рассказ
- Ну, что, соседки, так и будете стоять у дверей, как чужие? Бегом за стол! Ваша подружка сейчас появится. - Выйдя из кухни на звук открывающейся входной двери, сказала Соня.
Две голубоглазые и белокурые девочки, Надя и Люба – дочки соседки Ксении, застенчиво поздоровались с «бабушкой Соней», и через минуту уже сидели за столом, болтая ногами и переговариваясь. Одеты они были в одинаковые платьица и похожи, словно одна являла собой отражение другой... с одной лишь оговоркой, что милое, с маленьким курносым носиком, личико одной выглядело сосредоточенным и серьёзным, а в глазах её сестрички плясали озорные огоньки, и ей с трудом удавалось усидеть на месте. Обе поглядывали в сторону зала.
Услышав знакомые голоса, в столовую стремительно вбежала сияющая Жанна. Прижимая к себе, она держала два небольших, аккуратных свёртка. Следом едва поспевала Майя, Жанина тётя, на ходу завязывая племяннице бантик и поправляя её пышную юбочку. Жанна подбежала к подружкам и обняла их. Обе близняшки восторженно смотрели на нарядную Жанну и глаза их светились радостью. Люба, то и дело, дотрагивалась до Жанниной кофточки, до ленточек, вплетенных в её косы... Дети давно не виделись и сильно соскучились друг по дружке. Когда всё успокоилось, Жанна гордо вручила каждой из них по свёртку, которые они тут же проворно развернули.
- Вот это да-а-а! - протянула счастливая Люба. - Ну, спасибочки.
- Спасибо тебе, Жанна, - сдержанно поблагодарила довольная Надя.
Предусмотрительная Майя перед отъездом купила для них две детские книжки...
Дина, старшая дочь Беньямина и Сони, получив диплом врача, вместе со своим мужем Алексеем – офицером морской службы, последние три года жила в Мурманске. В конце прошлого лета Дина приехала в отпуск к родителям, и сообщила, что забирает Жанну в Мурманск, чтобы девочка уже там пошла в первый класс. Жанна, до самого отъезда, не верила, что мама, действиетельно, заберёт её, пусть, даже «только на зиму», как было обещано ей взрослыми. Убедившись в серьёзности маминых намерений, она заявила: «Я без Майи и без бабушки с дедушкой никуда с тобой не поеду. Вот». И тогда семья решила, что, если уж Майе,младшей дочери, тоже мечтавшей «выучиться на врача», всё равно предстоит уезжать из родительского дома, то ей имеет смысл поехать с Диной в Мурманск и там поступить учиться. Рядом со своей тётей Жанна легче перенесёт разлуку с родной деревней.
Расставание было обоюднотяжёлым.
Теперь лета ожидали всей семьёй: одни в деревне, другие в Мурманске. Особенно страдала Дина, вымотанная Жанниным упорным отчуждением.
- Хорошо, что мы додумались взять к нам Майю. Я не знаю, что бы я одна с ней тут делала. Мама с папой её распустили до невозможности, - не один раз жаловалась Дина мужу.
Алексей не поддерживал жену, имея на этот счёт свои соображения.
- Дина, дорогая, ты её не понимаешь. Она росла в деревне до шести лет. Мы с тобой приезжали только летом, и то, на две недели. Может быть, она нас и не помнит. Её мир – это бабушка, дедушка, Майя, собаки, заборы, недозрелые огурцы, которые она срывает с грядки и ест немытыми... её подружки, больной соседский мальчик. Ты очень нервная, у тебя нет на неё терпения. Послушай, как Майя с ней разговаривает, и как разговариваешь с ней ты. Наша дочь не привыкла к такому тону. И, вообще, бери поменьше дежурств. У меня создалось впечатление, что ты её боишься и поэтому стараешься поменьше бывать дома.
- Конечно, тебе легко говорить, повернулся и ушёл себе в плаванье на три месяца, а я бьюсь тут с ней одна, как рыба об лёд.
- Тоже же мне, сравнение нашла. А ты не бейся, ты просто живи с ней рядом. Она чудесная девочка. Её все любят, она хорошо учится. Заметь, что не ладишь с ней только ты. Дай же ей время привыкнуть и к нам, и к новому месту. Ты сердишься потому, что она больше привязана к Майе. А Майя для неё – это нечто большее, чем просто Майя. За всё надо платить. Ты училась – она была у твоей мамы. Потом мы уехали в Мурманск – она по - прежнему жила в деревне.
- Это не деревня, а районный центр, - поправила его Дина.
- Ну, хорошо, пусть будет районный центр. Не в этот дело. Надо было забрать её ещё три года назад, и я тебе, между прочим, это говорил. А ты – нет, пусть, подрастёт, в деревне климат хороший. Вот и подросла. Но ты посмотри на неё повнимательнее, здесь же нет таких детей. Она, словно светится изнутри. Девочка естественна, понимаешь?.. Естественна, как полевой цветок... а ты его сорвала и перенесла на другую почву. Неизвестно, как бы она выглядела с тобой, с твоими нервами и с твоим напряжённым графиком работы, - рассуждал Алексей. Про себя он думал: «Хорошо, что Майя поехала с нами. Без неё Жанночка, действительно, свела бы Дину с ума».
... И вот, они опять в деревне, сидят за столом вместе с Жанниными подружками.
