ПРИСТРАСТИЕ К ОХОТЕ
«Многое может случиться
меж чашей вина и устами».
Аристотель
Заглядывая в далекое детство, вспоминаешь разные истории, приключения, рассказы бывалых людей. Один из таких рассказов постоянно ерошит мое воспоминание, поэтому я решил воспроизвести его так, как поведал мне ныне покойный, в свое время славный человек, шахтер Николай Люблинцев.
«Славятся, – рассказывал он, у нас на Руси Крещенские морозы, метели. В один из таких зимних дней к нам, жившим в то время в землянке, пришел мамин брат Иван Иванович Дрогачев. Он был страстный охотник и, преодолевая обычно расстояние около двадцати километров от своих выселок, где он жил, до нашей Шмелевки, он нередко подстреливал то зайчишку, а то и лису. Бывало, принесёт этакого зайца, подвесит его на гвоздь, забитый в матицу, и прямо здесь же умело сдерёт с него шкуру, выпотрошит, а мать тотчас же зажарит мясо в печке, и затем мы, вечно проголодавшаяся детвора, с большим удовольствием уплетаем сочную зайчатину, искоса поглядывая на нашего благодетеля.
На этот раз Иван Иванович пришёл к нам со своим товарищем, тоже охотником. Егор Гаврилычем звали. Решили у нас заночевать. Мать принесла охапку соломы, разбросала её прямо на земляном полу, постелила домотканые подстилки, под головы положила фуфайки, полушубки, и уставшие охотники быстро захрапели.
Я же, лежа на печке, с завистью смотрел на двух больших мужественных людей, которые, по моим понятиям, способны подолгу ходить по заснеженным полям, отстреливая зверюшек, а потом любезно угощать нас, бедную безотцовщину. Мне захотелось самому пойти на охоту, ведь как-никак третий год в школу хожу. С тем и уснул. Утром мать начала хлопотать у печки, сжигая солому, на которой спали охотники, а они, эти здоровенные мужики, сидели на лавке и курили самосад. Видимо, они уже позавтракали и собирались уходить. Я сполз с печки и стал обуваться в сплётенные дедом чуни. Обувшись, одел большой не по росту пиджак, шапку и стал рядом с Иван Ивановичем.
– Кудай-то ты собрался, Колюн?
– С вами, – ответил я.
– А куда с нами? Ты знаешь, куда мы сейчас пойдём?
– Знаю, на охоту. Я тоже хочу с вами охотиться.
Иван Иванович посмотрел на мать, на дядю Егора, потом на меня и говорит:
– Ну что ж, пожалуй, возьмём. А лыжи-то у тебя есть?
– Есть, – отчеканил я. Мне дед Макар из лотков от бочки сделал. Я на них с горки ух как летаю.
– Тогда давай, поешь, подкрепись и – айда. Мам, ты отпускаешь сына?
– Куда деваться? Вы же там глядите за ним, чтоб не отстал и не заблудился.
– Мы обойдём Маркин лог, обшарим кустарник Маленького леса и возвратимся домой, – высказался Иван Иванович, поднялся и направился на выход. Я же наскоро съел вчерашней зайчатины с хлебом и квашёной капустой, запил молоком и тоже вышел за мужиками.
За огородами мы встали на лыжи и пошли. Дядьки мои скользили на лыжах след в след, а я замыкал строй, не отставая, шёл за ними. Дядя Ваня и дядя Егор, оглядываясь, посматривали на меня и с одобрением покашливали.
Вот и Маркин лог. Впереди были видны кустарники. Иван Иванович скомандовал перестроиться в «цепь», и я должен был идти на лыжах с правого края, как я понял: загонять зверей.
Сколько я ни шел – ни зайцев, ни лис не заметил, поэтому никого не загнал.
К середине дня началась поземка. Я шел в пределах видимости, но когда поземка переросла в метель, незаметно для меня, поскольку я был увлечен выполнением задания, потерялись из виду мои дядьки. Я это обнаружил не сразу. Но когда на мои возгласы никто не отозвался, я не на шутку испугался. Начал кричать все громче и громче, повернул назад, прошёл десятка два шагов, опять стал звать своих дядек. Но – безрезультатно. Меж тем метель усиливалась. От охватившего меня страха губы мои затряслись, глаза затуманились слезами и крупинками снега, с ног стали то и дело соскакивать лыжи. Я по-настоящему заплакал и довольно громко. Но и это не помогло. Меня никто не слышал. Решил идти домой. Повернув в обратную сторону, я пытался найти свой лыжный след. Однако метель сровняла всё, и определить, где я есть и куда идти, не представлялось возможным. Дрожь пронизала всё моё маленькое тельце. «Вот, – думаю, – замёрзну в этом поле, и будет моя мать по мне плакать, как узнает». Мне стало её так жалко, что я решил не сдаваться буре. Я стал рассуждать, как мне лучше поступить. Вспомнилось: когда мы засветло шли к Маленькому лесу, ветер дул с левой стороны. По - этому, – размышлял я, – чтобы попасть в свою деревню, надо идти так, чтобы ветер дул справа. Сориентировавшись, таким образом, я пошёл на своих коротеньких лыжах в обратном направлении, то и дело, проваливаясь в снег. Пришлось идти почему-то долго. Не стану рассказывать, как ветер порой норовил меня свалить с ног, как снег слепил глаза, как иногда казалось, что ветер переменился и дул с другой стороны, как дорогой часто соскакивали лыжи. Короче, сил у меня становилось все меньше и меньше.
