Кузнечик обитал в комнатке рядом со складом. Семь из восьми коек были пусты, а он лежал на нижней койке у двери лицом вниз. Я придвинула какой-то ящик и села рядом с ним, уставившись в заваленный мешками проем окна, и совершенно не зная, с чего начинать. Мы говорили с ним вне занятий, но на самые общие темы, я знала только, что срочную он служил в разведке, и самолюбив был невероятно. Относились к нему хорошо, но в силу крайней молодости лидером он стать никак не мог, по крайней мере, пока. Что еще? По моим прикидкам адреналиновым наркоманом он не был, болтался где-то на грани. Рвался в командировку, и на боевые выезды, но приключений не искал. Пару недель скрывал от начальства довольно серьезную травму, хотя боли были сильные. В конце концов, после моего обещания настучать Роману, в больницу приехал, успел прооперироваться, со страшной скоростью поправиться и попасть-таки в командировку.
Он был так похож на героя фильма, что мне все время приходилось напоминать себе: это не тот Кузнечик. Не мальчик из профессорской семьи советских сороковых. Он не будет ловить жучков в траве и говорить о любви. Он из наших циничных девяностых, и все-таки… Кузнечик. Потому что воюет не за деньги, а за страну. Страну, уже утратившую имперское величие и даже название. И в которой уже почти не осталось каких-то идеалов, любви, веры.
Когда он услышал шаги, поза стала более напряженной, и в ней проступила нехорошая сосредоточенность. Я знала Пашкин сарказм, и представляла, какой удар по самолюбию он только что получил. Да еще публично.
- Ты же в разведке служил, - нейтрально сказала я. Он неопределенно пошевелил головой.
- Жалко, я забыла книжку привезти. Там и про наш спецназ, и про американский. Как их там учат…
Минут пять я пересказывала смешные эпизоды, касающиеся, в основном, командирских приколов. Повернутое ко мне ухо Кузнечика что-то улавливало, и спина стала менее напряженной. Я замолчала, не чувствуя никакого дискомфорта от паузы. Ассоциации он должен был строить сам. И он построил.
- Он просто издевается, - пробурчал Кузнечик, не отрываясь от подушки.
- Нет, - так же нейтрально сказала я, - он решает свою задачу.
- Какую еще задачу? – возмущенно сказал он подушке, - издевается, и все!
Я вздохнула. Мне было понятно, что делает Пашка, задавая неожиданные, иногда абсурдные вопросы, ставя в тупик собеседников, задавливая своим авторитетом, или просто силой пытающихся возмутиться. И я видела, сколько он вкладывает в это: времени, сил, энергии. Жизни… Но это понимали только старики. А знали Роман и Денис, Гарик и Охотник, Марс и Паук, потому что сами делали то же самое, только по-другому. У каждого был свой стиль, но вот правило в отряде было одно на всех: командир должен привезти столько людей, сколько увез. И никого не волнует, во сколько лет жизни это ему обойдется. И что он будет с этими людьми в процессе делать.
- Его задача, чтобы все были живы.
Кузнечик возмущенно фыркнул, голова слегка приподнялась над подушкой, и на меня уставился возмущенный, хлопающий мокрыми ресницами, коричневый глаз.
- Ну вот, вы за него! Вы не видели! Я все правильно… А он…
Голова опять упала, и Кузнечик откровенно шмыгнул носом.
- Я знаю, - тихо сказала я, борясь с желанием погладить его по голове. Этого нельзя было делать, ну никак нельзя. Об этом говорил Пашка, а Роман просто кричал на меня: прекрати делать из них детей! Они не дети, они взрослые мужики! Я знала одно, а видела и чувствовала совсем другое. И мне не нравилось, что спина его снова становится твердой, каменной, неприступной. И что он старается не вдыхать глубоко, все больше и больше напрягаясь, и… ничего нельзя?
«Вера и любовь помогут мне», - неожиданно пришедшие чужие слова изменили что-то, и, забыв о своих знаниях и словах Романа, я протянула руку и провела по коротко стриженной голове. Кузнечик совсем замер. Я не убирала руку, и знала, что он сейчас чувствует. Тепло, даже жар, и кончики пальцев привычно покалывало, и все окружающее для меня сейчас было размазанным и неопределенным, а в фокусе четкого зрения был только он, вернее, кусок щеки, ухо и моя рука, касающаяся его шеи. Тепло… Сосуды расширяются, снимается мышечный спазм, он может глубоко вздохнуть, потому что тепло и… любовь. Я люблю их и не считаю нужным это скрывать.
Кузнечик глубоко вдохнул, громко всхлипнул и зарыдал. Расслабленная спина судорожно вздрагивала, подушка под его щекой медленно намокала, и так же медленно исчезало пугающее меня напряжение и отрешенная сосредоточенность. Я сидела, не шевелясь и не убирая руку, и точно знала, что теперь Кузнечик никогда не заговорит со мной, и будет отворачиваться при встречах, и постарается как можно скорее забыть…
Я уже видела, как плакали воевавшие много лет, увешанные оружием мужики. И это было нормально. Потому что все они были нормальными людьми, живущими в ненормальных обстоятельствах, и делающими в них свое дело. Они знали, что так бывает. Что проявление чувства – не слабость, а сила. Но они - взрослые. А Кузнечик, чтобы ни говорил Роман, еще ребенок. Который умеет воевать, ничего не боится, убежден в своей правоте, и думает, что слезы - это слабость. И именно этого он мне никогда не простит…
(1) «Вера и любовь помогут мне, - так отвечает офицер… на напутствие командующего…» (Сергей Лукьяненко, «Звездная тень»)