ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
СМЕРТЬ
Мы жили дружно на своей холостяцкой вилле. Хотя каждый готовил для себя сам и питался в одиночку, вечерами пили вместе. В первый Новый год, который нам довелось встречать нашей капитано-лейтенантской компанией, было решено устроить общий стол и вывесить меню, куда каждый вписывал то, что он лучше умел и мог приготовить. Я вписал котлеты. Видимо, потому, что за полгода я только их, кроме яичницы, и научился готовить. У меня был еще один опыт в кулинарии: приготовление голубцов, но опыт неудавшийся. Как-то захотелось разнообразия в пище, и я остановился на голубцах, хотя даже теоретически не знал, как это делается. По дороге с работы я купил капусту и мясо и заранее приготовил мясорубку. Работа заканчивалась в двенадцать, и когда к четырем часам (в самую жару) я накрутил фарш, завернул его в капусту, перевязал какой-то веревкой, чтобы не рассыпался, и поставил на огонь, жутко хотелось есть. Только когда я сел за стол и попробовал то, что получилось, я вспомнил, что забыл их посолить. Я съел все. Обиднее всего было, что вместо того, чтобы лечь под накомарник, я в жаре и поту четыре часа готовил свои голубцы и съел их несолеными за полчаса. Опыт с голубцами я больше не повторял и в праздничное меню вписал более привычные для меня «котлеты».
Новогодний стол удался, и даже мои котлеты были съедены. Елки, конечно, не было, но выпито было много, сидели до утра: кто на ногах, кто мордой в салате, - все, как полагается.
Из-за чего поссорились майор Игорь и капитан Слава, никто так и не узнал. В Африке можно поссориться из-за комара, который не на того сел, из-за жары, из-за скуки, из-за жен, которых нет рядом, из-за неосторожного слова или из-за туалетной воды.
Однажды наш шофер Мамаду зашел к нам во двор, и какой-то шутник окатил его одеколоном. Тот вскочил и возмутился – бедный, но гордый африканский народ.
- Это дорогая вода, тысячу франков стоит, - сказал шутник.
- А, это другое дело, тогда плесни еще, - сказал Мамаду.
Так вот, в новогоднюю ночь поссорились капитан с майором. До этого между нами такого не было.
Я даже помню случай, когда окатил себя кипятком. Какой-то дурак поставил только что закипевший чайник на верхнюю полку на кухне, и когда я стал его доставать, кипяток из носика полился мне прямо на лицо, которое тут же превратилось в красную морду. И что же: я стал производить дознание? Нет, я спокойно обматерил всех, дошел до аптеки, купил мазь, и через день все прошло.
Видимо, у капитана с майором все было серьезнее. В Союзе они служили вместе, а там у военных разные истории случались, чаще всего, из-за жен. Жили рядом, спали вместе.
Мне один из моих сослуживцев в Мали рассказывал забавную историю. Говорит: «Пошел я в ванную мыться, намылился, стою и чувствую, кто-то меня дергает за член, женская рука. Глаза открываю, а это жена моего соседа». Она смутилась или сделала вид, что смутилась: «Ой, Дим, извини, я думала, это мой мужик купаться пошел».
Так что поссорились они серьезно. Ругань и крик слышали все, правда, неотчетливо, под утро.
Когда мы разлепили глаза, майор Игорь был дома и спал. Позже пришел Слава, какой-то зеленый, но на это тогда никто не обратил внимания: мы все были в посленовогоднем состоянии.
На следующий день подняться он не мог, и вызвали врача. Славу увезли в местную больницу: вонь, смрад, жара и советские врачи. Сказали, что у него разбита печень. Мне потом рассказывали те, кто его навещал, что в окно, накануне его смерти, стучалась птица – плохой знак. На третий день он умер. Гроб с телом из морга выносили наши переводчики, как младшие по званию. Я в этом не участвовал: Слава был артиллеристом, а я имел отношение только к авиации. Ребята говорили, что ощущение не из приятных.
После того, как тело отправили в Союз, к нам на виллу приехал кэгэбэшник и долго расспрашивал, как было дело. Про ссору не рассказал никто по одной простой российской причине – не говорить правду ментам и кэгэбэшникам. Так он и уехал ни с чем.
Славу было жалко, отношение к Игорю изменилось.
