Туда, где слишком легко

Г л а в а  п е р в а я
      
      Т И Т У С
      
      – Имя?
      – Титус.
      – Пол?
      – Мужской.
      – Возраст?
      – От шестнадцати до двадцати.
      – Историческое время?
      – Приблизительно вторая половина эпохи мировых войн.
      – Время аут?
      – Примерно двести солнечных лет.
      Д-р Фивс звонко, несколько раз подряд щелкнул по кадыку –  аж синусоиду  зашкалило:
      –  Что это у вас, коллега, все «примерно» да «приблизительно»? Вы рискуете остаться без квартальной премии…
      – Пшел к черту, зануда, –  пробурчал д-р Форс и поправил электроды на висках Титуса. –  Давай пиши, у нас на все не больше часа.
      Титус почти ничего не понял из этого разговора. Сквозь веки он не мог видеть выражений лиц своих врачей или кем там они ему приходились, но по тону голосов догадался, что у них конец рабочего дня, что они страшно устали и почти ненавидят его, Титуса, за его «запущенный» случай, о котором, как он смутно помнил со вчерашнего дня, долго и нудно сетовали женские голоса, когда женские руки –  он вчера еще ничего не чувствовал телом, но все равно было приятно, –  то ли мыли, то ли одевали его.
      – Эмоциональное состояние при выбывании?
      – Страх… Э-э-э, погоди, что-то еще….
      – Да хватит и этого! Не выпендривайся, Боб!
      – Ну, пиши: панический страх с сохранением остроты реакции.
      – …реакции. Последнее воспоминание?
      – Отсутствует.
      – Точно?
      – Абсолютно. Полный ноль.
      – А это не –  ? Помнишь, как у того, как его? –  в прошлом месяце… Ну, этот, психопат, короче?
      – Нет, совершенно чисто. Пустота. Гони дальше, не отвлекайся!
      – Первое воспоминание?
      – Платье матери. Голубое в белую полоску, широкий отложной воротник, шелковое, без рукавов...
      – Что еще? Да быстрее, а то сотрется. Шелк натуральный, синтезированный? Длина подола?
      – Длину подола захотел! Образ на девяносто процентов тактильный, источнику год или полтора, еще речи нет, наверное… Лица нет, рук нет, запах… не идентифицируется, черт… А-а, черт, соскочило, все, абзац! Это ты виноват! Молчи в тряпочку и веди по протоколу, понял? Ни шагу влево, ни шагу вправо!
      Д-р Фивс зашуршал листами бумаги. Один лист выпал из пачки и мягко опустился на пол. Титусу было очень хорошо все это слышно. Слух вернулся к нему первым, и способность слышать развилась за те несколько дней, что он лежал тут, настолько, что громкие голоса этих мужчин, которые теперь, ссорясь, почти выкрикивали свои глупости, причиняли ему боль. Но он не застонал, он сдержался. Как можно дольше притворяйся мертвым, –  учила его мать. –  До последней возможности не давай никому заподозрить, что ты еще жив и способен мыслить!   Они говорили «еще жив». Как удивительно поменялось все местами –  теперь, конечно, она бы сказала: «уже жив». Мама. Голубое платье. Да, в полоску, с воротником-шалью на плечах…
      – Ты спокойнее, спокойнее… –  сказал Фивс Форсу, отдуваясь. Видно, тучный был человек. –  Хочешь, музыку включу? Моцарта фортепианный концерт –  хочешь?
      – Валяй, но не громче мухи. Классика иногда помогает, особенно если клиент с ней был знаком. Следи за монитором, при всплеске положительных прибавишь звук.
      Зазвучал си-бемоль мажорный Моцартов фортепианный, сразу со второй части. У Титуса горло перехватило, и к глазам подступили слезы. Сейчас они выключат музыку, какие там положительные эмоции! Титус попытался улыбнуться изнутри лица, но лицевые мускулы не слушались. Он попробовал шевельнуть большим пальцем левой ноги. Доктора находились справа от него. Палец был голым (и он это чувствовал), но не шевелился. Вот и хорошо, –  заставлял себя думать Титус, –  просто здорово, что я труп и что я понимаю это. Радуйся, радуйся!
      И они прибавили звук. Титус обрадовался не на шутку. Допросчики заторопились:
      – Сексуальная ориентация?
      – Стандарт.
      – Сексуальный опыт?
      – Отсутствует.
      Титусу показалось, что внутри него кто-то хихикнул. Техника у них с брачком. Они с… не помню ее совсем, и это тоже хорошо… успели один раз, всего один, правда…
      – Опыт убийства?
      – Отсутствует.
      – Предательства?
      – Отсутствует.
      – Комплекс вины?
      – Нет.
      – Комплекс неполноценности?
      – Нет.
      – Слушай, хороший экземпляр, а? Быстро закончим сегодня.
      – Дальше, дальше! Интеллектуальный багаж и все такое.
      
      – Физика?
      – В объеме ньютоновой механики и… ну и ну! –  теория относительности Эйнштейна.
      – Специальная?
      – Обе! А электродинамикой и не пахнет. Бывает же!
      – Еще не то бывает. Закосил с такого-то класса в школе, а в университет по блату попал. Или сам чего подчитал. И тут повезло –  теперь хотя бы век идентифицируется с точностью до одного-двух. Если только он не сам Эйнштейн. Но того, кажется, сожгли во время геноцида.
      – Астрономия?
      – Вот зараза!
      Форс опять начал поправлять электроды на Титусе. Титусу стало щекотно. Он с трудом удерживался от смеха. Сейчас он им покажет «экземпляр»!
      – Ну! –  хлопнул по Форса спине Фивс и выключил музыку. –  Даешь астрономию!
      – Чертовщина какая-то, –  меланхолично протянул Форс. –  Система Птолемея. Неподвижная Земля в центре мира; Солнце, планеты и звезды водят вокруг нее хоровод. Первый человек космоса, держа какого-то шелудивого пса на руках, на коньках с колесиками чешет по орбите, уворачиваясь от спутников.
      – Все-таки псих?
      – Если не хуже.
      – Что, думаешь вариант «Ш»? Положительные эмоции, между прочим, на максимуме. Что, вызывать уже начальство?
      Титус похолодел. Проклятое чувство юмора! Скорее, скорее, кинь им эту астрономическую кость! Земля вертится, вертится! «А все-таки она вертится!»
      …Медленно, валко завертелась голубая Земля. Бесшумно залаяла и разлетелась на туманные кусочки собака. Первый человек космоса отбросил коньки, оделся корпусом космической ракеты и взял курс на Луну. В детстве Титус пересмотрел множество космических блокбастеров. Пусть топорная, но картинка была верная и отчетливая… Потом он для пущей правдивости немножко подумал о черепахе и слонах –  пусть эти дурни позабавятся…
      – А-а! –  со скукой объяснял Фивсу Форс. –  Ну, это просто гипоталамус шалит. Типа сновидений, что ли. Включи обратно музыку, только попроще –  какой-нибудь эстрадный мотивчик. Значит, пиши: космогония в норме. Уровень представлений примерно…
      – Хватит твоих «примерно»! Я пишу: двадцать первый от Р. Х., и точка.
      – Ну, пусть. Не вижу разницы –   двадцать первый, двадцать второй….
      – Я пишу возможность ошибки 15 процентов.
      – Хоть все пятьдесят, перестраховщик.
      – Не отрицаю! И страховаться нужно с цифрами в руках, а не «примерно».
      Титус затаился, как мышь. Незнакомая сладкая мелодия жужжала в ушах. Он подпевал ей без слов: ла-ла-ла. Он ни о чем больше не думал. Пусть скорее кончают с ним. Он вдруг потерял интерес ко всему. Может, они сделали ему инъекцию успокоительного. Или срок действия возбуждающего мозг препарата истекал. Титус засыпал, голоса врачей доносились до него глухо, как сквозь слой ваты, как через овчинную ушанку зимой, когда он катался с горки.
      – Как говорит наш уважаемый босс, «остальное доскажут тесты».
      – Что ж, закругляемся. Подпись и печать.
      – А математика, биология?
      – Пиши как для астрономии. Что тут может быть, кроме обычного невежества или полузнания того времени. Да и возраст у него –  какой спрос с него? К тому же он, кажется, совсем отрубился. Он ведь свеженький, всего неделя жизни. Реаниматоры теперь никаких сроков не выдерживают –  гонят, гонят и гонят.
      – Даже тревожно… –  начал Фивс, но Форс больно ударил его носком ботинка по голени, и Фивс поперхнулся и засвистел, фальшиво имитируя назойливый мотивчик. –  В общем, ты не помнишь, как называлось то племя краснокожих, Боб?
      – Как вспомню, сразу скажу, Нат. Остался последний вопрос, ерундовый.
      – Н-н-да, совсем ерунда. Язык общения – 
      – Международный английский, категория три… между два и три. А локальный…
      Форс замолк и долго смотрел на экранчик своего ручного пульта, шевеля губами.
      – Локальный… –  повторил Фивс. –  Так какой?
      Форс, не отвечая, выключил пульт, снял с Титуса электроды, накрыл его голову полотенцем и позвонил в звонок, вызывая сестру.
      – Пойдемте, коллега, –  громко сказал он, подняв голову к потолку. –  Тут все кончено. Подпись поставим в ординаторской.
      Фивс сгреб бумаги и засеменил за Форсом. Он был маленький и толстый, и Форс казался высоким рядом с ним. У Фивса зато была пышная шевелюра, Форс же был лыс. Все это Титус разглядел, скосив глаза, из-под наполовину сползшего с лица полотенца. Вскоре вошла сестра, милая чернокожая девушка. Раньше он видел негритянок только в кино. В его время в его городе на улице можно было встретить чернокожих мужчин, но не женщин. Странное, должно быть, это было время. Титус вздохнул, но тут же затаил дыхание. Он не понял еще, можно ли ему тут дышать.
      
      ..В маленькой акустической секьюрити рум Дилан Бизецки сдавал смену напарнику. Он прокрутил назад последние минуты последний записи из палаты номер пятьсот шесть, включил по-тихому воспроизведение и жестом пригласил товарища послушать.
      – Вот идиоты! –  покачал головой напарник. –  И нас за идиотов держат, коновалы, выпендрежники. «Племя краснокожих!»
      – Ну и что, писать докладную, как думаешь?
      – Да все этими докладными завалено, их читать-то некому.
      Сказав это, он сделал руками движение, как будто перекидывал горячий пирожок с одной ладони на другую. Бизецки засмеялся. Этот жест означал: «пусть пишут те, кто пишет нас». А «племя краснокожих», как было известно всем пишущим внизу, наверху и посередине, называлось «сиу» –  элементарная аббревиатура старинной поговорки «Стены имеют уши». Лекаря переняли ее у своих пациентов. Но они не слишком старались в соблюдении своей убогой конспирации. Все равно ведь в конечном итоге все решал случай –  вот будь у Дилана сегодня плохое настроение, он, может, и подал бы докладную, и ее, может, случайно выронили бы на пол из пачки, отправляемой в архив, и уборщик случайно не подмел бы ее, а положил на один из столов, и она случайно попалась бы на глаза новичку из начальства, кому не лень еще работать и у кого есть еще охота до служебного роста… Сокрытие прошлого пациента, сознательное, так сказать, сокрытие, тянуло если не на высшую меру, то как минимум на низвержение к подножию социальной лестницы. Фивс с Форсом занимали на этой лестнице теплое безопасное местечко где-то между третьим и четвертым пролетами. Падать было бы чувствительно… Служба безопасности, однако, уже давно находилась в состоянии близком к летаргии. Ее сотрудники –  все от мала до велика –  считали своих подопечных круглыми идиотами, лентяями и трусами. Слежка велась «по традиции и по инерции». Основная работа была направлена на отсев вновь поступающих, легализовавшихся человеческих душ. До легализации Титусу было как до звезд. Вероятность того, что он до нее доживет, равнялась едва ли пяти процентам. На каком языке говорил этот парень в его давней жизни, имело, стало быть, значение исключительно гуманитарно-педагогическое.
      «Просто два лентяя, –  подтвердил напарник, дослушав запись. –  Два толстозадых бездельника. Боятся пропустить ужин, и все дела».
      И он переключил систему слежения на столовую, где довольные доктора уже дружно поедали свои заслуженные часами лекарского труда бифштексы…
      
      Сестра Ким вымыла спящего Титуса, смазала небольшие ранки на висках дезинфицирующей мазью, поставила ему капельницу с физраствором на всю ночь и, забравшись в кресло с ногами, заснула с открытыми глазами.
      
      * * *
      
      Титус проснулся и открыл глаза. Это была совсем другая комната, непохожая на больничную палату. Он находился в ней один. Что-то вроде маленькой гостиной, с тремя креслами в углу, огромным искусственным камином напротив дивана и тяжелыми темно-красными гардинами, скрывающими дверь или окно. Он пошевелил руками и ногами –  они затекли от долгого лежания на неудобном диване, кожу покалывало иголками, пробирала дрожь, но все двигалось, слушалось и так радовало, что Титус громко засмеялся, но тут же прикрыл рот рукой, испугавшись этого странного звука (как будто ворона каркнула над ухом). Он осторожно выбрался из-под пледа, встал на ноги и, чуть пошатываясь, встряхивая попеременно то правой, то левой ногой, побрел к камину. В камине горел холодный голографический огонь. Титус поискал кнопку, чтобы выключить этот нелепый камин, но не нашел. Тогда он, уже увереннее и почти быстро, сделал круг по гостиной, посидел во всех трех креслах и, решившись, подошел к гардинам и тихонько раздвинул их.   
      Не дверь и не окно –  за гардинами скрывался высокий книжный шкаф с плотно набитыми разноцветными книгами полками. Книги легко вынимались, и он вынул первую попавшуюся –  это была английская книжка с картинками, должно быть детская. Он и тут поискал кнопку и опять ничего не нашел. Как же они будут входить к нему, интересно? Ведь его нужно кормить, наверное… Голода и жажды он не чувствовал, но желудок, и горло, и зубы –  Титус быстро проверил все это –  у него имелись и должны были когда-нибудь напомнить о себе.
      Часа два ушло у него на то, чтобы ощупать каждый сантиметр четырех стен комнаты, ножки дивана и кресел и внутренности горящего холодным огнем камина. Безуспешно! Ни кнопок, ни даже «жучков» он не обнаружил. Оставалось улечься на диван с книгой в руках и ждать. Никакой тревоги он не испытывал, но становилось как-то скучно –  будто он в сотый раз смотрел один и тот же хороший, но надоевший фильм, пытаясь сквозь скуку припомнить его конец. Все это уже было с ним, конечно. Он не в первый раз проснулся в этой гостиной без окон и дверей, он даже не удивляется их отсутствию, он прочитал эту книжку с картинками от корки до корки несколько раз подряд и помнит наизусть каждый глупый стишок.    
      Книга выскользнула из рук уснувшего Титуса и со стуком упала на пол. Пламя в камине закачалось, вытянулось вверх, в его середине появилось темное уплотнение, быстро разрослось и превратилось в мужчину, одетого в темный суконный костюм. Мужчина, согнувшись, выступил из потухшего камина, подошел к Титусу, накрыл его пледом, поднял книгу, поставил ее в шкаф на прежнее место, задернул гардины и покинул комнату тем же путем, каким вошел в нее. Возможно, это был его сон, но почему он не вспомнил его, проснувшись в который уж раз на своем диване, рассмеявшись от радости жизни, отыскивая кнопку, которая объяснила бы ему его положение? 
      
