Он мне сразу не понравился. Ему было плохо, плохо до такой степени, что я и подумать боялась, что там творится у него внутри. В физическом смысле. Лишь бы кровотечением не закончилось, что-то и бледность у него нехорошая, и руку на животе держит почти все время, и лоб блестит, нехорошо так. Жарко конечно, на самом деле жарко, и даже вентилятор, направленный прямо в лицо, никакого облегчения не дает. Всем нам жарко. И водка… Но его сейчас не остановить, он явно хочет отключиться, и ничего тут…
– Вот ты чувствуешь, - неожиданно сказал он, - что жопа. И ты можешь не ехать. А я чувствую, и все равно должен ехать.
– Ты должен ехать, - медленно повторила я, - но свой «Урал» ты переставишь метром правее… или левее… Или вообще остановишь.
– Знаешь, - он погрозил мне пальцем, - так оно и было. Скажи, почему я покурить захотел? Мы стоим, а рвануло там, где мы должны были… Они же наши маршруты знали.
– Потому что ты это можешь.
– Ты тоже, - он кивнул, глядя в стол, и мрачнея на глазах. - Как-то… Бог хранит.
– Да с вами ничего и не может случиться, - не выдержала я, - кроме того, что вы сами с собой делаете. А тут уж никто. Тут только вы сами.
– Правда, - неожиданно сказал он, и… как всегда резко и внезапно, как вспышка, когда я начинаю ощущать… просто проваливаюсь в чужие ощущения. Это не зависит от меня, просто мы открыты здесь, и чужие чувства... Здесь все… слишком. Ярко, остро, болезненно... не мое...
Острая боль в груди, а он уже и забыл про свое тело, ему казалось, что так хорошо растворился в пространстве, и ничего в этом пространстве не может затронуть его, или причинить боль.
– Правда, - повторил он, проваливаясь в ту раннюю, мерзкую осень, и отчетливо видя заснеженный крутой склон, обрывающийся в нескольких шагах стеной липкого тумана. Страна вечных туманов, так они называли эту проклятую пластилиновую от грязи гору. Он отчетливо услышал приглушенные туманом звуки беспорядочных металлических щелчков. Автоматы приходилось чистить несколько раз в сутки. Они начинали ржаветь, как в каком-нибудь американском ужастике о фантастической, совершенно неприспособленной для человека планете. А потом группа спускалась в ущелье...
– Мы тогда в село спустились, - неожиданно проговорил он, глядя в стол и странно усмехаясь, - знали точно, что там боевики. А навстречу вдруг толпа… – Замолчал и потянулся за бутылкой. Остаток водки слабо плеснулся на дне, и он замер, непонимающе глядя сквозь стекло. Слава Богу, - успела подумать я, прежде чем он повернулся, вопросительно на меня поглядев.
– Потом, - я кивнула, - так что ты говорил?
Он смотрел на меня остановившимся взглядом, рука медленно опустилась, без стука поставив бутылку.
– Толпа, - повторил он отрешенно, - с криками бегут, мы стоим, не знаем... Так бывает. Впереди женщины, а за ними… - он замолчал, вглядываясь во что-то невидимое, и все такой же остановившийся взгляд…
– Одна подбегает, а на руках ребенок. В каких-то тряпках, не поймешь, дышит, или что. И просит... а у нас только фельдшер и аптечка походная, ИПП, наркотики, спирта немного. Взгляд его изменился, став более... живым? – Представляешь, что такое военный фельдшер? Он же не педиатр. А она просит. - он с силой потер лоб, подбирая слова.
- Просто видно было, как он из головы какие-то знания… что у него там было. А мы стоим, не знаем, что. И они... - взгляд его снова стал отрешенным. – Мужики появились, автоматы побросали в кучу, стоят. И мы стоим. В общем, что-то он уколол, лекарства какие-то собрали, у кого что было, а потом... Как-то же надо...
Он замолчал, и взгляд его совсем остановился, уходя куда-то. Совсем. И мне хотелось протянуть руку, обнять его, как-то пошевелиться… И страшно было... пошевелиться. Только бы... я вижу, представляю, ощущаю, но ему надо говорить, пусть он продолжает, только бы он... договорил…
Он видел это ущелье, облепленные серым туманом горные склоны, намокшие дома, потонувшую в липкой грязи улицу, и шумную, беспорядочную толпу, сейчас она притихла, и замерла в ожидании. Женщина завернула ребенка, поспешно и лихорадочно кивая и говоря что-то парню с медицинской сумкой, и вся эта толпа начала таять, растворяться в серой стене дождя и тумана, и липкая грязь под ногами, и брошенные на присыпанную снегом землю автоматы.
Мужчины зашевелились, разбирая оружие, глухое звяканье металла, привычные движения, привычная тяжесть оружия в руках. Боевики стояли напротив, и он уже машинально отмечал, что их раза в три больше, и стоят они более удобно, но стволы опущены, и никто... Тишина, молчание, шорох дождя, или мокрого снега на мгновенно опустевшей улице этого жалкого, намокшего, затерянного в стране вечных туманов села. И растерянность... всех.
– Мы уходим, - на самом деле были сказаны эти слова, или ему только послышалось, но обе группы уже медленно, плавно, не делая резких движений, расходились в разные концы улицы, стволы все так же были опущены, но они все равно смотрели друг на друга, смотрели все с той же растерянностью, непониманием, недоумением...
– Смешно, - проговорил он, наконец, не то всхлипнув, не то засмеявшись, и прикрыл рукой глаза. Он увидел и вспомнил все, что хотел, и не скажет больше ничего. И мне не надо ничего говорить, потому что этого страха, похожего на ледяной холод внутри, больше нет, хотя я не вижу его лица, я знаю, что сейчас, здесь, пока... отпустило.