- А я вас туда посылал, что ли?
- Нет, не посылали.
- Ну – и?
- Не вы посылали. Родина меня посылала…
- Знаете что? Я вам не Родина. Я работник военкомата…
- Понятно.
И он уходил. С кем говорить? Не с кем. Родина – это все и никто. Никто конкретно.
Майор, находящийся на ежемесячном денежном «удовольствии» – это РАБОТНИК военкомата. Не военнослужащий, а именно работник… Типа пахарь. Что живот, что жопа – во!
А в Кандагаре было ну ни фига не холодно. Жарко было в Кандагаре. Даже в горах, где зимой по идее и по природе должно было быть очень холодно. Горело всё. Горели «бээмпухи», горели «бээмдэшки», горели гимнастёрки, тельники и прочее хэбэ. И горели души. И уж конечно, горели тела. Натурально горели. Пахло мясом. Жутко пахло горелым мясом. И совсем не говядиной.
…Зажигательная пуля влепила в спину. Было очень больно, но не поднимешься. Мали ли что всякого говорят про «духов», но уж пулять их научили. В ушах – сплошной рикошет от камней: визг, щёлканье и снова визг. Башку не поднимешь. А спина горит. Нет, это не то ощущение – «спина горит». Типа финалгоном намазали. Нет. Просто горит и всё. Натурально. Пламенем. Дым, вонь. И страшная боль. Пуля, мать её разэтак, зажигательная. Точно в рюкзак, который тут же запалился. Вонь собственного горящего мяса – это не тот кайф, о котором можно размышлять и вспоминать…
Он и не вспоминал.
...Ему устроили встречу «с воинами отличной части». Матросов-срочников собрали в столовой, она же клуб. Пришли мичмана, пришли и офицеры – практически все, хотя уже можно было «море на замок». Пришли, потому что замполит приволок реального «афганца». Воина. С Красной Звёздочкой и Отвагой на сером пиджаке и с совершенно седыми курчавыми волосами. Ему тогда было двадцать три.
Мы тогда ещё не втыкались, что это такое – «съездить за речку». По большому счёту, не втыкаемся и сейчас. Да, да – за исключением тех, кто за той самой «речкой» действительно был.
Ему задавали вопросы. Дурацкие, насколько я сейчас понимаю. Он отмазывался дежурными ответами. На вопрос, за что орден Красной Звезды, сказал, что сходил в горы на какое-то задание. Задание было выполнено. И всё.
А потом его взяли в нашу часть мичманом. Он служил, как все. Его расписали на «двести четвёртое» – катай себе туда-сюда телеги с контейнерами и не заморачивайся особо, что в них такое. А в контейнерах было всякое ядерное и термоядерное. Он и катал. Ещё ходил на дежурства – по автопарку, по камбузу, начальником патруля… Как-то раз скрутил какого-то гражданского засранца, который, по его мнению, нехорошо обращался с дамой. Чуть не убил. Замяли…
...Всё дело в чём? В том, что к кишлаку было никак не подойти. А было надо. Приказ такой был. Надо! А никак. Головы не поднимешь – такой огонь из всего, что есть. Лейтенант вызвал «вертушки». Десантура залегла и ждала поддержки с воздуха. И дальше так случилось, что сдохла всякая связь – для Вооружённых Сил СССР дело привычное.
Они лежали в камнях, а «вертушки» откровенно мочили по ним же. «Духи», наверно, усирались от счастья. Потом стали добавлять и от себя. Вертолёты улетели, а от взвода осталось отделение без малого. И головы не поднять. И зажигательная пуля попала в РД.
РД – это рюкзак десантника. Там есть чему гореть. И горело. И воняло. Жутко и больно. Воняло горелым человеческим мясом. А осатаневший АКМ не имел права умолкнуть, посылая очередь за очередью и прикрывая братух, которые волокли вниз убитых и раненых, и то, что осталось от лейтенанта – такого же пацана...
...Конечно, мы вместе выпивали – уже потом, когда он был у нас мичманом, и когда, как я думал, что-то в его восприятии уже подтёрлось. И ещё как выпивали. Порой он рассказывал кое-что из того, о чём не упомянул перед собравшимися в клубе будущими сослуживцами. Не стёрлось оно ни фига. Не стирается такое.
...Просто у разведроты есть задача, и она должна быть выполнена любой ценой. Иначе разведроте грош цена. Идя в горы, приходилось стрелять в каждого афганца, встреченного на пути. В дитятю, в тётку, в старика. Иначе порой разведотряд просто не возвращался обратно. Ушёл – и нету. Был – и тю-тю. Иногда находили останки. Обычно не находили. Сколько раз стрелял по детям? Не помню. Много. Очень много. Просто подряд. Но чаще по старикам. У них была ненависть в глазах. И они через раз лупили в спину из всего, что только было. И тут же оповещали «духов». Так что, хочешь жить – стреляй. Это война. Простая и страшная истина. Каждое задание – это дымящаяся кровища и запах стреляных гильз. Иначе – никак.
Ибо так было угодно пославшей их Родине.
...Через три года он ушёл. В смысле – ушёл из Вооружённых Сил. Не знаю почему. Стал пожарником у нас же, в Вилючинске. Может, потому что огонь – это почти как на передовой. На пожаре, бывает, пахнет горелым мясом. Хоть что-то похожее на настоящую жизнь. Не на запах сгоревшего пороха и взорванного тротила, нет... но хоть что-то… не жить, а гореть…
Кого-то он, говорят, из огня вынес. И не раз. Девочку, старушку… кого и когда – попробуй теперь узнай. Возможно, старался сравнять тот счёт, который у американских «зелёных беретов» во Вьетнаме назывался «body count»…
Его звали Юра Кругликов.
Печень и сердце – штука ненадёжная, чтоб вы все знали. Они работают на износ до самого того дня, когда вдруг скажут: «Не могу больше». Вот ты ещё хотел бы пожить, а они – «не могу».
Юра! Я только сегодня узнал, к своему стыду, что тебя вот уже четыре года как нет. Прости меня, ладно?
Прости за то, что я ничего не сделал, чтобы наши пути пересеклись, когда тебе было трудно и тяжело. Может, я бы тебе помог… может… Жалким оправданием мне может служить то, что я просто не знал…
Прости, тёзка.
Прости...
P.S. Блллл..., у меня даже фото нет!!!
Хочется порваться на куски…
29 октября 2008 г.