Три войны солдата и маршала

                Русского солдата недостаточно убить,
                его надо после этого суметь повалить.
                Фридрих II
                Были длинные беспощадные войны, после
                которых имена полководцев сияли в веках,
                точно кровавые звезды, но время стерло
                даже старую память о них.
                Александр Куприн, «Суламифь»

Мысль обратиться к теме «солдат-маршал-война» посетила меня в сердце нашей Родины, когда стоял с фотоаппаратом, задрав голову, перед бронзовым памятником маршалу Жукову у Исторического музея, невдалеке от могилы Неизвестного солдата в Александровском саду…
Маршал Победы на боевом коне с солдатской шинелью, положенной на память в материнский сундук. И пехотинец-сибиряк Павел Куприенко, ни разу не помышлявший прихватить в свой вещмешок рядового маршальский жезл. Хотя и слыл он хорошим солдатом. По большому счету такой же безымянный для потомков воин, как и безвестно павший у подножья кремлевской стены. Кто, по строкам поэта-фронтовика, был «всего солдат простой – без званий и наград». И кому мавзолеем стал шар земной на тысячи веков. Один из миллионов незабытых позабытых…
И почему бы им, солдату нашей армии, а заодно и прославленному полководцу, выходцу из царских солдат, не оказать мне высокую честь и не стать героями этого повествования?.. До того, как и я, кадет и офицер той же армии, не лягу по соседству с одним из них – солдатом Куприенко – в сосновом бору на окраине поселка Памяти 13 Борцов, в полсотни километров от Красноярска...
Сюжет для задуманного мной рассказа.

Война 1-ая, необъявленная.
Инцидент у Номон-Хана на реке Халкин-Гол
Красноармеец Куприенко ни сном, ни духом не ведал, что 1 июня 1939 года первый маршал и нарком обороны СССР Климент Ефремович Ворошилов, по рекомендации генштаба РККА, отозвал из Минска, с командно-штабной игры, в свой кремлевский кабинет комдива Георгия Константиновича Жукова как «хорошего кавалерийского начальника» и сообщил ему пренеприятнейшее известие.
Хотя для руководства страны оно вроде бы не должно было выглядеть сюрпризом. Наш разведчик Рихард Зорге еще за несколько месяцев до нападения самураев предупредил высшее руководство совдепии о готовящейся в Токио военной авантюре против Монголии. Но, как показала история, пока гром не грянул, ни грузин Сталин, ни его верные пажи – сплошь воинствующие безбожники – креститься не собирались. А Рихарду вождь не поверит и через два года, когда получит от него сообщение о точной дате нападения Германии на Россию.
И вот маршал Ворошилов, мужественно перенеся назидательный втык от верховного вождя и питаемый надеждой обрести вновь благорасположение босса, вводил комдива в нарушившую кремлевский покой ситуацию. Японские самураи, тудыт их растудыт, предприняли серьезную военную операцию, и дело запахло керосином и порохом. Еще 11 мая их отряд, понимаешь ли, пересек монгольско-маньчжурскую границу вот здесь – у озера Буйр-Нуур – и атаковал монгольскую пограничную заставу примерно тут на высоте Номон-Хан-Бурд-Обо. А 14 мая, вы только вдумайтесь в это, товарищ Жуков! – те же гребаные японцы и какие-то бургуты с воплем «банзай», под рев самурайских авиационных моторов над их головами, заняли высоту Донгур-Обо.
«Похоже, «обо» – это на монгольском «высота» или «гора», – улыбнулся про себя суровый Жуков, обалдевший от замысловатых названий. И соображая попутно: «А я-то на кой хрен здесь нужен?.. Но, глядишь, уже одно словечко по-ихнему знаю. Только на какую «о» ударение ставить – на первую или вторую?..»
Спрашивать об этой языковой тонкости у своего высокого начальника и любимчика самого Сталина было неудобно. Да и некогда. Тем более что Клим, герой гражданской войны и один из избранных сталинских визирей, и сам монгольского не знал. Он был возведен в маршалы в числе пяти счастливчиков меньше четырех лет назад, 21 ноября 1935 года.
Правда, троих из этой пятерки, наиболее талантливых, Сталин поочередно угробил. Начал с «немецкого шпиона» Михаила Тухачевского, поставленного к стенке 12 июня тридцать седьмого. Истерзанному пытками следователей-энкавэдэшников «японскому шпиону» Василию Блюхеру мудрый Сосо позволил отпраздновать в Лефортовской тюрьме 21-ую годовщину Октябрьского переворота и умереть своей вроде бы своей смертью 9 ноября тридцать восьмого. Александра Егорова, немецкого и польского «шпиона» и «заговорщика-террориста» против самого Сталина, вождь наградил пулей в затылок накануне празднования очередной годовщины Красной Армии – 22 февраля тридцать девятого. Кошка скребет на свой хребет: очень уж царский полковник Александр Ильич старался в восемнадцатом году создать большевистскую армию, и почему-то, являясь «шпионом и предателем», армиями и фронтами командовал против белых и поляков. А заодно и покушение на товарища Сталина готовил еще в 1920 году. Прежде чем получить пулю в затылок, Егоров под пытками сдал Берии еще 60 «заговорщиков», чтобы на том свете быть в своей компании.
Разведчику Зорге Сталин не верил. Зато ловко сфабрикованному компромату германской и японской разведок на советских маршалов, подкинутому в наши посольства, параноидально подозревавший всех и вся «прекрасный грузин» дал летальный ход. И уничтожил перед Отечественной войной, за компанию с тремя маршалами, десятки тысяч лучших командиров РККА. И стал генералиссимусом…

Клим нервно тыкал в расстеленную на столе карту потухшим окурком «Казбека». С настырностью бывшего луганского слесаря он вводил бывшего сапожника, воспитанного, как и его, на то время более знаменитый однофамилец Ванька Жуков, шпандырем, в оперативную обстановку.
Ворошилов излагал ситуацию, сообразуясь с короткими телеграфными шифровками, полученными из штаба 57-го отдельного корпуса, дислоцированного с 1937 года в Монголии согласно Протоколу о взаимопомощи между МНР и СССР.
– И вот, товарищ Жуков, чтобы прекратить это безобразие против дружественных советскому народу монголов, – продолжал Ворошилов, изображая из себя крупного дипломата сталинской школы и действуя окурком, как указкой, – командир корпуса товарищ Фекленко семнадцатого мая послал на восточный берег реки Халкин-Гол войсковую группировку. Небольшую – всего три мотострелковых роты, саперную роту, роту бронемашин и артиллерийскую батарею. Двадцать второго эти подразделения форсировали Халкин-Гол и отбросили самураев на двадцать километров на восток – обратно к границе с Маньчжурией. После оккупации Маньчжурии в тридцать втором году они переименовали ее в Маньчжоу-го. А теперь, видите ли, им вздумалось отодвинуть границу между этой Маньчжоу-го и Монголией на сорок километров на восток и установить ее по реке Халкин-Гол. Хотят, видите ли, этим обеспечить безопасное строительство стратегической железной дороги вот отсюда, от Халун-Аршана, до ихнего Ганьджура по территории Маньчжоу-Го, захапав часть монгольской территории.
Однако, пояснил далее Ворошилов, 28 мая втрое меньшей по численности штыков и технике советской группировке, действовавшей согласованно с цириками – монгольскими солдатами – вместо задуманного окружения вторгшихся наглецов-японцев, нашим пришлось спешно отступить. И если бы не меткая стрельба орудий батареи старлея-красноярца Бахтина, – его снаряды сожгли единственный японский танк, три бронемашины из шести и рассеяли пехоту, – неизвестно, чем бы закончилась эта битва.
– Вы, товарищ Жуков, конечно, понимаете, что я вас вызвал не для того, чтобы носом в карту тыкать, – распрямился пятидесятивосьмилетний маршал во весь свой коротенький рост. – Думаю, что японцы задумали серьезную военную авантюру. И дело этим явно не ограничится… Можете ли вы, Георгий Константинович, вылететь туда немедленно и… принять на себя командование? Мне вас рекомендовали…
– Готов вылететь сию же минуту, товарищ маршал, – прищелкнул каблуками бывший унтер-офицер и георгиевский кавалер, награжденный за подвиги во имя Веры, Царя и Отечества.
Он как лазутчик Русской армии притащил из разведки в тыл противника «языка» – германского офицера. И как кавалерийский унтер-офицер рубал шашкой немчуру в боях в Первую мировую войну.
А в августе восемнадцатого года добровольно записался в Красную Армию рядовым. И личной отвагой в гражданской братоубийственной мясорубке получил под свое командование сначала взвод, а затем – эскадрон. В двадцать первом году ему вручили первую советскую награду – орден Красного Знамени – за беспощадное подавление крестьянских восстаний против власти большевиков в Воронежской и Тамбовской губерниях. Там же отличился и будущий маршал Михаил Тухачевский. Наряду с тогдашними боевыми средствами он использовал против «классовых союзников» и чрезвычайную меру – отравляющий газ. В те годы все было чрезвычайным и архиважным – от ЧК до куска хлеба голодающим.
Наверное, на Тамбовщине и в Воронежской области живут еще потомки задохнувшихся в горчичных облаках иприта хлеборобов. Кожей и легкими их предки, по Солженицыну, испытали большевистскую «гуманность до противозаконности».

***
Проявив готовность вылететь «сей секунд», комдив с упакованным для него по указанию наркома походным чемоданом Жуков сразу в форточку из Ворошиловского кабинета не выпорхнул. Вылет был отложен до шестнадцати часов следующего дня специальным самолетом с Центрального аэродрома Москвы. Жукова сопровождала группа офицеров-специалистов. После краткой остановки в Чите для совещания в штабе округа спецборт приземлился в Монголии, в городке Тамцаг-Булак.
Там пятого июня Жуков по-хозяйски вошел в штаб корпуса. И потом на несколько дней он, палимый солнцем, с риском попасть под обстрел и бомбежку с воздуха, отправился на передовые позиции. Сопровождал его полковой комиссар Михаил Никишов, единственный штабной офицер, побывавший на месте боев и знавший людей и оперативную обстановку. Рядом тряслись они по пыльной грунтовой дороге на «эмке», вьющейся сквозь зеленеющую молодой травой степь, встречаясь со стадами овец, коз, лошадей и верблюдов. Только со скотом, рогатым и комолым, о чем говорить? Главное на месте самому обмозговать обстановку, узнать людей, подготовить решения для дальнейших действий. Михаил Никишов ему в этом сильно помог. 
А ситуация возникла весьма неутешительная: японцев – хренова туча, а советско-монгольских войск с гулькин хрен, требуется неотложная помощь Москвы. И Жуков, подвигав тяжелым подбородком и пошевелив полководческими извилинами, попросил по телеграфу на подмогу три стрелковых дивизии, танковую бригаду и как можно больше – истребителей и бомбардировщиков.
Аппетиты комдива Генштаб пообещал удовлетворить. И не обманул: вскоре в Монголию прибыли дополнительные самолеты с экипажами. Да еще и группа воевавших в Китае и Испании летчиков-асов. Она состояла из двадцати одного Героя Советского Союза во главе со старым знакомым Жукова Яковом Смушкевичем, тоже Героем. Уже 22 июня 99 наших новеньких истребителей И-16 и «Чайка» лихо расправились со 120 японскими аэропланами, управляемыми лучшими летчиками. Такой же урок российские Герои и рядовые летуны преподали самураям через два дня. В июне японцы потеряли около семидесяти машин, и в июле их авиация заметно присмирела… А в конце июля – начале августа наши асы отправили в тартарары еще 116 японских бомбардировщиков, пикировщиков, истребителей.
Жуков, еще по приезде в Тамцаг-Булак, не без ехидства в упор справился у командира корпуса Фекленко: «А вам, товарищ комдив, наверное, трудновато руководить боевыми действиями, находясь за сто двадцать километров от фронта?..»
И распорядился немедленно принять экстренные меры по переносу штаба корпуса в непосредственную близость к противнику – к реке Халкин-Гол. Саперы денно и нощно в поте лица строили новый КП – командный пункт.
А комдив Фекленко, передав командование корпусом Жукову, отправился в Москву на беседу с Ворошиловым и Берией и новым назначением – в войска или в Гулаг. Хорошему кавалеристу Георгию Жукову в те годы генштаб РККА доверял больше, чем тоже не плохому танкисту, кандидату в члены ЦК ВКП (б) тридцативосьмилетнему Николаю Фекленко.

***
Если для комдива Жукова майские японские проделки стали новостью только первого июня, то пулеметчик мотострелковой роты Паша Куприенко в халкингольскую заварушку угодил с самого начала. Ни Фекленко, ни Жуков о его существовании ничего не знали, как и он о них. Но влияние их воли на судьбу красноармейца Куприенко было очевидным. Только, полагаю, и военачальники без пулеметчика-красноярца и его сослуживцев не многого бы стоили…
На рассвете семнадцатого мая, по приказу комдива Фекленко, Пашину роту подняли по тревоге, упаковали в кузова грузовиков и в колонне с двумя другими мотострелковыми ротами, артбатареей и ротой бронемашин отправили в неведомую даль по бескрайней монгольской степи. Маломощные грузовички иногда буксовали в песчаных барханах так, что седокам самим приходилось нести их на руках. От горячего сухого воздуха спирало дыхание, от беспощадного солнца стучало в висках, и холодная ночь приходила как спасение от адского пекла.
Место назначения внезапной экспедиции для рядовых сперва сохранялось в секрете. Только политруки успокаивали бойцов, что рота следует в район учений, приближенным к условиям реальной войны, и не уставали тростить об особой важности их боевой миссии. И что действовать надо так же героически, как это делали бойцы и командиры в годы гражданской войны, а в июле прошлого года – на озере Хасан, когда «летели на земь самураи под напором стали и огня».
Однако после налета японских бомбардировщиков, когда трое красноармейцев были убиты и шестеро ранены, политруки «раскололись»: оказывается, рота направлена на отражение неигрушечной японской агрессии. Паша сам себе потом удивлялся, как ему во время налета хватило смелости лечь на спину на горячий бархан и стрелять из «Дегтяря» по пикирующему, казалось, именно на него одномоторному самолету. Очередь взметнула песок у Паши за головой, и оба – он и японец – вышли из поединка невредимыми.
Мучаясь от жажды и неопределенности, бойцы жарились и парились под беспощадным солнцем в открытых кузовах, стирая зады на деревянных ящиках с боеприпасами и прилаживая ноги в яловых сапогах на сложенные в груды шанцевые инструменты – лопаты, ломы, кирки. Воздух был сухим и жарким, как в духовке. А ночи проводили на быстро остывавшей земле, обнимаясь с оружием и кутаясь в шинели, с вещмешками под головами. Питались овсяной и перловой кашей с тушенкой из полевой кухни. А теплую, как моча, воду бойцам наливали из прицепной цистерны во фляжки по норме – всего-то по одному литру на рыло на целые сутки.
– И куда это нас везут? – приставал к Павлу на привалах его второй номер, ачинец Степка Ачкасов. – Нам осенью домой, а здеся, кажись, долгой войной запахло.
– Доведется, так и повоюем. Не ной!.. У меня вон Настя собирается родить, Сашке всего два года – могут сиротами остаться. Так что мне, дезертировать? Да отсюда далеко и не убежишь. А у тебя забота маленькая – мне патроны подавать и только за себя отвечать. У нас вон в девятнадцатом годе в поселке пьяные казаки тринадцать красных пленных зарубили. Потом ихними именами улицы назвали. Я на Карнаева живу. Может, и четырнадцатая появится – имени героя Павла Куприенко.
– Ты, Стеклодуй, силен трепаться, а мне мочи нет, как муторно. Прям застрелиться хочется.
– Помолчи, дурак! Стукач услышит – тебя за панику в энкавэдэ быстро за муди притянут. И не видать тебе Ачинска лет десять, как своих ушей.
Под вечер третьего дня колонна остановилась у реки с мутной водой и крутыми берегами. Политрук просветил: «Река называется Халкин-Гол. Япошкам она понадобилась, захватить хотят у монгольских товарищей и по ней новую границу с Манджоу-Го установить. Но мы самураям зубы обломаем, как в прошлом году на Хасане».
Река показалась Павлу малость похожей на Качу, приток Енисея, только вода в нашей речке после половодья чистая, в любом месте дно видать. По обоим берегам Качи тянутся улицы его родного таежного поселка. С кормильцем-стеклозаводом на левом берегу – у подножия гряды покрытых соснами сопок. До армии Павел вкалывал на нем ударником-«стеклодуем» – почему-то так именовали свою огненную профессию стеклодувы. И в армии за Пашей это слово закрепилось кличкой – Стеклодуй.
Вместо ужина последовала команда: немедленно окопаться вдоль берега. Для начала, по уставу, следовало выкопать ячейки для стрельбы лежа. На рытье по пояс, а тем более в полный профиль не хватило сил ни у бойцов, ни у командиров. Перед рассветом снова тревога: «Рота, становись!» И шагом марш на противоположный берег реки по упруго пружинящему под ногами понтонному мосту, возведенными саперами за ночь. Пока не подоспели японцы, под убийственно палящим солнцем стали спешно копать траншеи в полный рост – теперь уже метрах в ста от другого, восточного, берега.
Выкопать и до пояса не успели, как снова раздалась команда: «По машинам!» Поехали вслед за колонной бронемашин и артбатареей навстречу солнцу. Через несколько километров бронемашины стали стремительно развертываться в цепь, автомашины с прицепленными к ним орудиями тоже быстро разбежались по фронту, и их расчеты, выскочив из кузовов, развернули стволы вслед бронемашинам. Грузовики с пехотой нагнали бронемашины, и Паша со своим «Дегтярем» и вторым номером Степой Ачкасовым ринулся в первую в своей жизни атаку на японцев.
22 мая, когда Жуков находился еще в Союзе, японцев выбросили за пределы Монголии, и боец Куприенко окапывался, сам того не зная, на границе с Китаем. А через шесть дней в наступление перешли японцы, и недавним победителям пришлось спешно удирать, чтобы не угодить в окружение. Если бы не батарея красноярца, старшего лейтенанта Бахтина, уничтожившая несколько бронемашин узкоглазых, русским бойцам и монгольским цирикам пришлось бы не сладко. Слава Богу, те, кто уцелел от самурайских бомб, снарядов и пуль, успели вовремя переправиться на западный берег Халкин-Гола.

