласт, а уже совсем под облаками - адепты Аллаха с Магометом. Если расположить религии по степени терпимости к соседу, самым терпимым будет, наверное, иудаизм.
Был бы Иисус раскосым китайцем и ходил бы по пустыне, проповедуя конфуцианство, его бы, пожалуй, не тронули. Даже если бы он выступил за полный демонтаж иудаизма. Ну, задержали бы, посчитали бы сумасшедшим, но едва ли приковали бы к кресту. Но он был иудей и захотел реформировать свое, родное. Так мало того что захотел, но еще и у подножья Храма открыл параллельный рынок омовения и причащения тех, кому вход в Храм был заказан. Многим этот более доступный вариант выхода на Бога понравился, а властям - нет. Это нормально. Когда народу что-то или, что еще хуже, - к т о - т о сверх меры нравится, это настораживает правящую верхушку.
Терпимость религиозных иудеев хорошо заметна на улице. Они тебя просто не замечают. Хасиды, харедим проплывают мимо тебя, как обитатели параллельного мира. Но в некоторых точках эти два мира все же стыкуются.
Такое соприкосновение случилось со мной у Стены Плача. Я подумал, поброжу там немного, пока еще не темно, а потом заберусь на холм. Мне надо было не пропустить одно природное событие, которое мечтал увидеть. Но пока я у Стены. Когда-то она отделяла евреев от иорданцев, а следовательно, находилась
в совместной эксплуатации. Как утверждают на израильской стороне, евреем досталась Стена, а иорданцам - плач. Ну, как поделили, так поделили. Итак, надеваю кипу, делаясь сразу же похожим на узбека, и приближаюсь к стене. Прислоняю лоб к прохладному камню, и взгляд падает на массу бумажечек, которые вправлены в щели. Что-то вроде "Книги жалоб и предложений". Наверное, это последняя инстанция, когда больше обратиться не к кому. А возможно, страховка или упреждающий удар перед встречей с чиновником, когда печенкой чувствуешь, что ждет облом.
Отхожу от стены, забыв наказ "отходи задом, глядя на стену, будто еще молишься, иначе нарвешься". На кого и на что именно, мне не сообщили, поэтому наказ забыл и...
Медленно, прицельно глядя на меня, в мою сторону направлялся хасид. На минуту мне стало неуютно. Подошел и как громом:
- Вы еврей?
Я сильно вздрогнул. Вопрос, как известно, всегда непростой и всегда с подтекстом. Если во Франции вас спросят "вы француз?", в Италии "вы итальянец?", можно спокойно говорить о себе всю правду, за исключением мест, где не любят русских. Но ответ на "вы еврей?" способен вызвать самые неожиданные последствия.
Хотя порой вопрос абсурден. Например, его задают службы безопасности, когда ты загружаешься в самолет авиакомпании "El-Al". Зачем - непонятно. Ведь если ты не еврей, с рейса уже не снимут, потому что придется возмещать стоимость билета. На этот вопрос всегда подмывает отреагировать: "А что мне будет, если я отвечу да, и что мне будет, если я отвечу нет?"
- Как бы вам сказать, - мямлю я, чтобы выиграть время и правильно рассчитать возможный резонанс, - я как бы еще только приобщаюсь, но пока точно и полностью...
- Я спрашиваю, потому что здесь разные люди попадаются. Христиане тоже.
- Да, разумеется, христиане тоже, ух, чтоб их! - мне кажется, я правильно уловил его интонацию и отвечаю в тон.
- Теперь я вижу, что еврей, - приветливо улыбается он и поспешно, очевидно, боясь, что я возражу, добавляет: - Поэтому вы, конечно же, не откажетесь пожертвовать на ешиву. Лучше, если 100 шекелей.
"Бог мой, только и всего!" - Я с облегчением достаю из кошелька сотню, и мне делается очень хорошо. Я уже знаю, что эти облаченные в черное люди могут проходить сквозь капсулу времени. Спуститься к тебе с горы Сион, где они только что общались с Самим, чтобы попросить у тебя сто шекелей. Как это трогательно, как мило и как по-земному! Ты к ним не можешь, в их высоты. А они к тебе - запросто, по материальной надобности.
Не успеваю я улыбнуться при мысли, что контакт между нашими двумя цивилизациями возможен, как рядом с собой вижу еще одного. Он уже не представляется и, положив мне руку на голову, читает быструю молитву, а потом переводит, что-де пожелал лично мне и моим потомкам всяческого счастья и тому подобное. Это будет стоить сто шекелей.
"Что ж, такой, видно, тариф", - благоговейно произношу я про себя, роясь в кошельке. Сотни не набирается, и я отдаю все, что осталось. Тот не гневается, и оба, потеряв ко мне интерес, медленно отчаливают, сканируя толпу, подбирающуюся к Стене.