В дом вошёл Беньямин:
- Ну, здравствуйте, стрекозы. Что расшумелись так? Сейчас бабушка Соня подаст завтрак. Покушайте – и бегите по своим делам.
Соня поставила на стол сваренные вкрутую яйца и крынку молока. Беньямин порезал тёплый, душистый чёрный хлеб.
- Ну, Соня, садись уже, - позвал жену Беньямин.
Дети быстро закончили свои шумные «дебаты» и приступили к завтраку. После завтрака Майя, обращаясь к девочкам, сказала:
- Значит так, стрекозы. Идите в сад, а я пойду заберу Сенечку и приведу его к вам. Сама часок позанимаюсь, а дальше – я ваша. Можете меня намазывать на хлеб вместо масла.
Жанна с подружками-близнятками выбежали в сад, а Майя прямиком направилась к дому, расположенному напротив. Вся улица знала, что «к Френкелям с севера приехали дети». Страдающий от рождения тяжёлым недугом, девятнадцатилетний сын Егоровых Сеня, нервничал, словно что-то почувствовал.
- Здравствуйте, тётя Зина. Можно мне забрать к нам вашего Сенечку, поиграть? - переступив порог соседского дома, поздоровалась Майя с хозяйкой.
- Здравствуй, Маечка. Ой, как же ты похорошела. Совсем уже взрослая. Ты всё больше становишься похожа на своего папу. А Сенечка проснулся ни свет ни заря, и всё смотрит на дверь. Ну, как вы там, Маечка? Как Жанночка? Как Дина с Алексеем? Хорошо живут? Не ссорятся? Твои родители скучали тут без вас. Но лишь бы вам жилось там хорошо, - слабым, монотонным голосом вела свой монолог Зинаида. - А Сенечка только с вами и дружит. Кому он ещё нужен? Дурачок – он и есть дурачок. Он и папке-то своему не нужен.
Майя молчала, испытывая неловкость. Ей доводилось и раньше слышать эти её речи, но привыкнуть к ним она не могла, и сердце её заныло от сочувствия и жалости к соседке.
В дом вошёл муж Зинаиды Павел. Зинаида сразу замолкла, как будто её оглушили. Она неслышно удалилась и вывела из маленькой комнатки юношу. Он шёл, почти полностью опираясь на мать, едва передвигая заплетающиеся ноги. Всё его тело извивалось, словно в каком-то причудливом танце. На губах блуждала рассеянная детская улыбка, а, обычно тусклые голубые глаза, при виде Майи, ожили. У него была бледная, с серым оттенком кожа, русые, слегка вьющиеся, волосы, тонкие и пушистые, как у младенца, а на щеках и подбородке выступала растительность в виде отдельных, редких и сильно отросших волосков, что придавало ему ещё более жалкий и неухоженный вид. Майя, подхватив больного парня, направилась с ним к выходу.
- Майя, костыли-то забыли! - крикнула Зина ей в спину. Но Майя уже вышла из дому.
- Смотреть на них не могу. Жиды пархатые. Ишь, как приручили его. Чтоб им всем заживо сгореть. Убил бы и тебя, и твоего урода вместе с ними. Выкормыш поганый! - злобно выплеснул на жену свой гнев Павел, как только за Майей захлопнулась входная дверь.
А Майя с Сенечкой, медленно, с остановками, переходили дорогу. Идти с ним было тяжело, и Майя почти тащила его на себе, как фронтовая сестра раненного бойца. Зинаида рада была бы помочь Майе, но не смела – Павел запрещал.
- Здравствуйте, тётя Валя. Здравствуйте, баба Дуся, - остановившись в очерёдной раз, чтобы передохнуть, поздоровалась Майя с двумя женщинами, стоявшими на крылечке, соседнего с Егоровыми, дома.
- Здравствуй, Маечка, здравствуй, деточка, - ответила та, что была старше.
- Привет, Майя. Какая я тебе тётя? - недовольным тоном поздоровалась другая, красивая, румяная и бойкая на вид, молодая женщина.
Подходя к своей калитке, ведущей в сад, Майя услышала, как Валя-аптекарша говорила своей маме:
- Всё-таки, странные эти Френкели. И на что им сдался этот Сенечка, чтобы на себе его таскать? Майка только вчера приехала, уже побежала за ним. Ты глянь, как она на себе его тянет, а Кат* из-под занавесочки зыркает на них и злобствует.
- Жалко ей этого несчастного, вот и ходит к ним. И ты бы, по-соседски, уделила бы малому минутку.
- Вот ещё, делать мне больше нечего, как свои минутки раздаривать всяким. А Френкели – они просто неумные, такой мой вывод. Ты говоришь – малый... посмотри, какой лоб вымахал. Помяни моё слово, добром это не кончится. Один раз его папаша сделал своё чёрное дело... гляди – и другое не за горами.
- Ципун тебе на язык. Что ты мелешь? И про Павла тоже... не пойман – не вор.
- Так все же говорят.
На крыльцо, колдыбая на деревянной ноге, вышел Павел.
Валя быстро попрощалась с матерью.
- Ну, ладно, мама, я пошла на работу...