Слава улетел в гробу. У него остались двое детей и жена. Игорь доработал свои полгода и уехал.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
БАР «КРАСНО СОЛНЫШКО»
Прошло полтора-два года. Сменились капитаны-майоры. Из «стариков» первого призыва остались только переводчики, очень старшие офицеры, военный советник и те, кто грудью встал за то, чтобы остаться здесь хотя бы на полгода и хоть еще немного помочь развивающейся стране.
Начали строительство то ли виллы, то ли дома с большой прилегающей территорией, огороженной, как водится, высоким забором, куда решили собрать всех советских военных. Скорее всего, начальству просто надоела неармейская распущенность и вседозволенность недосягаемых для начальствующего глаза подчиненных. Я уже писал, что все мы – советские военные – жили, кто где: в разных концах города, вместе или порознь. Решили собрать всех под одной крышей. На строительство из Москвы приехал маршал Соколов и, по-военному, освятил его.
Стройка, на удивление, шла быстро, и не успели мы распрощаться с привольной холостяцко-малийской жизнью, как оказались в той же коммунальной квартире, за высоким забором, под присмотром начальства.
Количество советских военных в Мали значительно увеличилось за последнее время, а в городе Бамако в аптеках разразился спиртовой кризис. Никогда до сих пор аптечный спирт не пользовался такой популярностью. Местные фармацевты не могли понять, что же приходится так часто и в таких количествах протирать, и не догадывались о причинах эпидемии среди советских специалистов, на лечение которой уходило столько спирта. Ответ был очень прост: литр спирта в аптеке стоил столько же, сколько литр молока в магазине, а наши офицеры были очень экономными людьми. Переводчики считали ниже своего достоинства покупать спирт в аптеках, а старшие товарищи говорили:
- Конечно, вы – молодые, и еще не раз поедете за границу, а для нас – это единственный шанс, и сколько еще всего надо купить и заработать.
Нашего Карамагора повысили в должности: из прислуги он превратился в сторожа, охраняющего ворота советского военного объекта. Когда приезжало начальство на машине, он открывал ворота, вытягивался по стойке «смирно» и отдавал честь.
- Ты кто? – обычно улыбаясь такой выправке, спрашивало начальство.
- Капрал Карамагор, еб твою мать, - отвечал он.
Карамагор, кроме этих слов на русском языке, не знал никаких других ни на одном языке мира, за исключением своего местного племенного наречия, которое понимал только он один. Поэтому никто его не допрашивал и не выяснял, кто научил его русскому языку. Но после третьего подхода к исправному служащему Карамагору, который, как попугай, повторял одну и ту же заученную фразу, начальство перестало с ним общаться.
Ворота на территорию закрывались в одиннадцать часов вечера и открывались в шесть часов утра. По старой дружбе в этот промежуток между одиннадцатью вечера и шестью утра выслужившийся Карамагор выпускал нас – лейтенантов-переводчиков – на ночную прогулку и впускал обратно. Но вскоре он выучил еще одно русское предложение, непосредственно обращенное к нам: «С тебя пиво». Интересно, какой гад его этому научил? Гада, конечно не нашли, Карамагор не раскололся, да и не смог бы по незнанию иностранных языков, так что пришлось теперь регулярно поить его пивом.
Чтобы не баловать Карамагора и каждый раз не тратиться на пиво, нашли выход, в прямом и переносном смысле. Под высоким забором обнаружился просторный ход на волю, проделанный, видимо, для стока воды. Начальство не удосужилось, на наше счастье, проверить забор, а местные строители никогда бы не подумали, что этим лазом могут воспользоваться вражеские разведчики или советские переводчики. Мы тайну не разглашали, поэтому шпионы и враги так никогда и не проникли в наш лагерь. Зато теперь, минуя окна начальства, соседей и продавшегося за бутылку пива Карамагора, мы могли беспрепятственно уходить с охраняемой территории и приходить под утро.
Пес Мишка переехал в новую квартиру вместе с нами, и по ночам он вместе со всеми проходил через потайной ход, садился в такси, высунув морду на улицу, и ехал к Кумбе.
Приехал новый переводчик – парень из Горького, и поселился вместе с нами. Он был полным и беловолосым и назвался Мюллером. Какая разница, так его и стали звать. До Мали он работал переводчиком в Алжире и знал одно арабское слово: «хамра», что, по-арабски, значит вино. Слово нам понравилось, и с тех пор, возвращаясь с работы, мы всегда покупали на вечер «хамру» - вино Бордо со знаменитой этикеткой «сделано во Франции» дешевого малийского разлива.