***
В один из дней – дат Паша, ясно дело, не помнил, дневников не вел, при часах сроду не форсил, – к вечеру, когда красноватый расплавленный диск солнца опускался по горячему белесому небосклону, произошла первая, не запечатленная ни одним историком, встреча бойца-стеклодуя Куприенко с комдивом Жуковым.
Комдив с биноклем на груди, в сопровождении десятка других, более мелких по рангу, военачальников, обходил позиции у переправы. Хотел лично удостовериться в добротности проделанной наспех работы. Одетые в габардиновые и бостоновые гимнастерки важные персоны шли, макая носовыми платками пот с умных лбов, вдоль бруствера траншеи. Часто останавливались – смотрели в бинокли на восток, в сторону отрогов Большого Хингана, где укрывались японцы со всем своим хозяйством. И потом не громко о чем-то совещались.
Паше Куприенко, млело скучавшему в ячейке у своего ручного «Дегтяря», вздумалось хоть раз в жизни побеседовать с настоящим комдивом. Будет после дембеля чем похвастаться в поселке перед родными и знакомыми. Он выждал подходящий момент и, легко выпорхнув из окопа на гребень бруствера – потный, чумазый, небритый – появился перед командирами, как черт из табакерки. Плотный человек с красным от жары лицом и в промокшей на выпуклой груди от пота гимнастерке комдива застыл у основания бруствера, оказавшись на полметра ниже бойца. Он сердито смотрел на него исподлобья из-под лакированного козырька фуражки, подрагивая тяжелым подбородком с ямкой, напоминавшей воронку от разрыва снаряда.
– Разрешите обратиться, товарищ комдив! – выкрикнул Паша пересохшим от жажды и волнения сиплым голосом.
– Чего надо? – оторвав кисть от бинокля, резко потребовал комдив.
Генеральских званий в Красной Армии тогда не было, их ввели в следующем, сороковом, году. Через полмесяца после встречи с Пашей Жуков стал командующим 1-ой армейской группы, получил звание комкора, а через год был произведен в генералы. И только Павел Куприенко до конца своих дней остался рядовым. Зато, по компетентному заверению Иисуса Христа, ему предстояло стать первым в Царствии Небесном.
– Товарищ комдив, бойцы меж собой рассуждают, что мы завтра наступаем, – выпалил вечный солдат.
Жуков ошеломленно прострелил Пашу взглядом беспощадных серых глаз и приказал коротко, не разжимая гневно стиснутых зубов:
– П-шел на hui!
Паша шмыгнул в траншею и пробормотал снизу, обращаясь к пыльным хромачам комдива над своей головой, пришмякнутой разогретой на солнце стальной каской:
– Так я и так на ем – только ножки свесил! A охальник, меня бабка учила, на том свете будет горячую сковороду поганым языком лизать.
Рядом, схватившись за живот и оседая на дно окопа, захлебывался беззвучным хохотом его второй номер, конопатый Степка Ачкасов с облупленным на солнце розовым, как у клоуна, носом:
– Хорошо поговорил ты, Пашка, с бугром! Будет, о чем в твоем Стеклозаводе рассказать…
А Павлу почудилось, что и удаляющееся начальство над его головой тоже хихикало – не громко, конечно, уважительно.
Через минуту, как из-под земли, появился ординарец и с ехидным прищуром потребовал следовать за ним в блиндаж командира роты. Там они хором, командир и политрук, вставили Павлу пыжа за обращение к вышестоящему начальнику не по команде. И в заключение воспитательной головомойки подарили три наряда вне очереди.
 – Язык твой, рядовой Куприенко, – твой злейший враг, – назидательно констатировал политрук. – Мы на тебя представление написали – медаль «За отвагу» мог бы с гордостью носить. А ты на бруствер, как ванька-встанька, перед комдивом выскочил. На какой этот самый болт, большой и с винтом, спрашивается?..
Жуков о своей беседе с красноармейцем тут же забыл, зато Куприенко в одночасье обрел популярность звезды. На каждом перекуре бойцы требовали от Стеклодуя поведать о его задушевной встрече с комдивом.
Фантазии Павлу было не занимать. Поэтому в его интерпретации крохотный эпизод из солдатской биографии каждый раз дополнялся новыми живописными деталями, способствуя подъему боевого духа красных бойцов.

***
Вскоре, впрочем, стало не до шуток.
Японцы очухались, подтянули свежие силы, возобновили беспрерывные бомбежки и артобстрелы позиций русских. И если бы не решительные действия Жукова, то никогда бы Паше Куприенко не видать своего поселка и не выдувать из расплавленного стекла графины, бутылки и кувшины.
Мой герой-пулеметчик Павел Куприенко со своим вторым номером Степаном Ачкасовым и тысячами их боевых товарищей вновь оказались на восточном берегу Халкин-Гола – на плацдарме, отрезанном от остальных советских частей. И если бы Жуков выполнил дурацкий приказ приехавшего из Москвы начальника Главного артиллерийского управления, командарма I-го ранга Григория Кулика об отводе нашей артиллерии с восточного плацдарма, то вся наша пехота, брошенная на произвол судьбы, без орудий и бронемашин, один на один против японских танков, унавозила бы своими телами монгольскую степь. А так пехотинцы и артиллеристы с 22 июня по 5 июля круглые сутки отбивали атаки японцев и сковывали большую часть их пехоты, артиллерии и танков. За это время русские и монголы разгромили японцев в битве за гору Баин-Цаган. Наши бойцы называли эту высоту на свой лад: Баян-Цыган.
Бомбежки, артобстрелы, цепи самураев, норовящих добежать до русской траншеи и нанизать тебя на плоский штык, – вся эта канитель для Павла слилось в бесконечную цепь кошмаров наяву. От разрывов и стрельбы, вынужденной бессонницы, жажды и голода он перестал чувствовать себя, замечать что-то вокруг. И только когда до него доходила команда «огонь», он выставлял на бруствер свой «Дегтярь». Совершенно не думая, выбирал цель и стрелял короткими очередями по согнутым на бегу фигурам самураев, инстинктивно опасаясь перегреть пулеметный ствол. И время от времени перебегал на другую позицию и бешено орал: «Степка, диск давай!..»


***
В какой-то вечер, после неизвестной по счету отбитой атаки самураев, за ним прибежал посыльный и велел немедленно явиться к ротному. В углу блиндажа, освещенного коптилкой, кроме ротного, старшего лейтенанта Петра Гончарика – Пашина земляка, – на ящике с патронами сидел и писал в блокноте, положенном на кожаную полевую сумку на свои колени, незнакомый человек нерусской наружности в сдвинутой на затылок пилотке. Он поднял лицо с короткими усиками под вислым носом на Павла только после его доклада ротному о прибытии.
– Присаживайтесь напротив, товарищ Куприенко, – попросил он мягким картавым голосом, ткнув карандашом в другой патронный ящик. – Я Константин Симонов, корреспондент вашей газеты «Героическая красноармейская». Вы ее, конечно, читаете?
– Ни разу такую не видел, – простодушно сказал Паша, с любопытством глядя в холеное лицо парня примерно своего возраста в форме командира.
– Мы же на плацдарме, – напомнил из своего угла ротный Гончарик. – Слава Богу, что нам боеприпасы и сухой паек иногда подбрасывают.
– Да-да, понимаю. Я сам чудом до вас, товарищи, добрался с разведчиками. Вот старший лейтенант Гончарик характеризует вас как героя. Расскажите, пожалуйста, как вы бьете самураев.
– Кто, я герой? – искренне изумился Павел, вспомнив о встрече с Жуковым и нарядах вне очереди, из-за которых он три ночи находился в дозоре и не доспал. – Когда бомбежка начинается, мне кажется, что все бомбы на мою башку валятся. А когда япошки в первый раз на нас в атаку пошли, я с закрытыми глазами в них стрелял. Попадал ли, – ей Богу, не знаю. Все стреляли. Может, тоже с закрытыми глазами. Редко, кто скажет, – «я попал». Сейчас вроде смелей стал, пообвык и с открытыми строчу. Однако угадать не могу – моя пуля попала или кого-то другого из наших. Ведь эти узкоглазые прут, как мураши, на рожон – ничего не боятся! Им, говорят, и харакири ихнюю сделать, как два пальца… А я бы вот не смог! У нас и без харакири от роты хорошо, если половина бойцов осталась. Вы бы там, товарищ политрук, написали, чтобы нас на отдых отвели. Все тело без бани чешется, спасу нет! А вши заведутся – и тиф начнется, как в гражданскую. Вот об чем бывалые мужики беспокоятся.
– Хорошее интервью, – печально сказал вислоносый военкор Симонов. – Спасибо, товарищ Куприенко. Жаль, света мало: заснять вас для газеты не смогу.
– Слушайте вы больше этого чудака! – слегка взорвался ротный. – Ему, народному артисту, лишь бы людей насмешить. Я вам еще расскажу, как он с комдивом Жуковым побеседовал… А лучшего пулеметчика в нашей роте нет. Сибиряк, земляк мой, красноярец. Он и с закрытыми глазами из своего «Дегтяря» белке в глаз попадет!
От этой похвалы ротного Паша чуть не прослезился.
А, может, в это же время, как потом напишет Симонов, «командующий сидел в углу на своей неизменной парусиновой табуретке и показывал нагнувшемуся над картой командиру бронебригады, куда тот должен вывести один из своих батальонов, к рассвету переправив его на восточный берег».
Бронемашины все же пользительней газеты. Но и наши газеты, и японские листовки, рассыпанные с самолетов, меж бойцами на самокрутки расходятся, глазом не успеешь моргнуть.
Пока Жуков давал указания командиру бригады, не исключено, что в те же минуты пулеметчик Куприенко, скорчившись на дне траншеи, кимарил в обнимку с «Дегтярем» и ласкал во сне свою Настю.

***
Не даром Паша боялся бомбежек. И для него нашлась у генерала Камацубары, командующего 6-ой армии, бомба. Только Паша от нее, пусть и не совсем, увернулся и остался в живых. Его оглушило и засыпало землей. Очнулся он, уже без «Дегтяря» и своего второго номера Степки Ачкасова, на соломенном матрасе в полевом госпитале.
В тот же день он снова увиделся с Жуковым. Комкор сам вышел на него. Руководствуясь давней привычкой доверять, но проверять, на пути к передовой он заглянул в госпиталь.
Паша чуть с нар не соскочил, когда над ним повисло лицо командующего.
– Я тебя, солдат, где-то видел? – строго спросил Жуков.
– Так все на ем же, куда вы меня послали, – окончательно очухался Павел.
– А-а, вспомнил! – тепло улыбнулся Стеклодую бывший мастер-скорняк. – Ну и как тебе на ем? На меня зуб не точишь?
– Да что вы, товарищ комдив? Я привык – меня с детства посылают. И я, бывает, тоже.
– Ошибся, брат, – я уже комкор! Ладно, солдат, выздоравливай. Спешу, мне еще воевать надо…
И отправился победно завершать любимую свою военную операцию – номонханский инцидент на Халкин-Голе. Вернуться в Москву триумфатором и, по воле Сталина, совершить звездную карьеру.
История постоянно пульсирует, ставя под сомнение, казалось бы, запечатленные в ее анналы истины.

***
Вот и я, автор этого повествования, в 70-ую годовщину победы на монгольской реке читаю версии, названные мифами, о номонханской операции в весьма уважаемой газете. Один из «мифов» толкует, что, может, и зря Жукову приписывают триумф. Над ним же стоял еще командующий 1-ой Дальневосточной армией и Дальневосточным фронтом Григорий Штерн, тоже получивший Героя в тридцать девятом за Халкин-Гол как координатор и снабженец боевых действий. В сорок первом году, перед самым началом Отечественной, 7 июня, генерал-полковника Штерна, в то время отвечавшего за противовоздушную оборону страны, арестовал и пытал Берия и его подручные. Немецкий транспортный самолет нагло пересек госграницу СССР, пролетел над Минском, Смоленском и благополучно приземлился в Москве. А за такое ротозейство надо по полной! Оказалось, что Григорий уже давно, еще до Халкин-Гола, был немецким шпионом. Поэтому он и на озере Хасан против японцев операцию чуть не провалил. А в советско-финской кампании вообще целую дивизию и танковую бригаду финнам позволил окружить и полностью уничтожить. Так что оснований для расстрела героя без суда и следствия было более чем достаточно. Что Берия и сделал в октябре сорок первого. С ведома Сталина, конечно, якобы не любившего евреев, как утверждают некоторые биографы Штерна. Но любил же он верного ему Лазаря Моисеевича Кагановича!..
А касательно лавр победителя на Халкин-Голе, можно докатиться и до полного абсурда. Так, если идти дальше, почему бы не приписать эту победу премьер-министру Монгольской народной республики Хорлогийну Чойбалсану и его цирикам? Он тоже стал маршалом. И всего-то через три десятка лет спустя после смерти, был осужден за массовые репрессии и разгул беззакония в своей стране. Ведь политиков хлебом не корми, а дай поизгаляться над своими предшественниками за их ошибки и перегибы, дабы прикрыть собственную немощь и мелкотравчатость.

