Где-то совсем рядом золотым звоном отозвалась на тишину утреннего неба пчела... Странно, раньше мне казалось, что пчёлы жужжат. Вставать не хотелось. Да, и в принципе, те, кто меня ждал, могли подождать ещё немного.
- Неужели тебе это нравится?
- Что?.. – я приподнялся на локтях, отвлекаясь от синевы, разлитой от края до края. Прямо передо мной стоял молоденький – видимо, только вчера покинувший школьную скамью – солдатик. Он болезненно морщился, поглаживая раненную в последнем бою руку.
- Быть... таким? – его глаза выражали какое-то детское любопытство – видимо, моя работа вызывала в нём и отвращение, и интерес. В одинаковой мере.
- Каким? – опять спросил я, стараясь заглянуть поглубже в эту совсем ещё молодую душу.
- Ну... – он задумался, стараясь подобрать подходящее слово, - Всех прощать....
- Я никого не прощаю. Пусть люди сами себя прощают. Передо мной они ни в чём не виноваты. Ты, наверное, хотел сказать, что, провожая всех в последний путь, я должен делать различия между вами и солдатами вражеской армии?
Он неуверенно кивнул. Я молча улыбнулся. Конечно, для него они все – враги, те, кто стоит по ту сторону... Ни одно существо на свете не обладает такой жаждой к уничтожению себе подобных, как человек. Но мне всё равно. Я – военный священник, и мне нет разницы, по какую сторону стоит этот солдат или тот генерал...
- А, может, Господь сам разберётся?.. – снова неуверенно спрашивает солдатик, присаживаясь рядом со мной.
Я снова молча улыбаюсь, отрицательно качаю головой.
- Не его это работа, сын мой, - отвечаю с усмешкой. – Зачем ему разбираться? Он и так всё знает. Для него вы все правы... А для меня – каждый из вас.
Теперь замолчал мой собеседник. Он смотрел прямо, как смотрят настоящие солдаты. Пока они в бою... А когда они умирают, чаще всего смотрят в небо – с удивлением, что оно есть такое над ними - такое, какого они долго не замечали. Но ведь на самом деле оно всегда там, я точно знаю, хотя чаще ищу его в глазах умирающих, а не в высоте. В глазах умирающего всё выглядит честнее, даже небо...
- Ты молишься о нас? – спросил парнишка.
- Нет. Разве что... по-своему.
- Но почему? Разве не для того есть священники, чтобы молиться о нас? Разве ты не избран для этого Богом?
... Под солнцем медленно высыхали росы. Травы, птицы, звери не готовились к бою – по рукаву моей рубашки катилась красная капля – божья коровка расправляла крылышки для предстоящего полёта.
- Священник – это просто профессия, сын мой. Если Бог и избирал меня для этого, мне он, по крайней мере, ничего об этом не сказал. Тебя ведь тоже не Бог избрал для службы. В Библии о воинской обязанности ничего не сказано. А молиться – не моё дело. Ни у пули, ни у клинка милости не выпросишь. А люди... Разве вы будете меня слушать?
- Тогда зачем ты здесь? – в его голосе было больше удивления, чем возмущения.
- Надеюсь, ты об этом не узнаешь, - я отвернулся от неба к его глазам. Там не было пока той безмятежной и безразличной синевы, что раскинулась над нашими головами, только эмоции...
- Мы умрём?... – тихо, почти испуганно спросил он.
- Не буду врать, человек не вечен. Все умрём. Вопрос только – когда?
Наверняка кто-то умрёт раньше, чем перестанет биться его сердце. Он вернётся домой, к жене и детям, к друзьям, и никто ничего не заметит, только душу его будет холодить пустота, которую захочется чем-то занять – алкоголем, убийством, едким дымом дешёвых сигарет... Этим не за ймёшь пустоту – она всё пожрёт. Её можно залить лишь небом, бесконечным, синим, похожим на саму суть души. А под небом рождается жизнь. Без него нельзя...
... После боя я бродил по полям, останавливаясь везде, где, не желая или боясь расстаться с телом, порхала освободившаяся душа. Я должен был показать им новый путь, угадать в глазах каждого из них свой оттенок неба. Сейчас им уже было всё равно, за что они сражались – да и разве это вообще имело значение – за миг, за годы до гибели?.. Я опускался на колени перед каждым, для каждого искал свою молитву. Ты, мечтавший вознестись до небес, до облаков, стань гордой птицей, беркутом, пусть твои крылья подарят тебе свободу... Ты, смелый до сияния белоснежных гор в глазах, но справедливый, пусть твоя душа воплотиться в снежного барса, не боящегося ни вершин, ни обрывов... А ты, любящий в убийстве убийство, продолжи свой путь – стань снова человеком, таким, каким родился, пусть душа твоя сама подскажет, как освободиться. Так я бродил от убитого к убитому, не упуская из виду никого, и души вылетали из-под моих ладоней, словно бабочки, стремясь к неожиданно найденному небу – такому огромному, что в нём должно хватить места для всех.
А он, тот самый парнишка, что разговаривал со мной утром, нашёл путь к небу раньше, чем я думал. Я стал на колени и возле него, ловя испуганное дыхание – свобода была неизбежна, и я искал молитвы для него... Ты был молод, многого не знал, не видел красоты земли, не знал ещё любви... Пусть же всё это придёт к тебе хотя бы сейчас. Стань ветром серебристым, чтобы нестись над травами, распугивая бабочек, играя с лёгкими волнами прохладного лесного ручья, а когда придёт зима... занести всё это поле белоснежной пылью. Стань ветром – поднимись до солнечного света в сетях летних облаков, и оттуда взгляни вниз - земля, не залитая кровью, прекрасна не меньше, чем небо...
Когда моя работа была закончена, я поднялся с колен, встречая закат – год от года, тысячелетиями, мы встречались взглядами, расставались до следующего дня, словно соглашаясь – да, это профессия, всего лишь профессия – провожать за горизонт солнечный свет, давать новую жизнь освободившимся душам, разливаться синевой, бежать облаками, несущими дождь... И молить о свободе. Я стоял, прощаясь с закатом, а вокруг было тихо, лишь легонько трогал стебельки трав вольный, только начавший узнавать мир серебристый ветер...