      * * *
      
      «Конечно, они вживили мне в мозг какую-то электронику, –  в первый, как ему показалось, раз подумал Титус и с ненавистью поглядел на пламя в камине. –  Они управляют моими желаниями и поступками. Если эти шаги взад-вперед по комнате могут считаться поступками. Они, конечно, читают мои мысли –  приятного аппетита! Читали же они их тогда, в палате?»
      Но в палате он был подключен к аппаратуре, да и к не больно-то «продвинутой» аппаратуре, так себе, электроды какие-то. Впрочем, может, это поначалу у них пещерный век, а потом уж вживляют и программируют.
      Он забрался с головой под плед и ощупал свой череп –  нет ли там свежего шрама. Не нашел. Череп был ровный, круглый, отрастающие волосы начинали курчавиться. В комнате не было ни одного зеркала, не было вообще ничего гладкого, в чем можно увидеть хотя бы смутно свое отражение. Как он выглядит? На сколько примерно лет? Хорош ли он собой? Странно, что его волнуют подобные вопросы. Его ли это вопросы или их ему перетранслировали?
      «Так нельзя, –  рассердился вдруг Титус и рывком вскочил с дивана. Подбежал к книжному шкафу и выхватил книгу с высокой полки, как только хватало роста. –  Читать не буду, ни за что. Просто сделаю вид, что читаю. А сам потихоньку буду вспоминать то, что успел прочесть за первую жизнь. Мне нету дела до этой их жизни, я не просил себя воскрешать. Вы меня не получите, господа хорошие!»
      И весь этот долгий день Титус просидел в кресле у камина, лениво листая страницы большой книги и думая о д’Артаньяне, Атосе, Арамисе и Портосе, жизнь которых он помнил, оказывается, гораздо лучше, чем свою собственную.
      Он так и уснул в кресле и, как всегда, не видел и не чувствовал, как каминный человек выступил, склонился над ним, взял его на руки и отнес на диван.
      
      * * *
      
      – Итак… –  в пятый уже раз приступил к чтению заключительной части своего доклада тутор Титуса.
      Но в пятый раз нахлынувшие слезы не дали ему говорить, и, взмахнув насквозь промокшим носовым платком, он упал на стул. Тутор Титуса был опытным и весьма ловким тутором, и ему без опаски доверяли самых сложных пациентов, зная, что победа в той или иной форме будет ему обеспечена. Этот тутор был, правда, человеком чуть слишком сердечным и атавистически ранимым, но сии качества считались в нашей команде недостатками вполне простительными. Мы и подумать не могли, что и на старуху случится проруха и что, как говорится, коса тутора найдет в Титусе тот самый камень, на который она сейчас, ничего не попишешь, и это очевидно для всех присутствующих, фатальнейшим образом «нашла». 
      Мери-Шу, ассистентка тутора Титуса, мягко высвободила из его левой кисти листки с текстом речи и, испросив позволения у аудитории, печальным, но не лишенным оптимизма голосом зачитала долгожданное резюме:
      – Итак, к нашему глубокому сожалению, диагноз неоспорим и не подлежит пересмотру. Выявленная патология поведения и мышления пациента делает невозможным его включение в колонизационный корпус в ближайшие месяцы. Прогноз также весьма неутешителен: отдельные замеченные нами суицидные проявления, существующие пока лишь в виде неосознаваемых импульсов, имеют тенденцию к агрессивному расширению и заставляют предположить, что образ мыслей, а также действий рассматриваемого субъекта будет представлять реальную опасность как для него самого, так и для лиц, с которыми он вступит в контакт, если мы примем решение о допущении такого контакта. Следует признать, что при проведении этапа «А»  нами была совершена роковая ошибка. У меня все.
      Мери-Шу грациозно промокнула глаза совершенно сухим платочком и заняла место рядом со своим уже успевшим успокоиться шефом.
      – Наконец-то! –  шепнул мне на ухо Кшись, то есть Кристофер Робински, заведующий Службой захоронения. –  Отправить пацана на кладбище, и дело с концом. Чего зря мучить человека. Подумаешь, важность какая –  жизнь! Я, может, в пятый раз живу, а ничего хорошего.
      Кшись был шутник и большой лгун, и жил он вряд ли даже и в третий раз. Поди проверь в нашей неразберихе.
      Волосок, на котором висела вторая жизнь Титуса, натянулся и задрожал. Мне показалось даже, что в зале заседаний возник тонкий прерывистый звон, тоньше комариного писка. Было очень тихо. Такая, знаете, мертвенная, но деликатная тишина, нарушить которую не может решиться никто, и все ждут какого-нибудь случайного звука, после которого лавина других звуков покатится вниз со все нарастающей силой.
      И тут заверещал зуммер селекторной связи. Менеджер проекта, занимавший место через три стула направо от меня, машинально  клацнул клавишей подключения.
      – У нас ЧП, мистер Арм! –  услышали мы и с облегчением задвигались, зашумели стульями, зачесали шеи. Кое-кто зевал.
      – Что такое? –  почти весело спросил Арм.
      – Номер 350539 исчез. Сестра зафиксировала исчезновение в 12-ноль-пять пополудни.
      – Номер ка… –  менеджер проекта беспомощно обвел глазами присутствующих. Три пять ноль пять три девять –  это был номер Титуса. Мы все, разумеется, помнили его легкий шестизначный номер. –  Какой номер? –  И он закричал, прямо-таки заорал, наклонившись к микрофону, чуть не проглатывая его:
      – Этого не может быть!
      Но по улыбке Кшися, которую тот не сразу прикрыл ладонью, а также по предобморочной бледности, распространившейся по лицу Мери-Шу, и по апоплексическому маковому румянцу тутора Титуса все в тот же миг поняли, что очень даже может быть и что заседание, с которого мы не чаяли выбраться раньше пяти часов вечера, закроется тотчас, немедля. Ну, минут десять-пятнадцать займут подписки о неразглашении… Еще полчасика  уйдет на формальный допрос в службе секьюрити…
      – Успеваем взять стол в бильярдной, –  обжег мне левое ухо восторженный шепот Кристофера Робински, –  ты мне должен две партии!
      У нас с ним уже полгода длилась и не могла закончиться бильярдная дуэль. Бильярдные шары в Центре были в страшнейшем дефиците, они ходили надежнее самой надежной валюты, но мой пронырливый приятель, очевидно закончивший золотые дни своей первой жизни варшавским спекулянтом периода постсоциализма Восточной Европы, ухитрялся где-то пополнять их запас, а может навострился сам синтезировать их, недаром через его отдел проходило столько всякого органического хлама.
      Я пожал его честную руку под столом в знак согласия. 
      
      * * *
      
      Этого не могло быть, но это случалось –  и не так уж редко. На моей памяти это случилось дважды.
      Лет пять тому назад исчезла женщина, реанимированная по недосмотру, –   неграмотная индианка из Южной Дакоты, не говорившая по-английски, но умевшая (или научившаяся за месяц новой жизни) читать мысли получше наших горе-лекарей. Она обманула двух туторов и три коллегиальных органа, включая и наш первичный Совет, и сбежала буквально накануне ночи отправки ее группы в места заселения. Ее так и не нашли –  ни живой, ни мертвой. Согласно официальной версии, она покончила с собой, бросившись в ядерный реактор. Но что такое этот ядерный реактор, можно ли в него «броситься» и существует ли  вообще где-либо в пределах нашего мира эта допотопная энергетическая установка или она является типичной басней, на которую легко списывать неприятные происшествия, подобные тому побегу, это оставалось на совести авторов официальной версии. Помню, тогда возникло и ходило какое-то время несколько удачных анекдотов об индианке в ядерном реакторе. Типа того, что, мол, протон с нейтроном ее не поделили… Ну, как всегда, с душком анекдоты. Но я смеялся от души. Особенно тому, что той индианке было не меньше шестидесяти лет на момент ее первой, естественной смерти. А протоны с нейтронами так долго не живут. У нас это редкость –  удачный анекдот, хотя давно не сажают за них.
      Второй случай произошел всего полгода назад. Он наделал гораздо больше шума, так как, к сожалению, тело было обнаружено непосредственно на месте «исчезновения». Это был чистый суицид, и комиссии не пришлось прибегать к ядерному реактору. Мужчина во цвете лет, благополучно прошедший все этапы легализации, получивший –  еще на этапе тестирования –  вакансию начальника отряда, –  в общем, типичный функционер-неофит (и с соответствующим прошлым, разумеется), вдруг в последний перед полной легализацией день насилует сестру, принесшую ему в палату «именинный» пирог со свечами, потом привязывает ее к кровати с кляпом во рту и у нее на глазах (сестры в нашей системе в рабочее время не имеют права закрывать веки, точнее, просто не могут этого сделать, так как им вводят специальный препарат, блокирующий определенные мышцы) –  взрезает себе брюхо куском стекла, вываливает наружу и искрамсывает в клочки внутренности, так чтобы уж никому не собрать, да еще ему хватает сил расшвырять это по палате. Вся процедура, вместе с изнасилованием, заняла каких-то четверть часа. Тогда полетела к чертовой бабушке вся служба секьюрити, снизу доверху. Пятнадцать минут кровавой вакханалии под перекрестными лучами пяти камер наблюдения! Да, этого действительно «не могло быть». Как мне потом рассказывал один из дежуривших тогда  бедолаг (он теперь работает ассенизатором и шансов подняться хоть бы до посудомоя не имеет; впрочем –  всем доволен), они «просто глазам своим не поверили». А когда поверили, мужик уже испустил дух.
      С того случая у нас в палатах ни стекол, ни зеркал, ни стаканов, ни пластиковых покрытий, в общем, ничего раскалываемого, разламываемого и потенциально режущего не держат. Новые овчарки, по правде говоря, так же ленивы и нелюбопытны, как и старые. Наверное, для того чтобы «не может быть» превратилось во «вполне вероятно», должен быть создан специальный статистический отдел, ведущий учет подобных случаев. Но наверху боятся, что начнутся фальсификации и фиктивные побеги. Пусть уж лучше невероятность, чем статистически обоснованная вероятность. В конце концов, по беглым прикидкам, за все время существования нашей системы таких случаев наберется не более сотни. Достаточно много для того, чтобы не очень удивляться им, но и слишком мало для того, чтобы относиться к ним всерьез. 
      Однако случай Титуса был, похоже, совсем особенным случаем…
      
      * * *
      
      Этот мальчик был мне небезразличен. В начале работы я тщательно скрывал этот факт от самого себя, а после его побега –  ото всех, кроме себя. Я видел его всего несколько десятков раз, спящим, и ни разу не говорил с ним даже мысленно, но я хорошо понимал его. И, хотя место и точное время его рождения так и не были установлены нашими службами, по некоторым незаметным для иного глаза признакам я мог предполагать, что мы с ним «земляки» и времени, и места. Я был старшим экспертом по тестам, и все они прошли через мои руки. Некоторые его ответы, которым ни Мери-Шу, ни его опытный, увешанный регалиями тутор не придали ни малейшего значения, говорили о нем больше, нежели все хитроумные цепочки «погружения в психику пациента», излюбленный прием этой парочки снобов. Уже со второго теста я оценил интеллект испытуемого и понял, насколько тонкая игра была затеяна им. Вначале это было только забавно –  ведь результат-то в любом случае предрешен, –  но вскоре он увлек меня настолько, что я ждал наступления рабочего дня, то есть минуты, когда мне на стол лягут сухие записи вопросов и ответов, с нетерпением влюбленного, распечатывающего присланное тайно письмо от возлюбленной.
      Он опережал их сначала на один вопрос, потом на четыре, потом на целый день вопросов, а ближе к финишу –  на все возможное число вопросов и заданий, какое только могли измыслить их головы. Он вскрывал несложную логику их построений и ломал ее, переводя разговор на тему, интересную ему больше, чем им (впрочем, им уже давно ничто на свете не было интересно), и делал это так, что они оставались в блаженной уверенности, будто беседа развивалась по установленной ими схеме, а все отклонения и несуразности в ней относили на счет «флуктуаций» незрелого сознания. Я ненавижу всю эту педагогику и психологию, и ответы Титуса доставляли мне море наслаждения. Это было наслаждение злорадства.
      Этап тестирования длится обычно месяца два. На Титуса отводилось три месяца (поскольку он являлся пациентом с неглубоко проясненным прошлым). Добавим неделю после реанимации и полтора месяца реабилитации до начала тестирования… Итак, меньше чем за полгода семнадцатилетний подросток, умерший неизвестно когда от черепно-мозговой травмы, неизвестно сколько времени пребывший в состоянии консервации, узнал, осознал и оценил все факты действительности, накрывшей его по его втором рождении подобно ядовитому туману. Менее полугода!
      У меня ушло на это десять лет. Но, думаю, все же он покинул наш старый мир двумя-тремя десятилетиями позже.
      Примерно в середине второй недели тестирования я начал помогать ему.  Установить двустороннюю связь было сложной задачей, но я воспользовался отношениями соперничества, существовавшими внутри пары допросчиков Титуса, и, в нужное время и в нужном месте, дал мелкий, но полезный совет Мери-Шу. Предавшись в ее присутствии воспоминаниям о своей туманной юности, я обронил ненароком, что-де в пору моего собственного затянувшегося этапа тестирования мне сильно недоставало похвалы и одобрения моих учителей (эти лицемеры очень любят, когда их называют «учителями») –  хотя бы в виде оценок моих ответов –  например, по пятибалльной системе.
      – Лучше по двенадцатибалльной… –  подумав, сказала Мери-Шу. –  А вам не трудно будет? –  мило улыбнулась мне она.
      – Можно по девятибалльной, –  немного поспорил я.
      – Нет, если уж прибегать к этому средству, то с максимальной отдачей… Да и, должна признаться, иногда так и хочется поставить этому мальчишке жирную двойку. Ну представляете, сегодня он опять заявил,  что на Луне есть атмосфера!
      – Но ведь она же есть… –  предпринял я слабую попытку защитить Титуса от жирной двойки… –  Местами, так сказать.
      – Ха! –  хмыкнула Мери, оценив шутку. –  Но он-то об этом знать не может! Просто дурная память, слабая усвояемость… Господи, еще больше двух месяцев возни… Как я уже устала…
      С этого дня в распечатке каждого теста Титуса помимо подписи я ставил двойки, тройки, пятерки, и –  в крайнем случае, чтобы не дай бог Мери-Шу не заподозрила меня в необъективности или в незнании азов! –  восьмерки.
      Это было игрой с моей стороны, но –  я надеюсь –  нет, я знаю  –  это было проблеском надежды для Титуса. Листки возвращались к нему, помеченные цифрами. Мери-Шу нудно объясняла ему причину, по которой тот или иной вопрос был оценен низко или достаточно высоко. Иногда я ставил оценку почти у каждого ответа (особенно часто –  к концу процесса).  Когда Титус догадался, что я подаю ему сигнал, он на какое-то время затаился (стал чаще давать рутинные "верные" ответы, и тутор получил возможность мечтать о сокращении сроков тестирования и, соответственно, о премии в виде краткосрочного отпуска для себя и Мери). Листки стали возвращаться к Титусу испещренными скучными «дюжинами». Тогда он возобновил игру –  это была игра не на жизнь, а на смерть. Я ставил жирные единицы, если он бил в самую точку. Он получал восьмерки только за промахи. Промахов становилось все меньше. Тутор сокрушенно качал головой при встречах со мной, Мери-Шу тупила взор. Наконец они отменили систему отметок. Но было поздно –  Титус знал уже почти все, что знал я сам, я –  покорный раб обстоятельств, чертов эксперт по чертовым тестам, напарник начальника отдела захоронений по бильярдному столу, на котором –  иногда мне снилась эта картина –  вместо шаров катались круглые обритые человеческие головы…   
      Первый ответ в тесте с лунной атмосферой был оценен мною на единицу .
      В последних «чистых» тестах, в последние две недели перед исчезновением, все чаще в ответ на вопросы он отвечал: «Спасибо, но я не знаю ответа на ваш вопрос». В последнем тесте слово «спасибо» звучало пятьдесят пять раз. Он благодарил меня –  и он подавал мне знак. Но что означала эта цифра? Год его рождения? Предположим, мы одного века по христианскому летоисчислению… Тогда он старше меня –  относительно смерти. Относительно жизни –  я старше его.  Боюсь, он снова погиб. Шансов у него нет совсем. Но все же это лучше, чем отправка на поселение. И здешняя жизнь не для него –  ведь он смелый и мужественный мальчик.
      Ответы Титуса выглядели все мрачнее и были все короче. «Вы уже спрашивали об этом», «Я не знаю, что ответить», «Я не хочу отвечать».
      Вот и все. О последствиях я уже рассказал выше. В день исчезновения Титуса Кшись выиграл у меня две партии с разгромным счетом. У меня дрожали руки. В перерыве я пошел в сортир и долго плакал там в кабинке, прикрыв жучок ладонью. Жучки в кабинках все неисправные и старой системы. Их установили, когда боролись с гомосексуализмом. Теперь с ним уж не борются, но привычка закрывать жучок ладонью в определенных ситуациях у мужчин осталась. В женских кабинках жучков нет, говорят. Я знаю это от своего приятеля, ассенизатора, бывшего сотрудника секьюрити. 
      