Под ужин, за дружеским коммунальным столом мы выпивали несколько бутылок «хамры» и, когда уже ворота были закрыты, а семейные майоры и подполковники в соседних подъездах укладывались со своими женами в кровать, мы выходили через лаз на волю и ехали в ночной город.
У всех у нас рабочий день был короткий, и хотелось до ночного выгула скоротать вечер не в комнате и не в лагере, а где-то поблизости. Так мы наткнулись на очень приличный и разрешенный для посещения нашими начальниками бар «Красно солнышко».
У черного, как ночь, хозяина было странное имя, видимо, данное ему еще в прошлой жизни, не в Мали, а в Италии, - Бартоломео.
В баре было пять столиков на веранде и три внутри, никаких стриптизов и светомузыки, за что командование, наверно, и дало свое «добро» его посещать. И мы стали ходить туда каждый вечер. На входе в бар крупными буквами было написано: «В кредите отказываю». Видимо, местные жители достали Бартоломео вечным отсутствием денег. У нас деньги были, в кредит мы у него не брали, и он стал относиться к нам, как к своим, почти, как к друзьям.
Обычно, вчетвером-вшестером мы усаживались за столик на веранде и, обдуваемые клочьями прохладного воздуха в душной вечерней тьме, пили пиво под яичницу по-африкански: жареный лук, залитый яйцами. Мы стали завсегдатаями бара, и у нас появились друзья, такие же, как мы, постоянные клиенты, бездумно пропивающие за кружкой пива свои вечера. Они сидели за соседними столиками на открытой темной террасе, мы со всеми перезнакомились и, когда они заходили в бар, приветствовали их поднятой над столом кружкой. Почему-то свет горел только внутри бара, и освещенное окно лишь слегка высвечивало лица сидящих на террасе людей. Может быть Бартоломео экономил на лампочках, а, может быть, это был хитрый трюк с его стороны, в темноте нам было уютнее. Иногда, когда ранний африканский вечер погружал во тьму землю, мы все вместе отправлялись в бар, иногда кто-то из нас присоединялся позднее. Мы жили все в одной комнате, и наша холостяцкая компания стала неразлучной:
- Шура: высокий, черноволосый, заводной, большой поклонник африканских женщин.
- «Очман»: светлый, уравновешенный парень в очках, фанат музыки, скупивший по магазинам все диски с последними записями западных музыкантов.
- Петя: тихий, тощий, чуть-чуть заикающийся при волнении мальчик, к которому за его незаурядный ум и неумение пить мы все относились с уважением и снисхождением.
- Мюллер: безобидный балабол и выпивоха.
- Слава: серьезный, скрытный, себе на уме.
- И я.
Наши соседи по бару «Красно солнышко» оказались необычными людьми. Каждый вечер сюда приходил комиссар полиции со своей подругой француженкой Жаннетт. За соседним столом собирались малийские летчики. Я с ними до этого не был знаком, это были гражданские летчики, но общие темы для разговора, конечно, находились. Потом приехали и остались надолго две молодые пары: парни – немцы, девушки – француженки. Немцы решили проехать на машине через всю Африку, а с девочками познакомились в одной из африканских стран, с тех пор путешествовали вместе. Им здесь понравилось, и они задержались. Они были нашего возраста или чуть старше, и их рассказы о путешествии по Африке открыли нам глаза, даже больше, чем переполненные товарами магазины, на мир, в котором мы живем. Мы слушали их и недоумевали: как такое возможно – решили попутешествовать по Африке, взяли машину и поехали. В наших советских головах это не укладывалось. Девушки-француженки были медсестрами, и зарабатывали в местных больницах себе на жизнь и на поездку. Немцы не работали, но, видимо, деньги у них водились. Мы со своими нищенскими малийскими зарплатами, которые считались огромными на родине, никогда не смогли бы себе такого позволить, да и не выпустили бы нас никогда из нашего лагеря.
На седьмое ноября – праздник октябрьской революции – мы решили сфотографироваться на память у себя во дворе. Мы все оделись в старое рванье, оставшееся от доафриканской жизни: я – в плаще-болонья, Шура – в семейных трусах, с англо-русским словарем подмышкой, Петя и так был, как колыхавшийся на ветру тростник, а тут он чуть не падал, и его под руки поддерживали выпившие товарищи, Очман и Мюллер над головой держали плакат: «Хочем на луну».