В деревне поговаривали, что, когда пришли немцы и начали хватать евреев, одноногий Павел выдал им спрятавшихся на сеновале родителей Беньямина, но точных сведений ни у кого не было. Может, кто-то знал и точно, но помалкивал. Меж тем, за глаза, вся деревня называла Павла не иначе, как Кат. Кто-то где-то обронил это слово, а оно прилипло к нему, как родное. Прошло много лет, но, даже те, кто, в принципе, к евреям относился плохо, между собой звали Павла Катом, а в прямом разговоре, по имени к нему уже давно не обращались. Детвора, не понимая значения этого слова, но, привыкнув, что взрослые зовут одноногого деда Катом, во всеуслышание дразнила его гадом. Он же, нередко прохаживался за это палкой по детским спинам. Смельчаки, однако, не переводились.
Как-то раз, Жанна спросила у Майи:
- Майя, а что такое гад?
Майя, сразу смекнув, «откуда ветер дует», объяснила, что гадами называют змей, и, что называть так людей очень некрасиво и обидно. И с тех пор Жанна называла Павла – дед Паша.
Мальчишкой Беньямин досыта нахватался от смышлённого соседского парнишки Павлика тумаков да подножек. Маленький Павел в трёхлетнем возрасте поранил ногу, развилась гангрена, и ногу ампутировали. И, именно, из-за его увечья, Беньямин никогда не смел дать соседскому задире «сдачи», чем Павел умело пользовался. Тем не менее, до школы, расположенной на ближайшей улице, они ходили вместе и учебники Павлику носил Беньямин. Павлик шёл, опираясь на костыли, и одна его штанина сиротливо болталась пустой. Учились мальчики в одном классе (другого и не было), и оба считались хорошими учениками. Уже тогда Павел про себя называл своего дружка жидёнком. Дальше - больше. Став юношами, они нередко обращали внимание на одну и ту же девушку.
Когда Беньямин привёз из города красавицу-жену, детская, скрытая, зависть увечного Павла повзрослела вместе с ним и расцвела буйным цветом. Особенно, бесило Павла незнакомое и непонятное ему чувство великодушия, свойственное открытой и широкой натуре Беньямина. «Почему, именно этого еврейского хлопца любили и уважали в их белорусской деревне? Почему не за ним, а за некрасивым Беньямином вздыхали девушки, и не только еврейские? Чем же он, Павел, красивый и умный, хуже этого френкелевского жидка?», - думал он, и думы эти отравляли душу, не давая возможности развиваться другим, более благородным чувствам.
Вскоре, после женитьбы Беньямина, Павел взял в жёны Зину, скромную, милую девушку, считавшуюся на деревне не последней невестой. На своей свадьбе Павел случайно перехватил её робкий, но достаточно выразительный взор, брошенный в сторону Беньямина: «Как, и она?», - полоснула его горькая мысль, захлестнув волной злобы, которую он щедро выплеснул ночью на молодую жену, да так, что навеки сломал её, словно тростинку.
С тех пор Павел ясно осознал, что всегда ненавидел Беньямина и с детства завидовал ему. Порою он мучался, ощущая себя ничтожным и слабым в своей злобе, но побороть низменные чувства не мог, да и не хотел. Он начал жить в ожидании подходящего момента, чтобы отомстить своему врагу за горькую и несправедливую, как он считал, свою судьбу.
Вернувшись с фронта, Беньямин узнал, что в то время, когда жена и дети были в эвакуации, а старший брат на фронте, его родителей, отказавшихся выехать из своего дома, немцы расстреляли во рву, вместе с другими еврейскими семьями из ближайших сёл и деревень, оставшимися на оккупированной территории. Потом до него дошли слухи, что выдал родителей Павел, но доказательств этому не было, и сильный, мужественный Беньямин сказал себе: «Вендетты не будет». И он не противился, когда в своё время, Соня и словом и делом помогала Зинаиде с её больным сыном и, когда подросшая Майя, одногодка этого мальчика, начала приводить его в дом. И только внучке Жанночке, Беньямин внушал, чтобы в дом Егоровых не ходила. На все её вопросы и уговоры он односложно отвечал, дескать, нельзя. А однажды твёрдо и веско заявил: «Потому, что я не разрешаю. И точка». А почему не разрешает и, именно, ей?.. Беньямин и сам того не знал.
... Майя открыла калитку в сад. Дети тут же подбежали и помогли ей усадить Сенечку в старое плетёное кресло, стоявшее под любимой Жанниной яблоней. Сами девочки уже расположились под этим деревом. Жанна крепко обняла Сенечку и поцеловала в щеку.
- Ну, всё. Я ухожу заниматься, - сказала Майя и пошла к дому.
Жанна продолжила вслух прерванное чтение, уже прочитанной ею в Мурманске и полюбившейся книжки. Это была книга для детей Веры Осеевой «Динка». Она стала читать дальше – с того интересного места, где остановилась, когда Динка с Лёней – герои этой книги, стояли на утёсе Стеньки Разина. Подружки слушали, замерев. Сенечка сидел в кресле с отсутствующим видом и странной улыбкой – постороннему на минуту могло показаться, что он мечтает.
«Кто его знает, может, несчастный мальчик понимает что-то? Ведь, хорошее к себе отношение он явно чувствует – сейчас даже лицо его порозовело», - думала, поглядывая в сад из окошка веранды, Соня.