Бессознательно, отяжелевшими ногами толкал я вперед лыжи. Так и передвигался. От усилившейся снежной бури и надвигавшихся сумерек становилось всё темнее и темнее. И вот, как во сне, передо мной показались какие-то темные предметы, похожие на копны сена. У меня уже зародилась мысль закопаться в копну сена поглубже и отсидеться там до утра. На моё счастье это были не копны, а самые настоящие деревенские хаты.
Уставший и продрогший от холода, весь в снегу, я наконец-то доплелся до ближней из них, освободил ноги от лыж и постучал в дверь. Помню, на стук вышла полураздетая с обвязанным шалью животом женщина, Увидев меня, она схватила меня за плечи и буквально втолкнула в хату.
Я не успел опомниться, как уже сидел на лавке. Тетка налила мне чашку похлебки, положила кусок лепешки и предложила поесть. Растопыренными от озноба пальцами я неуклюже орудовал над чашкой, утирая мокрым рукавом рубашки нос.
Когда я поел, малость согрелся, тетка спросила:
– Чей ты, мальчик?
– Васьки Гореликова из Конюховки, – слукавил я.
– Из Конюховки? А как же ты, миленький, сюда попал? Ведь твоя Конюховка до нашей Слободы считай, километров восемь будет.
– Заблудился на охоте.
– Ну и охотник, – расхохоталась тетка. Ладно, охотник до приключений, раздевайся, лезь на печку. Там посидишь, согреешься, а завтра, как рассветёт, направлю тебя в твою деревню.
Я разделся, влез на печку, лёг на её горячие кирпичи и сразу уснул. Долго ли я спал, не знаю, только слышу сквозь сон чей-то голос: «Мальчик проснись, мальчик, проснись». Мне чудилось, что я – дома и моя мать собирается ехать в город и хочет взять меня с собой, а потому и будит: «Вставай, сынок, вставай, сынок!»
Я открыл глаза. Передо мной в полумраке стояла не мать, а хозяйка избы и вопрошающе смотрела на меня. Долго я не мог сообразить, зачем это она меня будит, ведь – ночь, а ночью надо спать, тем более, я и промёрз, и притомился. Зачем просыпаться, зачем вставать? Никак не пойму.
Пришлось послушаться. Спускаюсь с печки и оглядываюсь по сторонам. Мне отчетливо бросилось в глаза то, на что я вечером почему-то не обратил внимания: на столе стояла коптюшка, сделанная из гильзы небольшого снаряда и получившая в то время в народе название «катюша», пламя которой с дымком и копотью создавало в полумраке неповторимый уют деревенской избы; в углу над столом на «божничке» стояла большая икона; на лавке сидела то ли кошка, то ли кот, боязливо и нагловато посматривая в нашу сторону.
– Мальчик, одевайся, да сбегай к бабке Матрёне, она вон там живёт, на той стороне деревни, второй дом от края. Женщина с какой-то осторожностью передвигалась по хате и, подойдя к окну, прильнула к нему и стала пояснять мне, где стоит бабкина хата, как будто я что-то мог видеть. Кошка шмыгнула мимо нас и вспрыгнула на печку. Я пытался, стоя голыми ногами на земляном полу, через окно различить, куда идти и как искать незнакомую мне и избу, и бабку. Однако в темноте мне ничего увидеть не удалось.
– Мальчик, бабка Матрёна не ходит, так ты возьми салазки. Посадишь её на них, привяжешь веревкой, чтоб не упала, и привезешь ко мне, скажешь: «К Варе». Ты понял? Я тебе уже все приготовила. В сенцах найдешь.
Я проворно обулся в теткины валенки, оделся в поданную ею фуфайку, натянул шапку и вышел. В сенцах нащупал салазки, выволок их наружу и стал вглядываться в темноту. Метель заметно утихла, и стало легче ориентироваться на местности. От теткиной хаты, где я спал, примерно в тридцати метрах начинался склон, а там где-то внизу была заметна извилистая полоса ровного снега. «Это, наверное, речка», – подумал я. На противоположной стороне речки, на пригорке виднелся такой же ряд домов, как на этой.
