Первый раз в жизни я спиртное выпил на чужой свадьбе в свои 17. Думается, что с этим дебютом, по сегодняшним меркам, я тогда несколько затянул.
Видимо, виной тому - странное воспитание, что дали мне в свое время мои бабушка и дедушка, люди с гимназическим и университетским дореволюционным образованием. К тому же абсолютно "из господ", "из бар" во многих поколениях. Для меня до сих пор остается загадкой, почему они при этом всю свою жизнь верой и правдой сознательно служили "делу рабочих и крестьян". Делу отвратительной, кровавой, безнравственной, т.н. революции, и такого же режима, лишь по мере своего одряхления в отдельных смыслах смягчившегося к своим несчастным рабочим, крестьянам и прочим гнилым прослойкам, к которым по факту можно было бы отнести и большинство того чиновного и служивого люда, что этот режим поддерживал и творил.
Ладно. Не о том сейчас речь. Мой дебют состоялся на свадьбе моего друга Сашки, на которой я свидетелем не стал только потому, что годами не вышел. А так, по жизни, был вполне соответствующим делу свидетелем и всего, как дело у "молодых" начиналось, развивалось (в форме быстро и неотвратимо растущего у невесты живота), а позднее, через годы, чем и как закончилось.
Но тогда, на свадьбе, только еще лишь шла речь о том, что будет и как. Разумеется, все должно было быть ни как у других, на всю жизнь, с доминантой розового. В стране, сплошь колера кроваво-красного.
Эта моя первая в жизни свадьба вобщем-то до времени вполне мирно протекала в малогабаритной 2-комнатной квартире-"хрущевке" на 5м этаже родителей жениха дяди Паши и тети Вилорики (от В.И. Ленин - организатор рабочих и крестьян).
Я, сегодняшний, конечно мысленно бы аплодировал авангардному вкусу и безудержной фантазии родителей уважаемой мной и вполне милой Вилорики Антоновны. Но тогда и это странное имя, и эта жалкая, убогая квартира, и то, что мать моего друга была завучем средней школы, а отец Сашки, дядя Паша, был уже тогда на пенсии в офицерском звании лейтенанта и с почетным званием "Отличник ВОХР", присвоенном ему при досрочном выходе на заслуженный отдых из известной доблестной службы по причине обострившегося в последние годы последствия ранения военных лет, все казалось вполне респектабельным.
Короче говоря, свадьбы была, как свадьба. Без каких-либо скандалов и, упаси Господи, драк. Единственным, что чуть омрачило вечер, было то, что один наш друг, в ту пору студент философского факультета МГУ Мишка гнусно опьянел после трех рюмок водки, и в пьяном виде проявил себя как подлец и клеветник.
По поводу последнего, детали были известны лишь тогдашней невесте Ирке. Короче, Мишка, потеряв одновременно после водки и крышу (в смысле, голову. Тогда другого великого смысла слова "крыша" в СССР еще не знали), и совесть, публично заявил собравшимся, что ребенок, что сидит до времени в животе невесты, его.
Но даже и этот факт ему, как порядочному и достойному человеку, будущему советскому философу, никак не позволяет стать мужем этой самой невесты, потому, что она вообще...
Что он там сказал по поводу этого ее "вообще" уточнять не буду. К делу отношения не имеет, но на свадьбе точно были еще пару человек, кто, возможно, тоже принимали какое-то участие, правда, в разное время, в том, на что так грубо намекал пьяный в стельку Мишка.
Ему не успели даже набить за его слова (правду-неправду, судить не будем) лицо, т.к. помещение, подчеркну, было очень тесным, а народу очень много. И пока особенно жарко требующие линчевать Мишку выскочили, он успел быстро "сделать ноги". Люди повозмущались минут пять-десять, невинно оскорбленная невеста на две минут даже всплакнула, Сашка поклялся, что лично "убьет гада". Потому все дружно выпили, и дело напрочь было забыто. К счастью, только на время, мне во спасение.
