Елена Карелина.
Гобелен с убитым оленем.
Гобелен висел на стене в небольшом алькове. В маленькой комнате это крошечное пространство было превращено в подобие спальни, поэтому к гобелену, боком, прислонилась кровать. Изрядный кусок ткани ручной выделки был выполнен в неброских зеленовато-коричневых тонах. Самое яркое пятно на полотне - белоснежная грудь лежащего навзничь оленя. Все остальное – фигуры в изысканных охотничьих костюмах минувшей эпохи, пейзаж уходящего лета, блистающий меркнущей красотой стареющей красавицы, все – казалось лишь фоном для этого белого пятна. Единственного напоминания об ослепительно мощной, блистательной жизни. Жизни существа, лежавшего навзничь…
Васичка отошел рано поутру, когда розовый край зари зацепил белоснежную пластиковую шторку на окне и вызолотил раму младенческой прозрачной розовиной. Его трудолюбивая, ревнивая и любящая душа отлетела навстречу восходящему солнцу, а из сомкнутых губ не вырвался последний вздох, не донесся последний стон, не прозвучало последнее напутствие остающейся Надичке, жене, прикорнувшей здесь же рядом, на жалком больничном стульчике у койки. Едва заметно поднимающаяся, в такт тихому дыханию, грудь перестала подниматься, а лицо стало чужим, разом отвергнув и этот мир, и эту зарю, и эту жизнь.
Тем не менее, Надичка проснулась. Проснулась не от толчка, не от долетевшего до нее зова уходящей души, не от предчувствия,
что зовется вещим голосом сердца и предупреждает о беде,
а так, сама по себе.
Сон ее, упругий и глубокий еще минуту назад, внезапно прошел. Улетучился. Оставил не успевшее отдохнуть тело и, как лампочку, включившийся разум. Благодаря этому резкому переходу ото сна к реальности, стершему бесследно краткие часы сна, Надичка сразу поняла, кто она, где она и зачем она здесь. Поняла, но не поспешила к кровати, не склонилась над мужем, не забилась на его застывающей груди. Она смирно сидела и смотрела, как твердеют Васичкины черты, как уходит из него, из комнаты, из жизни
ее жизни
его любовь, его чувства, его желания.
В эти долгие утренние мгновения, тихие и горьковато-сладкие, какие бывают только на сомкнутии реальности и небытия, Надичка ощутила всем своим потаенным, глубоким и древним женским существом, как рушится мироздание.
Ее мироздание, ее жизнь.
Ломается, разваливается, крошится, превращается в прах.
Как растягиваются, лопаются, растворяются и исчезают нити, скрепляющие ее с Васичкой.
Нити привязанности, тихой, без ярости, любви и привычки.
Ей стало и горько, и страшно одновременно. Горько - от нарастающего чувства потери. Потери сокровенно-родного, привычного, естественного как воздух, как дыхание, а страшно – из-за появляющейся на месте разрушаемого тени пустоты.
Пустоты, полной подступивших ночных слез, рвущего душу одиночества и отчаяния.
Надичка боялась этого приблизившегося вплотную будущего, не хотела свершающегося разрушения, опасалась надвигающихся перемен. Она жаждала всею своею незамысловатой душой прежнего, понятного и простого. Того, где было все определенно и привычно, где каждое событие и каждый человек имели свое место, согласно ранжиру значимости, а каждое желание имело определенные истоки и, в зависимости от момента, либо исполнялось, либо отвергалось, как ненужная и пустая фантазия; где Васичка, конечно, занимал одно из главных мест; где были его родные, в эту самую минуту перестающие быть родными ей, сироте, обрекая Надичку на долгое, длящееся до конца жизни, сиротство. Поэтому, в какой-то безумный миг, она раздосадовалась на Васичку.
Словно все происходящее было не вторым по значимости, после рождения, событием, а неудачной выходкой полоумного бретера-фокусника.
Раздосадовалась за то, что он лишал ее привычного уклада, привычного окружения, привычного бытия.
Всего, что уходило от нее вместе с ним навсегда.
Навсегда. Сейчас.
И Надичка затаилась. Затихла, почти не дыша. Замерла, чтобы не спугнуть невесть откуда взявшийся, в самой глубине души, почти на краю ее человеческого естества, граничащего толи с абсолютной тьмой, толи с абсолютным светом, а потому слабо доступной не только внешнему, но и внутреннему Надичкиному взгляду, проблеск надежды. Слабый проблеск глупейшей надежды, на то, что сила, судьба, или сам черт-дьявол, который кромсает сию минуту ее жизнь, отвлечется, исчезнет, не завершив, не закончив своего подлого дела и все постепенно, медленно и неуклонно станет на свои места. Станет прежним.