***
А Пашу Куприенко доставили на перекладных по 650-тикилометровой грунтовой дороге в Читу, подлечили его шарабан от контузии и демобилизовали. Без труб и барабанов, без званий и наград вернулся он в поселок Памяти 13 Борцов.
Двух сыновей, Сашки и Володьки, было мало. И он первым делом приступил с Настей к дальнейшему продолжению куприенковского рода и дутью стеклянных изделий на родном заводе, чтобы себя и свой род прокормить. К началу Великой Отечественной Настя была на пятом месяце беременности третьим ребенком...
А вот Степан Ачкасов в Ачинск не вернулся. Об этом Павел узнал почти через год, случайно. Погиб, сказали, Степа в день нашего решающего наступления на Халкин-Голе, 30 августа. А от чего и как – кто об этом расскажет?.. Он же не генерал или маршал, чтобы о нем длинные реляции сочинять. Принесла почтальонша родителям казенную отписку: «Пал смертью храбрых» – и весь сказ…
Впрочем, и некоторым целеньким и здоровеньким японским честнягам-военачальникам позор номонханского конфликта полагалось согласно кодексу чести разрешать не самым приятным самурайским средневековым трюком – самостоятельно вспороть себе живот вдоль и поперек, доказав этим свою верность императору.

Война 2-ая.
Битва за Москву
В том же тридцать девятом две тысячи делегатов 18-го съезда ВКП (б) в Кремле с огромным воодушевлением – долго несмолкающими аплодисментами и выкриками здравниц в честь товарища Сталина и утвержденных загодя в ЦК патриотических лозунгов – проголосовали за то, что социализм в СССР в основном построен. Еще немного, еще чуть-чуть – и через одну-две пятилетки грандиозное здание социализма ослепит человечество своим величием и заманит его в свое необъятное чрево. А там, глянь, и коммунизм не за горами. А пока что власть следовала библейской заповеди: отнимала у неимеющего и то, что имеет.
Так что после объявления о недостроенном социализме контуженый солдат Павел Куприенко в своем поселке перемен к лучшему не заметил. Все так же гудел, дымил родной завод и вызывал очередную смену пролетариев в загазованные цеха протяжным паровым свистком на макушке закопченной трубы. Рабочие по-прежнему ютились в дореволюционных бараках, построенных хозяином-капиталистом, и в старых бревенчатых избах. А церковь обезглавили и превратили в дом культуры, куда иногда приезжала из Красноярска кинопередвижка, по субботам проходили танцы под баян, а по революционным праздникам давались концерты самодеятельности и продавали бочковое пиво.
Строить, как прежде всем миром, свои дома советская власть под угрозой посадки на десяток лет за хищение стройматериала из тайги – как священной социалистической собственности – запрещала. Поскольку сосны и лиственницы нужны были государству, в частности, для продажи Германии и возведения Краслага для перевоспитания в его апартаментах несознательных россиян. Добрая половина из них не могла расстаться с пережитками проклятого прошлого в своем сознании – воровала, пила, дралась, убивала и насиловала. Да и классовая борьба вместо того, чтобы утихнуть, по мере приближения к коммунизму все возрастала и возрастала. И своевременно дельный совет подсказал партии и правительству один пролетарский писатель: «Если враг не сдается – его уничтожают». И тут уж без ежовых и бериевских рукавиц никак не обойтись!..
Пилили, рубили и вывозили бревна из тайги на себе и лошадях в основном зэки и ссыльные. После тридцать седьмого года нагнали в Сибирь со всех концов страны врагов народа разных возрастов и национальностей столько, что и приткнуться-то бедолагам было некуда.
Вслед за подписанием секретного пакта Риббентропа-Молотова в сороковом и сорок первом годах сибирское поголовье заключенных и ссыльных резко пополнялось не только за счет традиционного контингента, но освежилось сибирской ссылкой западных украинцев, молдаван, литовцев, латышей, эстонцев. Многим, кому повезло оказаться не на пустом месте – в голой тундре или лесотундре и умереть там от холода и голода, – селились в банях и хлевах для скота, оснастив их «буржуйками» и расплачиваясь за гостеприимство привезенным с Запада диковинным барахлишком.
Заработок на стеклозаводе даже у стеклодуев был нищенский. И если бы не огород, не своя скотина и таежный промысел кедрового ореха, грибов, ягод, рыбы, а повезет, так и живности – белки, зайцев, косачей, – то впору было добровольно лечь и протянуть ноги.
Скоротечная война с Финляндией сорокового года Павла Куприенко напрямую не коснулась. А когда немцы-гады вероломно на нас напали – он угодил в первый призыв, и как отслуживший действительную боец уже в июле с вновь сформированным сибирским полком оказался под Москвой. Испытал в отступление и в контратаках столько в составе 30-ой армии на Калининском фронте, что лучше не рассказывать. Благо, что в окружение и в плен не угодил, не пропал без вести в тверских лесах и болотах.
Его знакомцу Жукову тоже досталось на орехи. Иосиф после Халкин-Гола Жору сильно возвысил – дал звание генерала армии, назначил командующим самого большого, Киевского, военного округа, а потом и начальником Генштаба РККА. А в начале войны, 29 июня, Георгич, трезво оценивший оперативную обстановку на Украине, неосторожно предложил Виссарионычу отвести наши войска за Днепр, сдать немцам Киев и спасти миллионы русских воинов от уничтожения и плена.
Сталин, знамо дело, залупился, назвал этот совет «чепухой». Ведь сказано было – ни шагу назад, войну вести на чужой территории! А тут какой-то «Жюков» ратует даже не за оборону, а за позорное отступление…
В ответ упрямый и самолюбивый генерал с угрюмым напором прорычал: «Если начальник Генштаба мелет чепуху – освободите его и пошлите на фронт». Товарищ Сталин, как известно, возражений не переваривал и руководствовался известной формулой некрасовского крепостника: «Кого хочу – помилую, кого хочу – казню». Хотя публично и призывал к критике и самокритике, и большевистской принципиальности. Предпочитал критиковать сам, после чего физически уничтожал объект критики. И оставался, как жена Цезаря, вне подозрения. Верный этим неизменным принципам, Главнокомандующий и недавний благодетель в течение получаса заготовил приказ о снятии показавшего зубы генерала армии с должности и направил исправляться на Западный фронт – в Смоленскую область, под Ельню.
Думается, к столь скороспелому решению Сталина подтолкнули и служебные аттестации, сочиненные некогда бывшими начальниками Жукова. Так, командир-военком дивизии Константин Рокоссовский за одиннадцать лет до этой стычки написал, что Жуков обладает железной волей, но «упрям и болезненно самолюбив». А штабную и преподавательскую работу «органически ненавидит». Годом позднее Семен Буденный, член Реввоенсовета Союза ССР и инспектор кавалерии РККА, добавил в его адрес пару других «комплиментов»: Жуков – волевой командир, но «излишне жесток и грубоват». То есть Семен установил для себя некоторое виртуально-индивидуальное положительное мерило жестокости и грубости, за превышением которого следует осуждение.
Так что в деловой перепалке вождя с начальником Генштаба нашла коса на камень: вспомните, как в известном в свое время «ленинском завещании» Ильич аналогично отозвался о «прекрасном грузине», Джугашвили Иосифе с партийной кликухой Сосо, страдающем грубостью?.. Да и где вы найдете нежно воспитанных грабителей банков?..
Горбатого могила исправит. Но война все спишет: на фронте Жукову будет комфортнее и толку больше, чем в Генштабе или в кабинете Ставки. Да и Сталин для себя вскоре сделал выводы, поняв, что в отношении сдачи Киева погорячился, остался в дураках, а его оппонент был стопудово прав, предрекая катастрофу. Недаром же он в августе сорок второго назначил Жукова своим первым замом как Главнокомандующего и замом наркома обороны. Сам-то он на фронте не показывался. Предпочел, чтобы Жуков представлял его во всех самых гиблых точках. Словом, Сталин использовал своего зама, как царь Балду в известной сказке Пушкина, подбрасывая ему новые и новые задачи и испытания. При этом все победы назывались сталинскими. А за поражения по вине Верховного расплачивались жертвы, выполнявшие его устные и письменные приказы, основанные на самодурстве.
На первом из этих испытаний по борьбе с немцами, под Ельней, на реке Десне, притоке Днепра, Жуков в конце августа – начале сентября блестяще провел свою первую операцию в Отечественной войне. Его фронт нанес мощный удар по немцам и вынудил войска группы армий «Центр» перейти к обороне.
Воинские части, отличившиеся в боях под Ельней, удостоились звания гвардейских. Так что Жуков фактически стал отцом советской гвардии.
А 9 сентября Сталин, отстранив от командования Ленинградского фронта бравого, но бестолкового Клима Ворошилова, послал Жукова спасать от захвата и уничтожения «колыбель революции». Осажденный германцами город благодаря воле и упорству нового командующего выстоял, остался советским, чтобы потом в течение более двух лет около миллиона его жителей вымерли от обстрелов, голода и холода.

***
Однако Москва явно не могла обойтись без Жукова. И Сталин, назначивший себя Верховным Главнокомандующим, 7 октября отзывает его из Ленинграда в свою Ставку.
Вождь болен, Жукова встречает с подчеркнутой сухостью на своей квартире. После короткого разговора приказывает генералу выехать в штабы Западного и Резервного фронтов для изучения обстановки на месте. А 10 октября благословляет его на командование Западным фронтом, включив в него и войска расформированного Резервного фронта. Прежний командующий Западным фронтом, Иван Конев, остается заместителем Жукова.
Сталинское мудрое очко при этом нервно вибрировало: «Вы только посмотрите, товарищ Жуков, что Конев нам преподнес! Немцы через три-четыре дня могут ворваться в Москву».
Не хватало еще возопить: «Спасите, помогите, товарищ Жуков!..»
При этом о своем личном вкладе в победное шествие германцев по русской земле Главнокомандующий, конечно, предпочел умолчать. Вдобавок навесил на Жукова почетное поручение: обеспечить безопасность проведения торжественного заседания ЦК ВКП (б), правительства и генералитета на станции метро «Комсомольская» в честь 24-ой годовщины Октября. А на следующий день, 7 ноября, провести парад войск и демонстрацию трудящихся на Красной площади.
На легендарном параде вождь с заснеженной трибуны мавзолея обратился к идущему на смерть воинству – регулярному и народному ополчению – и всему российскому народу, насильственно отторгнутому от Бога, с трогательной призывной речью. Учеба в духовной семинарии для разрушителя храмов не прошла даром: свою мольбу он начал религиозно-душещипательными словами: «Дорогие братья и сестры…»



***
После возвращения на Западный фронт Георгий Константинович однажды ночью, рискуя нарваться на немецких диверсантов, рванул с охраной и штабниками на авто для выправления критической ситуации 30-ой армии, переданной от Калининского фронта в состав его, Западного, фронта. К тому времени немцы прорвали оборону этой армии, расчленили и оттеснили ее за Волгу. Заодно, уместно заметить, с находившимся в ее изрядно поредевших рядах бойцом Павлом Куприенко.
При переправе через великую русскую реку на подручных средствах вблизи утлого плота, на котором сгрудилось все Куприенкино отделение, совсем некстати рванул, брякнувшись в воду, немецкий снаряд. Плот встал на дыбы, все и вся соскользнули с мокрых бревен в ледяную воду.
Благо, что сибиряк в свое босоногое детство научился плавать в реке Каче и таежных озерах. А в армии на Дальнем Востоке еще и увлекался спортивной гимнастикой. Без этой подготовки стать бы Паше в тот день, как и четверым его товарищам по плоту, лакомой пищей для волжских окуней, сомов и другой плотоядной рыбы. А он в полной амуниции выплыл на восточный берег с верным «Дегтярем» на горбу. Иначе нельзя: за утрату оружия реально грозил расстрел или, того не слаще, – отправка в штрафбат.
Осенняя волжская водичка не пошла воину на пользу. Паша сильно простудился, угодил в полевой госпиталь. Там, в сырой землянке, разогреваемой с его помощью «буржуйкой», быстро вылечился медицинским спиртом и аспирином. А своим веселым нравом и проворной услужливостью понравился главному врачу, и тот оставил его при себе на посылках, прикомандировав к похоронной команде. Ненадолго, правда. Вскоре Паша пришелся по душе не только главврачу и собирателям павших на полях сражений, но и бойким медсестричкам. Одну, тоже бойкую и веселую, даже изловчился это самое… Ну да ладно, секс к войне относится весьма отдаленно!
И уж совсем не захотел расставаться с медбратом командир стрелковой роты, старший лейтенант Николай Еремин, уроженец города Свободный на Амуре. Старлей угодил в госпиталь со сквозным легким ранением бедра. Подарив главврачу трофейный «парабеллум», ротный уговорил взамен отдать ему Павла в качестве своего ординарца. Сделка состоялась. И рядовой Куприенко, последний раз поцеловав случайную фронтовую подругу, вооруженный по блату редким на то время автоматом ППШ, отправился в траншею на «передок» важной особой, приближенной пусть не к императору, но к доброму и отзывчивому комроты.
Павлу шел двадцать девятый год, у него в октябре, как он узнал по письму от Насти, родился третий по счету ребенок – дочка Лиля. А ротному всего двадцать три. Так что он своего ординарца уважал за возраст, боевое халкингольское прошлое. Поэтому за обедом не обходил без внимания – тоже наливал ему водки-сырца из личной фляжки. А, слегка захмелев, бывало, мечтал:
 – Война кончится – женюсь. И будет у меня, Павел Михайлович, как у тебя, два сына. Первый будет знаменитым поэтом, потому что я стихи люблю, – и это ему передастся. А второй станет художником, как я. Хочешь тебя нарисую – будешь похож больше, чем на снимке фотокоровском…