Я к тому моменту, надо сказать, держался вполне молодцом. Опытные в этих, и не только, делах мои тогдашние друзья и авторитеты из числа 18-летних солдат из военного городка, где я жил со своими родителями, научили меня "перед банкетом - маслица обильно - в себя" и с собой на всякий случай кое-что. Малюсенький тюбик из-под маминого нитроглицерина с нашатырем в пропорции фифти-фифти с водой в переднем кармане пиджака нередко потом служил мне добрую службу в дальнейшей жизни. Даже, бывало, продвижению по службе способствовал.
Если бы дело было в наше сегодняшнее время, "время всеобщей распущенности, разврата и безнаказанности с тотальной аполитичностью", то сегодня эти мои консультанты точно бы порекомендовали взять на свадьбу пачку презервативов, да не одну. Но тогда время было другое, эти резинки рассматривались сообществом свободных охотников за любовью, как нечно стыдное и архаичное, атрибут старости, если не ветхости. В чем логики не было никакой. Но так было.
Сегодняшнее мнению о жизни многих моих ровесников, которое я взял в кавычке в предыдущем абзаце, я, ну, - никак... Сам я, похоже, то ли, действительно, жертва идеологической диверсии загнивающего, как точно доказано, Запада, то ли реально просто отстал в развитии от своих очень политически грамотных и правильно идеологически заостренных и выдержанных сверстников-товарищей. Не знаю, только я все это "старперское" мракобесие никак не разделяю по поводу "гнилых" новых времен. Никак.
Возможно, что это даже - предательство с моей стороны утвержденного когда-то кем-то наверху списка неувядаемых принципов, понятий и идеалов. Возможно. Короче, я лично продолжаю "гарцевать по жизни вместе с жизнью", как говорил мой покойный отец, стараясь оставаться на уровне того своего замечательного возраста, в котором эта история встретила меня. Во всяком случае, хотел бы на это надеяться. И судить себя за это, как бы то ни было, никому права не даю. А так, сами по себе, судите, хоть обсудитесь. Это так, к слову.
Итак, продолжаю. Все было очень хорошо. Так хорошо, что я был и собой доволен, и другими, и вообще всем этим миром. Поверьте, я так искренне всех людей в том вечер любил, что...
Ну, вы поняли, что немножко я, конечно, того... И в результате, впал в грех. Да-да, самый настоящий, непростительный. Который содержал в себе состав нравственных преступлений, квалифицируемых цивилизованным обществом как надругательство над святыней, я бы даже сказал, с особо дерзким, циничным осквернением ее, в опасном сочетании с гнусным предательством и отягощающим опасность содеянного тем, что на языке старого УК РСФР могло быть официально квалифицированно попаданием под действующую тогда статью "О не донесении". Последнее преступление я совершал в течение примерно 20 лет.
Итак. Вот - моя страшная исповедь.
В том состоянии, в котором я был (напомню, влюбленным во весь мир), мне естественно захотелось высказать все это в слух. Всему миру. В формате тоста. И я сделал заявку на это.
Когда я, которого всегда ставили в пример в этом доме, никогда до этого не державший капли спиртного во рту, захотел вдруг сказать тост, это вызвало яркое оживление среди присутствующих. Настолько сильное, что один сволочь-гость со стороны бабушки невесты, сельский такой шутник-юморист протянул мне до края наполненный бакал.
-Скажи, парень, от души, как друг, - сказал Сволочь, передавая мне бокал с чем-то коньячного цвета.
"Не много ли, - мысленно спросил я себя, но потом махнул в сердцах рукой, - А, ладно. Так сказать, фиг с ним. На всякий случай у меня есть нашатырь".
Кто-то услужливо постучал вилкой по огромной пустой хрустальной вазе с цветами, в которую забыли налить воды. То, что получилось, напоминало бой Курантнов Спасской башни Московского Кремля.
Наступила тишина, как перед объемным роковым голосом Левитана. Все застыли, ожидая, похоже, чего-то вроде "Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза и Центральное Телевидение..."