Дрогнут ноздри у Васички, колыхнется его живот, непослушные губы проворчат что-то неразборчивое. И она подхватится, побежит к столу за водою, зацепит неловкими пальцами стакан, расплескает, рассмеется и заплачет одновременно, утирая влажной рукой щеки…
А Васичка будет тихо бубнить что-то невнятное, лаская вишневыми глазами ее лицо…
Легкий сквозняк взметнул занавеску, по полу прошуршали скорые шаги. Над Васичкой склонился тонкий девичий профиль дежурной сестры. Она тихо охнула, потом взглянула на застывшую Надичку и захлопотала, залопотала что-то сочувственное, глупое и ненужное, разрушая колдовское величие Ухода а, заодно, и призрачную Надичкину надежду. Надежду на чудо.
Тогда только Надичка заплакала. Заплакала тихо, надрывая душу и утирая слезы полой белого медицинского халата.
Примерно через полгода после того, как Васичка покинул бренный мир и свою Надичку, Надичка бессонно лежала в кровати, невольно вслушиваясь в ночные шорохи. За это время она смогла обнаружить печальную истину и утвердиться в ней. Истина состояла в убеждении, что горе со временем не притупляется, не уменьшается и не лечится, вопреки распространенному всеобщему заблуждению. Не лечится и не исчезает. Равно как и боль от потери.
Горе изменяет форму, превращается из огромного удушающего облака в плотную и компактную субстанцию, которая прорастает в изнемогшую от боли душу, оплетает ее своими темными щупальцами, питая боль и питаясь остатками душевного здоровья. Оно бросает тень на мир и солнечный свет и все вокруг тускнеет, словно человек уже не может дышать. Не может дышать и не может чувствовать ничего, кроме этого горя и этой боли. Он уже почти не может двигаться и не хочет делать ничего, чтобы просто жить и элементарно выживать в неиссякаемом круговороте. Круговороте боли.
Чтобы унять эту неотступную, затяжную муку и занять свободное время, невесть откуда появившееся в большом количестве, Надичка стала предаваться вещам, собственно, ей не свойственным. А именно – размышлениям. Слишком многое и слишком внезапно изменилось в ее жизни, в ее состоянии, в ее статусе и эти изменения требовали осмысления.
Покончив с немногочисленными дневными делами, просмотрев все вечерние сериалы, она укладывалась в кровать и размышляла, привычно скользя взглядом по выпуклому темному глазу убитого оленя. Надичка размышляла о вещах, в принципе, ей не свойственных, о тех, что более пристали мужам ученым, философам, для которых смысл жизни заключен в страданиях, очищающих и возвышающих.
Надичка же была по природе своей иной. Она любила простоту и ясность. Она любила порядок и чистоту. Прозрачность в отношениях между людьми. Все разговоры о будущих духовных дивидендах будили в ней смутную подозрительность.
Так ли это?
И где находится тот нравственный меридиан, заступив за который, человек становится святым или, напротив, грешником?
Ее же собственный жизненный опыт не находил примеров, иллюстрирующих духовные взлеты и нравственные прорывы, замешанные на страданиях. Те немногочисленные ее знакомые, которые испытали большие потрясения или претерпели невосполнимые утраты, отнюдь не походили на просветленных адептов. Скорее, это были жалкие подобия былых жизнелюбивых, страстных натур. Оболочки, с выпитыми душами. Усталые, безразличные, чужие. В них она не находила и проблеска былых стремлений, надежд, желаний.
Потому сейчас, интуитивно, Надичка старалась переключиться с ощущений на мысли. Следуя за своим инстинктом самосохранения, она старалась не чувствовать, но думать. Думать, чтобы не превратиться в призрак, чтобы не утратить способность чувствовать.
Не обладая ни способностями к анализу, ни привычкой к умственному труду, Надичка, конечно, не пришла ни к каким выводам и заключениям. А то, что она придумала себе, не могло быть озвучено никогда. Оно сложилось не благодаря, а вопреки.
Вопреки здравому смыслу,
всему здравому смыслу, соскребенному из всех закоулков ее старого мозга,
Началось все с вопросов. Обычных вопросов, задаваемых людьми, попавшими в сходные ситуации. Конечно, Надичка понимала, что ее случай — не уникален. Ей даже хватило смелости понять, что случаются в жизни вещи и более драматичные, чем кончина, даже внезапная, пожилого и не слишком здорового человека. Она только хотела знать,
почему ей так больно и горько?
Почему до сих пор ей так больно и горько?
Почему не становится легче?
Почему она до сих пор живет, если жизнь уже прошла? Завершилась, вместе с завершением жизненного пути Васички?
Ответов она не находила. Никогда. Ни тогда, ни позже. Возможно потому, что их не существовало, не было в природе. Или она была глупа. Глупа настолько, что не могла их отыскать. Однако, ее усилия не пропали.
Не сразу, но со временем, она пришла к странному выводу. Выводу, основанному на ее собственном, Надичкином, опыте. Опыте множества часов. Часов бесплодных размышлений и отчаяния. Часов одиночества и слез. Она возвела бы его в ранг непреложного закона, если бы знала, как это делается и что это значит. Возможно, этот вывод звучал бы так: чувства потери, одиночества, горя и душевной боли способны изменяться. Мутировать со зловещей беспощадностью,
подобно чудовищам, выбрасывающим из собственной плоти бесконечное число новых щупальцев-иголок и ядовитых шипов,
подстерегая ту самую минуту, когда душа наиболее уязвима. Когда вокруг царит сумрак и мир делается недвижим и тих, как младенец, спеленутый его путами.