      * * *
      
      Титус лежал ничком, подложив кулаки согнутых рук под грудь. Было темно и очень тесно. Отжимаясь вверх на кулаках, он упирался спиной в плоский свод, всегда на одной и той же высоте, твердый, холодный, как будто стальной. Материал поверхности под животом был гораздо мягче и теплее. Какой-то полимер, немного шероховатый, синтезированный под древесину, с небольшими ложбинками, в которых скапливалось две-три чайные ложки влаги, и поэтому он не умирал от жажды. Кусочки биоорганики, которыми он набил узлы рубахи, готовясь к побегу, все раскрошились, и крошек оставалось дня на два жизни, по его расчетам. Дни он считал по биениям своего сердца –  78 ударов в минуту. Он определил эту меру еще в палате, а также установил время своего сна –  пять часов. Если он засыпал, то проснуться мог только и ровно через пять часов. Потом начинал считать удары. Счет не мешал мыслям, даже помогал думать. Итак, он провел в этой щели одну неделю, пять дней, четыре часа и восемь с половиной минут. Скорее всего, это было пространство между перекрытиями большого внутреннего здания, вид которого он помнил смутно, как из сна. Он бежал ночью, через камин. «Дымоход», переходивший в коридор, и сам коридор не были освещены. От Неизвестного Друга он узнал, что бежать надо, держась правой стороны, всегда беря как можно правее, пусть даже тебе покажется, что бежишь по кругу. Вскоре ему так и показалось, но путь шел немного в гору, и он подумал, что движется по широкой спирали. Дважды ему грозила встреча с человеком, но он счастливо избежал ее, успев укрыться в тупичке при  звуке приближающихся шагов. Сам он бежал бесшумно, как индеец на тропе, ибо ноги его были обмотаны портянками, большим запасом которых обеспечил его старый добрый плед, товарищ по заключению.
      «Все-таки это свобода, –  думал Титус, отжимаясь на кулаках и проползая иногда немного вперед (всегда строго вперед, ибо очень боялся потерять путь назад, к тому «водостоку» или «воздуховоду» в стене, который привел его в это убежище). –  Я сам решаю, отжиматься мне, ползти или просто лежать и думать. Я могу повернуться на бок и на спину, могу свернуться калачиком, могу сучить ногами, изображая, что еду на велосипеде. В гробу так не поразвлекаешься…»
      Он прополз еще на десять локтей вперед и… Чуть не закричал –  но успел зажать ладонью рот: совсем близко, руку протяни, послышалось чужое горячее учащенное дыхание.
      Титус затаил свое. Может, это было всего лишь эхо? Но нет, впереди дышали чужие легкие. Титус испугался, мысли его заметались. Кто? Погоня, еще один беглец, такой же, как он, или крупное животное, вроде большой собаки –  так часто могла бы дышать собака?
      Но Неизвестный Друг несколько раз подтвердил ему, что из всех видов живых организмов здесь обитает  один: гомо сапиенс. Самый разумный, самый живучий, самый бессмертный вид. Человеческий мир вокруг него был совершенно стерилен, в нем невозможно было встретиться даже с тараканом. Впереди дышал человек. Дышал все тише, все спокойнее. Титус перевел дух, подстроил свое дыхание к чужому и вытянул шею вперед, подняв голову, в кромешной тьме пытаясь разглядеть свою судьбу.
      
      * * *
      
      – Можешь говорить? –  спросил из темноты голос –  глухой низкий голос, не понять, мужской или женский. Произносились английские слова, да другого и быть не могло…
      – Могу, –  прошептал Титус и чуть не заплакал от радости.
      – Ты давно здесь? –  строго спросил его человек. –  Не приближайся, оставайся на месте! –  прикрикнул он, услышав, что Титус задвигался.
      – Скоро две недели.
      – Чем питался?
      – Запасами.
      – Кончились уже?
      – Да.
      – И что ты собираешься делать?
      – Ты же как-то питаешься? –  не очень вежливо ответил Титус, немного обиженный суровым тоном собеседника. –  И я не пропаду.
      Темнота тоненько и заливисто рассмеялась. Господи, как давно он не слышал человеческого смеха –  тысячу лет, наверное!
      – Я тебя давно слышал, –  отсмеявшись, сказал он (или она –  английский язык скрывал пол говорящего). –  Ты неповоротлив и шумен, как медведь.
      – А ты-то тут сам давно?
      Титус говорил нарочито грубо, желая быть с собеседником на равных…
      – В этой плоскости я пару месяцев всего, а если ты спрашиваешь про то, сколько времени я в бегах, то я забыл. С десяток лет, должно быть.
      – Ты слепой? –  не удержавшись, совсем бестактно спросил Титус. Сам он ужасно боялся ослепнуть, если бы пришлось провести в полной темноте месяцы.
      – Не слепой и не безумный, –  сразу поняв, о чем вопрос, почти ласково сказал человек. –  У меня есть огонь. Хочешь, покажу?
      – Хочу…
      И Титус прикрыл глаза ладонью. Вспыхнуло и тотчас погасло розовое зарево.
      – Зажигалка! –  довольно хвастливо объяснил владелец огня Титусу. –  Взял на барахолке. За три кило органики.
      Как молния, полыхнула в голове Титуса великая догадка. Ну конечно! Да иначе и быть не может! Только его полудетское романтическое воображение могло выстроить для своего хозяина ужасное и прекрасное будущее –  будущее обреченного на одиночество беглеца. Неизвестный Друг, разумеется, зная все о мире легальном, ничего не мог знать о подпольном мире. Иначе подпольного мира просто не существовало бы.
      – А где эта барахолка? –  небрежно осведомился Титус. –  Я бы тоже хотел иметь зажигалку.
      – Новенький ты еще –  по барахолкам ходить…
      Опять в голосе говорившего послышалась ласка. В возрасте Титуса у него теперь, после короткого освещения сцены, сомнений не было. А тот его и не увидел, оберегая глаза. Хорошо, что не увидел: наверное, неприятное зрелище представляет собой человек, годы, как таракан, проползавший между перекрытиями… 
       Они немного помолчали, ценя минуту почти родственной близости, возникшей меж ними. Впрочем, Титус просто не знал, о чем еще спросить или, может, о чем попросить этого практичного, но недалекого, по всей видимости, «таракана». Спросить его, где добывает он еду? Но как-то боязно спрашивать –  а вдруг тут питаются… мертвечиной! Или того хуже –  свежей убоиной?
      Титус рефлекторно, убоявшись и тени мысли о возможной смерти от ножа охотника на крупную дичь, подался назад, на безопасное расстояние.
      Но Таракан (как привык уже называть своего «первого встречного» Титус) держался все дружелюбнее. Заподозрить его в притворстве не было оснований, уж больно простым и бесхитростным казался этот дикарь.
      – Тебе тут долго не протянуть, парень, –  нарушил молчание Таракан. –  Вы, белые, вечно лезете на рожон. Не ползай далеко и не дыши так громко, как дышишь. Неровен час, опять попадешь на Кладбище. Опять новая жизнь, опять страдание. Лучше затаись, выживай, годы свои не считай. Здесь у тебя есть шанс постареть. Стариков не воскрешают.
      – Почему?
      – А какой с них прок?
      – Ну а мудрость, опыт –  разве нельзя использовать? Старики много видели.
      – Так все равно же все сначала начинать, как младенцу. Вот у меня опыт, ничего не скажешь, любой позавидует. А загнусь –  и все забуду. Ты что ли помнишь прошлую жизнь, дурачок?
      – Не помню, –  вынужден был признаться он. –  Почти ничего не помню.
      – Ясно, что не помнишь. Если бы помнил, они бы такого из тебя выудили, а потом такого бы в тебя обратно накачали, что от тебя ничего бы не осталось. А так все-таки ты в бегах. Кое-что на худой конец.
      – То есть ты хочешь сказать, что я сохранил свою личность?
      Предмет беседы жарко интересовал Титуса. Он мог бы говорить на эту тему бесконечно…
      – Про личность я слабо отражаю, но ты парень смелый и не дурак. Однако заболтался я с тобой, прощай. Поскольку мне тебя жалко стало, я тебе этот этаж оставляю, живи. Сам найду себе что-нибудь на стороне. Места, слава богу, пока всем хватает… Живи!
      Он шуркнул, как ящерица, и исчез сию же секунду, как будто в люк нырнул. Ни шороха, ни дыхания… Титус пополз вперед, шаря вокруг руками. Все тот же мягкий теплый «пол». Над спиной все тот же стальной холодный потолок. Все та же густая темнота и тишь, только сердце стучит: ух, ух, ух. Сколько же они проговорили? Полчаса или больше?
      С этого часа Титус перестал отсчитывать минуты своей второй жизни. 
      
      * * *
      
      Прошло более полугода после побега номера 350539. О нем забыли, как забывали обо всех неудачных воскрешенных –  отправленных ли обратно на Кладбище в его мертвую зону с биркой «не подлежит» на запястье или покончивших с жизнью в нашем лучшем из миров тем или иным способом. Дело 350539 сожгли, так как тело не было обнаружено, а такие случаи по негласному, но строго исполнявшемуся правилу не должны были оставлять следов в архивах. Проштрафившиеся туторы и я понесли наказание –  сначала нас лишили отпуска, а в скором времени предложили поменять профессию. Я принял предложение, согласившись на место каменотеса при Службе захоронения, а тутор Титуса отказался и, взяв новую ассистентку, быстро реабилитировал себя в глазах начальства, подняв процент легализованных душ в своем отделе до баснословной цифры 66. То-то, я смотрю, в последнее время в коридорах мне все чаще приходится сталкиваться с голубовзорыми идиотами, сосущими палец на ходу. Его работа… Мери-Шу, говорят, вышла замуж за одного из перспективных новых и уехала на поселение… Говорят, но верится с т рудом. Возможно, ее уже нет на этом свете, бедняжки. Из двоих свидетелей у нас не оставляют в живых более одного. Только прикинувшись дурачком, можно надеяться на «пронесет» в острой ситуации. А Мери была так умна, уж поверьте мне на слово, что вряд ли смогла уцелеть.
      Однако желаю ей и ее супругу счастливой волонтерской жизни где-нибудь в предгорьях Апеннин . И не дай мне Господь самому там оказаться. Даже после смерти. Особенно после смерти.
      Итак, спустя полгода о моем Титусе не помнила ни одна душа. Он исчез так ловко, так тихо, что этот побег не оставил по себе памяти и в фольклоре. Мой бывший близкий приятель, а теперь босс, Кшись Робински, уж на что болтун и балагур, а не придумал ничего лучше, как всего один раз пошутить при мне (дело было незадолго до Рождества) на тему о том, что, мол, иногда подарки не попадают в камин через дымоход, а исчезают из него. Юмора никто не понял, и Кшись заткнулся.
      Хорошо, что в эти полгода мне было не с кем поговорить о Титусе. Я так тосковал по нему, что если б нашлась хоть одна душа, искренне интересовавшаяся им, я выложил бы ей все, что знал о нем, и все свои мечты о нем, и все свои надежды на него. Я плакал бы о нем в своей тоске пред этой душой так долго, что слезы затопили бы город, в котором я живу, и я…
      Стоп. Эта поэзия –  не есть мое творчество. Просто я уже столько надгробных камней украсил меланхолическими строками эпитафий, что они начали проникать в мое сознание против моей воли.  А жизнь продолжается. У кого-то она вторая, у кого-то –  третья, у кого-то (последнее большая редкость) –  пятая. Даты рождений и смертей не подлежат огласке, и я выбиваю условные цифры, которые спускает мне начальство. Я стараюсь, чтобы было красиво. Я ввел –  первый из каменотесов, людей, как известно, давно погибших для искусства, –  в моду строгий узор в виде рамочки вокруг эпитафии. Кладбище у нас –  любимое место для прогулок молодых пар, мечтающих быть похороненными рядом и навсегда. Свежей и вечной могилы удостаивается, может быть, лишь одна душа на тысячу обреченных воскрешению жителей. Это огромная честь и привилегия. И есть особая прелесть в суровости могильных плит. Я горжусь своей работой. Мне не нужны похвалы, но когда я, вцепившись в свое нехитрое орудие, стучу, как трудолюбивый дятел, как дневная кладбищенская птица, а мимо проходят еще живые мои клиенты, присматривая место своего упокоения, ухо мое счастливо ловить их  скупые отзывы о сделанном мною…
      «Как милы эти иголочки и шишечки вокруг вот этой надписи! –  слышится мне в шепоте проходящей мимо женщины, склонившей головку к плечу спутника. –  Нам бы надо заранее подумать о рисунке, милый!»
      Он не отвечает и даже не замедляет шага, чтобы рассмотреть мои штрихи-единицы и мои нули-кружочки. Короткая пауза –  и я снова стучу, стучу до самого отбоя, когда купол над моей головой замерцает закатной радугой и бетонная тропинка под моим коленом покажется черной (на самом деле она сера, как мышь). Тогда я оставляю свой инструмент и бреду в сторожку, стоящую на краю этого красивого кладбища. Это место планировал какой-то романтик из первых поселенцев. Он, должно быть, верил, что люди будут умирать с особой радостью, зная, что за порогом смерти их ожидает новая жизнь. Моя «сторожка» похожа на пряничный домик, а внутри нее так уютно, что мне, право, кажется, что я обрел настоящее счастье. И спешу заметить, что вопреки традиции и всяческим слухам –  я не беру взяток. Подсказать, где лучше разместить могилу, чтоб было без обману и наверняка, –  это не ко мне, это выше. Заказ на оформление могильного камня я могу принять только по предъявлении праха усопшего и только с разрешения администрации. Да, именно заверенного всеми подписями и печатями. Бывали, знаете, случаи наглого мошенничества, святотатственные даже бывали случаи… Поэтому извините и позвольте мне наконец закрыть дверь, сударыня! Спокойной ночи!   
      
      * * *
      
      Три месяца тараканьей жизни физически пошли на пользу Титусу, но интеллект его, а может, душа, если душа действительно существует, как-то сузились и затаились в щели между перекрытиями его сознания, подобно ему самому. Тело стало гибким и сильным настолько, что он мог ползать хоть по потолку, вцепляясь пальцами в болты креплений, хоть по строго вертикальной стене –  вверх или вниз, как ему было угодно. Он мог задерживать дыхание более чем на десять минут, и это позволяло ему использовать для передвижения канализационные трубы, которые пронизывали тело города во всех направлениях и на всех уровнях. Он мог прожить без пищи неделю, а когда появлялась возможность подобраться к отдаленному продуктовому складу или к оставленной на ночь без присмотра кухне, наедался, как удав, впрок, консервированными продуктами, нагружал ими самодельный рюкзак-котомку и уползал в свои дебри, не помечая путь, так как возвращаться обратно было небезопасно.
      Он не тосковал по людям совершенно. Встречи с нелегальными обитателями города изредка случались у него, но не приносили ни радости, ни особой пользы. Тут каждый был за себя, никто ничего не помнил и не хотел помнить, никто не делился с встречным опытом, никто никого ни о чем не спрашивал, и все торопились развернуться и расползтись в разные стороны, не возжигая света. Изредка возникавшие при таких встречах деловые переговоры были исключением –   разумеется, подтверждавшим быстро усвоенный Титусом главный закон тараканьей жизни: «Не знакомься ни с кем!». Так Титус смог в первый раз разжиться зажигалкой, купив ее за банку консервов  у бродяги с верхнего уровня, калеки с парализованными ногами, которому, очевидно, было трудно передвигаться из-за своего увечья, но который, как и все, да и как сам Титус, держал себя уверенно и нагло, утверждая, что у него есть ход к складу бытовых приборов, что, конечно, могло быть и ложью.
      Он старался избегать случайных встреч, хотя и не пугался их. Свою территорию он метил мочой, как зверь, а почуяв чужую метку, утраивал скорость передвижения, чтобы не тратить слов на колючее приветствие. Хотя трудно было назвать приветствием какое-нибудь «Куда ползешь, приятель?», на что следовало огрызнуться змеиным шипом: «Куда надо, тебя не спросил!», ибо не ответить вовсе было бы не то что невежливо (понятия «вежливость» в этом мире не существовало), но –  глупо и, что хуже всего, –  трусливо. А страх в людях, с которыми делил Титус свою новую жизнь, был искоренен, выжжен каленым железом, предан полному поруганию. Страха не имели они, эти ползавшие вверх-вниз-вдоль-и-поперек, скользящие угрями в жидких нечистотах, а потом –  в чистых потоках водопроводных сетей, а бывало –  летевшие перышками в горячих струях воздуховодов мощных вентиляционных установок, которых много было на верхних уровнях зданий, где располагались рестораны для высших чинов легального мира, щедро питавшие скудную лунную атмосферу запахами жареной баранины, в замороженном виде доставленной во время оно с Земли транспортным кораблем.   
      