Жанна читала выразительно и, не по-детски страстно. Её глаза увлажнились от вновь переживаемых чувств. Вечером, в кровати, перед тем, как заснуть, она долго мечтала и фантазировала, представляя себя Динкой, а Динкину тётю, которую в книжке звали Катей, – Маей. Уже было заметно, что восьмилетняя девочка – натура эмоциональная и пылкая. В семье Жанночке не потакали, но любили и холили, и в этой атмосфере девочка росла доброй и отзывчивой. На деревенской улице, где она жила, её любили и взрослые, и дети. Бабушку с дедом и Майю Жанна считала своей семьёй.
Девочка была хороша той, писаной еврейской красотой, которой в молодости отличалась её бабушка. Интересным образом росли от корней её, уже отросшие, почти до середины спины, пышные волосы, обрамлявшие милое детское личико. На середине у лба, они образовывали маленький треугольничек. На старинных женских портретах, можно увидеть, как, с помощью своеобразного головного убора, достигался подобный эффект. Брови длинные, вразлет, чёткого рисунка,густые ресницы опущены вниз. Веки широкие и тяжёлые. Чёрные, миндалевидные глаза привлекали внимание не только своей красотой, но и мягким, тёплым светом, который они щедро излучали на всех и на всё. Глазами девочка была похожа на деда. Словно выточенный, тонкий изящный носик, маленький, нежно-розового цвета, рот, напоминающий, как сказал бы поэт, едва раскрывшийся бутон розы. Бледное, без румянца, прелестное лицо её всегда имело приветливое выражение. Увидев девочку, любому становилось понятно, что подрастает еврейская мадонна.
Все вещи для Жанны приобретались Диной в городе, и она их посылала, или привозила с собой. Родителей и сестру, Дина, по возможности, тоже не оставляла без внимания: то маме кофточку привезёт, то папе новую рубашку.
Майе частенько перепадали Динины вещи: что-нибудь из её платьев, блузок, которые сама она уже не носила. Однажды ей досталась бледно-голубая, с маленьким чёрным бантиком у воротничка, манишка. Майе пришлось ещё долго ждать, пока подвернётся что-нибудь подходящее, что можно одеть на эту манишку. А остальные, доставшиеся ей вещи, Майя успешно подгоняла: садилась за старую швейную машинку – тут подошьёт, там подрежет-подлатает. Вот тебе и обнова. Как-то Дина привезла ей в подарок новые шёлковые чулки. О таком подарке девушка и не мечтала. Она считала, что только Дина, которая «уже стала врачом», имеет заслуженное право на подобную красоту. Майя одела новенькие чулочки «примерить», а потом постирала, со всеми предосторожностями, и повесила на забор просушить. Плакали потом вдвоём: Майя – по чулочкам, Жанна – жалея Майю.
Наряжать племянницу и заплетать ей волосы – было одно из приятнейших Майиных занятий. Любопытные соседки подсчитывали, сколько у френкелевой внучки платьиц, а Майины подружки рассматривали пышные Жанночкины юбочки из чисто практических соображений, чтобы поинтересоваться, зачем это Майя одевает Жанке под юбки крахмальный марлевый подъюбник. «Чтобы пышнее было», - отвечала Жанна. И девушки, накупив в аптеке марли, «сочиняли» себе то же самое. Злые языки переговаривали, мол, в роскоши эти Френкели купаются. Но на то они и злые...
...Вскоре вышла Майя и принесла длинную коробку из-под конфет. Из неё она извлекла три куколки, которые нарисовала на картонке, а затем вырезала. Сделала она их в то время, когда сказала девочкам, что идёт часок позаниматься.
- Как дела, стрекозы? Будем рисовать для них одёжки. Хотите?
За чтением, играми и рисованием они провели несколько часов. Потом, собрав своё богатство, три подружки помогли Майе отвести Сенечку к нему домой, и разошлись.
После обеда Френкели отправились к «еврейскому памятнику».
Так прошёл для Жанны и её тёти Майи первый день их летних каникул.
* * *
Незаметно – день, за ним другой, пролетало белорусское деревенское лето первой половины шестидесятых. Продрогшая за зиму земля отогревалась жарким июльским солнцем, освежалась редкими проливными грозовыми дождями. После таких ливней – только брать корзинки да корзины и идти в лес за грибами. Порой, когда светило солнце и пели на разные голоса птицы, небу, вдруг, хотелось напугать кого-нибудь, и тогда оно плескало прозрачными брызгами «цыганского» дождика... но не могло заставить даже самого сахарного недотрогу спрятаться под крышей.
У каждого дома, в палисадниках, росли цветы. Как купчихи, дескать, «вот, какие мы», красовались пламенно-красные георгины, белые, и маленькие жёлтые – вели себя более тактично и скромно. Со всех сторон их окружали флоксы, разных «фасонов» и множества оттенков сине-фиолетовой гаммы. Меж ними, на длинной ножке, словно прикрываясь от солнца, возвышались цветы подсолнечника. Под окнами дремали кусты сирени, которая летом украшала дом своей листвой, но, во время цветения, так благоухала и на улице и в домах, что запах оставался в памяти, до следующей весны.