В такое время душа может только наблюдать, как растет и ширится тьма, как она захватывает все большие участки ее живой, пульсирующей плоти. Пульсирующей любовью и мечтами,
несбывшимися мечтами. Мечтами, похороненными заживо.
не способной, в одиночку, справиться с ползучей ненасытностью мрака.
Вместе с этими муками, на месте, занятым прежде Васичкой, утверждалась пустота. Не та пустота, величиной во Вселенную, которая
безнадежно рассеивает в пространстве остывающие угли чувств, в бесплодных попытках побороть адский холод одиночества. Не та пустота, что согревается потом новыми событиями и заполняется новым смыслом, а пустота алчущая, ненасытная, питающаяся прошлым, поглощающая память.
Она жадно высасывала из Надичкиных воспоминаний эмоции и выбрасывала их выпитую, потускневшую оболочку как ненужный хлам.
Выбрасывала, сама оставаясь столь же ненасытной и пустой, как в первые часы своего возникновения.
Было бы отступлением от истины думать, что Надичка не сопротивлялась, не пыталась переключиться с одноцветного мира своих внутренних переживаний на самое простое, то, что всегда под рукой – на бесконечные бытовые проблемы. Пыталась! Пыталась изо всех сил. Стремясь занять себя и убить время,
когда-то ей казалось, что в сутках меньше заявленных двадцати четырех часов, теперь те же сутки растянулись, как минимум, на пару лишних кругов минутной стрелки,
Надичка затеяла генеральную уборку. Затеяла, сама не очень веря, что сможет в своем теперешнем, разбитом состоянии, довести ее до конца. Она перетряхивала ящик со старыми счетами на квартиру, когда из вороха пожелтевших бумаг выпал квадратный конверт с незнакомым крупным почерком. Близоруко щурясь, она поднесла конверт к самым глазам. В строчке «кому» было отмечено ее имя. Обратный адрес отсутствовал. Надичка зашарила вокруг свободной рукой.
Пока она нащупывала очки, поправляла упрямо застревающую дужку и моргала, настраиваясь на резкость, она вспомнила. Вспомнила, кто был автором этого письма. Вспомнив же, замерла, чувствуя неожиданную слабость в ногах.
Толька. Толька Себастьянов. Ее одноклассник.
Он отыскал ее в пору Надичкиной службы в регистратуре поликлиники. Увидел, сидящей за толстым стеклом, в белом халате и колпаке. Собранную и деловито-отчужденную. Увидел и сразу узнал. Узнал, несмотря на уродский колпак, под которым скрывались роскошные Надичкины волосы, несмотря на деловитость и отчуждение.
В тот день Толик зашел в поликлинику за приятелем, Славкой Звонаревым, который чах на больничном с приступом радикулита. Зашел за Славкой, а встретил Надичку. И ничего в этой встрече не было бы примечательного, если б не то обстоятельство, что школа, которую закончили Надичка и Толик, находилась на расстоянии пяти тысяч километров от города, в котором они встретились, и в котором она, Надичка, прожила большую часть своей жизни.
Лучшую часть своей жизни.
Здесь она встретила своего первого мужа, которому, несмотря на неудавшийся брак, была благодарна. Всегда благодарна. За сына, за Павлика. Здесь она познакомилась с Васичкой. Здесь они создали настоящую семью. Настоящую, в смысле крепкую и с ребенком. У Васички не могло быть детей, но Павлика он принял как родного. Принял и воспитал. Воспитал и всю жизнь относился как к собственному ребенку: радовался и обижался крепко, по-отцовски...
А Толька…. Ну, что Толька! Они не дружили в школе, и Надичка, в тот день, с трудом вспомнила его. Вспомнила, удивившись его настойчивости. О, да, он был настойчив! Настойчив и нагловат. Так, чуть-чуть. Немного, но этого хватило для появления легкого налета романтичности в их отношениях.
Он несколько раз встречал ее после работы, а потом написал это письмо. Надичка не ответила на него. Зачем? Ей не нужны были романы на стороне. Ей хватало Васечки, Павлика, того тихого счастья, что смогла сложить она….
Телефонный звонок разорвал вязкую предутреннюю тишину. Надичка вскочила, мелко и суетливо оправляя ночную сорочку непослушными пальцами.
Кто это?
Для добрых известий - слишком рано.
Сердце застучало быстро и часто, словно она без остановки поднялась на второй этаж.
Стянув тонкую ткань у горла в узел и не сводя глаз с дребезжащего аппарата, Надичка на цыпочках прокралась к креслу. Ослабевшие ноги не держали. Она опустилась на продавленное сидение, не решаясь протянуть руку к черной трубке, змеей изогнувшейся на рычагах.