Почему-то ни плакат, ни наша праздничная демонстрация начальству не понравились. Мы выбросили плакат, переоделись и пошли с горя напиться к Бартоломео. За столик к нашей уже нетрезвой компании подсела местная черная девушка. Наверно, она сразу поняла, что, несмотря на свою молодость, в таком состоянии мы никогда не сможем оценить ее прелести, поэтому заговорила с нами о том, что нам было в тот момент ближе: о выпивке.
- А спорим, что я, не хватаясь руками, держа стакан одними зубами, выпью полный стакан виски?
Компания оживилась и заинтересовалась ею. Идея мне очень понравилась и я сказал:
- Покупаю тебе полный стакан виски и плачу десять долларов, если выпьешь, держа одними зубами.
Компания зааплодировала в честь моей щедрости. Я заказал для нее полный стакан виски, она сцепила руки за спиной, половина из нас следила за ее руками, вторая половина за ее зубами и стаканом. Мы даже забыли о провалившейся праздничной демонстрации. Очень медленно и тщательно она схватила зубами стакан и стала опрокидывать содержимое себе в рот. Когда стакан оказался пуст, она с грохотом опустила его на стол и расцепила руки. Ни слова не говоря, я вынул из кармана десять долларов в малийском эквиваленте и вручил ей. Потом заказал для нее еще кружку пива. Мы все смотрели на нее с уважением, не как на женщину, а как на нового достойного товарища. По-моему, она поняла и оценила это отношение. Шура сказал:
- Я тоже так могу.
Он заказал себе стакан виски, но спорить с ним никто не стал. После того, как он выпил, держа зубами, полный стакан виски и плюхнул его об стол, повторить подвиг молодой малийской девушки решили все. У кого-то получилось, у кого-то нет. Петя опустил голову к стакану, но промахнулся и так и остался лежать, уткнувшись лицом в стол.
Девушка, не пьянея, пила уже третью кружку пива за наш счет, понимая своей женской интуицией, что стала своей в нашем кругу, а соблазнять ее никто из нас не хочет и не может.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
НИМФА С ТАЗОМ НА ГОЛОВЕ
Хоть мы, по-прежнему, выезжали компанией в ночные бары, но девочек уже снимали, каждый сам по себе.
Я помню, как однажды попал в какую-то глинобитную хижину, а после большой любви не смог найти туалет и пописал в окно, за что и потерял навсегда эту большую любовь.
Я помню, как, осмелев после двух лет жизни в Африке, снял номер в гостинице для себя и своей черненькой любимой. До этого мы с ней сидели в ресторане, пили вино во дворе и ели мясо с кровью: «Croque-monsieur». Это трудно перевести на русский язык, типа «Похрусти», но мясо было нежным, сытным и возбуждающим в сексуальном плане. Я еще только продолжал свое обучение науке любви, но в ту ночь, в маленьком номере гостиницы, я понял, что мясо и красивая девушка – это те необходимые составляющие, без которых любовь невозможна. После десятого захода она мне прошептала:
- Мисель, я тебя люблю.
Тогда я вспомнил и оценил слова Самба Кулибали : «Не меньше двух часов, и она полюбит тебя».
- Я твой навеки, - ответил я, задыхаясь.
«Навеки» означало до утра, мне было хорошо с ней, но я не помню ее имени.
Из всех этих африканских любовных историй я больше всего запомнил роман с нимфой с тазом на голове. Она, в самом деле, была похожа на нимфу – африканскую нимфу. Она была высокой, стройной и очень красивой.
В эту африканскую жару женщины одевались так, будто не одевались вовсе: либо накинутая на голое тело цветастая тряпка, либо на европейский манер – короткая юбка и майка. Моя нимфа была одета по-европейски: десять сантиметров ткани на попе и десять сантиметров ткани на груди. И, конечно, никакого нижнего белья, жарко ведь.
Я познакомился со своей нимфой в каком-то ресторане. Нравы были простые, и не надо было тратить лишних слов на ухаживание.
- Поедем к тебе?
- Нет, не могу, к тебе, - ответила она.
И мы поехали ко мне, в переполненный начальниками, соседями и их женами дом, в комнату, в которой под накомарниками спали еще пять переводчиков.
Наверно, она мне очень понравилась: я повез ее к себе, невзирая на соседей, друзей и начальство.