Но вместо Москвы, всех радиостанций Советского Союза и Центрального Телевидения начал говорить я. Причем, смею предположить, отнюдь, не голосом великого диктора...
Говорил я, видимо, долго, судя по реакции аудитории. Примерно, как тогдашний пожилой Леонид Ильич, долго. Лучше бы я продолжал говорить все эти годы, чем то, что случилось после того, как я закончил свой спич, напрочь сбившись с мысли, хотя, как потом мне говорили, все было вполне умно, прилично и даже оригинально. Чем до сих пор горжусь. Но вот...
То, что залпом (все двести граммов) я - в себя, оказалось "невинной" шуткой Сволочи, который смешал в стакане, как позже оказалось, сразу четыре инградиента (если заинтересует, можете списать рецепт).
Квас. Портвейн. Самогон. Спирт. Получилось КПСС. В осквернении этого, тогда святого имени были повинен не я, а Сволочь. Но все, что было дальше - уже только я.
Вы в какой-то степени знакомы с процессами, происходящими в огнетушителе, ударенном об пол? Я до того вечера это тоже слабо представлял. Но, когда сел после тоста на место, понял, что я - огнетушитель. Точнее через минуту им стану. А так как пожара в доме не было, мне, став огнетушителем, необходим был объект, который бы остро нуждался в том, что в те мучительные мгновения дала внутри эта немыслимая в живом организме аббревиатура КПСС.
Короче, дело требовало выхода. Беда была в том, что для того, чтобы к этому самому выходу, ко входу в туалет, я мог пройти, мне нужно было протиснуться через целую толпу сидящих за столом гостей. Выбор у меня, конечно, был. Но невелик.
Один вариант предполагал, что объектом тушения условного пожара тем, что у меня-огнетушителя было внутри, станет розовощекая, в белоснежном платье, круто беременная невеста Ирка с невинными синими глазами и высокой прической (именно она со своим пузом сидела в самом узком месте по ходу маршрута поего спасительного выхода из-за стола). Этот путь был заказан (лучше умереть), поскольку это отдельные недоброжелатели, и более всех сама Ирка, могли потом истолковать, как месть ревнивца.
За несколько дней до свадьбы она мне почему-то очень интимно шепнула на ухо: "Я знаю, как тебе сейчас тяжело. Но ты сам во всем виноват".
Конечно, не к месту вспоминать нюансы, но у меня даже и в мыслях-то никогда не было, сожалеть о том, что год назад после трех дней нашего с ней общения, мы с ней разбежались. Ирка, между нами, была классической, извините, дурой и курицей, а я просто тогда нахально перестал ей звонить и все. Чем, видимо, дал ей повод сказать своим подругам, что она меня, "бедного", коварно бросила, в чем позже убедила и саму себя.
С женщинами так бывает. Но не будем их судить. Они - женщины, и потому всегда правы. А я вообще о томй истории даже никогда не вспоминал.
Короче, вы понимаете, что путь через невесту в той ситуации был мной отметен, как несуществующий.
Вторая дорога вела даже не по минному полю. Если бы было минное поле, я бы с радостью и не задумываясь. Уверен, мины испугались бы взрываться, догадываясь о том, какой взрыв готовится произойти из меня.
Но на втором и последнем моем пути ко спасению сидела сама власть. Да-да. Причем, сразу в двух ипостасях. Первая - третий секретарь Обкома КПСС необъятный Иван Тихонович Гловачев. Вторая ипостась - священник откй Филларет, тоже мужчины великих размеров. Если поискать, то можно было найти и третью, самую опасную ипостась власти. Это - эстетствующая, вся в заграничных шмотках, жена Ивана Тихоновича и дальняя родственница отца Филларета, проректор Педагогического института по работе с иностранцами Жанна Владимировна. Эта баба, надругайся я над ее "фирминым прикидом" и прической, лично бы задушила меня. Среди студентов ее института ходили упорные слухи, что она иногда душит симпатичных студентов, но, убежден, совсем в другом смысле, чем это могло произойти со мной.