Телефон надрывался. Казалось, каждый последующий звонок звучал все более настойчиво и громко, провоцируя новый всплеск тревоги и усиливая сердцебиение.
Бедное сердце колотилось уже где-то у горла, и Надичка подумала: еще минута, и она сможет выплюнуть его прямо на потертый палас у ног.
Эта нелепая мысль заставила ее разжать пальцы и, помедлив еще мгновение,
может быть из-за призрачной надежды, что аппарат, наконец, замолкнет,
она протянула слабую руку и взяла трубку.
- Алло, мать! Ты чего так долго не подходила? Я уже волноваться начал! Спала, что-ли? – раздался бодрый голос сына.
- Павлик, ты? – пересохшими губами спросила Надичка. – Почему так рано?
- Звоню с работы, пока начальства нет. Дежурил сегодня. Решил звякнуть, узнать, как ты?
- Кажется, ничего. - Надичка почувствовала невыразимое облегчение и пришедшую вслед за ним теплоту, распространяющуюся по рукам и ногам.
- Да? Ну, ладно. Кстати, тебе Лидка говорила, что забрать тебя хочет? К нам?
- Говорила. Только не к вам! – голос Надички постепенно крепчал. – Она говорила, что отправит меня к Валентине. Мол, будете там коротать вместе время…
- Ну и чего? Хорошая мысль! Не одна будешь!
- Да ведь Валентине почти сто лет! И что я в деревне делать буду? Или Лидка хочет, чтоб я досматривала старуху? Так мне такого счастья не надо! Кто она мне? Лидке, понятно – бабка! А мне – так чужой человек….
Надичка распалялась все больше. Он побаивалась свою активную и напористую невестку и только настойчивое, неприкрытое желание той заполучить городскую квартиру, оставив Надичку без кола и двора, заставило Надичку занять круговую оборону.
Слишком много она была наслышана о несчастной судьбе стариков, лишившихся своего угла и скитавшихся потом по чужим дворам до самой смерти.
Никому не нужных, обременительных и раздражающих.
Отбывая в кровати последние предутренние часы, Надичка строила планы на день. Она снова подумала о Толике. Тогда у них не сложилось. Но теперь? Что мешает им теперь? Васички нет, она одна. Ей больно и горько. Ей одиноко. Так одиноко, как может быть одиноко человеку, прожившему много лет в семье, привыкшему ощущать рядом с собой человеческое участие, тепло и поддержку. Надичке, никогда не остававшейся одной надолго, одиночество было невыносимо. Оно истязало ее, убивало. Буквально.
Может быть, когда в ее жизни появится Толик, будет легче? Исчезнет пустота и вынужденная немота?
Когда весь день не с кем перемолвиться словом, когда единственным собеседником бывает бубнящий телевизор.
Может быть, тогда дни перестанут тянуться как расплавленная на солнце жвачка, а ночи - освещаться белой грудью убитого оленя.
Ей ведь осталось не так уж много. Этих самых дней и ночей. Возможно потому Надичка ощутила острую потребность в действии. Ей захотелось что-то делать, захотелось что-то предпринять, чтобы не провести остаток жизни подобно чахлому растению, тихо роняющему листья на заброшенном подоконнике. И Надичка принялась за дело. Принялась, со свойственной ей решимостью.
Для начала, она съездила в центр города, в справочное бюро. Дату рождения Толика она не помнила, знала только год. Но и этого оказалось достаточно, чтобы через неделю ей выдали справку с его адресом. В Яблочном – небольшом поселке, примыкающем своими окраинами к растущему городу, у него был домик. Она тут же, на проспекте, остановила маршрутное такси и, убедившись в правильности выбранного направления, устроилась на нагретом скрипучем сидении.
Солнце било прямо в лицо. Надичка закрыла глаза, отгородившись от мира и вызывая воспоминания о Толике…
О его глазах в коричневых складках кожи, о его настойчивости, слегка ироничной и вместе с тем - серьезной, о его взглядах на нее…
Она старалась воспроизвести ощущения, которые она испытывала когда-то. Так было легче. Легче поддержать в себе решимость делать то, чего Надичка не делала еще никогда в жизни: ехать домой к мужчине. Мужчине чужому, но несмотря на это, мужчине, на которого Надичка возлагала определенные надежды.
Надежды об избавлении от одиночества, бессмысленности бытия, сосущей тоски и пустоты.
Так появлялся мотив и питаемая им храбрость.
Микроавтобус остановился на улице с длинными рядами полисадников. Надичка тяжело спустилась с подножки на землю и огляделась. Заметив табличку с названием улицы, она зашагала вперед, присматриваясь к номерам домов.
Вокруг царила тишина, так характерная для села. Люди на работе, скотина и домашняя живность, у кого есть, накормлена и, сбившись в тени от нежаркого осеннего солнца, лениво дремлет или так же лениво отмахивается от последних осенних мух.