***
Как автор не стану хвастать: ни Жуков, ни Куприенко не переписывались и, вообще, ни ухом, ни рылом не ведали о жизни друг друга. Хотя, по большому счету, обоюдно помогали один другому на поле брани, заботясь о свободе и независимости нашей Родины.
Этот взаимный интерес снова свел их в тот день, когда Жуков с командного пункта 30-ой армии, не имеющего надежной телефонной и радиосвязи с войсками, потребовал от командиров дивизий и полков предоставления кратких письменных рапортов об оперативной обстановке, числе боеспособных штыков, вооружении, боеприпасах и материально-техническом обеспечении.
Как на грех, немец в тот день словно с ума спятил, – бомбил, обстреливал из всех видов оружия, но почему-то не атаковал. От роты старлея Еремина и его ординарца Куприенко и так меньше половины людей осталось, а тут появились новые сверхнормативные убитые, раненые, контуженые.
И в этот момент, когда от взрывов вся земля ходуном ходила, в блиндаж ротного вваливается распаренный, осыпанный землей, с измазанным копотью лицом верзила в телогрейке под два метра ростом – офицер из штаба дивизии.
– Привет, Еремин! Узнаешь меня? Сопровождающего моего убило. Срочно должен пакет на КП армии доставить. Дай кого-нибудь толкового – пусть подстрахует и, если меня грохнет, пакет отдаст командующему.
– Вот самый лучший боец – Павел Куприенко, мой ординарец, красноярец. От сердца отрываю, капитан. Иди, Павел Михалыч! Вернешься – на медаль «За отвагу» представлю, как минимум…
Перемещаться зигзагами по присыпанной снегом траншее, переступая через сидящих на корточках бойцов, было не очень опасно. Дальше, по мелкому ходу сообщения, когда они уже приближались к КП армии, бежавший впереди Павла могучий штабник, устав двигаться согнутым в три погибели, выпрямился – и тут же опрокинулся спиной назад. Крупный осколок от разрыва мины или снаряда снес у офицера полчерепа вместе с шапкой. Кирзачи Павла мгновенно оказались в луже крови, и он несколько мгновений не знал, что делать.
В окопах на Халкин-Голе и здесь, под Москвой, и в боях, и в госпитале, когда в похоронной команде собирал убитых и раненых, он привык к крови и смерти. Но вот так, перед своим носом, в упор, увидеть гибель здоровенного мужика не приходилось. Трудно было снимать из-под спины убитого полевую сумку. Павел хотел уже воспользоваться ножом – разрезать наплечный ремень и выдернуть ее, – когда приподнять деревенеющее тело капитана помог ему спешивший от КП человек со шпалой на воротнике шинели.
– И что же ты, братец, каску не одел? – запоздало пожалел он штабника, пока Павел тянул сумку из-под убитого и перекидывал ремень через то, что осталось от головы капитана.
С этой сумкой на плече и двумя автоматами на шее Павла, вымазанного в земле и крови, остановили сначала, судя по петлицам на воротниках шинелей, двое энкавэдэшника, а потом – часовой в белом полушубке у входа в блиндаж КП, надежно упрятанный под накаты из бревен и толстый слой земли. Хорошо, что убитый еще в ротной землянке сообщил ему пароль – «штык».
Часовой, выслушав пароль и объяснение Павла, отодвинул в сторону полог на входе в блиндаж и отступил в сторону, дав ему спуститься по дощатым ступеням в подземелье. Навстречу пахнуло прокуренным теплом и запахом керосина. Дух исходил от большой лампы с эмалированным абажуром и закопченным стеклом. Она висела под низким потолком над большим столом, покрытым картой. Три человека в накинутых на плечи меховых бекешах, склонив головы, словно молились над ней.
– Из какой дивизии? – повернулся к Павлу один из них. – Давайте сюда.
Куприенко обомлел: неужели снова Жуков?
– Ну что стоишь, как дубина стоеросовая? Давай, что принес!
Павел сделал несколько шагов и протянул Жукову сумку.
– Ты бы мне еще свой «сидор» сунул. Что внутри?
– Не знаю, товарищ комкор.
– Постой, так это опять ты? Я тебя, по-моему, на Халкин-Голе видел. Здорово, солдат! – неожиданно потеплев лицом и улыбнувшись, протянул Жуков руку Паше из-под генеральской, на меху, бекеши.
Солдат ухватился за генеральскую кисть двумя пролетарскими ладонями.
– Два раза встречались, товарищ комкор. Вы меня сперва послали на хутор к бабушке. А потом – в полевом госпитале навестили, когда мне башку чуть не снесло. Ну и память у вас, товарищ комкор!.. Сумка не моя – командира убитого. Меня ротный с ним послал. Он из штаба нашей дивизии к вам шел с пакетом. Метров за сто отсюда лежит.
– Плохо охранял. Его убили, а ты, молись Богу, живехонек. Давай! – посмотрю, что там?..
Жуков положил сумку поверх карты, достал пакет, разорвал по краю, начал читать. И в этот момент наверху бабахнуло так, что потолок, казалось, подпрыгнул, а потом, показалось, с треском прогнулся и застонал, как тяжело раненый. Павел еле удержался, чтобы не распластаться на земляном полу.
И услышал спокойный голос Жукова:
– Кажется, прямое. Похвалите своих саперов, товарищи, – надежно строят.
– Разрешите идти, товарищ комкор! – обратился Куприенко, соображая, оставить автомат убитого здесь или унести в свою роту.
– Пережди артобстрел – тогда пойдешь. Дети есть?
– Трое, товарищ комкор!
– Вернись к ним живым, солдат, – им кормилец нужен. Вон табуретка – садись!
– Есть!
И почти сразу почувствовал, как у него закрутило, заворочалось, забулькало в брюхе – спасу нет! От свиной тушенки – не иначе. Ел ее недавно из жестянки холодную, наполовину с салом, запивая сырой водой, без хлеба – его несколько дней интенданты на передовую не подвозят.
Артобстрел не прекращался, но командиры не отрывались от карты, беспрестанно переговариваясь. А Павла взрывало изнутри – уже несколько раз едва не разрядился в ватные штаны. Наконец не выдержал и кинулся к выходу.
– Боец, стой! Куда? – остановил его резкий окрик Жукова. – Я тебе приказал: сидеть! Слышал приказ – ни шагу назад?!
Павел застыл, согнувшись и обхватив живот обеими руками. Боялся, что вместо ответа мог последовать другой звук.
– Что у тебя? Невтерпеж?.. Шагом марш вон в тот угол – и сери там в свою каску. Потом выбросишь. Исполняй приказ, солдат! Беспрекословно, точно и в срок.
Начальники переглянулись, не весело усмехнулись и хмыкнули.
…Процедуру исполнения приказа под грохот канонады над головами солдата и трех генералов описывать не стоит. А впоследствии, когда в его присутствии кто-то начинал упрекать Жукова в жестокосердии и напрасных жертвах, Павел Куприенко опровергал клевету этим примером действенной любви маршала к своим солдатам.

***
Ротный, конечно, пошутил: ни к какой медали Павла не представил. Да и не до того было: немец снова напер, и 30-ой армии, чтобы спастись от разгрома, с боями пришлось отступать на восток, к Москве. Снег был еще не глубоким, но идти и бежать по нему в валенках, в телогрейке под шинелью, с вещмешком на спине, с автоматом на плече, автоматными дисками в подсумках и малой саперной лопаткой на ремне даже закаленному сибирской тайгой Павлу Куприенко было не сладко. А городские парни быстро выдыхались, обмораживались, не редко от холода засыпали в снежном окопе вечным сном.
Зарываться в землю, как раньше, сделалось невозможным. Мерзлый грунт обрел твердость камня, и не поддавался ни лому, ни кайлу. Потери убитыми, ранеными, контужеными от артобстрелов и бомбовых налетов с каждым днем возрастали. Политруки утешали бойцов: фашистским гадам без валенок, телогреек и треухов приходится и того хуже. Мерзнут, как тараканы и наполеоновские французы; так что им впору добровольно, как Отечественную двенадцатого года прошлого века, драпать от Москвы в свой Берлин.
Однако эффект от таких политинформаций сводился к минимуму. Немцы, стремясь довести до победного завершения операцию «Тайфун» по захвату Москвы, продолжали напирать тысячекилометровым фронтом с запада на восток. И уже приблизились к столице на расстояние орудийного выстрела от того места, где сейчас находится аэропорт «Шереметьево».

***
От замены Сталиным Конева на Жукова ожидать немедленного положительного результата было бы глупо. Хотя энергичными усилиями Жукова и Конева, оставленного его замом, да и всего командования фронта русским удалось перекрыть танкоопасные направления, мобилизовать войска на мощное сопротивление врагу и ускорить прорыв и выход из окружения многих полков и дивизий. Кроме того, Ставка не поскупилась на выделение из своего резерва одиннадцати стрелковых дивизий, шестнадцати танковых бригад, сорока артиллерийских полков. Твердым и оперативным руководством войсками, маневрами силами и средствами, быстрой реакцией на изменение фронтовой ситуации Жуков, сам, забыв о сне и питании, укреплял оборону. А контратаками изматывал противника. В отличие от Конева, отправлявшего людей атаковать противника в лоб, Жуков приказал командирам тщательно готовиться, проводить разведку, обходить противника с флангов, использовать складки местности – балки, овраги. От этого наши потери уменьшились вдвое.
Помогал нашим воинам, одетым гораздо теплее, чем немчура, безусловно, и генерал Мороз, выдавая из своего нутра на покрытые снегом и кровью русские пространства до тридцати-сорока градусов гиблого холода. Спасаясь от стужи, немцы насобачились плести лапти из соломы и носить отобранные у оккупированных баб варежки, чулки, платки и шали. Неисправимые оптимисты-политруки утешали нашу солдатскую паству проповедями о разложении в фашистской армии и о неотвратимом скором конце блицкрига.
Волновали сурового полководца Жукова и житейские проблемы. Мать и сестра с четырьмя детьми жили в его родной подмосковной деревне – Стрелковке. Еще восьмого октября, когда наши отступали к Москве, Сталин послал Жукова разыскать штаб Резервного фронта – им командовал любимец породистых кобыл и жеребцов маршал Семен Буденный.
Его, в гражданскую войну полуграмотного рубаку, вспомним не совсем кстати, в жанре великолепной карикатуры изобразил в «Конармии» Исаак Бабель; только неблагодарный бывший командир 1-ой Конной армии Семен Михайлович постарался подвести бывшего бойца Конной, сорокашестилетнего писателя под расстрел в сороковом году, накануне Великой Отечественной. А самому показать свою полную профнепригодность в этой войне, но дожить до девяноста лет и стать трижды Героем Советского Союза уже в мирное время за умение приспособиться к любой власти – от царя до Сталина, Хрущева и Брежнева включительно… Так вот и задумайтесь, кто из них больше еврей – Исаак или Семен?..
Не без труда Жукову удалось разыскать штаб Буденного, потерявшего управление войсками, в оставленном жителями и военными Малоярославце, всего в десяти километрах от Стрелковки. Однако времени на спасение матери, сестры и племянников не было. А немцы приближались, оккупация деревни была неминуемой. И это означало смерть самых близких людей, если не от пуль, снарядов и бомб, то от скорого фашистского суда над родными большевистского генерала. И действительно, через пару недель Стреловку заняли немцы. Однако за несколько дней до этого родных своих Жуков успел-таки отправить в Москву.
В тот же день, в Медыни, как бы в подтверждение его опасений за судьбу родных, Жуков увидел старую женщину, потерявшую разум. На развалинах сгоревшего дома она искала своих внуков, исчезнувших вчера без следа от разрыва немецкой бомбы. Сама она, как сказала Жукову ее соседка, осталась живой случайно – перед бомбежкой пошла к колодцу по воду, и, возвращаясь, увидела, как не стало ни дома, ни внуков. Даже у видавшего виды генерала армии от этого рассказа и вида безумной старухи волосы на голове зашевелились…
Решительного перелома в пользу русских удалось достигнуть только к концу октября.

***
Бойца, смертельно измотанные непрерывными боями, атаками и контратаками бомбежками и артобстрелами, ночными переходами гадали в наспех отрытой в снегу траншее, успеют ли интенданты к Новому году подвести водку и закуску. И в это время, было это 30 декабря 1941 года, ординарец Куприенко доставил своему ротному Николаю Еремину заклеенную клейстером записку.
 – Оповести, Павел Михайлович, командиров взводов: пусть сверят часы с моими: ровно в пятнадцать – атака на деревню Луконино, - пробежав глазами текст, приказал ротный. – До темноты надо ее взять. Может, там, если Богу угодно, и Новый год отметим. Сигнал начала атаки – зеленая ракета с правого фланга – с КП комбата. Дополнительные указания дам в четырнадцать тридцать. Пусть командиры взводов явятся ко мне.
А Павел подумал, что в трех взводах осталось по десять-пятнадцать бойцов. И никакой деревни перед траншеей он не видел. Наверное, как и многие другие, она существовала только на карте. Крестьянские избы одинаково хорошо горели в любое время года как от наших, так и от фрицевских бомб и снарядов.
Общее наступление Западного фронта на запад от Москвы Жуков, по согласованию со Ставкой, начал еще шестого декабря. А в целом полоса наступления всех фронтов развернулась на протяжении тысячи километров – от Твери до Ельца. За первые три дня боев наши войска отбросили немецкую группу армий «Центр» на сорок километров, освободив около четырехсот населенных пунктов. Так что тридцатого декабря Ереминская рота находилась, наверное, километрах в двухстах от столицы.
После пятнадцатиминутной артподготовки Еремин поднял роту в атаку, приказав Павлу не отставать от него. Мела густая поземка, и за ней не только немецкую траншею, но и света белого не было видно. Стреляли именно в белый свет, как в копеечку. Впереди пулеметчики тянули свои «максимы», поставленные на короткие широкие лыжи; а цепь автоматчиков и стрелков с мосинскими трехлинейками бежала, проваливаясь в глубоком снегу.
По команде Еремина, пулеметчики останавливались, разворачивали «максимы» в сторону противника и вели огонь длинными очередями. А остальная рота, как и положено по боевому уставу, ложилась, с головой зарываясь в снег и стреляя наугад, чтобы создавать для противника смертоносную плотность огня.
Немцы отстреливались вслепую из минометов и стрелкового оружия. Их траншея находилась метрах в трехстах – это и обычным шагом три минуты ходьбы. Но под непрерывным минометным и пулеметным обстрелом такие минуты превращаются в вечность. Цепь редела – сколько их появилось, убитых и раненых, сосчитать можно только после атаки.
А потом упал ротный Еремин. Куприенко бросился к командиру.
 – Куда вас, товарищ старший лейтенант? – крикнул он, захлебываясь снежным воздухом.
 – В ногу. Не отставай от роты, Павел Михайлович! Передай по цепи: команду ротой принимает Тагиров, командир первого взвода.
Приказ ротного Павел выполнить успел – и тут же нечистая сила бросила его на снег, и, как он ни пытался подняться, боль в ноге и животе заставляла искать успокоение в неподвижности.

***
В сознание привел знакомый веселый голосок. Он подумал о Насте, с трудом разомкнул веки и сразу узнал: это же медсестричка Лена, с которой у него состоялся мимолетный военно-полевой роман. Сколь тогда он на нее мужицкой силы перевел! И вот такое печальное продолжение.
Лена оглянулась по сторонам и поцеловала его в щеку. Успокоила:
 – Не журись, Паша. Третья нога, самая главная, у тебя целехонька, хоть сейчас могли бы на ней поплясать... Держись, скоро в тыл отправят с первой оказией. Хорошо, что у нас поработал. Ребята раненых на поле боя собирали, в лицо тебя узнали и подсуетились, внимание уделили, как нашинскому. Снегом тебя наполовину замело, откопали. Сперва думали – готов, не шевелишься. Слава Богу, разобрались – и бегом на носилках к нам. Пулю из колена хирург вытащил, чашечка вдребезги разлетелась. Ногу пока ампутировать не стали. Ну и из живота мелкие осколки удалили – там, если инфекция не заведется, заживет, как на кобеле. А ты кобелек хороший, добрый, я в тебя прямо влюбилась. Жалко, что ты детей столько настрогал, я бы с тобой и хромым после войны, Пашенька, жила.
 – А как ротный мой, Еремин? – перебил он Лену, с трудом шевеля онемелыми губами.
 – Тоже в ногу, но легче, чем у тебя. Кость задета, а колено цело.
 – Так его, может, со мной в тыл отправят?
Ему казалось, что с ротным он выздоровеет гораздо быстрее. Да и веселее им будет вдвоем. Он еще не знал, что для офицеров и рядовых условия в госпиталях были не одинаковыми. И даже здесь, в полевом госпитале, ему не довелось увидеться со своим молодым душевным командиром, мечтающим о сыновьях, – поэте и художнике.

***
Он смутно помнил, как его забрали с «передка», на чем и куда везли, чем кормили и поили, даже в каком госпитале делали операцию. Но как отказался от ампутации, сказав, что предпочтет умереть, чем лишиться ноги, – память сохранила. Организм ослаб, началась цинга, выпали все зубы, и когда к нему из Красноярска в Новосибирск, в госпиталь, в апреле сорок второго приехала Настя и не узнала его, он сам испугался. Оказалось, как плача и целуя его костлявое беззубое лицо и ребра, объяснила Настя, что у него и пролежни, и все тело поросло седым мхом, похожим на плесень. И все из-за того, что в госпитале санитарок не хватало.
Насте разрешили три дня поухаживать за мужем, даже питаться вместе с ранеными, а они ее хвалили, называли красавицей и завидовали немощному Паше. Он же ее, как и прежде, ревновал, боялся, что она может бросить его, калеку. Потому что и женился-то на ней обманом: пришел с бутылкой самогонки в дом родителей, сказал, что переспал с ней на сенокосе. И поэтому, как истинный джентльмен и комсомолец, хочет на ней жениться. Потом слух об этом распустил по всему поселку. Хотя у Насти уже был жених, а с Пашкой она ни разу с посиделок не ходила. И чмокнула всего один раз по нужде: играли на какой-то вечерке в «бутылочку», и горлышко указало на Пашку.
Его провокация удалась: жених назвал невинную шестнадцатилетнюю Настю курвой и ****ью и пригрозил вымазать ворота ее дома дегтем. Во избежание позора отец приказал своей любимице срочно расписаться в сельсовете с Павлом. Свадьбы и венчания ввиду столь печальных обстоятельств не играли. Денег не нашлось у Паши даже на бутылку. Он привел жену в свою комнатушку в бараке, они поели хлеба и отправились в многотрудный путь до Золотой свадьбы. А потом и дальше – до гроба.