      * * *
      
      «Как свидетельствует легенда, первый человек ступил на лунный грунт в конце седьмого десятилетия первого столетия эпохи мировых войн –  двадцатого Новой эры, по христианскому летоисчислению. Он передал по радио на Землю сообщение о рыхлости и сыпучести этого грунта, в который нога его, обутая в грубый ботинок, ушла при первом шаге на несколько сантиметров. Первый человек воткнул в грунт флаг своей родины и благополучно вернулся домой, нисколько не повредившись в рассудке, чего вполне можно было ожидать в силу чрезвычайности и даже немыслимости события. Тогда Землю населяли честолюбивые идеалисты, отчасти романтики, а честолюбие и романтизм служат хорошей защитой для психики. Космический механизм, цена которого равнялась приблизительно цене всего съеденного за несколько сот лет населением страны средних размеров хлеба, почти порожняком, ведь не считать же «грузом» полсотни фунтов лунных камней в трюме, снялся с Луны и повлек астронавта в его зеленые пенаты, в пригородный домик где-нибудь недалеко от океана, плещущего в берег милой земной водой. Если бы жители Луны были хоть на йоту сентиментальнее, чем они есть (а мы, надо сказать, порядком-таки сентиментальны), они непременно установили бы памятник этому астронавту или хотя бы –  его грубому башмаку. Но признаемся, что даже имени его мы не помним, а подвиг его затерялся в веках и земная могила его срыта, и таким образом, он не подлежит воскрешению в качестве памятника самому себе.   
      Но миновала романтическая эпоха мировых войн, и к власти пришли прагматики, редко подымавшие очи горе и умеющие хорошо считать деньги на своих счетах. Космос надолго вышел из моды и употребления –  науке было достаточно сверхзорких телескопов, а цивилизации –  спутников-связистов, крутившихся по околоземным орбитам не слишком далеко от вершины Эвереста. Иногда на орбиту вывозили полубезумных толстосумов, потомков тех, забытых, романтиков, чтобы, окупая затраты на скромные космические проекты, дать им возможность поглядеть на Землю со стороны. Цена космического тура равнялась примерно годовому бюджету какой-нибудь небогатой страны. Жители такой страны, узнавая из новостей об очередном круизе (блаженная улыбка доставленного, как мешок с космической мукой, с орбиты миллиардера мелькала на экране дня два-три), мрачно и неромантично выругивались в кругу семьи, а многие в раздражении выключали телевизор. Наконец космос и романтика вышли из моды до такой степени, что о редких вылетах за пределы земной атмосферы перестали сообщать человечеству, а недостижимая Луна должна была занять свое классическое место: опять она была только лампадой для влюбленных и бесплатным фонарем для грабителей.
      Для того чтобы положение дел изменилось, требовалось появление чрезвычайно богатого романтика. И он явился. Его звали Адам Рок, и имя его помнит каждый из нас, а его нетленное тело  доступно для обозрения в телебинокль со смотровых площадок нашего города, расположенного вблизи кратера Шеклтона..
      Все свое состояние, нажитое им и поколениями его предков, Адам Рок завещал на великое дело создания лунного кладбища, первым покойником которого он мечтал стать. Кампания по разработке надежного и рентабельного космического транспорта была развернута им еще при жизни и продолжилась после его скоропостижной смерти (в возрасте пятидесяти четырех лет). Замороженный труп Адама Рока был доставлен на стерильную лунную поверхность всего спустя двадцатилетие после смерти  хозяина. Скромный саркофаг в виде капсулы с креслом внутри обошелся совсем недорого, зато космический катафалк, хотя и был одноразовым, до сих пор считается самым дорогим космолетом за всю историю освоения космоса человечеством. Для похорон Адама космические технологии, забытые за столетие почти полного небрежения космосом, пришлось возрождать буквально с чистого листа, и этот беспилотный корабль, оставленный после автоматического прилунения саркофага на окололунной орбите, вкупе с ракетой-носителем, осуществившей его запуск с Земли, потребовали создания десятка новых отраслей промышленности. Корабль, получивший имя своего покойного хозяина, стал искусственным спутником Луны, а по прошествии нескольких лет упал на ее поверхность в невидимом полушарии, в западной части Моря Москвы, образовав кратер, также названный именем Адама Рока. 
      А кампания все набирала силу. Мечта Рока быстро завоевывала сердца его пока живых современников. Космическая промышленность взлетела на недосягаемые прежде высоты. Полеты к Луне стали пилотируемыми, автоматические спуски саркофагов с орбиты на лунную поверхность также вскоре были заменены на более торжественные и человечные (в обоих, разумеется, смыслах: морально-этическом и техническом). Число лунных могильщиков (так стали называть тех, кого прежде называли просто «астронавтами») росло день ото дня. Настала эра многоразовых катафалков. Через полвека после похорон Адама привилегия быть похороненными на Луне  стала доступна сотням, а еще через четверть века –  десяткам тысяч состоятельных клиентов кладбища Луна. «Кладбище Луна» –  так назвала себя корпорация, захватившая в свои руки организацию, обслуживание и пропаганду данного вида сервиса. Целые города мертвых возникали сначала в полярных, «климатически» самых благоприятных  для сохранения мертвой органики областях, а затем и в более низких широтах по берегам и на поверхности лунных морей. Как и следовало ожидать, развитие похоронного бизнеса стимулировало колонизацию естественного спутника Земли живыми землянами. Кладбище надо было обслуживать, похоронные церемонии становились все пышнее, Луне требовались свои, а не заезжие музыканты, свои священники, свои производители ритуальных аксессуаров, свои телевизионщики, и прочее, и прочее… Не минуло и двух веков после первых похорон, а население Луны (не считая мертвых) достигло цифры в 50 тысяч человек… »
      
      Я поставил последнее многоточие и улегся на свой топчанчик, притулившийся в углу сторожки. Почему я помню эту чушь про Адама Рока и его последователей? Откуда, из какого тупого блокбастера моей первой жизни проникла в меня эта отрава? Почему я совершенно уверен, что нахожусь на Луне, а не в какой-нибудь земной клинике или тюрьме, о которой, впрочем, тоже было отснято немало тупых блокбастеров? Что мне до Адама и его нетленных останков? Купол у меня над головой непрошибаем, на Луне нет атмосферы, и я ни разу за десять лет не видел тут скафандра, хотя бы пустого, висящего в шкафу в ожидании человечинки-начинки. Моя нога никогда не коснется сыпучего лунного грунта, а похоронят меня, если заслужу, в искусственном грунте местного кладбища, так похожего на земные старинные кладбища, что сердце мое сжимается глядеть на него из окошка.
      
      * * *
      
      Титус проснулся от воя сирены, доносившегося откуда-то с нижних этажей здания. Приглушенный, однообразный, почти приятный звук. Наверное, местный пожар, который скоро будет погашен. Пожары случались частенько, но не были опасными и разрушительными. Огнеупорные перегородки стояли тут через каждые сто метров, и любое возгорание моментально локализовывалось автоматикой здания. Жертвы легального мира не подсчитывались, а трупы жителей перекрытий, если те оказывались по несчастью в зоне огня, сгорали дотла, и никто уж не смог бы назначить их виновниками пожара. Пожар прекращался, буквально не оставляя за собой никаких следов.
      Титус пощелкал зажигалкой, полюбовался тенью своей руки на близком потолке, сделал спортивный кувырок вперед-назад, нащупал лаз в стене и скользнул вниз, повиснув на руках над маленькой бездной, за которой, как разведал он вчера, ждало его кое-что интересное.
      Протискиваясь через колено недействующего воздуховода очень древней конструкции, он вдрызг изорвал о ребра стыков свой почти новый, на прошлой неделе только украденный из спортивного гардероба комбинезон. «Черт бы побрал мое любопытство! –  пробурчал он, озираясь вокруг в новом месте. –  Веду себя как двенадцатилетний мальчишка. Гекльберри Финн, позвольте представиться!»
      Тут было почти светло, хотя фальш-окна отсутствовали. Свет просачивался сквозь плотную, но не непроницаемую решетку потолка. С наслаждением переставляя ноги, широко размахивая свободными от пластунских функций руками, Титус обошел комнату по периметру. Он тихо топал и немножко подпрыгивал то на левой, то на правой ноге, поднимая густые клубы пыли, скопившейся на полу. Судя по нетронутости пыли, нога человека не ступала на этот пол по крайней мере несколько лет. Комната, а вернее –  зал, похожий на фойе небольшого кинотеатра, насчитывала сто широких шагов по периметру и имела овальную форму. Мебели в ней не было, глухие стены были выкрашены в светлый, когда-то голубой, а теперь почти серый цвет… На узком конце «яйца»   (как уже успел окрестить это помещение Титус) имелось что-то похожее на вход –   намек на вертикальную щель высотой в человеческий рост, но никакие попытки нащупать кнопку, расширяющую эту щель хоть на миллиметр, не возымели успеха.
      «Оно и к лучшему, –  пряча разочарование от самого себя, заключил Титус. –  Жить я тут, разумеется, не могу, это опасно… Но для занятий гимнастикой вполне подходит"...
      Да уж, комната, добираясь до которой, нужно было совершить десяток прыжков  вперед, вверх, вниз, в полной темноте, а потом слепым червем преодолеть кусачее длинное колено вентиляционного хода, открывавшееся под потолком на высоте не менее пяти метров, прекрасно подходила для занятий гимнастикой!
      Так, не прошло и года его тараканьей жизни, Титус наполз наконец на место, куда он мог возвращаться снова и снова, не боясь засады. Входная щель немного беспокоила его поначалу, но он решил эту проблему раз навсегда, зацементировав стык. Для этого ему пришлось, как ласточке, совершить сотню перелетов, таская в клюве наперстки с сухим цементом и укрепляя свою цитадель буквально собственной слюной, а –  когда в горле пересыхало от старания –  мочой.   
      
      Г л а в а  в т о р а я
      
      С А М С О Н 
      
      Иногда я перестаю верить в то, что на Земле еще существует жизнь. Да, я видел по телевизору множество торжественных лунных похорон именитых землян –  не далее как позавчера останки какого-то киноактера, почившего в бозе на Канарских островах (рак горла), были со всей помпой преданы Луне. Я видел и великолепный голографический салют, и чинную толпу скорбящих родственников и поклонников, и большой оркестр, сыгравший траурный марш Шопена, и то, как тележка под балдахином умчалась по похоронным рельсам из кадра… а потом нам показали статичный снимок покойного, стоящего в раскованной позе в своем прозрачном саркофаге, прислоненном к большому, овальной формы валуну. Покойник улыбался земной резиновой улыбкой счастливца, хотя был оставлен у своего валуна совершенно один под черным беззвездным небом. Серая поверхность валуна, по цвету –  в точности киноэкран в момент, когда луч проектора уже погас, а свет в зале еще не включен, была «как живая» –  казалось, видны были тонкие жилки вкрапленных в валун минералов… Но кто поручится, что это не инсценировка? В стодолларовой улыбке покойника сквозило нечто странное –  что-то вроде здорового (живого!) скепсиса, я могу поклясться в этом. И, между прочим, в последние год-два лунные похороны транслируются не так уж часто. Одна церемония в месяц, не больше. Возможно, рядовые, не освещаемые СМИ  погребения землян происходят чаще, не знаю.  Что же до нас, так называемых «лунян» (в «селениты» мы так и не вышли, какое-то время пробыв «лунными поселенцами» и в итоге сократившись по подобию гордого именования своих земных братьев),  то хоть мы и умираем довольно часто, и тела наши возвращают Луне каждый божий день, но это чисто техническая процедура, ни у кого не вызывающая интереса, поскольку большинство из нас, не пройдет и полувека, вернется к исполнению своих обязанностей под этот обширный колпак, который я привык называть «небом». Небо это светлеет и темнеет по земному расписанию –  примерно в той пропорции дня и ночи, которая имеет место где-нибудь на шестидесятой земной параллели, в сентябре, незадолго до осеннего равноденствия. Или чуть позже весеннего. День у нас чуть длиннее ночи, примерно на два часа, то есть длится он тринадцать часов, оставляя ночи только одиннадцать. Я проверял много раз –  никаких колебаний, точность потрясающая… Кто-то когда-то настроил этот механизм по апрельскому или сентябрьскому среднеширотному земному дню, и на этом успокоился… Что ж, вполне разумное решение –  эта пропорция полезна для человеческого организма. Хотя странно, конечно… Мы же знаем, чему равны естественные солнечные сутки на Луне. Они длятся почти тридцать земных суток. Пятнадцать суток –  день, пятнадцать –  ночь. Этому нас учат на краткосрочных курсах адаптации, и об этом я вспоминаю очень редко, в минуту сомнений. Кто-то, когда-то, весенним или осенним днем, составляя программу изменения освещенности нашего города, получил приказ «быть по земному!» и строго исполнил его… А что, если это все-таки не Луна? Ну то есть это, конечно, Луна, но что, если это не совсем Луна, не вполне –  Луна? Не та, о которой все известно и которую никто –  кроме роботов-могильщиков, встающих на запятки гробовых повозок, когда те уносятся из павильона, –  не видел воочию?
      А трансляций так мало…   А земные каналы вещают столь убого, изо дня в день пережевывая одну и ту же жвачку о вечном мире и новых победах генной инженерии, что я выключаю звук телевизора, боясь повредиться в уме от этого однообразия. На кой черт им, если они действительно существуют, сдалась наша старушка-Луна с ее абсолютно земным небом и почти земным благополучием? Не прошла ли уже эта старая мода, заведенная нашим Адамом? Не втирают ли нам –  из жалости, а может на всякий случай –  очки? Но я гоню от себя крамольные мысли и, разумеется, ни с кем не делюсь ими. Очень хочется верить, что космические челноки снуют между Землей и Луной так же часто и весело, как земные пчелы  между ближним гречишным полем и ульем. Под гречишным полем я разумею Землю, такую вот зелено-голубую, слегка ущербную, как на рождественской открытке, которую я получил сегодня от тутора Титуса. Надо же, помнит меня, оказывается! И, видимо, рассчитывает на мою протекцию в будущем. Он недавно вторично женился и возмечтал об окончательных (на моей, стало быть, территории) похоронах. Выслуга лет у него огромная, мне и не снилось, так что –  шансы есть… Тратить чернила на ответное поздравление я не собираюсь, они мне нужны для другого.   
      
      * * *
      
      Титус легонько пристукнул в последний раз блестящую шляпку гвоздя, опустил руку с молотком и отошел на шаг от стены, чтобы полюбоваться делом своих рук.
      Это был его собственный гвоздь, первый гвоздь, вбитый им в его собственную стену. Он отдал за него на барахолке десять банок консервированного мяса. Гвоздь был кривой и весь ржавый –   Титус полдня чистил и выпрямлял его, прежде чем забить. Молоток он смастерил сам, насадив тяжелый болт, вынутый из основания унитаза в заброшенном общественном туалете, на ручку позаимствованной им там же лысой швабры. Кроме данного необходимейшего в хозяйстве инструмента Титус обзавелся солидной коллекцией пластиковых ножей, несколькими связками добротных синтетических веревок и длинным обрывком медной проволоки, довольно толстой и прочной для того, чтобы он мог надеяться превратить ее в транспортное средство, облегчающее передвижение на открытых пространствах. Титус так осмелел со времени обретения нового убежища, что все чаще стал выползать ночами в обитаемый легальными жителями мир, и не столько с целью грабежа (хоть без этого, конечно, не обходилось),  а из чисто исследовательского интереса. Да и ходить с прямой спиной, подняв голову, было необычайно приятно. Голову при ходьбе он поднимал вначале для того, чтобы не пропустить наблюдающих за коридорами телекамер, а когда убедился, что таковых в большинстве коридоров того крыла здания, по которому он решался прогуливаться, не имелось, просто для собственного удовольствия.
      Комната его постепенно превращалась в мастерскую. Он проводил в ней утро, днем отсыпался в какой-нибудь щели, а ночью отправлялся на очередную экскурсию по городу. Заветной целью этих экскурсий для Титуса было обнаружить хоть какое-нибудь, пусть виртуальное, телевизионное окно, из которого он мог бы взглянуть на Землю или хотя бы –  на настоящие звезды.
      Но ни настоящего окна, ни, тем более, смотровой площадки, ни даже какого-нибудь декоративного панно, изображающего лунный пейзаж, он не нашел. В попадавшихся ему фальш-окнах светились грубо подобные земным оригиналам деревья и реки, а иногда –  земные подводные пространства с лениво плавающими туда-сюда искусственными рыбами, внушавшими Титусу отвращение. Искусственных птиц и зверей не было, и слава богу.
      «Какая-то гигантская подводная лодка, –  не в первый раз подумал Титус, наткнувшись на очередное «рыбье» окно. –  Или батискаф, так его растак».
      Он был сильным и любознательным юношей, уже превращавшимся в мужчину. Жизнь –  или смерть, –  забросившие его на эту Луну, ничего не могли поделать с его возмужанием. «Луна –  так Луна! –  погрозил Титус кулаком глупым мельтешащим рыбам. –  Но только настоящая, без дураков».
      – Эй! –  закричал он, подняв голову к потолку, по привычке за мгновение вдоль и поперек обшарив его взглядом. –  Где тут выход на Луну?
      В коридоре было тихо, как в мертвецкой. Эхо не прокатилось по нему, стены поглощали  все звуки. Но даже в этой мертвецкой, не видя ни пяди Луны, Титус узнавал о ней все больше и больше.
      