Воздух пересыщен ароматом перезревших фруктов, смешанным с легким запахом навоза, корма для животных и последних осенних цветов. Воздуха прозрачного и золотистого от золотистого же солнца, низко висящего на пронзительно-голубом небосклоне.
Здесь, в их южном городе, не бывает пушкинской осени, запомнившейся ей еще со школьных времен. Здесь не бывает буйства красок, сотен оттенков желтого и красного, «золота» и «багрянца». Листва на деревьях до декабря остается зеленой, постепенно теряя влагу и становясь жесткой, словно отчеканенной из тонкой жести, щелестящей сухо и звонко.
В последнюю осеннюю бурю, когда холодный ветер нагоняет на уставшее синеть небо, черные клубящиеся тучи, когда он гонит по дорогам маленькие смерчи черной придорожной пыли, тогда же он мощно трясет замершие уже деревья, испуганно бренчащие своими жестяными листьями. От мощных порывов листья осыпаются и падают вниз с тонким звоном, в котором Надичке всегда слышалось облегчение...
Вот, наконец, и нужный номер. Чистенький, ухоженный дворик просматривается насквозь через невысокий деревянный забор. Доски подогнаны друг к другу плотно, добротно. Аккуратный небольшой дом, несколько розовых кустов под окном.
Она нажала на звонок у калитки.
- А их никого дома нету!
Надичка обернулась на голос. Рядом стояла девчонка лет десяти и розовым острым язычком лизала мороженое.
- Нету?
- Ага! Теть Наташа на рынок в город уехала, а дядь Толя на работе. Ихний Сашка на рыбалку поехал с нашим Серенькой. – Выдала информацию девчонка. – Может чего им передать?
Если бы на Надичку обрушились Помпеи, то и это было бы не столь оглушительно. Даже удар молнии сейчас показался бы ей легким толчком. Поцелуем в темечко.
«Теть Наташа»!
Боже, она даже не подумала, о том, что у Тольки могла быть жена. И сын. Похоже, взрослый, если укатил на рыбалку.
У Надички зашумело в ушах, закружилась голова. Она ухватилась за забор. Девчонка что-то говорила, с расширившимися, испуганными глазами, но Надичка не слышала. Она только видела, как беззвучно шевелятся губы, и открывается рот девчонки.
Потом этот рот стал увеличиваться, грозя занять своею красной шевелящейся плотью все пространство вокруг и Надичка закрыла глаза. Она стала дышать медленно и глубоко, старательно чтитая до десяти.
Один, два — вдох, три, четыре, пять — выдох...
Постепенно гулко колотящееся сердце успокоилось и сквозь вату, заложившую уши пробился тонкий испуганный голосок:
- Тетенька, вам плохо?
- Ничего, ничего. – Она попыталась улыбнуться замороженными губами. – Солнце… голову… напекло…
- Позвать кого-нибудь? Из взрослых? – девчонка оглядывалась, шаря вокруг жалкими глазами. Белые капли мороженого падали на асфальт.
- Смотри, мороженое тает. Кушай скорее! - сказала Надичка. – Никого не нужно. Я сейчас сяду на маршрутку и – обратно.
- Я провожу… - вызвалась девчонка.
- Не надо! – Испугалась Надичка. - Да и автобус уже идет.
Надичка вышла на дорогу и махнула рукой появившейся, словно по заказу, «газели». Поднявшись на подножку, она обернулась и помахала рукой девчонке. Та, уже успокоившись, снова облизывала мороженое розовым быстрым язычком.
Следующие несколько недель пролетели незаметно в душевных переживаниях и душевном разладе. Надичка чувствовала себя обиженным ребенком, которого поманили яркой конфетной оберткой, который, предолевая стыдливость, читал стихи и пел песни, а когда получил долгожданный приз, внутри обнаружил пустышку...
Нет, не то, чтобы Надичка не знала о существовании жены у Толика... Знала. Он никогда не скрывал этой важной информации. Важной для него — мужчины стремяться придать лоск «честности» адъюльтеру - и неважной для Надички — она не собиралась отвечать на его ухаживания. Не собиралась, хотя по давней женской привычке продлить приятные мгновения легкого флирта, не говорила окончтельного и бесповоротного «нет» и «никогда».
Конечно, их роман не состоялся исключительно по ее нежеланию. Нежеланию разрушить тот добропорядочной образ жизни, который сама же выстроила, и который давал ей чувства уверенности и самоуважения.
Само-у-ва-же-ни-я…
Странное и нелогичное это чувство – самоуважение! Особенно у женщин. Одной для того, чтобы уважать себя, нужно обязательно увести мужчину из семьи, другой – иметь множество любовников, третьей – достаточно легкого флирта, четвертой – только намека на предстоящий мезальянс... Тем не менее, абсолютное большинство пристроенных за мужей дам не решаются восстать против морали, не решаются выйти «за рамки», окунуться в зыбкий и яркий мир тайны и приключений.
Не решаются, наступая, порой, на горло собственным чувствам.