А вообще, все несовместимое между тремя религиями чудесным образом можно совместить в одной голове. В этом я удостоверился, когда убежденный иудей, нарезая на блюдечке куски сала, втолковывал мне, что дружить лучше с арабами, но только с теми, кто принял христианство. "Они добрее". Еврейское сало и христианские арабы. Нет, все же Бог един и человек - тоже. Так о чем же тогда спорим, братья?!
Но я отвлекся, Срочно на холм, где уже багровеет солнце. Это нельзя пропустить.
*******
Жители экзотических безоблачных стран обязательно спросят у туриста: "Вы видели наши закаты?" Закаты - их гордость. Разумеется, восходы - тоже. Но восходы редко кто наблюдает, тем более туристы, которые в это время спят. Поэтому вопрос всегдстоит о закатах. В Израиле закаты тоже имеют образцовый лик, а по пятницам приобретают еще и смысл. Они предвещают шаббат. Шаббат начинается с исчезновения солнца за горизонтом, которое сопровождается предупредительным сигналом сирены, наверное, для людей рассеянных, кто не смотрит на небо, а, возможно, еще и для незрячих. Я забрался на холмик и стал наблюдать, как медленно садится красное солнце. Устойчивый белый, желтый и кофейный цвет Иерусалима меняется на красноватый, потом голубой, а потом чернильный. Город затихает. Нарушают тишину только гнусавое блеяние муэдзинов и отрывистые клаксоны автомобилей.
Но вот багровый круг уже касается горизонта, и последний откусывает его по частям. Скоро проглотит окончательно, и на город ленивой черной птицей усядется праздничная суббота.
Еще секунда - и вот она! Народ разойдется по синагогам, потом по домам к женам и свечам. А завтра облаченные в черное хасиды будут вызывающе праздно и со значением расхаживать по тротуарам, а в своих кварталах еще и по проезжей части улиц, не обращая внимания на машины. Машины же, аккуратно, как будто в Индии из боязни сбить священное животное, будут их объезжать, стараясь не показывать раздражения.
Суббота - всемирный день еврея. День релаксации. Трудоголическое население, отмечающее субботу по всем правилам, наконец вспоминает о наличии под боком родных. Супруг будет сутки нежно смотреть на жену, даже касаться ее рукой, отец - на сына, ибо никакие другие дела не отвлекают. Ну, а религиозные мужи - еще и высматривать нарушителей, смеющих что-то делать руками. В шаббат нельзя ничего производить руками. Это понятно. В этот день Бог отдыхал, считая свое дело завершенным. Поэтому любая твоя трудовая активность - немой упрек Ему в том, что Oн что-то недоделал, либо доделал, но плохо.
*******
Насытившись закатом, я вдруг понял, что больше не смогу насытить себя ничем. Потому что магазины начали закрываться. Спустившись с холма, я с отчаянием наблюдал, как один за другим захлопывались или со скрежетом опускались ставни лавок, напоследок дохнув мне в нос запахом съестного. "Ротозей" - читалось на их стенах.
Я уже почти отчаялся поесть, но вспомнил о терпимости еврейства к другим религиям. Это значит, что где-то должна быть еда.
И в самом деле. Всего через пару километров замаячил Big Mac. В эту минуту я ничего не видел роднее. Войдя внутрь, я направился к стойке, где безадресно, как бы размышляя вслух, ребром поставил волнующий меня вопрос. Можно ли обыкновенному человеку отовариться чем-нибудь съедобным в условиях шаббата, когда страна добровольно отрезает себя от потребления?
Вопрос был задан на русском языке. Сидевшие за столиками азиаты с непониманием смотрели на меня. Но не от них я ждал ответа. Я повторил свои слова, потом еще раз.
Я уже успел заметить, что любой вопрос, заданный по-русски, внятно и достаточно громко, рано или поздно вызовет такой же русский ответ. Так и случилось. Ко мне подошла женщина, внимательно посмотрела на меня и представилась - "из Питера".
Она пустилась в долгие рассуждения на тему кашрута, рассказав, что на этой земле все съедобное существует в двух состояниях - кошерном и остальном. Подавляя в себе голод, я терпеливо слушал. И наконец она подошла к главному. Она сообщила, что, если я не кошерный, это тоже неплохо, поскольку к моим услугам магазины, которые открыты в любое время суток. Один из них - под самым моим носом.
Через пять минут, счастливый и согретый магазинными огнями, я уже блуждал по бескошерным аллеям универмага. А на кассе, пока я выгружал тележку, мальчик-репатриант объяснял мне, что двадцать четыре часа в сутки означают круглые сутки, а значит, в час, в два, в три и даже в четыре и в пять утра, я могу свободно купить здесь все, что пожелаю.