Бикфордов шнур догорал, взрыв должен был состояться уже не просто с минуты на минуту. Вспомните какое-нибудь американское кино, где цифры на индикаторе взрывного устройства приближаются к нулю. Вспомнили? Хорошо вам.
А я, если бы произошло худшее, уже ни одного фильма, ни американского, ни европейского, ни даже какого-нибудь "Чужой среди своих и что-то там далее" не посмотрел был. Образуется на индикаторе "зеро" и все. Как говорят на Востоке, кирдык. Стану я чужим среди своих. Причем, своим среди чужих тоже уже не стать. Порвут, как Тужик грелку, раньше.
Уже ни о чем не думая, я рванул назад, в дверь спальни, надеясь лишь на чудо. Процесс, видимо, уже пошел, потому что щеки мои раздуло. Взгляд ткнулся в окно и на мгновение зазвенела в ушах спасительная нота надежды.
Если бы я это сейчас снимал, то никогда бы не сказал в этом месте "Стоп". Такой саспиенс! Дальше должен был произойти "хепиэнд". Но, увы. Это был явно не мой день. Ни рама, ни форточка не открылись, были заклеены.
Это было все, конец. Просто "энд" без "хэпи". Надо было постараться, как возможно, снизить последствия беды. Выпрыгнуть из окна, спасая людей, я уже не успевал.
Я метался по комнате, случайным образом хватая все, что попадалось на пути. Во время этого метания я столкнулся со старой, но очень в свое время качественной радиолой с гордым названием "Авангард". Эта радиола была предметом гордости всей семьи жениха. Она, я сам был этому не раз свидетелем, собирала вокруг себя самих дядю Пашу и тетю Вилорику и их друзей, с которыми они пережили и переживали всю эту развеселую жизнь, подаренную народом партией Ленина и прочих вурдалаков.
Ни дядя Паша, ни тетя Вилорика, в ущербности и подлости той жизни не понимали, да и в общем-то не были в чем-то особом виноваты. Как весь советский народ, в том числе и с нами, тогда пацаны, вместе дружно, "как новая социальная общность людей", они и мы струили и преумножали то, что просто по закону Бога должно было когда-то рухнуть.
И все были тогда оптимистично настроенными на людях палачами самих себя, своей жизни, некоторые и не только своей, и многие не образно, а реально. Что сделаешь? И не мне их судить. Судить можно только самого себя.
Вот я и сужу, рассказывая вам все это.
Так, у радиолы была крышка, подняв которую, я все туда, в радиолу эту и... Прямо на пластинку, которая стояла в полной готовности играть.
Завершив свое гнусное дело, я закрыл крышку радиолы и к великой своей радости увидел, что ничего не заметно. Разве что, одна, две капли. Не раздумывая, уничтожил последние улики, поставил кошку-копилку сверху, все как стояло, спокойно вышел к гостям, дав себе слово "больше никогда ничего, особенно из чужих рук".
Когда я сел за стол, уже злорадно обдумывая форму вендетты, которая ждет Сволочь, вдруг громко заиграла радиола. Шульженко, чуть заикаясь (я догадываюсь. почему) пела "Синий платочек". Старая радиола играла пластинку, словно абсолютно не замечая обиды, которую я ей, радиоле, и тому, что с ней связано у людей, нанес.
-Споемте, друзья, - воскликнул дядя Паша.
По его призыву все живое население свадьбы рвануло песню. Я, извиняясь, осторожно пробрался мимо гостей в ванную, где окончательно привел себя в порядок, каждое мгновение ожидая скандала.
Когда я вышел из ванной народ пел "Где же вы теперь, друзья-однополчане". Все было замечательно и празднично, как всегда в этом замечательном доме с хорошими и добрыми людьми.
Песни продолжались. То ли пластинка была долгоиграющей, то ли для того, чтобы петь, она уже была не нужна. Кто-то прямо на кухне поднес мне водки, и я выпил. И потом пил еще и пел с другими. И снова любил весь этот мир без этого сегодняшнего своего подлого сарказма. Даже Сволочь, что тоже пел вместе со всеми.