Вот и Надичка не решилась. Предпочла синицу в руках – Васичку, неведомому журавлю запретных удовольствий. Предпочла, несмотря на искушение.
Предпочла, и никогда не пожалела. Никогда. До сегодняшнего дня. И сегодня, она не то, чтобы пожалела, нет! Просто стала думать, стала сомневаться:
«А если бы тогда…?»
Жалела же сегодня она лишь об одном: о том, что не сделала тогда ничего, чтобы их знакомство с Толиком продолжилось. Хоть как-нибудь.
После смерти Васечки, Надичка решила, что окружающее тоже изменилось ровно настолько, насколько изменилась ее жизнь.
Увы, она ошиблась!
Окружающее осталось незыблемым. Оно не позволяло себе зависеть ни от смерти, ни от рождения кого бы то нибыло. Время продолжало течь, мир продолжал существовать. Существовать в своем сокровенном ритме.
Люди жили, барахтались в своих мелких проблемах и проблемках, рождались и умирали, болели и выздоравливали, любили и разбивали сердца, но… Они были и оставались песчинками, невесомыми, ненужными миру. Песчинками, от которых никогда ничего не зависит.
Это осознание было так велико и всеобъемлюще, так многозначителено, что Надичке требовалось время на его осмысление.
Получалось, что после смерти ее, Надички все тоже останется прежним? Таким же, как при ней? Но как же так? Ее ведь уже не будет!? Не будет ее любви, ее желаний, ее привязанностей и неприязни…
Разве все это, все ее чувства, не изменяет окружающее? Разве не делают его иным? Лучше или хуже – не важно. Просто – иным?
Этого Надичка понять не могла. Не могла, как ни старалась. Потому, поразмыслив немного, она выбросила прочь все ненужные мысли и переключилась на более насущные проблемы. Одной из которых был вопрос:
как же теперь быть с Толиком?
Впрочем, уже очень скоро Надичка уразумела, что отказываться от общения с ним она не намерена. Во-первых, потому что он – это единственное, что связывает ее с золотыми годами юности. Единственное, что осталось ей от того времени, когда солнце светило ярче, запахи были острее, а чувства ударяли в голову. Во-вторых, будущее общение – неведомое и желанное, - пожалуй, единственное, что еще вызывает в ней эмоции. Положительные эмоции радостного ожидания и надежды.
«Друг детства» – такое определение нашла она для Толика.
Друг детства, который может стать чем-то большим. Друг, который может прогнать ее одиночество и занять место не мужа – наличие жены исключало эту возможность – но, быть может, отсутствующих подруг, отдалившегося сына, несуществующих родных.
Эту версию Надичка холила и выстраивала для чужих людей,
неведомых «чужих» людей, которые внезапно заинтересуются Надичкой и ее жизнью
Павлика с Лидкой, Толиной жены, Толиного сына. Внутренне, она все еще находилась в роли «хорошей жены». Васичкиной жены. Хотя, положа руку на сердце…На ее больное, уставшее от горя сердце…
В глубине души она надеялась на большее.
На что-то большее, от чего сладко щемило и теплело в груди.
На что? На что?
Может быть, на тихие
дружески-теплые?
отношения. На встречи, похожие на праздник один-два раза в неделю, завершаемые чашкой чаю с пирожками. Со знаменитыми Надичкиными пирожками, печь которые Надичка была мастерица.
Да теперь стало не для кого...
Потому что пусто и холодно было теперь в Надичкиной жизни. Пусто и холодно....
В общем, к самому концу осеннего тепла, Надичка решилась.
В ясное воскресенье завершения ноября, когда календарная осень уже грозит зимней непогодой, но южное солнце лишь насмешливо улыбается этим угрозам, рассыпая вокруг пригоршни теплых ярких лучей, Надичка с букетом цветов, двумя десятками пирожков собственного производства и бутылкой полусладкого вина сошла с автобуса на знакомой уже улице в Яблочном. Настроение у нее было приподнятое, а собственная легкая бесшабашность, подогреваемая бесшабашной же удалью позднего осеннего солнца, кружила голову.
Она, не останавливаясь,
чтобы не растерять кураж,
прошла от остановки до нужной калитки и нажала белую кнопку звонка, защищенную от дождя аккуратным жестяным козырьком. Некоторое время было тихо. Надичка и сама затаила дыхание. Слишком часто представляла она эту минуту, чтобы испортить ее суетливостью или бесцеремонностью.
Слишком драгоценными были для нее эти первые мгновения встречи.
Ожидая, она огляделась кругом, старательно подавляя в себе возбуждение, горячей волной разливающееся в груди. Сквозь ажурную прорезь калитка Надичка заметила длинный стол, накрытый клеенкой, под разросшимся с весны виноградом, и длинные лавки, по бокам стола. Воображение тут же услужливо подсунуло ей картинку, как они с Толиком устроятся за этим столом с разговорами, с винцом, с пирожками. Может быть, жена его тоже примет участие в их посиделках...
Что ж, им есть что вспомнить!
