Истории Ильича

               


       Дикость и дремучесть деревенского быта чередовалась в сельской глуши с добротой и самопожертвованием и непонятно, чего в этой на первый взгляд примитивной, а по сути, очень сложной жизни было больше: добра или зла, любви или коварства. Деревенские истории рожденные на грани случая и вымысла так переплетались фантазией очевидцев, что в конечном итоге трудно было установить с кем это произошло, а может это было потому, что героем того или иного случая мог стать каждый, приложивший свой домысел к той или иной истории…

Июньское солнце лениво перекатывало полдень, основательно выдавливая испарину с зазевавшихся на улице прохожих, не успевших спрятаться в уютной тишине прохладных горниц. А кто те редкие зеваки, изредка шлындающие по пустым улицам в этот неурочный час?  А, это те, кого прижучили деревенские хлопоты, старушки, насиживающие на лавках под широкой кроной деревенских тополей пух, да дружные ватаги ребят, кои перегоняя и перебивая друг друга,  устремлялись к прохладе реки. Изредка  однообразие знойной тишины прорезал  гул автомобиля, срывавшего облака пыли.Он то нес ее за собой, то загонял порывом ветра впереди себя, щедро набивая все, что можно  режущей глаза и эффектно хрустящей на зубах пылью.

        Вот машина остановилась у одиноко стоящей около чайной фигуры, напоминающей женщину, напоминающей только потому, что кроме кирзовых сапог и короткой стрижки на голове облачена она была в какое-то, похожее на чертову кожу, платье. Но  вот уже машина снова дернулась вперед, обдавая несостоявшуюся  пассажирку клубами пыли и копоти и что-то было в той фигуре обреченного и безвольного, что с одной стороны не заметить этого было не возможно, но и замеченное почему-то отторгалось, отторгалось напрочь, не вызывая никаких положительных эмоций.

Она стояла, снова и снова смотрела по сторонам, выглядывая  справа и слева деревенского тракта хотя бы слабый намек на появление попутки, и умотавшись бесполезным ожиданием, обливаясь потом под хрустящим балахоном платья, медленно поплелась  к перекрестку; и было в этой безвозрастной фигуре с узелком в руке, что-то обреченное на этом свете создании. Дойдя до перекрестка, она свернула к керосинке,  надеясь, скорее всего, поймать попутку на редкой в этих краях заправке автомашин. Подойдя,  присела на  громадный корень тополя, опустив узелок рядом.

Машин не было, а редкие прохожие не обращали на нее внимания потому, что было в этой прижатой каким-то горем фигуре что-то отталкивающее. Неизвестно зачем, но где-то часа в три мимо проходил  Ильич – высокий, широкоплечий мужик лет 37, механик, шел, скорее всего, скоротать рабочее время, ибо делать было нечего,  чтобы убить его, может в лабораторию, может в МТС, может вообще никуда. Увидев мимо проходящего мужчину, эта фигурка приободрилась и, живо вскочив с узелком, встала у него на дороге.
- Дяденька, дай три рубля, - робко произнесла она.
- Зачем тебе, три рубля, - с насмешкой спросил он, и, остановившись,  окинув ее взглядом, добавил: - Уж просила бы сразу десятку.
- Нет, нет, дяденька десятки не надо, мне всего три рубля, добраться до Липешино.
 Ильич, внимательно осмотрев ее с головы до ног, раздевающим взглядом, сказал себе:
- А, девка - ничего.

Действительно,  На вид ей было года 22-23, фигурой гитары, тонкой длиной шеей, венчающейся головой с громадными, голубыми глазами и темно-русыми, взятыми в пучок волосами.
- А что, здесь не хочешь остаться,- спросил он, продолжая разглядывать ее с головы до ног,- За что сидела-то?
- За растрату ста рублей, работала в сельпо продавцом, отсидела три года, возвращаюсь домой, а здесь кому я нужна.
- Слушай девка, тебя как звать?- спросил Ильич видно приняв какое-то решение.
- Даша,- растеряно сказала она, робко посматривая на него.
- Так, Даша, звать меня Фаддей Ильич, вдов я, будешь жить у меня и присматривать за хозяйством.
Она только опустила глаза и согласно мотнула головой. Он повернулся и пошел,  и она следом за ним, быстро перебирая сапогами размеренный шаг его штиблет.