Для нее я сделал исключение: я не повел ее через лаз, а вошел в ворота (ночь была поздняя, в лагере спали) и гордо дал Карамагору на пиво:
- Она со мной.
Когда мы вошли в комнату, она спросила, окинув взглядом соседние кровати:
- Мисель, а ты здесь не один?
- Да, милая, друзья зашли в гости и остались.
На ее месте простая советская девушка возмутилась бы, моя нимфа – простая малийская девушка – ни слова не говоря, разделась и легла ко мне в кровать.
Пока мы любили друг друга, на соседних кроватях скрипели, поднимали голову и прислушивались, но молчали по дружбе, мои товарищи.
Через день Слава сказал мне:
- Мишель, это уже чересчур.
А Шура мне сказал:
- Ну, ты молодец.
А Мюллер сказал:
- Надо было поделиться.
Такое произошло в нашем коммунальном лагере в первый и в последний раз. Просто я очень ее хотел в ту ночь, и не думал о том, что может случиться потом.
Когда засветлело, и ребята стали вставать с кроватей и умываться перед работой, я понял, что пропал и стал лихорадочно думать. Вывести свою ночную подругу через наполнившийся советским народом, собиравшимся на работу, двор, я не мог, оставить ее одну в своей кровати тоже, и я сказал свои коллегам:
- Я сегодня на работу не пойду. У меня малярия. Вызовите мне врача.
Малярия была самой распространенной в Африке болезнью. Ею переболели все, я до этого болел малярией несколько раз и хорошо знал все симптомы.
На вилле остались только советские жены в своих комнатах и я со своей ночной любовью, мужчины уехали на работу.
Нимфа моя испуганно молчала, понимая, что что-то не так. Чтобы успокоиться, мы с ней снова занялись любовью, а потом ко мне приехал врач. В накомарнике есть большое преимущество: через марлю не видно, кто с тобой. Я накрыл свою девушку простыней и сказал: «Тихо». Не могу еще раз не преклонить голову перед послушными африканскими женщинами.
Я представляю, как наша советская девушка выскочила бы из кровати с перепугу или из-за гордости, или из-за глупости, или в отместку и встала бы перед врачом, в чем мать родила, и устроила бы спектакль: заголосила бы, оделась бы и ушла демонстративно, с высоко поднятой головой. После этого меня бы, конечно, выслали из Мали в двадцать четыре часа.
Моя нимфа, пока меня осматривал врач, даже не дышала под простыней.
Я рассказал врачу о всех известных мне малярийных симптомах, у меня взяли кровь на анализ и уехали. В отношении анализа я был спокоен, малярия в крови держится несколько лет, и, конечно, у меня ее обнаружили.
Когда через год у нас сменился военный советник, он собрал всех советских военных в городке и сказал:
- С сегодняшнего дня я приказываю отменить малярию, как болезнь, - это симуляция.
Он был прав, хотя бы в отношении меня и того случая с нимфой.
После ухода врача мы еще тихо полежали в постели, а потом я услышал голоса во дворе:
- Манго, мадам.
- Кокос, мадам.
- Папайа, мадам.
- Банан, мадам.
- Картоска, мадам.
И тогда мне в голову пришла гениальная мысль, как среди белого дня вывести мою ночную спутницу за территорию.
Торговки с тазами на голове, полными фруктами и овощами, приходили к нам на виллу каждый день. Торговля была бойкой и прибыльной. Меня они, конечно, тоже знали. Когда я позвал их к себе, они дружной гурьбой зашли в комнату:
- Месье, банан, ананас, кокос?
Хотя названия фруктов похожи на всех языках, говорили они по-русски.
Нимфа стояла уже одетая в свою короткую юбочку и маячку. Она разительно отличалась своим европейским нарядом и тонкими формами от громкоголосых, затянутых в цветастые бубу торговок.
Разговор был коротким:
- Отдай ей свой таз, - сказал я одной из торговок.
- Ставь таз на голову и выходи вместе с ними, - сказал я нимфе.
И моя ночная красавица, ни слова не говоря, подхватила умелой рукой и поставила таз с фруктами себе на голову, подарила мне прощальный поцелуй и пошла в окружении понимающих ситуацию торговок, в своей короткой юбочке, покачивая бедрами, поддерживая таз одной рукой, на выход.
Так моя мимолетная любовь, как и полагается нимфам, растаяла навсегда в этом африканском солнце.