      * * *
      
      Новогодняя ночь близилась к концу. Вялое шоу, транслируемое с Земли, достигло апогея скуки –  по большому красному барабану бегала на задних лапках дюжина маленьких собачек; у каждой в пасти был зажат плакатик с номером наступившего года. Телевизор мой всю ночь проработал молча,  ибо я ненавижу праздники, но несчастные животные растрогали меня своим унылым видом, и я, от души пожелав всей дюжине избавиться от поноски и высказать наконец хорошим лаем то, что они думают о своих хозяевах, включил звук .
      Стук лапок по барабану приятно щекотал ухо, а музыка за кадром была почти не слышна. Вот она совсем стихла, и шестерка полногрудых круглозадых девиц выскочила из-за кулис на первой космической и стремительно закружилась вокруг барабана по эллиптической орбите, скрыв от моего сочувственного взора собачью интермедию. Через полминуты луноподобные, в аппетитных ямочках ягодицы рассеялись в околобарабанном пространстве, и я увидел  собачек уже летящими в строго вертикальном направлении, покорно повесившими передние и растопырившими задние лапки. Все они были кобельками.  Ввысь кобельков уносили воздушные шары, которые –   ну конечно! Как это я сразу не заметил и не предвидел! –  всего секунду назад явились мне в виде дюжины резиновых женских грудей…
      От неожиданности я отпрянул от телевизора и вжал в голову в плечи.
      –  К нам полетели, бедняги… –  услышал я звучный баритон над своим ухом и рефлекторно, хотя уже узнал голос, нанес левой неплохой удар снизу в область грудины своего «рождественского» гостя.
      – Ну, ты полегче, тяжеловес! –  сказал Кшись и плюхнулся рядом со мной на топчан. –  Мог и бутылку  разбить.
      Бутылка была так себе –  газированная семнадцатиградусная («лунная») водка, но я обрадовался визиту, как маленький, чуть не прослезившись при виде заросшего каникулярной щетиной, опухшего лица своего босса.
      – Ты подкрался, как индеец, –  проворчал я.
      – Запираться надо… –  Кшись откупорил бутылку и протянул мне… –  Хлебни, ты что-то слишком трезвый для новогодней ночи.
      Это была чистая правда. Я не пил уже больше месяца. С одного глотка Кшисева пойла у меня зашумело в ушах, и голова  полетела вверх, вслед за собачками, которые, впрочем, уже скрылись из виду, уступив красный барабан дюжине жирных и совершенно живых рождественских гусей.
      – Да убери ты эту чушь! –   потребовал Кшись. –  Тошнит!
      – Я жду, может новости какие…
      – Новости по ТВ! Он ждет новостей от «местного лунного телевещания»!
      – Это земной канал… –  вяло сопротивлялся я, хотя меня тоже тошнило от гусей.
      – Тем более нечего ждать, –    сказал Кшись и, забрав у меня пульт, покончил с новогодним шоу.
      – Какие новости? –  ритуально поинтересовался я у Кшися, когда в бутылке не осталось ни капли (почти все ее содержимое булькало в моем желудке –  мой приятель благородно отказался от своей доли).
      – Да так… –  скучливо ответил он, поднялся на ноги и быстро, с характерным свистом, не оставившим у меня сомнений в том, что новогодний визит его был не случаен, оглядел стены и потолок моего тесного жилища. –  Все как всегда….
      – Может, выйдем прогуляться?
      – Пожалуй… У тебя тут так романтично… особенно паутина по углам…
      Я молча последовал в направлении, указуемом его пальцем, поднялся на цыпочки и пощелкал под потолком, демонстрируя полную стерильность своих углов. «Паутина» была маловероятна, но прогуляться все же стоило…
      – Пошли, снаружи еще романтичней, –    весело подтолкнул я его к двери. –  Пригнись, не то шишку набьешь.
      
      До «рассвета» оставалось еще не меньше двух часов. Мое кладбище ночью казалось совершенно земным и как бы освещенным лунным светом, и Кшись не преминул заметить это.
      – Знаешь, я тебе иногда завидую…
      – Не сомневаюсь. Я бы с тобой ни за что не поменялся.
      – Так я и не предлагаю… Алекс…
      (Меня зовут Александр, для друзей и женщин –  Алекс; только сейчас наступает момент, когда мне не обойтись без упоминания своего имени, как ни велик соблазн оставить его в вечном забвении.)
      – Да давай ты уже говори, не томись!
      И я, облапив Кшися за плечи, повел его в самую укромную часть кладбища –  на границу детского участка. Детские могилы у нас все –  братские, по десять-пятнадцать урночек в каждой. Они безыменные и бездатные, их никто никогда не посещает, и моя работа тут не требуется, но я часто прихожу сюда подумать и отдохнуть.   
      – Алекс, у тебя круглосуточно телевизор включен, я знаю…. Ты не смотрел сегодня, то есть вчера, новогоднее подношение даров отцу-основателю?
      «Отцом-основателем» Кшись называл Адама Рока, а «подношением даров» –  любое общественное мероприятие, проводимое на фоне видеокартинки с места захоронения этого великого человека, расположенного, как известно, на краю кратера Шеклтона, в пяти, примерно, километрах от южного полюса Луны. Такие «подношения даров», приуроченные к календарным праздникам, проводились по традиции или в конференц-залах учреждений, или, для привилегированных слоев, на смотровых площадках верхних этажей, выступающих над поверхностью на несколько десятков, если верить телекамерам прямого обзора, метров. Я сам был на такой площадке всего несколько раз. В первый раз –  в качестве экскурсанта, только что пройдя  легализацию, вместе с группой таких же, как я, новоприбывших, а в последний –  незадолго до своего падения с социальной лестницы, совершенно случайно, когда, выйдя с юбилейного банкета шефа своего бывшего отдела, извиняюсь, поблевать, попал вместо туалета на  отчего-то не запертую смотровую площадку. В тот последний раз я Адама не увидел, хотя качество передачи было прекрасное. То ли могилу не взяли в кадр (день, точнее ночь, была не праздничной), то ли просто мне было не до нее, так я нарезался. Помню лишь, что Земля была видна над горизонтом, и была она в полной фазе, и бесконечные полярные тени от камней были довольно яркими, что означало дневную лунную пору. Солнца над Луной я не видел ни тогда, в последний, ни в предпоследний раз… то есть –  никогда…  То есть видел –  по телевизору и на рождественских открытках…
      – Что ты молчишь? –  потряс меня за плечо Кшись. –  Ты заметил, что в этот Новый год на подношении даров показали подложную запись могилы отца-основателя?
      – Нет, не заметил… Все было, как всегда, как в прошлом году и как в позапрошлом… Сидит во фраке с белой бабочкой у горла, руки на коленях, на лице улыбка –  в общем, как вечно живой, то есть как положено… А ты вообще куда гнешь, приятель?
      – В том и дело, что показали прошлогоднюю запись.
      – Да их одну от другой не отличить!
      – А тени?
      – Какие тени?
      – Такие, что вчера тени от скалы и от саркофага основателя были в точности такими, как в прошлом году.
      – Как ты можешь это помнить!
      – Помню, потому что до жути ненавижу эту скучищу и многие годы развлекаюсь тем, что по теням пытаюсь рассчитать в уме, какое время лунных суток сейчас снаружи.
      – Зачем в уме? Ты что, потерял свой портативник?
      Он похлопал себя по карману, в котором всегда лежал его знаменитый портативный компьютер, притча во языцех всего Отдела захоронений, не понимавшего, зачем их простоватый и вроде бы не слишком отягощенный интеллектом начальник таскает с собой эту почти антикварную интеллигентскую дребедень…
      – Это хобби. Я так развлекаюсь. Между прочим, если бы не я, ты бы и знать не знал, какое сейчас время лунных суток. Никому до этого дела нет.
      – Так какое?
      –  Пятьсот восемьдесят третий час от восхода Солнца.   
      – А в новогоднюю полночь?
      – Пятьсот семьдесят шесть часов пятнадцать минут после восхода Солнца. Это примерно за шесть земных суток до захода Солнца.
      – И в прошлом году была та же цифра?
      – Точно такое же время.
      – Но этого не может быть…
      – Да, потому что за невисокосный год истекают примерно 12,2 лунных суток, и, таким образом, следующий Новый год наступает с «отставанием» примерно в шесть земных суток относительно предыдущего новогоднего лунного суточного момента.
      Я проверил эти несложные расчеты, рисуя цифры пальцем на пыльной кладбищенской дорожке. Кшись не ошибался. Новогодняя полночь в этом году должна была прийтись на первый час лунной ночи, а в прошлом году мы ее встречали за шесть земных суток до захода солнца. Настоящего лунного Солнца, того самого, которого я никогда не видел.   
      Не надо было быть фанатиком календарных расчетов и носить в кармане портативный компьютер, чтобы понять, что свежая новогодняя трансляция была подделкой: бесконечной тени, отбрасываемой узким саркофагом влево при дневном освещении  его справа, как бывает за шесть суток до заката солнца, сегодняшней новогодней ночью не должно было быть. А я видел ее –  обрезанная в кадре не меньше чем на три четверти своей длины, она была похожа на бархатную ковровую дорожку, по которой вот-вот могли подойти к стопам покойника Кшисевы "подносители даров".
      Мы немного помолчали, ковыряя грунт носками туфель.
      – Что ты об этом думаешь? –  спросил наконец Кшись.
      – Может, просто по техническим причинам сорвалась трансляция, и они в спешке воспользовались прошлогодней записью?
      – Это у тебя могла сорваться трансляция. А я смотрел, как всегда, через телебинокль со смотровой. Это равносильно прямому обзору. В спешке туда ничего не всунешь. Чтобы подтасовать кадры прямого обзора, надо заранее внедрить в систему микропроигрыватель, конструктивно это чрезвычайно сложно.
      – Но все-таки внедрили?
      – Как видишь, да.
      –  А ты не думаешь, что он всегда там был, проигрыватель? Для подстраховки, на всякий пожарный. Это было бы логично.
      – Нет. Я, как только увидел эту тень и понял, что все фальшивка, пробрался в первые ряды и осмотрел систему. Над ней явно работали. В нескольких местах я увидел свежие царапины на корпусе. В последний перед этим раз я был на этой смотровой в середине декабря, когда ходил любоваться затмением.
      – Красиво?
      – Ничего особенного, просто интересно, когда солнце вдруг исчезает, ну и ореол красивый, и грунт в красном свете тоже ничего, хотя немного мрачновато… Ты меня не отвлекай, я говорю и думаю одновременно… Так вот, тогда этих царапин точно не было.
      – А сколько у нас смотровых с прямым обзором?
      – То-то и оно. Не меньше десятка, и это только в нашем крыле. А сколько в других?
      – Тут целая армия нужна для внедрения...
      – И тем не менее внедрили.
      – Но зачем? Как ты это объясняешь?
      – Не знаю, –  ответил Кшись после недолгой паузы.
      – А ты не думаешь, что это –  запланированная проверка на вшивость? Что одновременно с нашей беседой по миру сейчас ведутся тысячи… это я, пожалуй, хватил… сотни подобных бесед?
      – Если ведутся, то в столь же уединенных местах и только между друзьями. И вряд ли кто-нибудь из беседующих напишет жалобу в местный телецентр. А насчет сотен ты тоже погорячился. Ты вот умный, а не приди я к тебе, ничего бы не заметил...
      – Я имею в виду землян.
      – Они не смотрят наш канал. У них дрессированные собачки –  видел?
      – Слушай, мы зашли в тупик. Расстанемся до завтрашней ночи. Сегодня, возможно, появится опровержение, и все разъяснится само собой. Приходи опять в это же время.
      Я не верил в опровержение, и я прекрасно знал, что и Кшись в него не верит. Но, как сговорившись, мы одновременно поднялись  и пожали друг другу руки в знак прощания. Уходя, Кшись оглянулся на детские могилы и печально обронил:
      – Бедные малютки. Они никогда не увидят Луны.
      «Счастливые малютки», –  шепотом поправил его я, уже войдя в свою сторожку и заперев дверь.
      
      * * *
      
      Титус бочком, прижимаясь спиной к стене, завернул в широкий и длинный, еще не знакомый ему коридор. Кажется, все прекрасно –  в обозримой части не видно ни одной двери и даже ни одного фальш-окна. Очевидно, это был запасной проход, спланированный при проектировании здания для   каких-то технических нужд, в настоящее время за ненадобностью отпавших.
      «Ну что ж, –  прошептал Титус, –  прекрасная беговая дорожка».
      Он вынул из рюкзака пару огромных, уродливой формы башмаков, сидя обулся, натянув башмаки прямо поверх своих драных резиновых теннисок, потом осторожно, упираясь в стену левой рукой и держась правой за задники этой странной обуви, поднялся на ноги в полусогнутом положении.
      «На старт, внимание –  марш!» –  скомандовал он и, легонько оттолкнувшись от стены, сделал длинный невысокий прыжок, доставивший его прямиком к противоположной стене. Обошлось без шишки на лбу, но лучше было, пока не накопится опыт в мускулах ног, держаться середины «дорожки». Шаркая ногами и покачиваясь (жесткие пружины, прикрепленные к подошвам, не  сжимались полностью под весом его тела при простой ходьбе, поэтому ходить в новой обуви было очень неудобно), он вышел на новую стартовую позицию ровно посередине коридора.
      Прыжки давались ему легче –  тренировки в «яйце» не прошли даром, –  и через несколько минут после второго старта он был уже на другом конце коридора, у глухой его стены, также лишенной двери. Коридор представлял собой никуда не приводивший аппендикс, что больше всего устраивало Титуса.
      Развернувшись, он запрыгал обратно длинными и пока невысокими кенгуриными прыжками, чувствуя себя все уверенней и понемногу наращивая высоту, которая к концу дистанции достигла своего потолка. «Потолок» был невысок, так как его задавал реальный низковатый (не выше 4 метров)  потолок коридора.
      Пружины при кенгуриных прыжках с опорой на обе ноги были довольно устойчивыми. Главная трудность состояла в торможении. Распрыгавшись, кенгуру-Титус мог остановить движение только одним способом: перейдя на прыжки в положении на корточках и постепенно гася их амплитуду с помощью рук, ладонями об пол. К такому способу торможения и остановки спортсмен не был подготовлен. Ладони мигом оказались ссажены до крови, да еще он постоянно опрокидывался на спину, и тогда подняться на ноги ему было немногим легче, чем майскому жуку. Промучившись с полчаса, он закончил первое испытание своей новой обуви в полевых условиях. Конструкцию следовало усовершенствовать. В первую очередь необходимо было подбить пружины мягким материалом. Они слишком громко стучали при прыжках. А для торможения  можно было бы использовать длинную палку.
      «Я буду похож на инвалида, –  усмехнулся Титус, представив себя прыгающим с палкой в руках, –  или на дикаря-охотника на крупную дичь с копьем».      
      