Жил  Ильич на другой стороне села, за станцией в большом просторном доме с женой Лизой красивой, дородной женщиной родившей ему трех сыновей и двух дочек, да  тещей, полуглухой и полуслепой женщиной лет 70-ти, добивающей свою старость на полатях, изредка поднимавшейся с них по нужде или к обеду.

Дорога заняла около часа, не оставшейся не замеченной от сотен любопытных глаз, сверливших во все щели:
- Кого это Фаддей Ильич ведет, куда и зачем?
Двор был богат, несколько десятков уток дружно месили пойму болотца, расположенного внизу огорода за ивняком, но в самом болотце, занимали  зеркало квадратов в сто  гуси. У дома перед палисадником выгуливалось не менее полусотни пеструшек, под присмотром грозного, килограмма этак в два Петюни, расцвеченного во все цвета радуги и, время от времени, путавшем отсутствующих воинственных сородичей со случайными прохожими. Цугом выхаживая около них, он, грозно склонив голову с налитым пурпуром гребня к земле, сначала медленно, а после, ускоряясь все быстрее, несся к ним грозя в прыжке запустить в ход шпоры. Утки, раз в три часа как по команде поднимались из поймы к корыту, расположенному вдоль пригона и устраивали такой концерт, что усидеть было невозможно и пока какая-нибудь живая душа, находящаяся в доме не выносила пару ведер запаренных отрубей, которые тут же исчезали в их луженых горлах.

      Ильич, как его в окрест прозвали соседи, был хозяином крепким, во время смекнувшим, что от советской власти никуда не деться и, в отличие от других сельских жителей, быстро найдя бреши социализма, так старательно законопатил их личным подворьем, что жил значительно лучше любого единоличника, так как гарантированной зарплаты с лихвой хватало на «фиговые листочки», а подворье делало рыльце и в «масле и в пуху». В палисаднике находились улья, немного – семей пять, так как остальной взяток  снимался заездами на пасеках колхозов  в качестве угощения за помощь в работе "нужным" человеком. Вечером хозяйство  прибавлялось коровой с подтелком и десятком  баранов, возвращавшихся часу в десятом после полудня с выгона. Сейчас уже и не помнится все, но довольно точно то, что собаки у него не было. Знаю другое, что человек он был незлобивый и  компанейский, поэтому в праздники гостей был полон двор, и не могу сказать, чтобы тяга к зажиточности его сгубила, наоборот, сколько я его знал, несмотря на все перипетии судьбы, он всегда был рассудителен и относился с иронией ко всему происходящему.

Ну, вот и мои герои подошли к дому и, пошаркав о брошенную в сенцах тряпку ноги, вошли в дом.
- Чего так рано-то? – проскрипела  с полатей теща.
- Вот, хозяйку новую привел, - прогремел  Ильич.
- Это какую такую хозяйку?- запричитала на печи старуха, - Вот, Лиза-то придет, она покажет тебе хозяйку.
Надо сказать, что увлекшись за ними в полуденный зной, я совсем забыл сказать, что жена Ильича вчера с утра, т.е. в четверг пошла в дальнее  от района село, чтобы выменять старую корову на первотелку. Так как времени туда- сюда с разменом необходимо три дня, то естественно хозяйки дома не было.
- А тебе старая, не сказали, что она померла,- прогремел Ильич.
Уверенные причитания  обрели жалобные очертания, сбитая с толку старая женщина, потеряв всякое стремление к размышлению, уже причитала о том, что куда ее теперь денут. Ильич не спеша повествовал о том как Лизавета, добравшись до Салдинки, устав заснула и не проснулась, а сегодня утром из сельсовета позвонили, что она померла и к обеду ее закопали, так, что теперь ни Буренки, ни Лизаветы не будет. Здесь же он заверил бабку в крепости семейных уз, сказав о том, что если она  к молодым не полезет, то может лежать на полатях и дальше, хоть до седьмого потопа, а молодуха будет за ней даже ухаживать. Что нужно еще старому человеку? И она уже выкатывала  глаза, пытаясь рассмотреть Дарью и естественно ничего не видя кроме пелены света и тени уже нахваливала молодую невестку, так кстати явившеюся их дому. Ильич полез в сундук, и, недолго поковырявшись в нем, достал кое какие старые вещи, а Дарья, скинув подобие женской одежды, переоделась  и сразу преобразилась, если не в королеву, то в золушку совершенно точно.