Невыразительное сельское полотно раскрашивалось этим разноцветьем, – немощённые дорожки и улицы казались менее убогими и не такими первобытными. Что же касалось дорожной пыли, то деревенские привычны к ней, да и поднимать её, особо, некому. Изредка проходила лениво кобыла, запряжённая в телегу, а в ней сидел, покачиваясь из стороны в сторону, сонный дядька-конюх – вот и весь транспорт... Или ватагой проносилась босоногая ребятня, вместе с увязавшейся за ними, какой-нибудь дворовой шавкой... пронесётся вихрем, поднимет клубы пыли и, поминай, как звали.
Возле домов скамейки, лавочки... Днём, в этом сонном царстве, на них можно было увидеть только детей. Вечером выходили посудачить старики и старухи. В деревне, где родилась и подрастала Жанна, постоянным местом посиделок было крылечко дома Гнеси и Миши Сандлер, двух общительных престарелых людей, дочь и внуков которых во время войны расстреляли немцы. Дом Сандлеров располагался на центральной деревенской улице, с недавно заасфальтированной дорогой, и имел высокое и широкое крыльцо, куда хозяева заблаговременно выносили из дому стулья. На крылечко по вечерам приходили постоянные «посетители». Говорили, примерно, так: «Пойду, схожу к Гнесе на телевизор». Телевизор и подразумевал это самое крылечко. И те, кто уж приходили на Гнесин телевизор, обсуждать новости, поругивать молодёжь, и пересказывать, кто кому, чего сказал, не делали различия между русскими и евреями.
Кроме того, в «невыездном» Советском Союзе набирал ход процесс ассимиляции, и всё больше появлялось смешанных браков. Алексей, муж Дины и отец Жанны, был белорус. И, вообще, белорусы никогда не славились антисемитизмом. Многие из них в военное время скрывали у себя на подворьях соседей-евреев, когда в деревню приходили каратели.
...А выйдешь за деревню – простор... небо... воздух... он за деревней особый, напитанный запахами свежести и простора – у непривычного голова закружится. Трава – бросайся с разбегу, как в море, и плыви себе в мечтах, куда хочешь... а вокруг полно одуванчиков – дунь, разлетятся маленькими парашютиками в разные стороны, не углядишь и не поймаешь. Весь пролесок пестрит синими колокольчиками. А лужайки – ромашками, васильками, множеством мелких цветочков и высоких, разнолистных трав...
Скромность и достоинство полевых цветов... роскошная красота палисадниковых....
Особая, выразительная тишина деревенского вечера... родительский, дедовский дом – всё то, о чём будет всю дальнейшую жизнь вспоминать и тосковать по утраченному сельский житель – нынешний горожанин, соблазнённый цивилизацией и мнимым благополучием большого города. Увлечённый и обманутый им, прикованный крепко-накрепко к бетону и алюминию... да так, что никогда уже не вырваться и не убежать, увязнув в безответной любви к нему, вечно холодному и неприступному, большому чужому городу...
Счастлив тот, ежели, в принципе, есть на этом свете таковой, кому в детстве довелось пожить в неспившейся, работящей белорусской деревне, напитаться её живительными соками.
Сельские ребятишки, привыкшие к полной свободе передвижения, часто сбегали из деревни «на волю». Порой, их заносило «на карьеры», так называли запущенные, заросшие тиной, старые, то ли пруды, то ли заброшенные торфяники. В основном, это были мальчишки, «сорви-головы», которые, тайком от родителей, выносили со своих дворов лёгкие алюминиевые ванночки и ванны, называемые «ночёвками», и катались в них, как на лодках, по воде, глубину которой никто не измерял и не знал. Плавание такое, как и любое нахождение ребёнка в воде без присмотра взрослого, было крайне опасным, тем более здесь – одно неловкое движение могло повлечь за собою, в худшем случае, маленький холмик на кладбище и вечное родителькое горе. Подобные вылазки были строго запрещены детям и жестоко карались, чтобы впредь неповадно было и, чтобы наказание послужило уроком для других. Сказать, что запрет неукоснительно выполнялся, было бы неправдой. Время от времени, опять появлялись маленькие сорванцы – охотники до приключений, которых вычисляли по исчезнувшим со дворов «ночёвкам», и потом нещадно и долго пороли, так что вопли разносились далеко вокруг.
«Выловлена» была этим летом и Жанна. Ксения, услышав от своих дочек, что «Жаннка сбежала с мальчишками на карьеры», быстро кинулась к Френкелям, и неслась потом за Беньямином, как ветер, и голосила на всю деревню, собирая зрителей. Когда взрослые прибежали к опасному месту, то увидели двоих мальчиков «на лодках», которые тут же были извлечены из воды вместе с «лодками», и Жанну, сидевшую у опасного спуска. Плавать «в лодке она не собиралась», – как было сказано ею потом своим домашним. Беньямин подхватил внучку и шёл по деревне, держа её на руках, и так плакал, что пороть её уже не имело смысла.
Увидеть ещё раз, как плачет дед, Жанна не хотела. Больше ей и не довелось.
Для детей, излюбленным местом отлучек из деревни, несомненно, было и кукурузное поле, расположенное довольно далеко. Иногда родители ругали их за «набеги на кукурузу», но, больше для порядка – к юбке не привяжешь. А порой и сами ходили с ними на поле. В основном же, дети бывали здесь одни, не вызывая по этому поводу никакого беспокойства со стороны взрослых.