      После недели тренировок во всех разведанных им коридорах Титус уже мог считать себя асом в скачках на короткие и длинные дистанции. Прыжки его теперь были почти бесшумными, так как он плотно обмотал спирали пружин ворсистыми нитями, взятыми из расплетенных веревок. Максимальная длина прыжков достигала шести метров, но оптимальной оказалась длина в три метра –  при такой длине было легче затормозиться. Вначале он использовал для торможения две палки, но вскоре они оказались не нужны, так как ноги его быстро привыкли к новому способу передвижения. Титус научился и ходьбе на пружинах –  это оказалось не так уж сложно, –  но использовать ходьбу для быстрого передвижения было нельзя, так как при неосторожном шаге легко терялось равновесие. «Пешком» можно было только медленно красться, и желательно –  вдоль стены, успевая опереться о нее, если нога вдруг подвернется или при разгибании колена получит слишком большой импульс. Он опробовал также бег с подскоками на одной ноге, но забраковал этот стиль как не дающий преимуществ в скорости и устойчивости по сравнению с кенгуриным.
      Большего всего Титусу нравились прыжки в высоту. Упражняться в них под низкими потолками коридоров он не мог, но в его распоряжении было несколько отличных, то есть длинных и крутых, черных лестниц, по которым он взлетал, как белка, одним прыжком преодолевая пролет любой высоты. Он мог прыгнуть на высоту не меньше двенадцати метров (таков был пролет самой крутой лестницы), и это еще не было пределом –  ведь проверить истинные возможности волшебных башмаков не позволяла архитектура.
      Если бы у Титуса и имелись какие-либо сомнения относительно того, что он находится именно на Луне, упражнения на лестницах полностью развеяли бы их. Подпрыгнуть на такую высоту в земных условиях можно было только с помощью крыльев или на батуте. Проверять, точно ли его здешний вес в шесть раз меньше  того, которым он обладал на Земле, ему не приходило в голову. Да и где было найти «земные» весы и гири, чтобы проверить это?
      Увлеченный спортивными подвигами, Титус совсем забыл об осторожности. Обжитая им часть здания казалась абсолютно необитаемой. Ни одной двери, ни одного фальш-окна, никаких звуков или вибраций, кроме тех, которые производил он сам. Привычка первым делом осматривать потолки, попадая в незнакомое место, покинула его. Потолки интересовали  его только как препятствия в скачках –  если они были слишком низкими, он не мог развить хорошую скорость. Требовалась высота не менее пяти метров, чтобы обеспечить ее.
      Только однажды, на одной из лестниц –  той самой, где он ставил свои рекорды по прыжкам в высоту, –  нечто  заставило его насторожиться.
      
      * * *
      
      Достигнув верхней тупиковой площадки лестницы, серый полусферический потолок которой был похож на купол маленькой часовни, он присел отдохнуть и из какого-то озорства, то есть попросту от нечего делать, снял с руки перчатку (он всегда тренировался в перчатках, так как падения были не редкость) и бросил ее вниз в узкое пространство между пролетами. Он рассчитывал подобрать ее на обратном пути. Вниз по лестнице Титус обычно спускался на пятой точке, почти не пользуясь  ногами, для которых этот спуск служил дополнительным отдыхом. Подложив под себя «слаломную» доску, Титус стремительно защелкал вниз по ступенькам, притормаживая на поворотах. Через пять минут он был уже на нижней тупиковой площадке, путь к выходу с которой снова лежал наверх, так как проем, выводящий в коридор, находился пятью пролетами выше.
      Перчатки на нижней площадке не было.
      Не было ее и  выше –  нигде. Он трижды «пешком» прошелся по лестнице, осматривая все ступеньки и прутья поручней, за которые она могла зацепиться при падении.
      Ничего. Перчатка словно испарилась. Она была ярко-красного цвета, эта перчатка, –  Титус сшил ее из прочной упаковки от каких-то химических продуктов,  купленной им на барахолке всего за два пакета галет.
      Кроме того выхода с лестницы, которым пользовался он, существовал еще один –  тремя пролетами выше. Тот проем был очень узким (Титус лишь однажды, когда еще занимался разведкой, воспользовался им), и он вел в низкий дугообразный коридор, не подходивший для прыжков. В тот раз Титус прошел по нему в оба конца на своих двоих, поневоле ощупывая стены. Коридор был довольно короток и изолирован по обоим концам слепыми звуконепроницаемыми плитами, то есть совершенно безопасен.
      В поисках пропавшей перчатки Титус, обшаривший уже дважды каждую площадку лестницы, на четвереньках (ноги его не держали) просунулся в проем, ведущий в дуговой коридор, и осмотрел участок пола при выходе. Глупо было рассчитывать найти перчатку здесь, и все-таки он увидел ее –  она валялась в пяти шагах направо по коридору, всей своей пятерней как бы подзывая хозяина подойти и подобрать ее.
      Он проделал это немедленно: ползком подобрался к перчатке, быстро схватил ее и шмыгнул, как краб под камень, в проем.
      Через минуту он уже на предельной скорости прыгал по своему проверенному коридору на обратной дороге в убежище. Путь был неблизкий, он очень устал, часто терял равновесие и падал, обдирая руки в кровь. Осторожность  мигом вернулась к нему: носить яркие красные перчатки в его положении было настоящей наглостью.
      «Не могло же тебя выдуть ветром?» –  спросил Титус перчатку, когда добрался до овальной комнаты.
      Но другого объяснения случившемуся не было.         
      После истории с перчаткой Титус на какое-то время вернулся к тому образу жизни, который вполне устраивал его в течение нескольких прошедших месяцев, пока он не смастерил себе волшебную обувь. «Скороходы»  были повешены на гвоздь, а их хозяин опять превратился в таракана перекрытий, ползающего по всем уровням обитаемой части здания в поисках добычи.
      Однако страсть к приключениям была в нем слишком сильна и вскоре победила страх.
      
      * * *
      
      Я прождал Кшися в сторожке до пяти часов утра, но он так и не пришел ко мне.  В девять утра начинался обычный рабочий день, и я решил позвонить ему  в офис под каким-нибудь выдуманным предлогом. Все телефоны прослушивались, но я спокойно мог вызвать начальника на свой участок или напроситься на визит в его кабинет. Последнее было бы, правда, худшим вариантом. Пока же я решил поспать хоть четыре часа, поскольку не спал уже вторую ночь подряд.
      Но заснуть у меня не получилось.
      Открытие Кшися не давало мне покоя. Никакого опровержения, как и следовало ожидать, я не услышал. По ТВ крутили обычную постновогоднюю собачью чушь. Шли вторые сутки лунной ночи, а в окне моей сторожки медленно расцветал осенне-весенний северный земной рассвет. Я лежал на спине с закрытыми глазами и пытался вызвать в памяти картинку декабрьских похорон киноактера –  последних похорон, которые я наблюдал  по телевизору. Я вспомнил лицо актера (не вспомнив имени), его ослепительную, слегка ехидную улыбку, даже цвет камня, у которого был установлен саркофаг (темно-серый в светлых прожилках), но, как ни силился, не мог вспомнить, в каком направлении падали тени и какой они были длины. Эти похороны состоялись за пару дней до Рождества… Рождественская полночь пришлась на момент лунного дня примерно за семь земных суток до захода Солнца. Отсчитав с запасом трое суток назад (точной даты похорон актера я тоже не помнил), я определил, что похороны состоялись не раньше чем за десять земных суток до захода Солнца, то есть всего за 2,5 суток до лунного полдня, когда Солнце отбрасывает наиболее короткие тени…
      Но я не помнил теней. Я, даже при своей маниакальной подозрительности, до вчерашнего разговора с Кшисем вообще никогда не думал о тенях.
      Впрочем, даже если б я заметил то, как падали и тянулись тени, от этого было бы немного проку. Ведь нам никогда не сообщают координат  захоронения. Откуда мне было знать, где установили саркофаг актера –  в наших южнополярных широтах или севернее, а может, вообще в районе экватора, и в таком случае «правильные» тени от полуденного полярного Солнца соответствовали бы «неправильным теням» экваториального предзакатного. А как ориентирован покойник относительно Солнца? А на какой долготе его похоронили? Не зная долготы, невозможно судить о суточном лунном времени….
      Нет, хобби Кристофера Робински было мне не по плечу. Такого количества параметров моя голова обработать не могла. С этим не справился бы и портативный компьютер. Расчетам не на что было опереться, все опоры были сомнительны. Существовал лишь один несомненный параметр –  похороны могли производиться только на видимой стороне Луны. Родственники и потомки желали общаться со своими дорогими покойниками. Обмана быть не могло –  в каждый саркофаг был вделан уголковый лазерный отражатель и по завершении похорон земная родня усопшего могла, послав к Луне прицельный лазерный луч, получить его отражение.
      Итак, ни одной определенности, кроме этой, не имеющей ко мне на Луне никакого отношения. Актер покоится там, где ему определено, а трансляции похорон не подлежат анализу. Случай Рока –  единственный классический, когда мы (мы с Кшисем) можем реально обосновать свои сомнения.
      Опять этот Адам! Я так хотел отвлечься от него и наконец заснуть, а он тут как тут: подмигивает из саркофага и, кажется, сейчас выскочит и вцепится мне в горло костлявыми руками!       
      
       …Я проснулся в ужасе. Давненько не было у меня ночных кошмаров. Не спать ночами –  плохое занятие для резчика и каменотеса. Мой труд требует крепкой руки и зоркого глаза.
      В полдень я позвонил своему боссу. Секретарша соединила меня с его кабинетом, но на мое «Здравствуйте, сэр» ответил незнакомый мужской голос.
      – Простите, а где Кристофер Робински? –  спросил я незнакомца.
      – Робински взял отпуск по болезни, –  сухо ответил мой новый босс. –  Вы Александр Мак?
      – Так точно!
      – Какие проблемы?
      – У меня на участке кончается могильный камень. Нужно еще не менее пяти плит…
      – Ясно. Рассмотрим вопрос. Позвоните после обеда.
      Я долго сидел с трубкой в руках, не решаясь набрать домашний номер Кшися. «Отпуск по болезни» означал или мягкое падение с социальной лестницы, или… 
      Но я набрал номер, надеясь на лучшее. Чужой голос –  женский –  на просьбу позвать хозяина ответил:
      «Робински скончался вчера вечером в больнице от сердечного приступа».
      
      Единственное, что мог я сделать для покойного, –  это, использовав все свои связи, добиться вечного захоронения его праха у себя на кладбище. Я знал, что Кшись всегда мечтал об этом, несмотря на всю его браваду.
      На кремации присутствовал отдел захоронений в полном составе и кое-кто из высшего начальства. Говорились прочувствованные речи. Тутор Титуса тоже сказал речь, и слезы его текли рекой, так что стоявшая рядом супруга не успевала отирать их черным траурным носовым платочком. Гроб был закрытым, но в застекленное окошко на уровне головы все, кому хотелось в последний раз лицезреть покойника, могли убедиться в том, что через несколько минут пятая (а может, только вторая, ведь он так любил приврать!) жизнь Кристофера Робински станет его последней жизнью. Пепел и прах не подлежали воскрешению. «Amen», –  сказал священник, и гроб скользнул по доске в жерло печи.
      Кшись не был женат, и урну с его прахом я хоронил в полном одиночестве. Я выбрал для нее место поукромнее –  неподалеку от детского участка, почти там, где я в последний раз видел его живым.
      Смерть Кшися придавила меня, как могильная плита. В сущности, он был моим единственным другом. Чтобы заглушить тоску, я начал сильно пить, и это помогло мне на время выбросить из головы историю с подделкой новогодней трансляции   
      
      * * *
      
      Титус потуже завязал шнурки своих лунных башмаков и запрыгал вверх по лестнице. Он прыгал тут уже пятый день подряд, не вполне отдавая себя отчет в том, зачем он это делает. Съезжая вниз, он каждый раз останавливался на площадке, с которой две недели назад таинственным образом исчезла его перчатка, протискивался в дуговой коридор и осматривал его из конца в конец.
      Такое поведение мало походило на проявление осторожности. Если бы Титус посчитал, что место это небезопасно, он мог бы просто покинуть его навсегда. Лестниц ему что ли не хватало!   
      На шестой день Титус взял с собой на «тренировку» красные перчатки. Он давно сшил им на замену новые, серые,  незаметные издали, но для дела, которое он задумал, они не годились.
      Посъезжав-попрыгав по лестнице с полчаса, Титус остановился на ее верху, наклонился над пролетами и бросил красную перчатку вниз, постаравшись попасть ею на площадку дугового коридора. Он услышал звук мягкого падения и заскользил вниз, по дороге осматривая все пролеты. Через две минуты он достиг «целевой» площадки. Перчатки не было. 
      Титус спустился на восемь пролетов вниз, уже почти уверенный, что и внизу не найдет ее. Так и оказалось –  красная перчатка исчезла во второй раз. Кто-то принимал его вызов, это было очевидно. Титус вернулся, вылез в дуговой коридор, повернул голову вправо…
      Коридор был пуст на всем обозримом участке, а перчатка опять, как две недели назад, «подзывала» его пятью согнутыми пальцами. Она лежала шагов на пять дальше по коридору, чем это было в прошлый раз. Титус подполз к перчатке, подобрал ее, понюхал, нарочито громко чихнул и вернулся на лестницу.
      Он проделал это еще несколько раз в точности в той же последовательности: подъем прыжками наверх, бросание перчатки, медленный спуск вниз, выход в дуговой коридор, возвращение перчатки…
      И каждый следующий раз он находил перчатку все дальше и дальше от входа на лестницу, как будто она действительно звала его куда-то, куда ему все сильнее хотелось попасть.
      Он попробовал схитрить: не стал бросать перчатку с самого верха, а, выждав время, равное времени подъема, попрыгал туда-сюда, стараясь шуметь погромче, оставил перчатку на площадке, а сам потихоньку, на коленках, поднялся пролетом выше, где весь превратился в слух, чтобы по первому же звуку успеть перегнуться через перила и увидеть похитителя.
      Но снизу не доносилось ни звука, а перчатка спокойно лежала на площадке.
      Он снова поднялся на самый верх –  бросил перчатку –   покатился за ней –  нашел ее в коридоре уже в тридцати шагах от выхода, откуда тот и виден не был, так как коридор закруглялся довольно круто, –  встал на ноги –  доковылял, держась за стену (ноги ужасно устали от этих игр), до тупика –  сел на корточки, прислонясь к плите спиной…
      …И, кажется, заснул в этой неудобной позе, так как то, что он вдруг увидел, было похоже на сон: из-за поворота коридора, шатаясь на тоненьких ножках и беспорядочно размахивая тоненькими ручками, вышел и направился к нему маленький уродец с непропорционально огромной, чуть ли не в половину роста, головой. Уродец был лыс, а лицо его покрывали глубокие морщины, не дававшие разглядеть выражение, с которым оно было обращено к Титусу.
      «Это селенит! –  в какой-то смеси ужаса и восторга подумал Титус. –  В точности как у Герберта Уэллса. Только у них, кажется, должно быть четыре руки, а не две»…
         Селенит приблизился и встал перед Титусом как вкопанный, глядя на него неприятно-круглыми, лишенными ресниц глазами. Росточком он был как раз с нормального человека, сидящего на корточках. «Подобное равенство  при контакте цивилизаций, если я сейчас участвую именно в нем, –  сказал себе Титус, пытаясь шуткой отогнать ужас, который наводил на него отвратительный вид карлика, –  замечательно полезная вещь!»
      Устав от сидения на корточках, Титус переменил позу: сполз на пятую точку и вытянул вперед ноги. Карлик наклонился и потрогал пружину «скорохода» своей паучьей лапкой. Его силенок хватило лишь на то, чтобы чуть-чуть  покривить последний полувиток спирали. Было очевидно, что он заинтересовался конструкцией этого хитроумного средства передвижения. Титус согнул ногу, захватил пружину в горсть, что было силы притянул ее к подошве и резко отпустил. Пружина выпрямилась и, подрожав секунду, замерла. Он повторил фокус еще три раза, потом опять присел на корточки и немного попрыгал на месте, демонстрируя устройство в действии. Селенит наблюдал за этим представлением, раскрыв рот. Во рту у него не было ни одного зуба, как у девяностолетнего старика.
      – Есть контакт? –  спросил Титус, обращая вопрос больше к себе, нежели к этому, возможно бессловесному, существу.
      – Да, –  ответил селенит на чистейшем английском. –  Как тебя жовут?
      Голос был совершенно детский. И совершенно земной. Он мог принадлежать мальчику или девочке лет восьми-десяти. Титус вдруг страшно испугался, мысли и догадки заметались в нем, парализуя речь. «Господи, неужели они проделывают это и над детьми?» –  «Нет, не может быть!» –  «Но как он попал в этот коридор и почему он один?» –  «Ну да, как же я сразу не догадался –  он тараканьей породы!» –  «Но я ни разу не встречал тараканьих детей, да тараканы же не могут размножаться!» –  «Почему нет, очень даже могут, они тоже люди. Это таракан пятого поколения, очень даже вероятно. Тараканчик, рожденный ползать, а не бегать…» –  «Тогда почему он не боится меня, прямоходящего? Мать должна была научить его осторожности!» –  «Что же это за мать, родившая ТАКОГО урода?" –  «Впрочем, для таракана он довольно стильно одет. Комбинезончик вон какой чистенький, и из хорошей материи, и кеды вроде по ноге…»
      – Как тебя жовут? –  повторил маленький таракан и подергал Титуса за рукав совершенно детским, немного неуклюжим  движением.
      – Титус, –  угрюмо ответил Титус и высвободил рукав из пальчиков ребенка. –  А тебя?
      – Шамшон! –  весело ответил этот, как выяснялось, мальчик и опять занялся пружиной.
      – Самсон, что ли? –  невольно улыбнулся Титус (очень уж слабосилен был этот лунный Самсон, безуспешно пытавшийся оторвать от пола его не такую уж тяжелую ногу в башмаке).
      – Да!
      – Это ты крадешь мои перчатки? –  строго спросил его Титус, высвободив ногу и взяв обе ручонки маленького уродца в свою руку.
      – Я больше не буду, –  сказал Самсон с интонацией скуки, приличествующей ритуальному ответу всех  уличенных в проступке детей. Непохоже было, что строгость Титуса напугала его.
      – И вообще –  что ты тут делаешь целый день и где твоя мама?
      – Играю, –  ответил малыш, схватил валявшуюся рядом красную перчатку, бросил ее в стену, как бросают мячик дети, ловко поймал и протянул Титусу. –  Я тут играю.
      – А мама? Где мама?
      Мальчик молчал. Как видно, он не понимал, о чем его спрашивают.
      – У тебя есть мать?
      – Да!
      Он не знает слова «мама», но знает слово «мать», –  сообразил Титус. –  Так бывает, когда мать умерла очень давно и ребенок ее не помнит…
      – И где же твоя мать? –  продолжал добиваться Титус, хотя смысла в этом не было никакого, ведь отослать ребенка к умершей матери он не мог.
      Самсон поднял голову к потолку и пальчиком показал наверх:
      – Там.
      – Там –  это где? На небе?
      – Нет.
      – Тогда где?
      Самсон молчал. Видимо, он не понимал, чего добивается от него этот взрослый.
      – Хорошо, не хочешь сказать, где мать, –  скажи, где ты живешь.
      – Не жнаю, –  ответил Самсон, зажмурившись, как делают все маленькие дети, когда лгут.
      –  Тогда прощай, приятель!
      Титус поднялся на ноги и поскакал по коридору прочь от мальчишки, который ему порядком надоел. Он не обязан возиться с тараканьими детьми. Есть ли у него мать или отец, нету ли –  меня это не касается… Пошел он к черту! На жалость меня  развел….
      – Титуш! –  услышал он за спиной и обернулся.
      Мальчик ковылял к нему на кривых ножонках, наклонившись к полу и помогая себе рукой. Титус понял, что он бежит за ним, бежит изо всех своих лунных сил, бежит на трех лапках, а четвертую протягивает к нему, проклятый урод, прилипала, навязался на мою голову, нет, не могу… я сейчас разревусь….
      – Чего тебе? –  сказал Титус, одним прыжком подлетев к малышу. –  Только быстро, у меня дела, и жрать охота!
      – А ешли я покажу, где моя мать, ты будешь шо мной играть?
      – Буду, –  хрипло ответил Титус, проглотив подкативший к горлу комок.
      