Лица поющих людей, когда они пели о своей Великой Родине, о синем платочке, о фронтовиках, дорогах, березах и даже о Косте-моряке, были, как мне тогда казалось, какими-то просветленными и у всех людей подряд - прекрасными. И, наверное, сам я другим казался прекрасным. Не случайно, это уже вспоминаю, как обрывке старого фильма, я с диким наслаждением целовался на лестничной площадке с какой-то щекастенькой, то ли дочкой попа, то ли племянницей обкомовского босса.
Но осталось в памяти от всего этого совсем не это, а пения и гуляния за столом со всеми этими разными людьми, чувство любви к своей Родине и всем эти людям.
Все то, что пришло в отношении к той жизни позже, было уже моей собственной жизнью, которую я сам себе сделал и заслужил. Или не заслужил. Но в любом случае, это все было - другое.
Заканчивая про этот свой "веселый" дебют. Утром я проснулся в той самой спальне, где на кровати моего друга-жениха мы спали вповалку втроем. Я и трое моих одноклассников.
Меня разбудили разговоры дяди Паши, тети Вилорики и еще кого-то. Факт осквернения радиолы был обнаружен. Вслух обсуждали, кто бы мог это сделать. Дружно решили, что кроме Мишки-подлеца - некому. А я, трус и подлец, лежал и молчал.
И еще 20 лет молчал потом. И только на поминках после похорон дяди Паши я перед всеми гостями спьяну признался, что это сделал я. Однако, ни у кого шок не случился. А тетя Вилорика мне сказала, что они это давно знали, сразу поняли. Поэтому так долго и громко пели. Не знаю, было ли это правдой.
А с Мишкой мы встретились только через многие годы в Нью-Йорке. В тот далекий год, через месяц после той свадьбы, Мишку выгнали из университета с волчьим билетом,"За аморальное поведение", и отправили в Армию в стройбат. Он не стал советским философом, потому что в пьяном виде вместе с друзьями одел в общежитии МГУ общественному коту презерватив на хвост, с чем и был застукан на месте преступления тогдашним ректором.
Сегодня он - крупный человек на CNBS. За спиной у него три развода в Штатах. Если кто-то знает тамошние порядки, может себе представить, через что он прошел. Живет он один, и детей у него нет. Там, в Нют-Йорке, он клялся, что тот ребенок - его. Я не стал его разочаровывать и расстраивать.
Потому что мальчик родился полной копией своего официального отца, с которым его мать развелась через год. Сам же Сашка через годы нашел свою смерть где-то в горах Афганистана. В юности, чтобы не ходить в обычную Армию, он по линии ДОСААФ окончил школу летчиков-вертолетчиков, а потом вдруг отправился служить. А потом вдруг - воевать. А потом вдруг его
сбили, и он погиб в чужой, не нужной ему стране. И, скорее всего, лежит где-то там, по-человечески, даже не похороненным.
Я убежден, что во всем есть своя положительная составляющая. Сами оценить мы это не можем даже по прошествию времени. Свой плюс, оказалось, был и в том, что Мишка тогда в сердцах сказал на свадьбе. В том, что его выперли из МГУ. В том, что наши молодожены Саша и Ирка развелись. После Сашм в его новой семье осталось трое детей.
Есть, наверное, и свой смысл в том, что тогда случилось со мной на той свадьбе. Память навсегда сохранила лица поющих наши советские песни наших советских людей. И тот стыд, что я так долго испытывал за то, что не признался в том своем, столь мало для кого-то значимом грехе.
Есть смысл и в том, что я не сказал Мишке правду про того ребенка. Пусть думает, что его. Смысл есть и в смерти нашего жениха. Ни он, ни Мишка никогда не узнает, что тот мальчишка, который сидел на свадьбе своей матери и отца в животе невесты, погиб год назад в Дагестане.
Возможно, что есть смысл и в том, что я живу. Время покажет. Но уже не мне, наверное.