На противоположной от поля стороне тянулся пролесок, с красивыми зелёными лужайками, а за ним начинался лес, грибной и ягодный. Соблазна заглянуть в него у детей не появлялось, боялись заблудиться, но они любили бегать по полю, аукаться и играть в прятки среди высокой кукурузы, резвиться на полянках и лужайках.
На одной из полян, со стороны, где растёт лес, недавно появился памятник. Дети наведывались и к нему, играя там, а, между играми, раскладывали у памятника, сорванные здесь же на поляне цветы. Таким же образом они играли и у памятника Неизвестному Солдату, стоявшему в деревне в сквере, напротив аптеки.
Прошлым летом, во «рву», как прежде называли это место сельские жители, проводились работы по перезахоронению останков, растрелянных немцами в сорок первом году, евреев. В день, когда открывали захоронение, здесь побывало много народа, немало пролилось слёз и вознеслось молитв. Вместе со своей семьёй приходила сюда и Жанна. Событие это запечатлелось в её детской памяти, как очень значимое. Девочке тогда взрослые рассказали, что лежат в этой яме папа и мама её дедушки.
Когда, после окончания учебного года, Жанна и Майя приехали из Мурманска в деревню, место это было выровнено и на нём возвышалась высокая белая стелла. Его называли теперь не «ров», а «памятник евреям».
Этим летом, вместе с Жанной и двумя ей подружками, Надей и Любой, на кукурузное поле несколько раз сходила и Майя. Майя любила в этих местах бывать одна: тишина, покой... Но и сейчас дети не мешали ей, она лежала на полянке, слушала пение птиц и эхо, разносившее по округе их звонкие голоса, плела венки. Как только она приступала к этому занятию, к ней сразу выстраивалась очередь из нескольких девчонок, появлявшихся внезапно и ниоткуда. Получив от Майи венок, каждая водружала его себе на голову, а после, эти васильковые и ромашковые ангелочки носились по полянкам, и играли «в невест». Несколько «женихов» бегали неподалёку, босиком, в рваных штанах и с самодельными деревянными шашками. Они мало обращали на «невест» внимания, разве, чтобы дёрнуть за косичку, сорвать бантик или отобрать что-нибудь, в том числе, и венок, надеть его себе на вихрастую голову, и с хохотом передразнивать плачущую девчонку. Надо сказать, что, в основном, деревенские мамаши не вмешивались в детские разборки: «подерутся – помирятся, да и дел всегда невпроворот, чтобы разбираться с ними». Домой Майя с компанией возвращались с цветами, венками и, тайно сорванной, колхозной кукурузой.
В этой сельской местности протекала, довольно широкая, судоходная река. Деревенские жители отправлялись на реку купаться и загорать. Брали с собой узелки и корзинки с провизией, и добирались к речке на попутных машинах, чаще всего, в кузове грузовика, после чего переправлялись на пароме на противоположный берег, где находился настоящий деревенский пляж – ровное место, с мелким песочком и пологим спуском к самой реке. Здесь можно было провести целый день до самого вечера.
Для детворы лето в деревне – это пора радости и приключений. Многие родители – бывшие маленькие дети нынешних бабушек и дедушек, привозили уже своих детей из городов на лето, «на каникулы в деревню».
Жанна бегала босиком и под солнцем, и под дождём. Вместе с друзьями лазила через заборы в соседские сады и огороды, пряталась в кукурузном поле, рвала цветы на лесных полянках. Она загорела и посвежела. Вставала рано, пила парное молоко, выходила в сад и собирала свои любимые сладкие яблоки, крупные и зелёные, которые надо было успеть съесть, пока они не пожелтеют и не станут добычей "червяков".
Была дочитана «Динка», потом «в неё» играли. Жанна, как хозяйка книжки, «раздавала роли». Роль своей любимой Динки ей так ни разу и не пришлось «раздать» себе. Очередь «на Динку» не заканчивалась. И, пока все девочки не переиграют, совестливая Жанна не могла разрешить себе «стать Динкой».
Были нарисованы десятки платьев для куколки, подаренной Майей. Весь этот гардероб, вместе с его нарисованной хозяйкой, бережно хранился в коробке из-под конфет.
Были сбиты и уже зажили обе Жанниных коленки; съедено много блюдечек «пенки» от бабушкиного варенья. Девочку успешно «спасли на каръерах».
Вдоль и поперёк избегано было кукурузное поле.
Ещё много интересного и важного произошло и могло бы ещё произойти в это лето с Жанной.
Два раза она, ослушавшись дедушку, сходила к Егоровым. Первый раз, когда увидела, как дед Паша нёс бидончик с малиной, и он выпал из его свободной руки, другой он опирался на палку. Вся малина рассыпалась. Жанночка тогда подбежала, поздоровалась и старательно собрала с дорожки в бидончик рассыпавшуюся малину. А потом вошла в, распахнутую перед ней соседским дедушкой, калитку. Вошла... но почти сразу вышла, даже забыв попрощаться.
Второй раз, когда Майя, в течение нескольких дней, не приводила Сенечку, и Жанна, беспокоясь, что он скучает и, что ей скоро нужно будет уезжать, пошла навестить его. Войдя дом, она поняла, что бабушки Зины нет, и увидела дедушку, сидящего за столом.