      Мальчик прошел вперед по коридору и остановился примерно в полуметре от выхода на лестницу. Титус прыгнул к нему. Мальчик наклонился у стены, приложил к полу три сложенных вместе пальца –  указательный, средний и безымянный, –  немного поводил ими и легонько нажал. Крышка люка, скрывавшая потайную лестницу, приподнялась на сантиметр и отъехала в сторону. Самсон спустился в люк позвал Титуса за собой.
      «Была не была!» –  решился Титус и нырнул в люк. Крышка над его головой неслышно закрылась На лестнице было светло, как на всех известных ему лестницах этой части здания. Она шла круто вниз, ступени ее были высокими, и Титус слышал, как тяжело дышит, спускаясь, его маленький проводник. Вскоре лестница кончилась и начался сначала пологий, а потом довольно круто поднимающийся вверх коридор. Титус давно снял и забросил в рюкзак свои «скороходы», идти в которых за еле плетущимся Самсоном было ужасно неудобно.
      – Далеко еще? –  спросил он.
      – Далеко…
      Мальчик с трудом переставлял ноги, а коридор все круче уходил вверх. По прикидке Титуса они поднялись относительно места спуска в люк не меньше чем на километр.
      – Слушай, старик, –  сказал Титус. –  Ты совсем вялый что-то. Давай ко мне на плечи, и будешь управлять мною, как лошадью. Знаешь, как управляют лошадью?
      – Жнаю, –  сказал Самсон и потянулся к нему ручонками.
      «Управлять лошадью» не было необходимости –  никаких своротов по их пути не попадалось, разве что коридор все время забирал немного вправо. Он мог не бояться, что не найдет обратной дороги. Об опасности, возможно ждущей его впереди, он совершенно не думал. Если Самсон заведет его в какой-нибудь тараканий притон, он сумеет как-нибудь вывернуться…
      – Штой! –  скомандовал Самсон. –  Теперь на лифте! Пушти меня!
      Титус поставил мальчика на пол и очень внимательно проследил за его манипуляциями на невидимой ему сенсорной панели, с помощью которой  малыш собирался вызвать лифт.
      «Это первый за всю мою жизнь на Луне лифт», –  подумал Титус, войдя вслед за Самсоном  в узкую кабину открывшегося лифта.
      – Будет шначала тяжело, жато потом очень легко, –  сказал мальчик и все тем же шарящим движением пальчиков, даже не взглянув на стену, запустил кабину.
      Лифт, вздрогнув, бесшумно двинулся вверх. Перегрузки при старте Титус практически не ощутил:  что-то подкатило к животу, но через несколько секунд растаяло. И только он собрался спросить Самсона, когда же начнется обещанное "тяжело", как двери кабины раскрылись и мальчик, взяв Титуса за руку, потащил его наружу. 
      – Да отпусти ты меня! –  взмолился Титус. –  У меня синяки от твоих клешней. Ишь какой сильный!
      Самсон и правда как будто прибавил в силе: он опережал вдвое превышавшего его ростом Титуса  на несколько лилипутских шагов. Титус же поспевал за ним с большим трудом –  ему действительно стало «очень легко» и даже слишком легко. Он чувствовал себя как в первый день своих «башмачных» тренировок. «Скороходы» спокойно лежали в рюкзаке, а их хозяин, теряя равновесие при каждом шаге, хватаясь за стены, шаркая подошвами по полу, не столько шел, сколько крутился на одном месте.
      – Ладно, дай мне руку, –  признавая поражение, попросил он Самсона. –  Тут мне так легко, что я идти не могу.
      – Ты прыгай! –  посоветовал мальчик. –  Я тебя догоню. Тут я быштро бегаю!
      – Прыгать не могу, потолок очень низкий, –  проигрывая уже со счетом "два-ноль", объяснил Титус. –  А мы скоро придем?
      –  Шкоро. Почти пришли.
      Самсон, оторвавшись от него, пробежал немного вперед по коридору и остановился  у стены, шаря по ней своими умелыми пальчиками.
      Титус вдруг испугался. А если это засада? А если лунный Маугли приведет его в волчью ловушку? Почему он сразу об этом не подумал! Матерью этого ребенка, так виртуозно открывавшего потайные двери, могла оказаться женщина из легального мира, который он покинул так давно, что уже почти не помнил его!..
      Титус прижался к стене и медленно, бочком пополз назад, к лифту. Если бы он мог уменьшиться до размеров таракана, он бы сейчас заполз в щель, нашел лаз, затаился бы между перекрытиями.. Он согласен был никогда больше не видеть высоких потолков, никогда не ходить с прямой спиной, никогда не держать в руках молотка и гвоздя –  только бы не возвращаться туда, в страшную палату с мертвым камином, выход из которого они, конечно, заколотили наглухо после его побега!
      – Титуш! –  позвал Самсон, высунувшись из дверного проема. –  Что ты не идешь? Мне домой пора, давай шкорее!
      «Так где же твой дом, малыш?» –  прошептал Титус и, поборов слабость, пошел за ним.
      
      * * *
      
      Дверь за спиной Титуса закрылась с легким звоном, и его обступила полная темнота.
      – Самсон! –  позвал он.
      – Я тут, –  ответил мальчик.
      – Почему так темно?
      – Тут нельжя включать швет. Тут можно только шмотреть.
      – Но я ничего не вижу.
      – Щейчаш. Дай руку.
      Титус протянул руку на голос и двинулся вперед, влекомый Самсоном. В кромешной тьме они сделали два десятка шагов и остановились. Самсон, ухватив Титуса за указательный палец, потянул его руку вниз и вперед. Опять послышался легкий тающий «дверной» звон. Палец уперся во что-то гладкое. Потом, повинуясь руке Самсона, он совершил несколько круговых движений и замер. Звон, до того непрерывный, перешел в часто и неравномерно пульсирующий звук, похожий на сигнал азбуки Морзе.
      – Нажми шам! –  приказал Самсон.
      Титус нажал невидимую и неощутимую кнопку. Пульсирующий звук прекратился. Титус закрыл глаза, боясь вспышки света. Он был готов ко всему. Но то, что увидел он в первом, еще осторожном прищуре сквозь лучистую тень своих ресниц, заставило его вскрикнуть от восторга. Как мог он сомневаться в этой встрече так долго! Как мог не понимать, что она послана ему судьбой! Он шел к этому  через тысячу препятствий и унижений, он заслужил это всей своей короткой жизнью на …
      Да –  на Луне, ибо это была Луна. Перед ним, полускрытая сумраком ночи,  расстилалась лунная пустыня, слева окруженная низким гребнем скал, а справа –  уходящая к недалекому горизонту. Он смотрел на нее с небольшой высоты –  примерно в пять земных этажей. Детали ближней к точке обзора части поверхности были хорошо различимы: пепельно-серый, казавшийся в отсутствие теней очень плотным грунт и разбросанные повсюду такие же серые, бесформенные  валуны, похожие на спящих моржей на льдине.
      –  Вон там моя мать, –  тихо сказал Самсон, дернув Титуса за рукав.
      – Что? –  не понял тот.
      – Там, шмотри! –  показал Самсон пальчиком.
      Титус посмотрел. Совсем близко, у обозримого края пустыни, низко, почти у самого горизонта стояла Земля. Она была похожа на кусок голубого, покрытого белой плесенью сыра. На хороший, с полголовки размером, круглым своим боком обращенный вправо ломоть сыра.
      – Это же Земля, Самсон, –  сказал он и положил руку на голову мальчика.
      – Да, –  согласился Самсон. –  Жемля.
      – Твоя мать на Земле? 
      – Да.
      – Моя мать тоже на Земле, –  сказал Титус. –  Мы с тобой одной крови, ты и я, –  так, Самсон? 
      Самсон не ответил. Он тихо стоял рядом с Титусом, не отпуская его рукава.
      «Мальчишка смертельно устал, –  вспомнил Титус. –  Шутка ли при его конституции часами таскаться за мной в нижних ярусах этого чертова города. Я не знаю, где его родили и кто его родил, такого, но жить он должен наверху, при лунных 1,6 с копейками «жэ». Ясно, что они там под землей, то есть под луной, как-то ухитряются усиливать гравитацию. Этот вопрос неплохо бы исследовать по возвращении. А сейчас мальчишке надо отдыхать».
      – Мне пора, –  совсем тихо прошелестел мальчик. –  Я жабыл, что уже ночь.
      – Ну, пошли.
      
      Они миновали звенящие двери и подошли к лифту. Титус уже почти не спотыкался на ходу, но все же рад был, что скоро вернется в привычные для него условия тяжести. «Однако мне надо пройти ускоренный ликбез по поводу этих кнопок, чтобы парню не пришлось провожать меня до люка в дуговом коридоре».
      – Как ты их находишь, Самсон, эти кнопки? –  спросил он мальчика в кабине лифта. –  Научи меня, пожалуйста, до того как мы поедем вниз.
      – По жвуку. Они жвенят, когда рука ближко. Вот шлушай:
      Он медленно приблизил руку с тремя сложенными вместе пальчиками к стене, и Титус услышал очень тихий, но заметно усиливающийся у самой стены звон. Гораздо тише, чем на смотровой площадке, где он только что с помощью Самсона управлял панорамным окном, но все же достаточно громкий, если наклониться пониже, на уровень лица мальчика.
      – Как это работает, не знаешь? На мои пальцы они тоже реагируют?
      (Он попробовал приблизить руку к тому месту стены, где располагалась невидимая кнопка, но звона не последовало.)
      – Надень крашную перчатку, –  сказал Самсон. –  В перчатке, наверное, получитщя. Она жвенела, когда я ее нашел. Я же ее по жвону нашел тогда.
      Титус послушно извлек из рюкзака красную перчатку, надел ее и поднес руку с вытянутым указательным пальцем к стене кабины. Стена зазвенела, а когда палец коснулся ее и Титус нашарил кнопку пуска, звон превратился в сигнал Морзе.
      «Гениально! –  понял наконец Титус. –  Магнитный ларчик! В упаковку, из которой я сварганил перчатки, вплетена для прочности стальная нить, и магнитное устройство чует ее с некоторого расстояния. А при физическом контакте с кнопкой включается эта морзянка! Все так просто, когда поймешь, что даже обидно немного. Только непонятно, что такого железного надето на моем Самсоне…»:
      – Э-э, покажи-ка пальчики, приятель!
      Самсон показал ему свои пальцы. Присев на корточки, Титус разглядел на этих тоненьких, втрое тоньше его собственных, пальцах три узких бесцветных колечка.
      – Сам сделал или в школе выдали?
      – Украл, –  сказал мальчик.
      – Ладно, можешь не рассказывать. Ну, поехали! Только сначала тебя отвезем, а я потом сам, я дорогу помню. Жми свою кнопку.
      – Тут только одна кнопка. Когда едешь шнижу, она пушкает вверх, а когда шверху –  вниж.
      – Значит, нам придется вместе спуститься в тот длиннющий коридор?
      – Нет, –  сказал Самсон. –  Раж ты умеешь шам, я не поеду. Очень тяжело.
      – Ну тогда прощай, малыш! До встречи. Только не надо больше спускаться туда, где мы с тобой познакомились. Ты там жутко тяжелый. Давай договоримся встретиться у лифта, вверху того длинного коридора. Тебе ведь там полегче, да?
      – Давай! А когда?
      Титус лихорадочно соображал. Он вовсе не горел желанием встречаться с лунным Маугли в еще не разведанном им, чуть ли не полуторакилометровом коридоре. Но и допустить, чтобы слабосильный Самсон часами дожидался его в нижнем дуговом коридоре возле люка в надежде "поиграть", он тоже не мог. За пару часов общения с мальчиком он порядком привязался к нему. Очевидно, сказывались месяцы жизни в тараканьих джунглях, где человек человеку был если и не волк, то уж никак не брат. Как же назначить эту встречу, чтобы парень не волновался и не рыпался… Не имея календаря и часов, сделать это было непросто.
      Наконец его осенило:
      – Земля ведь сейчас возрастает, да?
      – Убывает. Она буквой «дэ», жначит, убывает.
      – Ты путаешь. Какая  буква «дэ»? Если палочку приделать слева, будет буква «эр», и она означает, что Земля «растет». А буква «эс» означает, что Земля «стареет», то есть убывает.
      – Нет. «Дэ» жначит «долго». Очень долго надо ждать, когда будет «о», полная  Жемля. Щейчаш от нее ошталащь половина,  а когда наштупит день, ничего не оштанетщя, и только когда шолнце вштанет вышоко, опять будет половина, но буквой «эш», а не «дэ», потому что теперь «шкоро» она опять будет полная.
      – Вон как все у тебя сложно….
      Титус едва успевал следовать мыслью за шепелявым Самсоном. Для своего возраста –  хотя, черт его знает, какого он на самом деле возраста? –  мальчик неплохо знал лунную астрономию. Итак, они находятся в южном полушарии Луны. Благодаря этому правило определения фазы оказалось инвертированным: буква «С» означала рост, а «Р» –  старение Земли. Земной усеченный диск они видели очень низко над горизонтом. Значит, город построен в лунной Антарктиде, недалеко от южного полюса. Как, оказывается, много можно узнать из одного разговора с лунным ребенком!
      –  Что тебе шложно?. –  удивился мальчик. –  Это очень прошто.
      –  Да. Я тебя понял. Значит, договоримся так: когда Жемля (тьфу ты!) –  Земля опять станет половинкой, но только в виде буквы «эс», а не «дэ», приходи сюда, к лифту. Я нарисую маленький крестик справа от кнопки вызова лифта, у самого пола. Он будет означать, что я пришел и жду тебя внизу… Договорились?
      – Так плохо. Так мне будет очень долго ждать. Приходить в коридор и шмотреть крештик. Кто-то меня увидит. Ждесь бывают люди.
      – Да, люди нам точно ни к чему, это ты молодец.
      – Пойдем, я покажу, где штавить крештик.
      Они покинули кабину, в которой происходил этот, может быть, один из самых долгих на свете разговоров в лифте, и Самсон подвел Титуса к противоположной стене коридора.
      – Это верхний лифт, –  сказал он и открыл дверь второго лифта. –  Наришуй крештик  на полу в нем очень быштро и уходи обратно на нижнем лифте. Крештик приедет ко мне, и я ужнаю, что ты пришел.
      – Да-да, –  поспешил согласиться Титус. –  Так и поступим. Дай-ка я сам попробую вызвать твой лифт….
      Получилось с первого раза. Из любопытства Титус сделал шаг в кабину...
      – Нельжя! –  закричал Самсон. –  Тебе нельжя наверх! Там шлишком легко!
      – Еще легче, чем здесь? –  удивился Титус. –  Разве так бывает?
      – Бывает, –  сказал Самсон и потянул его к первому лифту.
      – Главное, не перепутать эти лифты, и все будет в порядке, –  пошутил Титус.
      Сказав это, он покраснел, как рак. Ему было стыдно перед мальчиком. Конечно, он не собирался рисовать никаких крестиков. Дружба с лунным ребенком не входила в его планы, ведь он мог отвечать только за себя. К тому же она была бы сопряжена со смертельной опасностью: теперь Титус был совершенно уверен в том, что мальчик живет в легальном мире. Тараканы, а тем более их дети, если таковые вообще могли появиться на свет, и не подозревали о том, что они находятся на Луне. Тараканья колония пополнялась за счет побегов свежереанимированных, находившихся в состоянии паники землян. Страшная новость о том, что отныне им придется жить Луне, просто не успевала достичь их ушей. А если б и достигла –  они бы ей не поверили…
      И, поборов стыд, Титус протянул свою «честную» руку мальчику:
      – Ну, прощай, Самсон, не поминай лихом. Скоро увидимся.
      – Увидимща! А ты научишь меня шкакать на пружинах?
      – Посмотрим, посмотрим… Можно попробовать…
      – А ты любишь джемовую пашту? Я принешу тебе джемовую пашту.
      – Люблю, люблю… Ну, я поехал, Самсон. Никому не говори обо мне!
      – Что я –  дурак что ли! –  проворчал Самсон и нырнул в свой лифт.
      