Война 3-ья.
Самая затяжная – на выживание
Иисус Христос «… призвал двенадцать и сказал им:
кто хочет быть первым,
будь из всех последним и всем слугою».
Евангелие от Марка 9:35

В наказание за это коварство по любви Бог приговорил Павла к пожизненной ревности, иногда доводившей его почти до помешательства. А может, и две войны ему мозги набекрень повернули, и воображение на редко затмевало разум.
В апреле, пятого дня 1943 года – выходит, через год после свидания Павла и Насти в новосибирском госпитале, – вернулся солдат с раной на костылях в свою нищую хатенку в поселке Памяти 13 Борцов. Настя встретила его на красноярском вокзале, и они добирались до поселка два дня. Сначала на пойманном за городом грузовике доехали по московскому тракту до поселка Емельяново. Там ночь перебились у дальних родственников. А на следующий день, как заранее разведала Настя, на базу сельпо должен был прибыть за продуктами ЗИС-5 со стеклозавода. Грузовик представлял собой чудо военной техники – питался только угарным газом от сгорания чурок в цилиндрической печке, пристроенной вертикально между кузовом и кабинкой. А шофер наедал морду за счет баб, которых возил из Стеклозавода в Емельяново на базар и обратно, – драл с них по десять рублей. И хоть в войну за них и одного яйца не купишь, для крестьян это были сумасшедшие деньги. Но толстомордый Ющенко, избежавший призыва на войну под предлогом некой болезни, имеющей в народе название «воспаление хитрости», проявлял фашистское бездушье: «Не хошь платить – шлепай пешедралом!..» Он и с Павла с Настей хотел двадцать рубчиков хапнуть, но не на тех напал! Паша взбесился, забрызгал слюной. Назвал тыловую крысу «гансом не добитым», огрел его костылем по плечу и пригрозил тут же доковылять до военкомата и милиции.
– Тебя, сволочь бандеровская, не на фронте, так в тюрьме за грабеж советских баб угробят, как пса шелудивого!
Угроза подействовала мгновенно, и до своей избы Павел доехал в кабине полуторки, почти как Жуков в Кремль – на правительственном лимузине «ЗИС-110».
Однако толсторожего водилу такой джентльменский жест доброй воли от Пашиной мести не спас. Через много лет после войны Ющенко стал являться на праздники Победы, неведомыми путями став ветераном войны в орденах и медалях, с нашивками о тяжелых ранениях. Выхлопотал пенсию по инвалидности, чтобы бесплатно ездить в санатории как ветеран ВОВ. Павел в один из приездов в поселок из Красноярска узнал об этом чудесном превращении тыловика во фронтовика. Забилось в нем ретивое от такой наглой несправедливости, посовещался он с парой старых приятелей и собрал поселковых ветеранов у дочери Лили на дому. За крепкой выпивкой старые солдаты, мешая правду с выдумкой, сочинили нечто подобное посланию турецкому султану – коллективную жалобу в районную прокуратуру. И на долгие годы пропал из поселка лжефронтовик, потешивший свою подлую душонку краденым тщеславием.
А дурная ревность Павла проявилась с первой минуты, как он и Настя вошли в избу с мороза, и навстречу засеменила, протягивая к ним ручонки, полуторагодовалая Лилька. А Павел сделал вид, что ее не заметил, обошел девчушку и кинулся к сыновьям – шестилетнему Сашке и четырехлетнему Вовке.
– Ты ч; это, Павел, Лилькой-то брезгуешь? – возмутилась худая и бледная от недоедания и работы на стеклозаводе Настя. – Ты же ее ни разу не видел!
– И видеть не хочу! Не знаю, чья она – моя или татарина какого.
– Да ты ч;, белены объелся, али клещ энцифалитный в темя укусил? Когда тебя на фронт забрили, я на пятом месяце была!
– Может, и была, но родила-то без меня…
Словом, не взлюбил Павел Лильку с первого дня так, что Настя боялась ее с ним одним оставлять. Прежде, чем идти на работу, предпочитала увести девочку, похожую на отца, как две капли воды, к своей сестре, бездетной Любе, или к свекрови.
Завистливые вдовушки, молодыми оставшееся без убитых на фронте мужей, наплели на Настю напраслину – сказали, что к Насте похаживал один фронтовик – отпускник после ранения. Настя отрицать не стала – приставал к ней. И не он один. Да она всех отшивала, как некогда и самого Павла, когда он ей проходу в девках не давал.
Зато Тамарку, появившуюся на свет ровно через девять месяцев после своего возвращения из новосибирского госпиталя, Павел обожал, возился с ней, баловал, играл, ласково называл «черная макушка». А Лилю заставлял водиться и не обижать сестренку. А если Тамарка всерьез, а то и, когда подросла и поняла, что Лильку отец не любит, понарошку жаловалась на старшую сестру, отец безжалостно хлестал Лилю ивовым прутом. Так что она старалась лишний раз на глаза ему не попадаться. Или убегала из дома к подружкам и возвращалась, когда отец спал.

***
Сначала инвалиду войны третьей группы Куприенко назначили по нетрудоспособности небольшую пенсию – всего четыреста рублей, меньше, чем уборщица школьная получала. А за Томкой появился Сережка, потом Витька, а последышем, тоже, как и уже десятилетняя Томка, отцова любимица, – бойкая непоседа, проказница и гроза мальчишек-сверстников Нинка. Мать иногда приказывала отцу наказать озорницу. Он не больно брал девочку за ухо, уводил с кухни в комнату, там шептал – «кричи громче» – и, приговаривая, начинал хлестать себя по спине снятым со штанов ремнем. Нинка натурально визжала и плакала, потом бежала на кухню с криком: «Мамочка, я больше не буду!.. »
Дети, прежде чем сесть за стол, запасались стаканами и чашками с холодной водой. И как только мать ставила на середину стола необъятную чугунную сковороду с жареной картошкой, начиналась гонка – кто больше заглотит. Чтобы не обжечь глотку, картошку заливали во рту холодной водой и проглатывали. А хитрый Витька обманывал маленькую Нинку простым приемом. Наливал суп в тарелку, проводил по его поверхности мнимую границу: «Это твоя половина, а эта – моя. Начали!.. » В этой гонке Нине доставалось немного, и запоздалые слезы не помогали.
Прожить такой семье в поселке Памяти 13 Борцов было невозможно. Попытка Павла вернуться на завод стеклодуем провалилась: он и по документам от труда отлучен, а примешь его с нарушением закона – какой из него, хромоногого, толк? Дуть-то бутылки или другое что немудреное сможет, а тяжеленные пресс-формы таскать кто за него станет?
Соблазнили его в сорок седьмом году продать хатенку в родном поселке и уехать в Казахстан, в Джамбул: там, мол, тепло, баранина и фрукты почти даром, даже дров не надо – печи топят кизяком из скотского дерьма. Не жизнь, а масленица!..
Только вместо обещанного рая оказались сибиряки в гиблом месте. Кругом степь, тайги и в помине нет, ветра сильные, бывает, за лето ни капли дождя и жара несусветная. Старшие, Сашка и Вовка, еще как-то сухой и жаркий климат переносили, а шестилетняя Лилька и двухгодовалая Томка чуть не поумирали: то ли аллергия, то ли астма – задыхались, ничего не помогало. Врачи посоветовали срочно сменить климат. И пришлось возвращаться в Сибирь. Но уже не в 13 Борцов – там бы люди засмеяли: дом продали, дураки, деньги проездили. Да и работать в поселке было негде. Приехали в Красноярск, поселились у родни, Павел выходил по военкоматам и исполкомам квартиру на улице Карла Маркса в дореволюционном старом доме, назначенном под снос. Он до окон осел в землю и кишел тараканами и двухвостками. Но и в нем родились за четыре года еще два парня – Женька и Витька.
Тогда Павел стал метаться по военкоматам и исполкомом, стучать палкой по столам начальников, требуя сносного жилья. И выбил-таки однокомнатную квартиру в кирпичной двухэтажке на улице Калинина, на первом этаже. Выкопал с ребятами подполье для хранения картошки и соленостей, во дворе построил дощатую стайку – весной покупал двух поросят, а в ноябре колол свиней на мясо и соленое сало. В этой квартире родилась последняя в семье – Нина. Павлу тогда было сорок лет, а Насте – тридцать пять.
В тайге всей семьей собирали ягоды и варили варенье, часто без сахара – не редко и хлеба было не на что купить. А в сезон грибов и кедрового ореха бывало, что и ночевали в тайге. Лиля потом всю жизнь вспоминала, как не редко возвращалась из леса с котомкой, набитой до отказа дарами тайги. Ухитрялась на какой-то станции или платформе залезать на крышу вагона и с риском соскользнуть, особенно в дождь, добиралась до Красноярска. На копеечный билет у родителей не было денег.
Только через шестнадцать лет после рождения Нины семья переселилась в настоящий дворец – в четырехкомнатную панельную хрущевку в Северо-Западном микрорайоне. Радости не было предела, и вера в скорую победу коммунизма выросла стократ. Тем более что Павлу как инвалиду войны перепадали бесплатные путевки в местные санатории, и он с радостью ими пользовался. А там пользовался, судя по письмам отдыхавших с ним дам, неизменным успехом пусть не как танцор, а большой затейник. Настя относилась к этим письмам с любовного фронта с юмором и иногда зачитывала их вслух взрослым детям.
Особенно запомнились страстные послания его подруги с требованиями оставить семью и навсегда приехать к ней. У нее дом, сад, огород, корова, прочий скот и птица. А на сберкнижке – денег и на машину хватит, и на жизнь беззаботную. И Настя его отпускала: «Поезжай, Павел! Может, тебе и вправду будет с ней легче…» Но старый солдат остался верен своей первой любви детям. И правильно сделал. Вскоре его «машинка» стала давать сбои, и от халявных путевок он решительно отказывался.

***
Из всех братьев и сестер Павла – а были у него еще брат и три сестры, – только красавица Клавдия выбилась в люди. На фронте она служила в органах Смерша, там сошлась с высоким чином, подполковником или полковником, лет на десять старше ее, с не русской фамилией – Браверман. И звали его тоже чудно, как собаку, – Натаном. В войну жила с этим Натаном на положении ППЖ – походно-полевой жены. Даже мальчонку успела родить. А как война закончилась, полковник с первой женой разошелся, и нарушители коммунистической морали расписались.
После войны они несколько лет жили и служили в Киеве, пока их не перевели на новое место службы – в Новосибирск. Оттуда и пишет Клава Павлу: живем теперь рядом, приезжай, мол, братец к нам летом погостить, один или с семьей, а то уже не виделись сто лет.
Проезд в плацкартном вагоне Павлу по закону раз в год полагался бесплатный. Одел он свой довоенный потрепанный костюмчик с наградными колодками на груди, новый подожок смастерил и прибыл в Новосибирск один в половине августа. На небе ни облачка, все цветет под ярким солнцем Сестра и зять, одетые по-летнему, во все белое, встретили его, как министра, у вагона, проводили до своей «победы», привезли в центр города, к большому серому дому на Красном проспекте.
В подъезде охранник-сержант в бостоновой гимнастерке с кобурой на офицерском ремне отдал им честь. Лифтом тоже солдат в хромовых сапогах управляет. Тяжелую дверь в квартиру открыла молодая пухленькая бабенка в белом кружевном фартуке, назвалась домработницей и няней Кольки, сына сестры и зятя.
Квартира ослепила Павла своим невиданным убранством. Вся уставлена трофейной немецкой мебелью – плюшевыми, как пухом набитыми диванами и креслами, полированным столом и мягкими стульями с резными спинками. В углу – белый рояль, на полках буфета – золоченая посуда и фарфоровые и бронзовые статуэтки голых мужиков и баб. На стенах – картины с не нашими деревьями и с не по-нашему одетыми людьми в длинных платьях и коротких надутых штанах с чулками. Все полы в коврах, а на окнах – шторы, шитые золотом.
«Живут, как баре при коммунизме», – думал Павел с радостью за красавицу-сестру. А самому и похвалиться можно разве что количеством детей да жильем в бараке, где ребятня спит на полу вплотную друг к другу, укутавшись в тряпье.
Открыл чемодан и выставил на стол бутылку «московской», но Натан, упитанный такой, толстоносый, с мохнатыми бровями, как у Буденного усы, – наверно, из-за них у него и фамилия такая, Браверман, – строго приказал бутылку положить обратно, взял тестя под ручку и провел в столовую. А там, под хрустальной люстрой, – стол, уставленный хрусталем, фарфором и бутылками на всякий манер – и тебе шампанское, и коньяк, и «столичная». Ешь, пей по самое не хочу.
Вспомнили за столом всю родню, войну, о том, как он, Павел, здесь, в Новосибирске, в госпитале лечился. Вечерами, конечно, выпивали с Натаном по-интеллигентному, в меру, – не больше бутылки на двоих – и очень подружились. Натану особенно понравились рассказы Павла о его встречах с Жуковым. И он очень сожалел, что маршал попал в опалу, со Сталиным что-то они не поделили. Славу какую-то: кто, мол, больше для победы над германцами сделал… А какому лешему эта слава нужна? – Павлу было невдомек. На хлеб ее не намажешь, а умрешь – и всякой страсти-напасти пии-сец!.. Хотя сердцем больше сочувствовал своему старому знакомому по двум войнам. Сталина-то он на фронте что-то не видел, а все Жукова посылал…
Ни Натан, ни Клава так и не сказали ему, где работают. Да Павел уже привык, что в его стране все было секретным: кругом вместо заводов – «почтовые ящики», из которых все вывозилось по ночам под брезентом. И сам город Красноярск был секретным – ни одному иностранцу туда ни въехать, ни выехать.
А в трех километрах от поселка Памяти 13 Борцов, за сопками, покрытыми тайгой, строилась какая-то «десятка». Болтали, что там будет секретный военный городок для вояк, а вокруг него – атомные ракеты, размещенные в глубоких шахтах.
Только это соседство никого в 13 Борцах не беспокоило. Как и ядовито-желтый дым из трубы стеклозавода, не обремененного очистными сооружениями. Его вонючие стоки напрямую поглощала мелководная Кача и дарила их батюшке-Енисею.
Зато на пенсию из цехов «стеколки» можно было уходить рано и заниматься огородами и скотом: женщинам – с сорока пяти лет, а мужикам – с пятидесяти.
Правда, и до этого срока дожить удавалось далеко не всем борцовцам. Быстротечности земного существования рабочего класса в Борцах, как и во всем Союзе, способствовал, конечно, и культ чрезмерного потребления водки-сучка, самогонки и бормотухи из разных продуктов. Кладбище в сосновом бору росло гораздо быстрее, чем благосостояние советских людей. Не говоря уж о скорости приближения самого передового общества к светлому зданию коммунизма.
Пожил Павел в сестринском раю с неделю и заскучал, сказал, что домой пора – свиней кормить, грибы и орех кедровый в тайге добывать. А в начале сентября свою картошку копать на склоне калининской горы и остатки моркови и свеклы с совхозных плохо убранных нерадивыми горожанами полей со своими ребятишками на зиму запасать. Для младшей дочурки Нинки поездки на поля совхоза «Солонцы» превратились в забаву. «Пап, смотри, какая большая! » – подбегала она к отцу с крупной морковью.
Однако Клавдия и Натан удержали его неожиданной просьбой.
– Мы видим, Павел, – сказала Клавдия, умоляюще заколдовывая его большими голубыми глазами, – наш Коля к тебе сильно привязался, слушается тебя больше, чем нас. Ему вызов пришел из суворовского училища – он должен там вступительные экзамены сдавать. Отвези его, пожалуйста, в Свердловск, поживи там с неделю. Если он поступит, поезжай оттуда прямо в Красноярск. А провалит экзамены – привезешь его обратно. О деньгах не беспокойся – обеспечим вас с лихвой. Тебя для такого дела оденем, как надо. У нас работа такая сейчас – не вырваться…
Колю воспитывать было не надо: он был отличником, за каждый класс получает грамоты, беспрерывно читал, даже в каникулы ходил на какие-то кружки. На рояле в доме никто не играл, а он по нотам шпарил любую музыку, заслушаешься!.. Расспрашивал дядю Пашу о его прошлой жизни, о своих двоюродных братьях и сестрах и мечтал о поступлении в суворовское училище. Хотел стать офицером, как его мама и папа. Мог ли Павел отказать племяшу в такой пустяковой услуге?..