«Вот она первая хата, вот вторая. Это то, что мне нужно. Чего тут думать?» – размышлял я. Сажусь в санки, энергично отталкиваюсь ногами, сначала медленно, а затем всё быстрее покатился вниз. Снег был плотный, похожий на наст, потому мои, то есть теткины, санки, разогнавшись, помчались со скоростью курьерского поезда. Они пролетели обледенелую речку и выскочили аж на середину противоположной горы. Я умело остановился, поднялся и, ухватившись за поводок, направился к хате бабки Матрёны. Хата была убогой: одно окно и одна дверь, крыша, крытая соломой, своими нижними краями почти касалась сугробов. На мой стук в дверь из хаты послышался густой старческий голос:
– Кто эт там? –
– Ба, я от тетки Вари, она за тобой послала.
В ответ что-то зашумело, загремело, и немного погодя, на пороге появилась с узелком в руках такая же сгорбленная старуха, как ее хата. Она была в старой потрепанной шубе до пят, сшитой из овчины, по фасону, когда верхняя ее часть плотно прилегает к телу, а нижняя – в форме широкой юбки. Голова была укутана в большую шаль. Что было на ногах – не разглядел.
– Я знаю, я знаю, – бормотала старуха. – Пора, сроки подошли ей, пора ей, мальчик. А как же, я по снегу не дойду, у меня ноги не ходят, совсем отказались ходить.
– Не бойся, бабуш, мне тетя Варя салазки дала, чтоб тебя привезти. Тетя Варя сказала, чтобы даже привязать понадёжнее.
– Ну ладно, я только дверь закрою на палку, и пойдём. Села бабка на салазки, примотал я ее веревкой к санкам и повёз. Пока дорога была ровной, мне приходилось даже напрягаться под тяжестью бабки и санок. Но, когда начался склон, салазки сами покатились и уже стали бить по ногам. Пришлось прибавить шагу, а затем и вовсе перейти на бег. Но салазки набрали такую скорость, что сбили меня с ног и укатились вместе с бабулей вниз в сторону речки. Какое-то время я их видел, потом всё превратилось в темную расплывчатую точку и вскоре вообще она исчезла.
Поднявшись, я побежал по склону к реке, в сторону умчавшихся салазок. Приблизившись к ней, о, ужас! – Я увидел огромную полынью, похожую на чудовищную черную дыру, в которой с шумом неслись воды довольно широкой речки. У меня от страха перехватило дыхание. А вдруг бабка вместе с салазками ушла под лед?
В надежде увидеть её я метался вдоль проталины то в одну, то в другую сторону, но салазок с бабкой нигде не было. Я сел на корточки и заплакал. Меня охватили страх и жалость: страх от того, что завтра меня будут наказывать за душегубство, не беда, что маленький, а посадить в тюрьму могут; а жалость – жалко стало бабулю, она-то при чём?
Посидел я, поплакал и решил возвращаться к тете Варе. Надо же в тепле дождаться утра, да и валенки с фуфайкой возвратить.
– Пришел, голубчик? Привез бабку Матрену? Что молчишь?
– Не-е, отвечаю, – она не поехала, больная, говорит.
– Ну ладно, я без неё справилась. Долго же ты ездил. Мальчик, ты проходи в хату, раздевайся и ложись на печку, присмотри за младенцем. А то вон кот, дурак здоровенный, как бы чего не сделал. Ты возьми вот этот рубель, и если что – шарахни его.
Я послушно влез на печку, взял рубель, сел, свесив ноги к печурке, и стал разглядывать розовенькое тельце маленького человечка, накрытого светленьким одеяльцем. Глазенки его были закрыты, волосики на голове – влажные, не дышал он, а сопел и носиком, и ртом, подергивая крохотными ручонками. Нововидение отодвинуло на задний план и страх, и жалость. Мне было приятно любоваться младенцем да к тому же сторожить, чтоб кот с ним ничего не сделал. А тот лежал на кожухе, поглядывая то на меня, то на младенца, видать, не меньше моего интересовался странным живым существом. От усталости и от домашнего тепла я на какое-то мгновение задремал и тут почувствовал, как этот здоровенный кот со всего маху сиганул прямо на ребенка. Мои ручки, как по чьей-то команде, с силой нанесли удар по злополучному коту рубелем. Кот же, эта хитрая бестия, увернулся от удара, спрыгнул на пол и куда-то убежал, а рубель точно угодил на голову младенца. Он то сопел, шевелился, а тут – ни сопенья, ни движенья. Дрожь пронизала мое тело, на голове зашевелились волосы, слёзы сами побежали из глаз. «Господи, за что ты так меня наказываешь, ведь я не хотел никого убивать?»
На мое счастье тетка возилась с другой стороны печки и ничего особенного не заметила. Я же сполз с печки, оделся в своё, напялил еще не высохшую шапку и направился к выходу.
– Куда же ты? Ведь еще не рассвело.
– Я пойду, тетя. До свидания. Я теперь знаю дорогу, до свидания...
С тех пор прошло много лет, и всегда, когда речь заходит об охоте или об охотниках, мне становится не по себе. Уж больно трагически обернулось для меня моё первое пристрастие к охоте.