Внешность Павла была колоритной и запоминающейся. Густые, черные волосы, волнистые и блестящие, с серебристой проседью. Почти сросшиеся у переносицы брови, резко очерченный рот, твердый подбородок, сильно загорелое лицо с глубокими морщинами на лбу, и большие, жилистые руки. Увидев Жанну, он неприятно улыбнулся, и рот его растянулся, как-то, по-змеиному. Жанна поздоровалась, он ласково ответил ей, подозвал к себе, погладил по волосам, подержал косу в руке, пальцем приподнял ей подбородок. Он заглянул в её глаза своими холодными, глубоко посаженными, как в молодости, пронзительно-синими, в гуще чёрных ресниц, и поэтому казавшимися обведёнными чёрным карандашом...
Кат заглянул в её еврейские очи... Жанна чуть не вскрикнула. Она убежала домой и никому об этом не рассказала: ни бабушке, ни дедушке, ни, даже, Майе.
«Вылитая Сонька, только глаза, как у Бени», - устало подумал Павел. Последнее время ему нездоровилось. Во всех членах чувствовалась усталость. Он даже стал меньше срывать своё дурное настроение на жене и на сыне, реже обзывать Зинаиду грязными, непристойными словами. Ещё совсем недавно она слышала их с утра и до утра. Особенно гадко звучали они по ночам, когда он, в диком исступлении, терзал её беспомощное худенькое тело, ещё в первую их совместную ночь, поруганное и оскорблённое им.
А сейчас Павел казался больным. Даже глаза, всегда сверкавшие холодным стальным блеском, словно бы, погасли. Зинаида заметила эту перемену, но никаких ответных чувств она в ней не вызвала. Ей уже давно было всё равно, что говорит и что делает с ней её муж, только бы сына не трогал.
Павел сейчас часто надолго уходил из дома. Колдыбая на деревянной ноге и опираясь на палку, он шагал просёлочной дорогой в сторону леса, к поляне, где стоял «еврейский памятник». Подолгу сидел там, бродил по лугу. Если видел детей, старался спрятаться. Павел был серьёзно болен и понимал, что дни его сочтены. Что он одинок и никому не нужен, как и ему, никто и никогда не был нужен. Что когда-то давно, его жизнь пошла не так... а как и почему, сколько ни силился, никак не мог вспомнить. Он думал о том, что душа его похожа на выжженную долину. И он не знал, как уйдёт из этой жизни, кому скажет прощай и прости. Ему часто стала вспоминаться мать, всю жизнь нещадно битая своим мужем. Он смутно помнил, что, когда ему было три года, пьяный отец так бросил мать на поленницу, что она надолго осталась там лежать, заваленная дровами. А маленький Павлик сильно испугался, побежал через двор к маме и ударился ножкой о ржавую железную балку. Мать пришла в себя, услышав рядом с собой плач ребёнка.
Сейчас, Кат дожидался смерти.
...К середине августа Жанна начала вспоминать своих подружек из класса, взрослого четвероклассника Жору, который жил с ними на одной площадке и разрешил ей с ним дружить. Она заскучала по папе с мамой.
Вскоре приехали Дина и Алексей. Встреча была радостной и тёплой. Отношения Дины и Жанны после разлуки неожиданно изменились в лучшую сторону. Домашние это заметили и остались довольны таким, немаловажным, обстоятельством.
Когда Майя объяснила Жанне, что её мама ждёт ребёночка, девочка стала относиться к матери нежно и бережно. Дина была уже на пятом месяце беременности и стала мягкой и терпеливой со своей дочкой. Жанна платила ей детской искренней любовью, в которой ещё не проснулся тот, особый, интерес к своим родителям, свойственный всем, без исключения, повзрослевшим детям. Мама и дочка ждали появления на свет маленького человечка.
«Интересно, кто это будет – мальчик или девочка. Если девочка – я буду её наряжать, как меня Маечка. Если мальчик... придётся посоветоваться с папой, что именно с ним делать», - размышляла Жанна перед тем, как заснуть, и никому не доверяла свои детские переживания.
Алексей часто возил семью в лес, после чего в дом привозились корзины с грибами. Их чистили все, кто был в это время свободен. Но вовсе не сбор грибов был целью этих походов. Цель определилась сама собой и не осознавалась – общение друг с другом и с природой.
Жанна и Алексей частенько отрывались от остальных и гуляли самостоятельно. Алексей, словно, впервые знакомился со своей дочкой. И знакомство это было интересно и приятно обоим. С каждым разом Алексей открывал в своей дочери новые качества, и она ему всё больше нравилась. Каждый день Жанна узнавала от папы много интересного. Особенно она любила слушать его рассказы про море - папа всё больше нравился ей. Они радовались обществу друг друга и, в меру своего возраста, каждый понимал, что в Мурманске такой близости и таких бесед будет значительно меньше. Папина работа будет разлучать их надолго.
Это было особенное лето. Оно по-новому открыло друг друга в семье Френкелей-Никитиных: дало возможность Беньямину и Дине подолгу находиться рядом, сблизило Жанну с её родителями, из-за сложившихся жизненных обстоятельств, проживавших на далеком севере. Этим летом восьмилетняя Жанна осознала, что она очень счастлива, потому что у неё такая большая и любимая ею семья. Соня, как в молодые годы, вновь обрела подрастраченную энергию и веселость, а Майя сильно похорошела. Алексей, наконец, почувствовал себя отцом своей дочери. Наверное, именно, этого лета последние годы ждали все в этой семье.