***
На свердловском вокзале их встретил какой-то высокий неразговорчивый мужчина, отвез на черном «ЗИЛе» в гостиницу «Исеть». Там для них был забронирован номер на третьем этаже. Сопровождающий поднялся с ними на лифте, внимательно осмотрел комнату с двумя кроватями, санузел, оставил им талоны на питание в ресторане гостиницы на первом этаже и простился, сказав, что завтра, в десять утра, за ними заедут, чтобы доставить в суворовское.
Зять, Натан Браверман, подробно проинструктировал Павла, как себя вести в суворовском училище. Главное, сказал он, вручить пакет с Колиными документами лично генералу Сиязову, начальнику училища. К нему его и Колю проводит старый фронтовой друг Натана. Но имени друга не назвал.
В обед и ужин Павел, конечно, не сдержался – заказывал сверх талонов на питание за свои рубли по сто пятьдесят и, выдохнув и откинув голову назад, заливал в себя в два глотка. Но хорошо воспитанный Коля, очень похожий лицом на Клаву, этот непедагогичный поступок дяди оставлял без комментариев. А без предварительной спиртосодержащей заправки вкусная и обильная еда на талоны Павлу показалась бы пресной, без должного кайфа.

***
В приемной начальника училища дяде и племяннику пришлось долго маяться в ожидании, глядя на портреты Сталина и Суворова над головой суровой пожилой секретарши. Она сухо предупредила, что у генерала важный посетитель и им надо подождать.
И когда этот посетитель в сером мундире, оклеенном с ключицы до пояса орденскими лентами и тремя звездами Героя поверх их, первым вышел из генеральского кабинета, солдат Павел Куприенко, как ошпаренный, вскочил со стула, забыв о своей искалеченной и укороченной войной на десять сантиметров нижней конечности. Перед ним, как из небытия, из Халкин-Гола и Подмосковья, возник маршал Жуков.
– Здравия желаю, товарищ Маршал Советского Союза! – гаркнул рядовой Куприенко. И почувствовал, как горло перехватило, а из глаз брызнули слезы. Он смахнул их натертой в боях, в стеклодувке, в кочегарке и на многих других работах ладонью.
Жуков сузил глаза и пристально всмотрелся в лицо вытянувшегося перед ним инвалида с подожком.
– А мы с вами встречались, – уверенно сказал он. – Напомните, где?
– Два раза – на Халкин-Голе. А в декабре сорок первого – на Западном фронте, на КП тридцатой армии.
– А-а-а, вспомнил! – по-детски радостно улыбнулся маршал. – Тебя тогда прихватило, и ты из своей каски ночной горшок сделал… А ты что тут?
– Да вот племяша, Николая, привез из Новосибирска – в суворовское поступать.
Жуков кивнул головой назад – на стоявшего за его спиной генерала:
– Прими солдата, Михаил! Нет, лучше давай вернемся и вместе послушаем сослуживца. Как-никак две войны с ним провоевали. И вот – третью продолжаем. На выживание… А ты, – улыбнулся он мальчику, – будущий офицер, пока посиди здесь с тетей, мы с твоим дядей потолкуем.
В просторном кабинете начальник училища сел за свое место, под портретом Сталина. А Жуков и Куприенко – напротив друг друга, за длинный стол для заседаний, приставленный к столу начальника.
Ошарашенный происходящим Павел Михайлович, сдерживая дрожь в руке, передал пакет начальнику училища. Он привычно вскрыл его и бегло просмотрел бумаги.
– Судя по всему, хорошего парня привезли к нам, товарищ Браверман. Круглый отличник, музыкант, физкультурник. И ваши сестра и зять у Лаврентия Павловича Берии в почете – безопасность государства на высоких должностях стерегут.
– Я – Павел Куприенко, товарищ генерал, – приподнялся Павел. – Это моя сестра за Браверманом.
– Ох, простите генерала великодушно! Вижу, что на Бравермана вы мало похожи, – усмехнулся Жуков. – Рассказывайте, как живете?
– Хорошо живу, товарищ маршал. Как и весь народ в Сибири. Пенсия по ранению получаю, а детей семеро по лавкам. Вторая группа, нетрудоспособный, правда. Но вот сын старший после седьмого класса в автопарк работать пошел учеником автослесаря. Двух свиней держу, картошку за городом садим, в тайге грибы-ягоды собираем. Дежурю по ночам в кочегарке при бане, уголек в топку подбрасываю, кочергой шурую. Бывает, золотарем подрабатываю – шланги в дворовые нужники сую и вынимаю. Вроде как на войне.
– Да, седьмой год после победы, а живем трудно, – согласился Жуков. – Но главное, мы с тобой живы. Может, выпьем по маленькой по такому случаю?
– Да я с собой не ношу, товарищ маршал.
– Так у Миши, генерала Сиязова, думаю, должно кое-что найтись, солдат.
Генерал нагнулся, и на столе появилась початая бутылка коньяка. Стаканы светились перед Павлом на столе вокруг граненого графина с водой.
Начальник училища переместился с бутылкой в руке на стул рядом с Жуковым, на ходу пояснил:
– Мы с Георгием Константиновичем – фронтовые друзья еще с гражданской.
И разлил коньяк по стаканам – Павлу до половины, а в два других поменьше. «Кажись, до меня успели чекалдыкнуть», – сообразил Павел, выжидающе обводя собутыльников восторженными голубыми глазами.
– Давай, генерал, – приподнял Жуков стакан, – выпьем за русского солдата Павла Куприенко. Инвалид, а трудится, духом не падает, и наши боевые потери восполняет – гляди, сколько детей наклепал. А я вот, солдат, – бракодел: у меня одни девочки получаются.
После второго тоста – за счастье грядущих поколений – генерал-лейтенант обнадежил Павла:
– Не беспокойтесь, Павел Михайлович! Считайте, что ваш племянник уже в училище. Привозите его завтра сюда, пусть обживается в наших казармах. А вы можете возвращаться в Красноярск. Телефон у сестры есть?.. Сейчас секретарь нас с ней соединит.
Павел чувствовал себя на седьмом небе: как-никак маршал и генерал словно отчитываются перед солдатом. А после того, как начальник училища лично заверил Клаву об успешном завершении операции по внедрению ее сына в кадетское братство, он посчитал себя вполне равным с собутыльниками.
Наглеть, конечно, не стал – выжидать, пока бутылка опустеет. Поднялся, обменялся с ними рукопожатиями, сердечно поблагодарил. И, стараясь не хромать и не стучать по полу палкой, удалился на беспредельное поле битвы за существование.
Туда, не редко думалось, что смерть избавила бы его от ежедневных забот о куске хлеба для детей и беспрерывной пытки от ранения.
Ногу врачи резали в восемнадцати местах, Мало того, что она, высохшая, лишенная икры, не сгибалась в колене, а еще и ступня была подвернута вовнутрь. При ходьбе приходилось опираться всем весом не на следку и окостеневшие негнущиеся пальцы раненой ноги, а на внешнее ребро ступни. Палка помогала мало, и каждый шаг напоминал о том предновогоднем бое под Москвой.
Хуже того, в кости голени имелся не зарастающий свищ. В этом месте каждые полгода образовывался огромный нарыв, и Павла Михайловича дня три трясло, как в лихорадке. Температура поднималась под сорок. Он терпел, врача не вызывал – выжидал дня три, наученный горьким опытом, пока нарыв созреет. Тогда брал нож, протыкал кожу и мясо по центру нарыва, нажимал, массировал иссиня красную кожу, и желтый гной, разбавленный темной кровью, заполнял эмалированный таз. Еще сутки уходили на восстановление сил, а там снова – кочегарка, говновозка, побелка детских садов и школ вместе с Настей в летнее время за копейки, если повезет с наймом.
И эта пытка растянулась больше, чем на полвека…

***
Маршала Жукова после Отечественной войны судьба тоже испытывала на прочность. Конечно, он кочегаром не вкалывал, нужники не чистил, за свиньями не ходил, оттого, чтобы семью прокормить, – мозги набекрень у него не съезжали.
Так уж мир устроен: кесарю – кесарево, слесарю – слесарево.
Генералиссимус себе все победы присвоил, назвав их «десятью сталинскими ударами». И Жуков с этим согласился, называя в своих публичных выступлениях Сталина великим и гениальным полководцем, обладающим даром предвидения. А вождь все равно его стал гнобить, обвинять в мародерстве, в заговоре против него. И под расстрельную статью подводить. Тогда, думается, маршалу Победы спалось гораздо хуже, чем рядовому Куприенко. Вождь обожал подхалимаж. Однако и прощать угодивших в немилость, а тем более в чем-то в глазах народа превосходивших вождя и учителя, отца всех народов было не в правилах самого товарища Сталина.
Так, еще довоенного маршала Григория Кулика, удостоенного звания Героя за зимнюю финскую компанию сорокового года, он через два года, в сорок втором, разжаловал в генерал-майоры. На следующий год соблаговолил произвести в генерал-лейтенанты. В апреле сорок пятого, накануне Победы, исключил из ВКП(б). А в сорок седьмом арестовал. И, продержав в тюрьме около четырех лет, 24 августа пятидесятого года расстрелял. В пятьдесят седьмом Хрущев всех расстрелянных Сталиным маршалов реабилитировал, но воскресить не смог.


***
Не знаю, стоит ли хвастаться тем, что мне и большинству кадет Казанского суворовского училища в сорок шестом году, зимой, довелось увидеть генерал-лейтенанта Кулика своими глазам. Он тогда занимал должность заместителя командующего войсками Приволжского военного округа по военным училищам и появился у нас с инспекторской проверкой. И нагнал такого страха, что в училище стало похожим на большой белый гроб с усопшими в нем обитателями. Витал в нем только дух разжалованного маршала – решительный и беспощадный.
Стоило ему, невысокому и стройному, с голой, как бильярдный шар, головой показаться в дальнем конце стометрового коридора на втором этаже в перерыве между уроками, мы стремглав исчезали в своих классах и замирали за партами. А появись он в классе, наш помкомвзвода вице-сержант конопатый Толя Корзинкин, наверное, описался бы, не зная, как докладывать. Даже офицеры, казалось, ходили на цыпочках. Много лет спустя нам, уже офицерам, они на юбилейных встречах рассказывали, какой разгон он, не стесняясь в крутых армейских выражениях, устроил руководству училища на общем собрании воспитателей и преподавателей. А на огромной кухне в полуподвале здания раскидал все кастрюли и ложки-поварешки, опрокинул котел с борщом и сам едва не ошпарился. Вольнонаемного шеф-повара приказал уволить, а начпрода обозвал вором и предупредил, что в следующий приезд отправит под суд трибунала. Обещал скоро вернуться, но сам попался, как кур во щи. С концом…

***
Заслуги и взлет Жукова были гораздо стремительней, чем у героя гражданской войны Кулика, прослужившего пять лет артиллеристом в царской армии и тридцать – в Красной.
Через год после Халкин-Гола Георгий Константинович стал генералом армии и командующим Киевским военным округом. А с 1 февраля сорок первого – начальником Генерального штаба РККА. В годы война он командовал несколькими фронтами, был первым замом Сталина как Главнокомандующего вооруженными силами воюющей с Германией страны. В сорок третьем произведен в маршалы. К звезде Героя Советского Союза за Халкин-Гол прибавилось еще две – за победы в Отечественной войне. Его нагрудный иконостас с сорока отечественными и зарубежными орденами (плюс бесчисленные медали) общим весом почти в полпуда был утяжелен двумя высшими, усеянными бриллиантами, «Орденами Победы».
Сразу после подписания им, Жуковым, акта о капитуляции Германии он около года побыл главнокомандующим Группой оккупационных войск в Восточной Германии. В сорок шестом несколько месяцев занимал пост главнокомандующего Сухопутными войсками и зама министра Вооруженных Сил СССР.
Однако судьба – злодейка!..
В том же году генералиссимус Сталин резко «опустил» зарвавшегося протеже. Ищейки Берии разнюхали, что на даче Жукова хранилось несметное количество награбленного в Германии добра – тюки ткани, картины, ковры, золотые украшения. Имущество реквизировали, партийно-административное кадило раздули, маршалу приписали мародерство. Бывшие боевые соратники дружно повернулись к нему задом.
Сталин, заручившись единодушным одобрением злорадствующих завистников, сначала отправил недавнюю свою правую руку в войне рулить теплым Одесским военным округом. И попутно расправиться с одесскими бандитскими группировками. А через два года окунул в пятилетнюю холодную ссылку – командующим Уральским военным округом. Теперь документально доказано, что, в конечном счете, вождь жаждал расстрелять конкурента по заслугам в Отечественной войне. Как еще до войны он отправил на тот свет маршалов Тухачевского, Егорова, Блюхера. А заодно с ними десятки тысяч других командиров и военспецов.