День медленно угасал, вместе засыпавшим подворьем, и только дымившая  труба баньки говорила о том, что все идет своим чередом.  Прибились к дому к часам одиннадцати и ребятишки, кто с речки, а кто с леса и, не вдаваясь особо в  вопросы: кто, когда и откуда улеглись спать, и только ночная мгла надежно прятала эту тайну.

С раннего утра дом затарахтел своей жизнью, молодая хозяйка вступила в свои права. Пребывание на зоне не изменила привычек Дарьи к деревенской жизни вставать ни свет ни заря. К  восьми утра Ильич, отправился на работу отухоженный новой хозяйкой, но  часов в одиннадцать субботы, сославшись на срочность семейных дел, был уже дома и, пропустив пару мерзавчиков горькой, молча, сидел за столом, озабоченно  скребя  затылок. Дарья сначала  не понимала  озабоченность Ильича, затем волнение началось передаваться и ей и часам к двум пополудни ситуация начала проясняться. Сначала впереди Елизаветы пронеслась сельская молва, добежавшая до дома минут на десять раньше появления хозяйки. Затем появилась и сама Елизавета.

Свойство деревенского телеграфа заключается в том,  он двусторонний и поэтому слух о том, что хозяйка ведет новую корову и о том, что Ильич привел домой новую жену – достигли  адресатов одновременно. Но  гуманность информаторов, довела Елизавете  информацию в сжатом виде: дескать, Ильичу сказали,  что хозяйка не вернется, он и привел, намедни, новую. Лиза была женщина основательная, привыкшая к поделкам Ильича, поэтому на сообщения реагировала спокойно,  считая, что дома все станет на свои места. Готовился к встрече и Ильич, но заранее на улицу не вышел, а подождал, пока заскрипит калитка, и, дождавшись, когда Елизавета привяжет корову к столбу у хлева,  выскочил на крыльцо и, ударив руками по бедрам, с удивлением взвопил:
- Жива.
Не знаю почему, но Елизавета не стала устраивать истерики, а молча слушала, сыпавшуюся как из рога изобилия историю, о своей гибели. И, то ли из мудрости, то ли из нежелания скандала на все село, приняла условия игры. Ильич рассыпался в подробностях, Дарья стояла в оцепенении. Но вот и рог опустел, Ильич замолчал, почесал затылок и сказал:
- Ну, бабы, что делать будем?
И, не найдя ответа ни в той ни в другой, продолжал:
- Решать будем во дворе!

      Они вышли во двор, Ильич зашел в пригон, взял висевшую на стене веревку метров шести и вышел с ней  на лужайку, поросшую муравой, На небо набежало облачко и от этого, тона кругом стали мягче, жара мгновенно начала спадать, в водоеме загоготали теги. Потом он опять зашел в пригон и, покрутившись около лотка, достал оттуда кованый гвоздь в пол-аршина и вышел опять. Выбрав ровное место, он пропахал на поляне полосу сантиметров десяти глубиной и длиной шагов пять. Затем свернул веревку пополам и,  увязав на ее средине узел, расположил его посреди черты.
- Ну, вот что, бабы, - сказал он, выдержав некоторую паузу,- Кто кого перетянет, с той и останусь.
      Первой к узлу бросилась Дарья, в три оборота, намотав конец пеньки на локоть и зажав конец в руке, она уперлась каблуками сапог в две свежевыбитые ею же ямки. Елизавета, скосив взгляд, мрачно посмотрела на Ильича, затем, тяжело вздохнув, подошла к другому концу веревки и медленно, но уверенно стала перебирать ее руками. Дарья натянувшись, как тетива лука несколько мгновений, дрожа от напряжения, бороздила сапогами траву, затем перекосившись, упала на землю, продолжая волочиться за веревкой. Лиза, увидев подкошенную соперницу, перестала тянуть веревку, молча, бросила конец и пошла домой. Дома она нашла старенькую котомку, положила туда, некоторые ей уже не нужные вещи, дополнив их кое-чем из провизии, и вынесла на улицу.

       Уже начал накрапывать дождик, она подала котомку Дарье, сунув ей в руку смятую пятерку и так же молча пошла домой. Дождик уже прибил пыль, вдалеке сверкала зарница, дополняющаяся далеким рыканьем грома. Фаддей удрученно курил в пригоне, И только одинокая фигура, постепенно удалявшейся женщины, с уже начинающими проступать сквозь намокающее платье, очертаниями фигуры высвечивалась в сполохах света.
И неизвестно: побежденной или нет