Их школу, одноклассников, полузабытый далекий город... Они будут говорить о себе, об их скитаниях, о жизни, забросившей их за пять тысяч километров....
Надичка так замечталась, что не сразу заметила идущего по дорожке от дома молодого человека, смутно напомнившего ей юного Толика. Осанкой, походкой, размашистыми жестами рук. Следом за ним поспевала девица. Крепкая, ладная.
Надичка догадалась, что это – жена сына Толика. Ведь парень мог быть только его сыном. Так похож…
Надичка не испугалась и не растерялась. Такой вариант был ею предусмотрен. Она приветливо улыбнулась и, не отпуская с губ улыбку, спросила:
- Хозяин дома?
Парень остановился в двух шагах от калитки, странно дернув углом рта.
Толи пытался улыбнуться, толи выразил досаду.
Он стоял молча и смотрел на нее, не двигаясь и не отвечая. Молодка подошла вплотную к парню, прислонилась сзади к его плечу и взяла его за руку. Она тоже не улыбалась, а внимательно и настороженно рассматривала Надичку.
Надичка слегка удивилась. Люди, как правило, отвечали на ее улыбку. На ее обаятельную, добрую улыбку.
Потом, вспоминая эту сцену, она поймет, что это был первый звоночек тревоги. Первый, неясный знак беды.
Молчание затягивалось.
Надичка вздохнула и повторила свой вопрос. Повторила, старательно выговаривая слова, немного понизив голос и добавив в него официальности, но, не переставая при этом улыбаться:
- Могу я видеть Анатолия?
Парнишка пошевелился и разомкнул губы. Его ответ был вовсе не тем, что ожидала услышать Надичка.
- А вы кто будете?
Ну, что ж. Осторожничает сынок. Хочет узнать, чем грозит ему визит этой привлекательной, не очень старой дамы.
Надичка порадовалась, что запаслась ответом на подобные вопросы и бойко ответила:
- Одноклассница.
Уточнять, что она – подруга детства поостереглась покуда, но не удержалась и добавила:
- Одну школу заканчивали, дружили…
Парень почему-то вздохнул, потом открыл калитку и посторонился:
- Заходите.
Они, в молчании, гуськом, прошли до крыльца, поднялись по пологим ступенькам и вошли в полутемную прихожую.
Тут Надичке впервые стало не по себе. Она почуяла запах. Хорошо знакомый запах. Тот запах, что поселился у нее со смертью Васички.
Тот, что сопровождал ее повсюду. Стал родным и привычным.
Запах одиночества.
Здесь же этот запах - запах валериановых капель, мяты и пустырника был насыщенным, густым и… свежим, что-ли.
Надичка без приглашения, на ослабевших ногах, подтащилась к столу и села на табурет.
Жена, жена, не Толик, нет. Она, жена… - билось у нее в мозгу.
- Кто там, Саш? – раздался из глубины дома слабый женский голос.
- Да тут пришли. К папке. – Угрюмо отозвался парень.
За стеной охнули, а мгновение спустя на пороге появилась грузная женская фигура с красными заплаканными глазами.
- Видно к нему еще долго ходить будут. – Проговорила она плачущим голосом.
- Мы похоронили его недавно. Вчера сороковины отмечали. Людей было – тьма. Даже с родины его приезжали. Вы опоздали немного.
Молодой женский голос звучал приглушенно, как сквозь вату.
- Да, опоздала. – Тяжело качнула головой Надичка. – Везде я опоздала….
По возвращении домой Надичка занемогла. Она почти ничего не ела, спала очень мало. Целыми сутками Надичка лежала, уставившись на гобеленовый коврик на стене. На изображение томных барышень и кавалеров в изысканных позах. В густой малахитовой зелени
или сени?
они беседовали, кто - спешившись, кто - оставаясь на лошади. У ног охотников резвились собаки, а в отдалении лежало тело. Тело оленя. Убитого оленя. Убитого этими веселыми, флиртующими, наслаждающимися жизнью дамами и кавалерами. Но не на них смотрела Надичка, не их рассматривала она. Она глядела на вздыбленную шерсть на шее, на запрокинутую голову, увенчанную роскошными рогами, на изогнутое тело, лишенное жизни.
Надичка себе самой казалась этим несчастным оленем.
Одиноким в карусели жизни, среди смеха и любви прекрасных охотниц, франтов-кавалеров и деловитых егерей.
Одиноким и несчастным. Одиноким и никому не интересным, побежденным оленем…
Из этого тяжкого состояния ее не выводил даже телефонный звонок. Она, чтобы не подниматься, подтащила телефонный аппарат к постели и теперь могла, только протянув руку, связаться с внешним миром. Но, видно, мир был не нужен ей, как и она была не нужна миру.
Никому не нужна. Никому в мире.
«Ну и пусть! Ну и не надо!» – думала Надичка, ощущая потребность обидеться. Обидеться на всех и вся. На несправедливость, которую они сотворили с нею, оставив ее в одиночестве на кровати перед гобеленом с оленьим трупом.