***
Год написания этого рассказа совпадает с 65-летием образования Казанского суворовского военного училища. Автору повезло стать на семь лет его кадетом – с 1944 по 1951 год. После выпуска вместе с десятком других сверстников оказался на два года в Рязанском пехотном училище. В процессе написания частенько заглядывал в Интернет, и вот на сайте Ектеринбургского СВУ меня, как электротоком, пронзили несколько строк: «В училище к генералу М.А. Сиязову часто приезжал маршал Советского Союза Жуков Г.К. и беседовал с воспитанниками. Суворовцы навсегда запомнили эти встречи.
Седьмая годовщина СВУ совпала с прощанием суворовцев с начальником училища генерал-лейтенантом М.А. Сиязовым. От имени суворовцев вице-сержант Седых Ю.В. вручил генералу подарок – альбом фотокарточек, отражавших жизнь суворовского училища».
Причины волнения автора легко объяснимы. Выше вы прочтете, как Жуков встретился с рядовым Куприенко в приемной и кабинете генерала Сиязова в тогда еще Свердловском СВУ. А вот с вице-сержантом Юрой Седых, золотомедалистом, спортсменом, красавцем – косая сажень в плечах, мы служили в разных ротах, но в одном батальоне подполковника Рыжова. И одновременно выпускались лейтенантами из Рязанского пехотного. Даже назначение получили в один округ – Дальневосточный. Там и потеряли друг друга: меня направили в Китай, а он остался в Приморье.
Мы с ним дружили, откровенничали, делились планами на будущее. Он, как и я, очень любил и знал литературу лучше меня. Однако не в этом дело. Оказалось, что он был вхож в дом маршала Жукова. И это он посоветовал Юре пойти в пехоту – «царицу полей», хотя он по окончании СВУ выбирал как медалист и вице-сержант учебное заведение едва ли не первым. Именно пехотинцам придаются другие рода войск – от артиллерии и танков до самолетов, – и на пехотных командиров возлагается руководство и управление боем. После трех лет честной службы в войсках маршал обещал своему протеже протекцию для поступления в любую военную академию.
А знакомство Юры с батяней-маршалом произошло по капризу последнего. Может, в нем шевелилось сожаление, что у него от двух браков не родилось ни одного парня. И в одну из встреч со своим давним другом генералом Сиязовым в суворовском, Георгий Константинович попросил его вызвать в кабинет лучшего и многообещающего кадета-круглого сироту. И Сиязов, – может быть, не без помощи своего зама по учебной части – велел привести в кабинет с занятий Юру Седых. Не помню, при каких обстоятельствах, но в начале войны мальчик лишился родителей и всех родных.
Для Юры эта встреча была не меньшим чудом, чем встреча какого-то Иванушки-дурачка с добрым царем. Маршал беседовал с пацаном на равных, и Юра лицом в грязь не ударил. Иначе бы маршал, думается, его к себе в гости не пригласил. А с того дня по выходным за ним в СВУ приходила машина и доставляла его в маршальский особняк.
Маршал не докучал гостю скучными наставлениями. Спрашивал, как идет учеба, и был простым, веселым, шутливым. Обедали за общим столом, уставленным посудой с маринованными грибами, моченой брусникой, пирогами с рыбой или капустой, или курицей. Бывало, что и без пирогов – хлебали щи или борщ, а на второе подавалась отбивная котлета с картофельным пюре, как в суворовском.
Бутылки с водкой, коньяком, вином на столе появлялись только с приходом старых друзей маршала. Сам он не пил, любил угощать гостей, произнося шутливые тосты…
Так вот мне, автору, в начале пятидесятых довелось с помощью Юры Седых заглянуть в дом Жуковых с помощью моего брата-кадета. А оправдал ли он ожидания своего наставника-маршала, вряд ли мне доведется узнать…

***
После смерти диктатора всех времен и народов в марте пятьдесят третьего Никита Хрущев предусмотрительно приголубил опального маршала, назначив его министром обороны. Иначе не миновать бы «кукурузнику» и «химику», пообещавшему наступление коммунизма в восьмидесятом году, бериевского суда, короткого и беспощадного. А потом, четыре года спустя, одуревшему от власти маразматику не избежать бы суровой расплаты от антипартийной группы Маленкова-Молотова-Кагановича. И не судьба, а Жуков самолично арестовывал заговорщиков.
По сути дела за эти заслуги в пятьдесят шестом маршалу и министру обороны СССР Жукову, дожившему до своего 60-летия, верный ленинец Никита Хрущев довесил четвертую звезду Героя.
Правда, уже в следующем году Никита опомнился. 28 октября собрал Пленум ЦК КПСС. На нем свора прихлебателей назвала Жукова «опасной личностью», избивающей командные и политические кадры. Он, оказывается, заразился невенерическим «бонапартизмом», игнорирует ЦК, рвется к неограниченной власти. Секретные диверсионные школы, по примеру нацистов, организовал. Уж не государственный ли переворот задумал, только неизвестно – как и с кем. А посему ему не место в Президиуме и, вообще, в составе Центрального Комитета КПСС.
Вскоре неуравновешенный плешивый старикан трусливо и подло избавился от могучего конкурента – отправил в отставку своего фактического спасителя, самолично скрутившего кровавые клешни заговорщику Берии. Лаврентий на себе испытал разницу между тем, как расстреливать самому недавних соратников без суда и следствия и как без проволочек быть поставленным под дуло пистолета тоже вроде бы своего однопартийца, товарища и брата.
Спустя четыре года после этого Жуков снова предотвратил расправу над «кукурузником», запланированную группой матерых сталинистов во главе с Молотовым, Маленковым и Кагановичем...
Такова политика: сегодня тебя осыплют звездами, а завтра назовут ослом и отправят на живодерню…

***
После отставки Жуков пятнадцать лет потратил на написание книги «Воспоминания и размышления». В двух томах от им написанного, по его собственному горькому замечанию, и половины не осталось. Советская цензура долго не публиковала этот труд, перекраивая былое и думы маршала на свой лад, нашпиговывая каждую главу идеологической белибердой о руководящей роли ВКП(б) – КПСС.
Второе издание своей книги тяжело больной Жуков писал практически на последнем издыхании. И Галина Александровна, вторая жена маршала и его ангел-хранитель, из последних сил помогала мужу в завершении его творения, не обращая внимания на собственное здоровье. «Мы опоздали», - сказал академик Блохин после операции – рак убил самоотверженную женщину 13 ноября 1973 года. К ее гробу в ритуальном зале Кунцевской больницы Жуков смог приблизиться для прощания только с помощью своих боевых соратников – генерала армии Федюнинского и маршала Баграмяна. На Новодевичье кладбище он бы живым не доехал. Поэтому подполковника медицинской службы Галину Жукову похоронили с воинскими почестями без него в присутствии их дочки Маши и матери покойной, теперь единственных, кому он был нужен. Две других дочери Жукова, Элла и Эра, от первого брака с Александрой Диевной после развода с матерью, как это обычно случается, от отца фактически отреклись. А четвертую, внебрачную, Маргариту, он хотя и признал в завещании родной, но знал совсем мало.
Существует мнение, что и Хрущев, и Брежнев жаждали быть выставленными Жуковым вроде героев троянской войны – в роли выдающихся лидеров в победе над фашизмом. Ведь они-то не планировали операции, как, по свидетельству большого фантазера Никиты, это делал «дебил» Сталин: он, мол, наносил удары по врагу указкой на глобусе. В то время как они, генерал Хрущев и полковник Брежнев, как жужжала им в уши придворная рать льстецов во главе с Сусловым, проводили партийно-политическую работу в войсках, решающую судьбу всех сражений.
Впрочем, по весу послевоенных наград за героизм в давно закончившейся Отечественной Леониду Ильичу посчастливилось догнать и перегнать Жукова. Он и маршалом, и Героем соцтруда, и четырежды Героем стал. И даже «Орден Победы» себе навесил. Не говоря уж о других больших и малых цацках отечественного и заграничного пошиба на своей старческой груди.
А Жуков, смерти которого так жаждали Сталин, Хрущев, Брежнев, убивая травлей, то поднимая, то опуская его, облитого грязью и оклеветанного большевистской молвой, – маршал нашей Победы умирал долго и мучительно. После похорон своей любимой он почти полгода не покидал больницы. Когда же изношенное семьюдесятью восемью годами жизненной борьбы и страданий сердце остановилось, врачи успели его запустить электрошоком. И он прожил еще три недели в коме, только раз приоткрыв глаза для прощания с земным миром. А 13 июня 1974 года завершился его жизненный путь, отмеченный на последнем этапе двадцатипятилетним периодом почти полной изоляции от народа, от активной деятельности. Народный кумир был предан врагами, завистниками, а самое горькое и обидное и теми, кого считал друзьями. Он сетовал на это гнильё одному из своих новых знакомых, майору Стрельникову, 23 ноября 1958 года: «Я потерял веру в людей. Самые близкие и надежные оказались мелкими и подлыми… Вот хотя бы Конев. Мы с ним много лет служили, как говорится, бок о бок. Я его не раз спасал от неминуемой гибели…». И действительно, каково было Жукову видеть собственными глазами, как на заседании Президиума ЦК Конев дрожащей рукой написал записку и передал ее Хрущеву? А Никита злорадно зачитал ее вслух: «Я никогда не был и не являюсь сейчас другом Жукова». И вдобавок, после октябрьского пленума ЦК 1957 года, фактически зачеркнувшего все заслуги Жукова, лишившего его всех постов и отправившего в отставку, Конев выстрелил, как «друг» Мартынов в Лермонтова, поганой статьей в партийном рупоре большевиков – газете «Правда». Еще один из вариантов пушкинского «Моцарта и Сальери» в отношениях бездаря и таланта. Вот уж точно: всё плохое о вас поведают ваши друзья...
Брежнев, еще недавно мелко пакостивший маршалу с задержкой публикации его книги, а с ним заодно и вся кремлевская элита, к смерти маршала Жукова отнесся с подчеркнутым равнодушием. Когда Маша, шестнадцатилетняя дочь покойного, позвонила всемогущему Генсеку и попросила, согласно воле отца, не кремировать его тело, Леонид Ильич засопел в трубку и холодно прошамкал: «Надо посоветоваться с товарищами». А товарищи, единодушно с предложением Генсека, приняли близкое к «фамусовской» рекомендации решение: чтоб зло пресечь, труп маршала не медля сжечь. То есть поступить с точностью наоборот последней воле Жукова. И урну с его пеплом хотели сначала упрятать на Новодевичьем кладбище. Испугались волны народного возмущения и зарубежных пересудов и подыскали место на Кремлевском погосте.
Еще до похорон посланники из ЦК, как гиены, явились к оглушенным горем, беззащитным сироте-дочке и ее бабушке и отобрали у них все награды и архив отца и зятя. Взамен подарили ханжескую фразу: «Жуков принадлежит народу. Поэтому народ должен все это видеть». Заодно потребовали в течение сорока восьми часов освободить маршальскую дачу, предоставленную ему еще Сталиным во время войны на пожизненное пользование. На улице Машенька и бабушка, конечно, не оказались. В Москве от маршала осталась большая и богато обставленная квартира, куда они со своими пожитками и переехали.
Посетителям же Музея Вооруженных Сил теперь втюхивают за подлинники в основном муляжи наград прославленного героя. А в чьи руки попали подлинники – нам про то неведомо…

***
Солдат Куприенко после себя письменных свидетельств не оставил, хотя в школе учился дольше Жукова: тот три класса церковно-приходской школы окончил, а рядовой Павел – четыре класса сельской, уже советской. И правительственные награды, конечно, соответствовали его воинскому званию рядового. А чтобы цеплять и носить их на ребристой от страданий и недоедания груди, у Павла Михайловича так и не появилось подходящего пиджака.
Однако иногда обстоятельства вынуждали его использовать магическую пробивную силу орденов и медалей. Орден-то, правда, затесался между бронзовыми и латунными бляхами всего один. На сорокалетие Победы за храбрость, стойкость и мужество военком вручил ему, как и всем живым на тот момент фронтовикам, не опорочившим себя дезертирством или отбыванием срока в немецких и сталинских лагерях, орден Отечественной войны I степени за №2249959. А юбилейных медалей у Павла Михайловича накопилось – пруд пруди!.. Только вот медаль «За оборону Москвы» так и не нашла героя.

В качестве примера, как награды помогали Павлу Куприенко выйти из трудного положения, стоит показать на конкретном эпизоде из его восьмидесятидвухлетней биографии.
Вспомним вместе 9 мая 1990 года, сорокапятилетние великой Победы. Погода стояла прекрасная – на небе ни облачка, солнышко ласковое, летнее, как и в тот давний, самый первый, День Победы. Павел и Настя греются на лавочке между палисадником и калиткой.
Весь советский народ уже пять лет стонет под игом горбачевско-лигачевского указа о борьбе с пьянством и алкоголизмом. В десять утра к бревенчатой хате Куприенков в 13 Борцах подкатили из Красноярска на оранжевых «Жигулях» весьма важные VIP-персоны. Из легковушки появились их младшая дочь Нина, бухгалтерша, со своим мужем Сашей, директором какого-то завода или чего-то другого. А с заднего сидения – улыбчивый невысокий парень с гитарой и внук Ваня, восьмиклассник. Обнялись, поцеловались, поздравили друг друга.
Нина в полутемных сенях придержала отца за рукав, шепнула на ухо: «Папа, с нами Сашин друг, известный поэт Николай Еремин. Стихи пишет и песни поет – заслушаешься! У вас, надеюсь, в заначке найдется?..»
Дверь в хату за зятем и гостем захлопнулась, можно стало говорить нормальным голосом.
– Как ты, дочка, сказала? Николай Еремин? Так у меня же ротный на фронте был Еремин Николай, и я при нем – ординарцем. А этот тоже – Еремин Николай и вылитый мой ротный. А отчество у него как?
– Николаич.
– Ё-моё!.. Не может быть! А сам-то он откуда?
– Из Красноярска.
– А тот с Амура был, из Свободного.
– Да ты, пап, главное скажи: у вас выпить что-то осталось?
– С утра было малость – кончилось. Лиля с мужиком ее заходили, проздравлялись с Победой за завтраком, как положено.
– Мы в «стекляшку» заскакивали – туда краснуху завезли, толпа уже двери выломала. Некоторые прямо по головам туда-сюда ходят. А тебя, как инвалида войны, может, и без очереди пропустят? Саша тебя туда свозит. В городе водку по талонам дают, у нас, как назло, ни одного не осталось. Хотели к цыганам заскочить, а на дороге – прямо на въезде в их поселок – гаишники на машине дежурят, не пускают…
Седой и располневшей Анастасии Андреевне досталась роль жены, отправляющей мужа на очередную битву. Она нацепила все награды отставного солдата на его застиранный мятый пиджак, и зять доставил воина с клюшкой на передовую, к объекту атаки – магазину с большими окнами – к «стекляшке». Он и по сей день торгует – на углу улиц Лесной и имени порубанного белыми казаками красного борца – Гурского. Ему одному, кстати, удалось выбраться из могилы с рассеченным плечом.
Павел Михайлович опытным глазом оценил обстановку, взял из пальцев зятя купюры и смело заковылял в атаку на толпу. Попытка прорваться в лоб была обречена на провал. Он предпринял обход с правого фланга – снова неудача. На него никто не обращал внимания, отталкивали, как неживой предмет. И солдат, обескураженный неудачей, вернулся к зятю с горькими словами: «Видишь, Саш, тут hui прорвешься! Положили они с прибором на инвалида войны».
– Вы же Москву отстояли, Павел Михайлович! И, если бы не ранение, я уверен, на рейхстаге знамя Победы водрузили! – не согласился зять.
И, сняв туфли, в белых носках осторожно взобрался на захрустевший под его весом капот «Жигулей» цвета «корриды». Выпрямился и хрипловатым, полным страсти и огня голосом, подражая картавому прононсу Ленина, выступившему на Финляндском вокзале в семнадцатом с броневика, обратился к сибирякам со своим «майским тезисом:
– Внимание, товарищи! Говорит Москва! Говорит Москва!.. Сорок пять лет назад благодаря бессмертным подвигам всем вам известного земляка-героя, инвалида войны Павла Куприенко в Берлине был подписан акт о капитуляции фашистской Германии. В связи с этим предлагаю наградить героя-солдата двумя бутылками «Солнцедара» за его же деньги от вашего имени. Выражаем надежду, что они помогут восстановить здоровье и вернуть ветерану молодость. А также и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь!
Аплодисментов не последовало, но проникновенное обращение затронуло засушенные антиалкогольным бесчеловечным указом души людей, устремленных в данный момент всеми своими патриотическими фибрами к прилавку.
Павел Михайлович, терзаемый сомнениями в честности нищих односельчан, сунул деньги в руки первого попавшегося участника штурма, и они поплыли по эстафете над головами трудящихся к заветному прилавку. И довольно быстро вместо стремительно терявших ценность рублей в руках старого солдата оказались два огнетушителя с густой негорючей кровавой смесью – вином для дам по имени «Солнцедар»…
Увидев этот напиток богов на столике дворовой беседки, знаменитый поэт и бард Ерёмин после первого стакана за Победу сочинил вдохновенный экспромт. И не покидая стола, тут же исполнил его под гитару на знакомый мотив:

Этот День Победы весь вином пропах,
Это радость со слезами на глазах.
 «Солнцедар» мы за Победу нашу пьем,
В этот день мы счастливо живем.