Это чудное лето, словно, было подарено им свыше, и не просто так...
- В октябре у Жанночки день рождения, примерно, в декабре буду рожать. Может быть, ненадолго приеду к маме. А Жанна останется с Алексеем и Майей. Они так любят друг друга, - думала Дина.
- Дине скоро рожать. На дородовый отпуск отправлю её сюда. Пусть лучше рожает в деревне – мы с Майей сами управимся. Правда, девочки, большей частью будут одни – что ж делать, работа у меня такая. На летние каникулы Жанночка, вместе с Майей, приедут в деревню. А в августе я заберу всех в Мурманск. До чего же я их люблю, - размышлял Алексей, выросший в детском доме.
- Вот выучусь и вернусь в деревню, буду работать доктором. Родители стареют – надо находиться рядом. Может быть, и для Сенечки смогу что-нибудь хорошее сделать. А Жанна каждое лето будет к нам приезжать. Динка скоро родит, и тоже с маленьким будет приезжать, - строила планы Майя.
- Скоро мама родит маленького, и я его буду любить. У меня самые лучшие бабушка с дедушкой – это раз, Маечка – это два, мама с папой – это три, Сенечка, Надя с Любой, еще Жора.... - Жаннины мысли перекликались с мыслями и желаниями остальных.
* * *
- Папа, а давай возьмём сегодня с собой Сенечку. Он будет так рад и доволен. Ну, пожалуйста, ну, что тебе стоит. Мы сможем его посадить на моё место, а я поеду в багажнике, - неожиданно для всех, обратилась за затраком Жанна к отцу. Неожиданно для всех, но не для себя. Жанна уже давно вынашивала эту мысль и, наконец, решилась её озвучить.
Последняя фраза вызвала столько смеха, что Алексей, не раздумывая, ответил:
- А почему бы и нет?
Он сам пошёл к Егоровым. В доме была только Зинаида. Она так обрадовалась, когда Алексей сказал, что хотел бы взять её сына сегодня с собой «за деревню подышать свежим воздухом», что заплакала.
Сборы были недолгими. В багажник, вместо Жанны, уложили складной стул для Сенечки, а его самого усадили рядом с Алексеем на первом сиденье. Позади сели Соня, Майя и Жанночка. Рядом с Майей уютно устроилась, довольно внушительных размеров, корзина с припасами и водой. «Гулять – так гулять», – решили перед поездкой и загрузили в корзину всё самое вкусное, что нашлось в доме.
Дина с Беньямином остались дома – им хотелось побыть вдвоём. Когда все уехали, они вышли в сад. Дина была любимой папиной дочкой, хотя Беньямин никогда, даже взглядом, не дал это почувствовать, ни одной, ни второй, своим дочерям. «Это ж, надо, как под копирку», - Беньямин имел ввиду, жену, старшую дочь, и внучку. «А Майка – наша порода, френкелевская. Пожалуй, на Макса, больше похожа...». Макс был старшим братом Беньямина, погибшим под Сталиградом.
Дина и Беньямин сидели под «Жанниной яблоней», – так они называли дерево, плоды которого очень любила Жанна, и изредка перебрасывались незначительными фразами. Им приятно было вдвоём, просто сидеть и молчать.
* * *
- Папа, а ты меня любишь?
- Я очень люблю тебя, Жанночка.
Они бродили по лугу и собирали цветы.
- Мама, какой сегодня хороший день.
- Да, Маечка, очень хороший.
Они сидели у памятника и разговаривали.
- Папа! Я побегу к Сенечке, а то он уже соскучился один.
И Жанна побежала по лугу в сторону пролеска, где, на раскладном стуле, в тени деревьев, сидел Сенечка. На его лице блуждала обычная рассеянная улыбка, постороннему могло на минутку показаться, что юноша просто о чём-то мечтает. Лицо его было свежим и розовым.
Эхо разнесло по округе детский пронзительный крик. Алексей бросился в сторону пролеска. Он увидел Жанну, лежащей под деревом в окружении мелких разноцветных цветов. Широко раскинув руки, она смотрела в голубое, без единого облачка, небо. В двух шагах от неё, привалившись боком к земле, лежал Сенечка. Из глаз его лились слёзы. И было непонятно - то ли он сам упал, то ли его сбросили. Жанна не шевелилась. Воздух становился всё более плотным, а тишина устрашающе сдавила Алексею сердце. "Камень..." Алексей увидел лежащий на расстоянии руки, камень. "Не-е-е-ет", - ему казалось, что он кричит, но крика не было слышно. Алексей неотрывно смотрел на дочь. "Жанна", - прошептал он, опустившись перед девочкой на колени, - Жанна". Она лежала на земле, поросшей шелковистой травой. Её детская нежная ручка сжимала цветок и несколько травинок. Девочка улыбалась. Она была рядом... и её уже не было.
По направлению к лесу удалялся человек на деревянной ноге и с палкой. Через несколько минут, лесная чаща поглотила его.
* * *
Незаметно, день, за ним другой... пролетело беллорусское деревенское лето первой половины шестидесятых. Продрогшая за зиму земля отогрелась под жаркими лучами солнца, освежилась проливными грозовыми дождями...
Кат* - палач, экзекутор
-----------
картинка взята из интеренета