Время исчезло. Пропало, растворилось. Растворилось в обиде, в безразличии, которое овладевало, постепенно, Надичкой. Овладевало, затягивая ряской вечности часы, дни, недели, годы….
Потом начались звонки. Они раздавались периодически, раз в два-три дня, а то и чаще. То утром, то вечером. Поначалу, она думала, что ей названивает Павлик, узнать о ее житье-бытье, о здоровье, но трубка молчала, не отзывалась, выдыхая ей в ухо лишь чье-то насморочное дыхание. Наконец, Надичка всерьез обеспокоилась. Она подумала вдруг о квартирных ворах, которые проверяют таким способом, дома ли она?
А если они решатся и вскроют дверь?
Что делают в таких случаях со свидетелями?
Эта здравая мысль странно взбодрила ее. Умирать подобным образом ей казалось постыдным: по чужому сценарию и по чужому желанию расставаться с жизнью ей решительно не хотелось.
Лучше уж на охоте, как олень.
Потому Надичка отважно брала трубку каждый раз, когда раздавался сигнал и, повторив несколько раз «алло, алло», опускала ее обратно на рычаг.
Поразмыслив, Надичка позвонила сыну. Трубку взяла Лидка. Она откликнулась простуженным голосом, но Павлика позвала сразу. Надичка рассказала сыну о странных звонках. Однако особого интереса ее сообщение не вызвало. Сын несколько раздосадовано посоветовал ей не беспокоиться, не придумывать напасти и не кликать беду.
Пристыженная и обиженная Надичка долго плакала в подушку и утром проснулась с отекшим лицом, неузнаваемо глянувшим на нее из зеркала.
Раздавшийся звонок заставил ее привычно взять телефонную трубку, но, услышав длинный гудок и повторившуюся трель, она сообразила, что звонят, на сей раз, в дверь.
Шаркая подошвами тапочек, она прошла в прихожую и глянула в глазок. На площадке переминалась Катерина – соседка. Надичка щелкнула задвижкой.
- Тетичка Надичка, - затараторила Катерина, тяжело дыша крупной, затянутой трикотажем кофты, грудью. – Посидите пару часов с Вовкой. Мне на массаж со Светочкой надо, а Вовку деть некуда.
Рядом с матерью, вцепившись в ее руку, стоял плотный четырехлетний малыш. Он исподлобья, внимательно, рассматривал Надичку, словно не узнавал. Встретившись взглядом с серьезными светлыми глазами мальчика, Надичка кивнула, а Катерина, между тем, продолжала:
- А вы хорошо себя чувствуете? Может вам купить что-то в аптеке? Я могу. По дороге.
- Нет, Катенька, - улыбнулась Надичка. Это я только что проснулась. После Васички я и сплю не всегда, и бодрствую не вовремя…
Катерина сдвинула брови и сказала с укоризной:
- Вы б заходили к нам, теть Надь. Я с ребятишками вожусь весь день, времени не замечаю. Иногда хочется заглянуть к вам, смотрю – а уже ночь, время позднее….
- Хорошо, Катюша. Как-нибудь загляну.
Надичка протянула руку.
- Ну, пойдем, солдат?
- Пойдем, – согласился Вовка, переступая через порог. – Только я не солдат. Я – программист.
- Ишь ты, - подивилась Надичка, – а что же ты такое будешь?
- Буду на компьютеры программы писать, как папа. – Сообщил малец и прошел в комнату. – Да ты не бойся, я тихий. Баловаться не буду. Маме обещал.
- Обещал? Это хорошо. Чем же мы тогда займемся?
- Я книжку посмотрю, потом телевизор….
- А давай-ка мы, поначалу, пожарим с тобой пирожков, да выпьем чаю.
- Давай! - охотно согласился Вовка и, забираясь с ногами на стул в кухне, спросил: - А где пирожки?
- Мы их сначала слепим, а потом пожарим….
- И микроволновки у тебя нету, - не слушая Надичку, продолжал он, – мама достает из пакетика пирожки и жарит их в микроволновке. А у тебя ни пирожков, ничего нету. Как же мы жарить их будем?
- А вот сейчас увидишь, - хитро сказала Надичка, жестом фокусника доставая из стола муку. – Крибле, крабле, бумс….
Вечером позвонил Павлик и сообщил матери, что те звонки, которые так напугали ее...
- Лидка это звонила. Она беспокоилась, что ты там одна. Да, дуреха, не знала, как об этом спросить. Думает, что ты не любишь ее…
Знаешь, Павлуш, а приезжайте-ка ко мне в воскресенье к обеду. Я пирожков напеку. Не из микроволновки, настоящих. Моих, фирменных!
Надичка острожно положила трубку на рычаг и улыбнулась кокетливому взгляду пышнотелой охотницы на гобелене:
- Кто чем, а я по старинке, - пирожками.
Она улеглась в кровать с неожиданным чувством выполненного долга и впервые за время, прошедшее после смерти Васички, спала спокойно, без снов и плохих предчувствий.
23.06.09