А потом рассказал Павлу Михайловичу и всем присутствующим о своем отце. Ранение оказалось тяжелым, и ротный, как и его ординарец, на фронт не вернулся. Получил броню, стал работать на железной дороге, заочно окончил Новосибирский железнодорожный институт. Во время войны его направили на БАМ – руководить бригадами зэков «Бамлага» на демонтаже рельсов с путей, проложенных тоже зэками еще до войны. Рельсы немедленно отправлялись на танковые и артиллерийские заводы на переплавку и изготовление боевой техники. Потом семья оказалась на станции Сковородино, тоже на БАМе; туда отца, члена компартии, назначили начальником управления железной дороги. Сейчас, конечно, он на пенсии. Собирается наведать сына в Красноярске, так что в обозримом будущем можно надеяться на встречу фронтовиков – ротного командира и его ординарца.

***
Однако встреча однополчан так и не состоялась.
Здоровье Павла и Насти начало резко ухудшаться почти одновременно у обоих.
Силы быстро покидали их. Жили в избе, доставшейся им от слепой одинокой старухи Рябихи за уход Анастасии Андреевны за нею до самой ее смерти. Изба стояла рядом с большим домом, построенным зятем, Сашей Павловым, и старшей дочерью Лилей на берегу Качи. Их дочь Вера и сын Саша окончили институты – медицинский и строительный – и подарили четырех правнуков.
Зять иногда некультурно просмеивал тестя: тебя, мол, не немцы, а свои подстрелили, когда ты с поля боя драпал. И обоих называл кулаками. Хотя под раскулачивание попала только семья Лопыцко, отца Анастасии Андреевны. У него была дружная работящая семья. Отец с сыновьями построил на речке Кемчуг водяную мельницу, скота много развел – коров, лошадей, овец, свиней. Сыновья женились, но продолжали жить одним домом, и дело шло споро. А тут коллективизация. Только вся деревня колхоз создавать отказалась – и так хорошо все жили, зажиточно. Андрею Лопыцко даже председателем предлагали стать – не согласился. Так большевики из бедняков что надумали: раз вся деревня Малиновка против родной советской власти – объявить непокорных кулаками и выселить кого куда. Для начала – на Стеклозавод, пусть поварятся в фабричном котле, научатся родину любить. Довезли контру под конвоем до Стеклозавода на их же подводах, высадили посередь улицы – гуляйте на свободе без кола, без двора. А сами на реквизированных подводах уехали на строительство новой жизни. Вот тогда-то и родилась веселая частушка:

Эх, кпут-капут-капут,
Нас по-новому ebut:
Руки-ноги во хомут,
Засупонят – и ebut.

На улицу старики выходили редко, разве что по нужде. Да и то чаще ставили помойное ведро в сени. А Вовка, пятидесятипятилетний сын, если был в меру пьяным, выносил содержимое в огород.
Но в меру, честно говоря, он пить давно разучился. Начинал с утра – и до упаду. Днем высыпался, а ночью шарашился по избе в поисках остатков спиртного. Не находил и бежал в безумном отчаянии за выручкой к таким же алкашам. Нищета и безработица наплодили похожих на него, словно вшей на теле агонизирующего постсоветского государства. Увещевания отскакивали от некогда покорного и доброго сына, как от стенки горох. Он тащил из дома все, что можно было продать или обменять на бутылку. Родителей материл, угрожал их убить, а дом поджечь, если они не давали денег с пенсии на выпивку.
Сам он давно не работал, числился еще в советские годы в милиции в тунеядцах, годами жил на сборе «пушнины» – бутылок – в ареале их традиционного обитания – на помойках, в парках, садах и скверах, в урнах на остановках общественного транспорта, в цветочных клумбах. Несколько раз его принудительно и безрезультатно лечили в наркодиспансере. Две жены с трудом избавились от него, как от дьявола. А единственная дочь стыдилась отца и не хотела видеть. И теперь он, разочаровавшись в городе Красноярске и в утомительной охоте на стеклянную пушнину, скрылся от преследования правоохранительных органов за тунеядство в поселке 13 Борцов и полностью перешел на содержание родителей.
Из семерых детей у Павла с Настей на то время в живых осталось четверо: вот это исчадье зла Володька, прозванный отцом Лупатым, и три дочери – Лиля, Тамара и Нина.
Самого старшего сына, Александра, убили в армии где-то за границей. Так в военкомате Павлу сказали с предупреждением о неразглашении. Он, мол, выполнял особое задание правительства, поэтому и место его захоронения остается государственной тайной. А может, Сашу и свои угробили в пьяной поножовщине, а родителей обманули…
Кудрявый и добрый Сережа, любимец семьи, завзятый голубятник, после седьмого класса работал токарем на телевизорном заводе, ударник коммунистического труда, тоже погиб. За день до своего восемнадцатилетия полез в подполье за голубем, где в хрущевские времена пряталась свинья, взялся за незаземленный металлический патрон, чтобы ввернуть и зажечь лампочку Ильича. Ток через руку и сердце, как в справке из морга написали, прошел до босой пятки – и все, нет Сережки!.. Напуганная сестренка Нина, встревоженная долгим отсутствием брата, заглянула в темное подполье, стала громко звать его – молчание. Сперва не поверила: брат часто разыгрывал ее, притворяясь мертвым. Потом спустилась к нему, стала трясти, пока не поняла, что он готов. Благо, что на щитке пробки сгорели, а то бы и ее хоронили с братом в день его рождения.
В эти дни и мать и отец полностью поседели.
При Брежневе социалистическая демократия позволила свиньям выйти из подполья и поселиться в надворной стайке-хлеву. Когда взрослые уходили на заработки или за дарами тайги, кормить ненасытных хрюшек поручали младшей дочке Нине. Она к этому заданию относилась без энтузиазма: пропускала часы кормления, заигравшись с подружками в классики, в догонялки или прятки. И если бы не спаситель-сосед, загрызли бы девочку два голодных хряка, когда она принесла им бадью с отбросами из соседней рабочей столовой.
А в восемьдесят шестом остановилось сердце у тридцатишестилетнего Виктора. С ним родители горя натерпелись вдоволь. Жили на улице Калинина, шпана и наркоманы там до сих пор не вывелись. А в послевоенные годы за этой улицей имени всесоюзного старосты на красноярском левом берегу Енисея по части разгула блатной братии надолго закрепилось первенство. Витька пристрастился угонять сначала велосипеды, потом мотоциклы, а попался на легковушке и угодил на четыре года в тюрьму. Там посадил на чифире сердце, а на воле переключился на водку – вот мотор и заглох в одно не самое прекрасное утро. Остались жена и малолетний сын. Но Виктор с ними уже не жил. После тюрьмы работал шофером, влюбился в какую-то лярву – пьет, курит, им помыкает. А страшная – ни кожи, ни рожи! Но корчит из себя Мерлин Монро. Она на похороны даже не пришла. Да ее бы, пожалуй, и в дом к гробу любовника-собутыльника не пустили…

***
Старики в основном лежали в избе. Павел на деревянной кровати, прикрытой матрасом доставшейся в наследство от родителей. Она скрывалась в простенке справа от двери в сени. А Настя помещалась в тесном пространстве между русской печкой и стеной, на железной кровати, на слежавшейся за десятки лет перине, положенной на панцирную сетку. Окна в избе были постоянно запотевшими, дух стоял тяжелый, предсмертный.
Помогали больным только Любовь Андреевна, младшая сестра Насти, и дочери – Лиля и Нина. Лиля периодически, после каждого загула и кражи у родителей пенсионных денег, лупила алкаша-брата чем попало – он с детства рос трусом и даже ей не сопротивлялся. В магазин ходила, готовила для родителей поесть, полы мыла и их самих из таза с горячей водой. До бани бы они уже не дошли. А Нина приезжала, забирала одежду и белье в стирку, деньгами помогала, продуктами.
В день, когда Анастасия почувствовала себя совсем плохо, послала Лилю на почту – Нине и Тамаре позвонить. Нина приехала одна, сказала, что Томку не нашла. Любимица отца, «черная макушка», работала в магазине посменно – неделю торговала, а другую проводила с Лобастиком – женатым электриком с телевизорного завода. Пила с ним на свои деньги и позволяла делать ему с ней все остальное, где доведется.
– А ты одна опять, без Саши, – тяжело дыша, сказала Анастасия Андреевна, выходя из дремотного забытья. - Он, наверное, на мои похороны так и не приедет?
– Что ты, мамочка моя милая, какие похороны? – попыталась ободрить ее Нина. – Он же в Ангарске, я от него недавно прилетела, денег привезла – и нам, и вам с папой. Просил большой привет передать. Ему там с американцами остался месяц работать. Каждый день мне звонит. А ты живи, не унывай.
– Я тебе свои ноги, дочка, показывать не стану. Водянка. Раздулись, все в язвах. Бога молю, уж скорей бы… А Саше тоже мой прощальный привет. Пусть простит, если что не так.
Нина, конечно, больные ноги осторожно, как врач рекомендовал, обиходила, а через два дня, 12 октября, мама умерла.
Для всех осталось тайной, понял ли Павел Михайлович, что любимая подруга опередила его в уходе после шести десятков их совместной страдальческой жизни. Он раньше жены впал в состояние, близкое к коме, плохо ориентировался во времени и пространстве. Хотя кому-то из деревенских показалось, что когда выносили гроб с женой, он застонал и заплакал. И в тот же день, когда у его постели дежурила Нина, он стал умирать. Напуганная дочь зарыдала и, потеряв самообладание, принялась трясти его, обливая слезами, и к нему вернулось дыхание.
Потом Нину знающие бабки укоряли, что она не дала отцу спокойно умереть. На следующий день, четырнадцатого, он все равно преставился. В головах, под матрасом, у него обнаружили несколько засохших мятных пряника. Он при жизни их любил.
Мужики, выкопавшие в мерзлой земле могилу для Анастасии Андреевны, на ее поминках выпили сверх меры и, когда за ними пришли копать еще и могилу для Павла Михайловича, они ничего не могли понять и божились, что могила уже давно готова.
На похоронах старого солдата никто из официальных лиц не присутствовал. Военкомат на похороны ветерана войны, как было положено по закону, денег не выделил за их отсутствием. И если бы Нина не съездила к мужу в Ангарск, где он работал переводчиком с группой американских специалистов, занятых реконструкцией центральной лаборатории на электролизно-химическом комбинате за счет кредита США, то и хоронить стариков было бы не на что.
Комбинат же должен был вернуть кредит в два миллиона баксов своей ценной продукцией – ядерным топливом по дешевке для американских атомных станций.
А то, чтобы по крещеным рабам Божиим Анастасии и Павле панихиду справить, ни кому и в голову не пришло. Да если бы и пришло, что толку? Во всей окрестности – ни одной церкви, а привозить батюшку из Красноярска – не по карману.
Старший сын Володя на поминках обреченно, с пьяной слезой, вынес себе летальный приговор:
– Скоро, мама и папа, моя очередь, ждите.
Ранней весной, через полгода, к Лиле зашли и сообщили, что брат ее окочурился у «стекляшки» – ждал открытия, чтобы опохмелиться. Лиля взяла санки и привезла его в дом родителей. В оградке, где были похоронены родители, места хватило, и его, пятидесятишестилетнего, положили слева от матери, Слез больших не было: многим он насолил и надоел за тридцать лет горького пьянства.

***
И все же маршал Жуков всегда помнил о рядовом Куприенко. Не даром же он посвятил и ему как русскому солдату свои «Воспоминания и размышления». В «Заключение» к этой книге Георгий искренне посочувствовал Павлу и его товарищам по судьбе: «…в годы войны солдат вынес тяжкие испытания. Бывший фронтовик не станет вам жаловаться – не та закваска характера. Будьте сами предупредительны, относитесь к ним уважительно. Это очень малая плата за все, что они сделали для народа в 1945-м, 42-м, 43-м, 44-м, 45-м… Память о погибших, чуткое отношение к инвалиду войны – это поддержание той же высокой морали».
Маршал, что бы там ни говорили, долго был изолирован от народа. После ухода на пенсию он в основном жил в подмосковной даче на Рублевке, писал там единственную в своей жизни книгу, окруженный любовью прекрасной жены, дочки, друзей. Довольно часто принимал гостей, угощая их пирогами, хорошим вином, водкой и коньяками под домашние солености и фрукты. Газетчиков и писателей избегал, чтобы не злить завистливых к его славе обитателей Кремля и Старой площади. Как и все назначенцы ЦК КПСС, в докладах перед военными и гражданами восхвалял и благодарил руководство партии и правительства за мудрую внутреннюю и внешнюю политику…

А солдат Куприенко, грешным делом, материл власть в унисон с другими фронтовиками-собутыльниками. Сначала за то, что она отменила плату за фронтовые награды, а скудной пенсионной подачкой лишила его права на труд. Или за то, например, что им с Настей приходилось прятать свинью в подполье. Потому что Хрущев, обещая догнать и перегнать Америку в производстве молока и мяса на кукурузном допинге, запретил держать скот в городе. И вскоре мясо в магазинах и даже на базаре исчезло. А люди, и свиньи превратились в подпольщиков, ожидающих наступления скорого коммунизма.
Или вот еще один плевок власти в душу защитника Родины. Автомашины «Запорожец» с ручным управлением давались бесплатно только тем инвалидам войны, у кого культя на ампутированной ноге оставалась не длиннее двадцати сантиметров. Были случаи, когда рисковые фронтовики давали хирургам взятки, чтобы те пилой укоротили их культи до льготного размера. «Так мне что типерича тоже мою костяшку по самы яйца отхватить?» – выпив в качестве обезболивающего средства стакан водки и выпуская в таз из незаживающей голени кровавый гной, обращал свой солдатский гнев Павел Михайлович к престарелым кремлевским правителям, с почетом заполнявшим кладбище на Красной площади столицы.
И был доволен, получив трехколесную инвалидную коляску на базе мотоцикла с одной фарой, прозванной за эту одноглазость «камбалой». Когда дядя Паша с трудом проталкивал в тесную кабинку руками свою негнущуюся ногу, усаживался и запускал мотор, к «камбале» сбегалась ребятня со всего двора. И по счету «раз-два-три» приподнимала чудо советской инженерной мысли на руках за задний бампер. Оторванные от земли колеса бешено вращались, перемалывая воздух, а «камбала» отказывалась плыть. Дяде Паше тогда приходилось прибегать к своему табельному оружию – клюшке, и мальчишки разбегались.
Потом, ближе к смерти, он и «Запорожца» был удостоен, «ушастика», от чего радость в доме воцарилась великая. Но одному ему ездить редко позволялось: правил дорожного движения он не признавал, другие машины от инвалидного «ушастика» трусливо шарахались, и штурманом при нем обычно состояла Анастасия Андреевна. А потом эстафету от нее принял внук Ваня, учащийся автодорожного техникума. Он и правила знал, и машину, пусть и с ручным управлением, водил лучше деда. Ремонтировал, подзаряжал аккумулятор и отгонял ее метров за пятьдесят от дома, чтобы помыть водой из обмелевшей из-за бездумной вырубки тайги Качи.

***
О самом маршале Жукове писатель Михаил Шолохов, лауреат Нобелевской премии, отозвался как о великом полководце суворовской школы. И о миллионах воинов, вроде Павла Куприенко, в связи с этим косвенно упомянул: Жуков, мол, «понимал, что на плечи солдата легла самая нелегкая часть ратного подвига…» И не только ратного кровопролития, Михаил Александрович, добавлю я от себя. Величие подвига воинов на поле брани и безмерных страданий уцелевших на войне калек в полной мере дано оценить только Богу. Ведь никто не считал жертв той войны, принявших мучительную смерть от ран. От искалеченной психики. От нищеты, пьянства и безысходности.
Вечная слава и низкий поклон вам, солдаты!..

15.07.2009
Красноярск – поселок Памяти 13 Борцов