**********************
Десять дней почти истекли. Настроение было поганое, потому что я понял - уезжать не хочу. И, чтобы окончательно его испортить, я поехал в Яд ва-Шем. Слава богу, этот поход пришелся на самый конец. Посети я Мемориал в начале, все мои последующие впечатления имели бы тяжелый осадок печали. Но надо и о грустном...
Огромная пирамида, серые скошенные стены почти смыкаются на потолке, оставляя узкую полоску неба. Но вот одна из стен оживает. На экране двое детишек печально зазывают тебя внутрь.
А сзади дом со множеством окон. В них мелькают фигурки. Вон Чарли Чаплин, там Эйнштейн, а этажом ниже скрипач выпиливает мелодию. Они появляются и исчезают, потом опять появляются, повторяя себя и свои движения. Эти повторения вводят в транс. Люди и мир, образуемый ими, не исчез, а зацепился за последний миг жизни и теперь находится в вечном однообразном вращении где-то на неведомой нам орбите. Так играет одно и то же патефон, зацепившись иглой за дорожку пластинки, и некому эту иглу переставить, некому снять...
С усилием отрываюсь от экрана и медленно иду по улицам города-склепа, стараясь реже смотреть по сторонам. Но это невозможно. Улицы ведут тебя так, что ты не минуешь ни одного уголка.
Фотографии, голоса, записанные на пленку, вещи, обрывки записей и кадры кинохроники. Раздетые до пояса люди копаюров под надзором охранников. Все отснято на пленку. Потом их расстреляют и свалят в эту яму. Я смотрю на одного из них. Он копает медленно, старательно, весь в работе. Выравнивает края ямы черенком лопаты. Вот, камешек упал, сейчас я его достану, а там песочек обвалился, надо утрамбовать. Эта мелочная старательность - попытка продлить мгновения жизни.
Пока ты занят и что-то не закончил, смерть не подойдет. Не должна!
Время от времени он выпрямляется и смотрит в камеру. Тебе в глаза...
Это невыносимо. Ты отводишь взгляд и вдруг замечаешь, что стоишь на прозрачном покрытии, а под твоими ногами - груды обуви, взрослой и детской, которую снимали перед отправкой людей в печь.
А в центральном зале к куполу вздымаются надписи с именами. Они уходят высоко к потолку, к небу...
На фотографиях в глазах испуг и мольба. Снимки помечены старыми датами, но все ли осталось в прошлом?
По возвращении из Израиля я пошел на встречу с еврейскими друзьями, украсив голову кепкой "Israeli Armed Forces". Я был уверен, что обрадую их приятными ассоциациями. Каково же было мое удивление, когда они замахали руками и попросили снять ее немедленно.
- Не дай бог, спровоцируешь кого-нибудь, и нас поколотят.
- Да ладно, мы же не в темное время антисемитизма живем. К тому же поколотят меня, а не вас.
- Да, конечно, времена уже не те, - неуверенно соглашаются они, - но ты лучше эту кепку сними. Если ты так уж хочешь эту кепку опробовать на отсутствие антисемитизма - удачи, родной. Только старайся двигаться быстро. - Они меня провожают такими глазами, будто я отправляюсь на войну.
Что поделать. Тысячи лет борьбы за самосохранение, тысячи лет на осадном положении вросли в тело, выковались в привычку занимать оборону. Увы, этот защитный рефлекс все еще востребован.
*******
Я уже выходил из Мемориала, как вдруг повалил снег. Движение на мгновение застыло. Такого, говорят, не было лет пятнадцать. Огромные мокрые снежинки. Дети смеялись и ловили белые хлопья. Кто-то видел их впервые.
Завтра отъезд. Странное чувство, будто уезжаешь из дома и некому поручить полить цветы, стряхнуть пыль, накормить кота. От этого делается беспокойно, но и легко, потому что знаешь: пыль все равно стряхнется, цветы будут политы, кот накормлен.
А еще радостно, что ребята, которые родились и выросли на этой земле, не будут знать самого большого страха, который преследовал их предков. Страха быть евреем.
Вот уже четыре месяца меня там нет. Если посчитать, сколько шаббатов уже без меня отшаббатили, сколько праздников отплясали, сколько свечек сожгли, гложет ревность и зависть. О, предатели! Вы должны были застыть, замереть, перестать жевать свои лепешки, перестать цвести и благоухать, пока я отсутствую! Так нет же. Мало того что не ждут, еще и дразнятся, и какими словами!
Но вот миндаль. Цветёт и облетает.
Легко, непостижимо и бесшумно.
Как будто кто-то вдоль февральских стылых склонов
Вдруг пламя свечек белое зажёг (Ирина Гольцова).
Ненавижу этот миндаль! Как он посмел?! Без меня! Да еще "легко, непостижимо и бесшумно"?!
Я обязательно увижу его цвет!