      Через минуту Титус был в длинном коридоре, ведущем вниз. Там он надел «скороходы» и через пять минут достиг дугового коридора. До его убежища оставалось часа два дороги, но он так устал, что решил заночевать прямо тут, на лестнице. По сравнению со всеми совершенными им сегодня нарушениями правил безопасности это последнее было самым невинным.
      
      * * *
      
      Титус проснулся в самом радужном настроении. Обувшись в «скороходы», он вскочил на ноги и вышел в дуговой коридор. Должно быть, он проспал часов восемь, так как чувствовал себя бодрым и полным сил. Кружилась голова –  но не от голода, а от мысли о необозримом море возможностей, открывшихся перед ним благодаря встрече с лунным ребенком. Красная перчатка! Она способна привести его куда угодно, она сделает все стены прозрачными для него, отныне его жизнь потечет по новому, быть может крутому и опасному,  но восхитительно прекрасному руслу!
      Однако требовалось немедленно убедиться, что вчерашний день не приснился ему.
      Он наклонился у стены коридора и поводил рукой в перчатке над полом. Тихий звон, морзянка, легкое нажатие –  и люк, открывавший спуск в длинный коридор, пополз в сторону и замер. Еще одно нажатие невидимой кнопки –  и люк бесшумно закрылся. Пора было возвращаться домой, но Титус не смог отказать себе в удовольствии поискать напоследок еще какой-нибудь потайной проход. Вполне вероятно, что верхняя площадка лестницы вовсе не была тупиком, а скрывала дверь, за которой мог находиться другой выход в тот  же самый коридор с лифтом. Он поднялся туда и стал медленными широкими полукружьями, как если бы занимался отмыванием лестничных стен, водить по ним рукой. Но стены молчали, и Титус оставил попытки.
      Спускаясь на собственном заду по лестнице, он нечаянно проскочил свою площадку на целый пролет, резко затормозил на повороте и упал на бок, чуть не стукнувшись головой о ступеньку. Раздался знакомый звон. Не вставая и не меняя позы, Титус прислушался… Звенело у его правой руки, упиравшейся в стену площадки. Вслепую, уже ставшим привычным движением он нашарил кнопку у самого пола, нажал ее и только после этого поднял голову посмотреть, какую дверь открыла ему путеводная нить, вплетенная в ткань перчатки.
      Он увидел узкий светлый проход и, не раздумывая, нырнул в неизвестность.
      Дверь закрылась за его спиной. Титус в изумлении осмотрелся. Трудно было представить себе более странное место, нежели то, в котором он очутился. Это была искусственная оранжерея или, может быть, модель земного парка, довольно хорошо имитировавшая растительность средней полосы планеты. Титус вспомнил названия трех деревьев, «растущих» у самого края оранжереи: береза, клен и дуб. Деревья были карликовой породы –  ростом не выше его плеча. Ярко-зеленая «листва» лоснилась и блестела, как после дождя под косыми лучами солнца. У подножия стволов курчавилась такая же лоснистая «травка», а под ногами у Титуса лежала желтенькая, видимо желавшая казаться песчаной тропинка, словно приглашая его следовать дальше.            
      «Ну нет, –  сказал себе Титус. –  Пожалуй, хватит приключений. Я не захватил корзинки для сбора грибов».
      И он покинул парк, сорвав на память кружевной листок с игрушечного дуба.
      
      «Теперь понятно, –  размышлял Титус на обратной дороге, –  зачем мой Самсон таскается сюда, на этот слишком тяжелый для него уровень. Этот пластмассовый лилипутский лес очаровал мальчика. Может быть, его насадили именно для таких детей. Но почему так низко? Бедняги, они никогда не видели настоящих деревьев…»
      (Он все чаще забывал о том, что и сам никогда –  ведь не считать же его прошлую жизнь принадлежащей ему? –  не видел ничего «настоящего».)
      «…И мальчишка действительно наткнулся на меня благодаря перчатке. Она, наверное, упала у прохода напротив люка, и он «услышал» ее, возвращаясь со своей прогулки, и подобрал, вот как я –  этот несчастный листок. Но я спугнул его, и он бросил перчатку у люка, а сам скрылся через него. Дальше в дело вступило детское любопытство, и Самсон превратился в шпиона. Все дети одинаковы. Похоже, мне следует забыть дорогу в дуговой коридор. Малыш не утерпит и вернется когда-нибудь в свой лес. Что ж, прощай Самсон! И не держи обиды на меня. Нам обоим теперь будет что вспомнить…»

      Г л а в а  т р е т ь я
      
      К Ш И С Ь
      
      Примерно через две недели после похорон Кшися я получил от него письмо. Как странно выговорить "получил от него" –  как будто он был еще жив, как будто, обманув похоронную команду и меня в том числе, он положил вместо себя в гроб куклу, а сам удалился в неизвестные мне края, откуда почта идет так медленно, что для переписки лучше пользоваться оказией.
      Я обнаружил письмо утром в мастерской, где работал в последнюю неделю над могильной плитой Кшися. Она была уже почти готова: надпись "Кристофер Робински" должна была быть закончена к вечеру, а даты рождения и смерти мне еще не спустили, так как их обычно утрясали месяц и дольше. Подойдя к плите, я удивился: она стояла вертикально, а не лежала  плашмя, как это обычно бывает во время работы. Мастерскую я никогда не запирал, так как материал могли подвезти в любое время и мне неохота было бегать с ключом на другой конец кладбища при каком-нибудь внеурочном подвозе.
      Не успев задуматься над странностью этого факта, я машинально наклонил плиту, чтобы положить ее, и увидел небольшой, обернутый в серую пленку пакет. Меня словно молнией ударило. Быстро  вернув плиту в вертикальное положение, я выскочил из мастерской, сбегал за ключом, вернулся, запер дверь, повесил табличку: «Я дома» и ушел в свою сторожку,  где просидел до ночи, лишь изредка вылезая наружу для того, чтобы, подойдя к мастерской и заглянув в ее окно, убедиться, что мне это не приснилось и плита по-прежнему ждет меня, вытянувшись по стойке «смирно».
      Ночью я забрал пакет, но распечатать его решился только на другую ночь, а весь день перед тем провел  за работой в мастерской, вырезая узорчатую рамку вокруг имени своего умершего друга. Рамка вышла такой изысканной и пышной, что потом мне пришлось ее переделывать, убирая лишние детали.
      Я был совершенно уверен в стерильности стен, потолков и углов своей сторожки, ибо осматривал и простукивал их  чуть не каждый день в первый месяц своего проживания тут, да и позже не пренебрегал ежемесячными  "профилактическими" осмотрами, последний из которых провел в день смерти Кшися, в ожидании его прихода. И тем не менее я распаковывал пакет под одеялом, накрывшись с головой и светя себе карманным фонариком, как в детстве (это было одно из немногих моих отчетливых воспоминаний), когда потихоньку от родителей, видимо запрещавших мне ночное чтение, глотал какого-нибудь «Винни Пуха и всех-всех-всех».
      В пакете я обнаружил еще один пакет, обернутый в такую же пленку, а сверху –  несколько сложенных вдвое и исписанных с обеих сторон листков в четверть обычного формата. Я разогнул тонкую пачку и пробежал глазами первую страничку. Да, это был почерк Кристофера Робински –  невозможный, бисерный, с потерянными точками «i» и перекладинами «t» почерк, от которого плакали все секретарши Отдела захоронений, вынужденные пользоваться лупой при перебеливании его служебных записок.
      Но я прочел и дважды перечел эти несколько листков всего за час, без лупы, при слабом свете фонарика, с ходу угадывая слова по их окончаниям и безошибочно подставляя пропущенные предлоги. Кшись точно ожил на этот час –  я явственно слышал его голос, а над загибающимися вниз строчками всплывало его хитроватое, скуластое, славянское лицо.
      Вот текст этого посмертного послания.
         
      «Дорогой друг!
      Ты получишь мое письмо, когда меня уже не будет.
      Уходя, я позаботился о том, чтобы шансов на мою новую жизнь у них не осталось. С меня хватит и пяти. Не усердствуй над моей могильной плитой, лучше сыграй в память обо мне партию на бильярде. Но шутки в сторону. 
      Я не все сказал тебе той ночью, но не  будь на меня в обиде: это не потому, что я не доверяю тебе, а потому, что ты бы мне просто не поверил. Ты можешь не поверить мне и сейчас, но у мертвых больше прав, и я все же рассчитываю на твое понимание.
      Расставшись с тобой, я отправился в законсервированную часть города и проник на одну из старых смотровых площадок, не оборудованных телевизионными системами обзора. Ты, наверное, и не знаешь о их существовании. Доступ к ним закрыт для посетителей в течение последних двух десятков лет, но мне известен проход к ним благодаря одному знакомству, о котором я должен тебе рассказать.
      В первый год после легализации я работал санитаром в реабилитационном центре. С тех пор прошло пятнадцать лет, а я помню то время так ярко,  как будто оно окончилось лишь вчера. Таково свойство юности. Моя юность прошла в беготне между моргом и термокамерами, и все-таки это было прекрасное время.
      В мои обязанности, помимо прочего,  входила доставка в реанимационные палаты всяких аптечных материалов. Аптекой заведовал один старик, имени которого я не назову, да оно и не имеет значения. Для удобства дальше я буду называть его «аптекарем». Этот аптекарь был настоящим, натуральным землянином, каких тебе вряд ли доводилось видеть на твоем веку, ведь относительно лунной действительности ты гораздо моложе меня. На вид ему было не меньше семидесяти биологических лет, но выглядел он прекрасно: седая «шкиперская»  бородка, румяное гладкое лицо, спортивная фигура. Он был из числа последних астролетчиков и застрял на Луне потому, что его корабль потерпел аварию на окололунной орбите, в результате чего была совершена нештатная посадка экипажа на транспортном модуле, тоже аварийная, потому что из всего экипажа, по его словам, выжил он один.
      Ты спросишь, почему аптекарь был со мной так откровенен?   
      Думаю, я просто понравился ему, а возможно, сыграла роль наша с ним национальная принадлежность. Как и я, он был поляком. Между прочим, я только благодаря ему и узнал, что по крови я –  поляк. Зашел как-то к нему за очередной партией лекарств и услышал, как он тихо бормочет: «Matka boska, Matka boska». А я без всякого перевода понимаю, что это значит, и вместо «Здравствуйте» вдруг совершенно инстинктивно обращаюсь к нему с польским приветствием: «dzien dobry». Так мы и познакомились, хотя по-польски больше не говорили, ведь в реабилитационном блоке слежка ведется с плотностью десять букашек на метр.
      Я многое узнал от него, чего не узнаешь от туторов и училок с курсов адаптации. Вопросов-то в начале жизни у любознательного человека возникает миллион, если помнишь, но ты быстро привыкаешь держать язык за зубами, когда становится ясно, что каждый лишний вопрос влечет за собой малоприятные последствия в виде такого, например, трудоустройства, каким было мое на первых порах.
      Но конечно, он беседовал со мной очень осторожно и далеко не на все мои вопросы отвечал, в трудных случаях поднимая глаза к потолку и разводя руками. Что там над нами, на потолке, я, разумеется, понимал без вопросов и быстро затыкался. Кстати, беседы наши никогда не длились дольше минуты. Так, схватишь в охапку пакет с ампулами и из-за пакета бросишь ему какую-нибудь реплику, она же вопрос. А ответ получишь уже при следующем визите. В секьюрити описались бы –  разбираться в этой чехарде…
      Вот от него я и узнал о том, что в закрытой части города сохранились древние смотровые площадки, с которых можно увидеть могилку отца-основателя непосредственно глазками. Он объяснил мне, как можно пробраться в закрытое крыло, и я из мальчишеского любопытства  не раз ходил туда любоваться «натуральной» Луной, пока она мне вконец не осточертела. Я ведь далеко не романтик, а юность, увы, кончается быстро…
      Ты уже догадался, что я увидел оттуда в утро после новогодней ночи?
      Я не увидел там  н и ч е г о.
      Саркофага с отцом-основателем не было на месте. Осталась голая скала. Я с трудом разглядел ее в слабом звездном свете. Ты помнишь –  это было время лунной ночи. Ночью саркофаг искусственно подсвечивается. То есть подсвечивался. Но знакомый тебе и всем пейзаж был теперь совершенно девственным. Как будто здесь никогда никого не бывало.
      Факт, удостоверенный мною, является неоспоримым. Верь мне.
      Я мог бы сказать тебе о нем, как о возможном, при нашей последней встрече. Но ты бы или не поверил мне, сочтя меня безумцем, или стал бы немедленно доискиваться причин. У тебя ведь блестящий аналитический ум, не то что у меня. Вот почему я промолчал тогда и впутываю тебя в это страшное дело только теперь.
      Прости меня, что делаю это без твоего позволения. Но ты вправе выйти из игры в любой момент. Я разрешаю тебе не читать дальше, уничтожить мое письмо, не раскрывать приложенный пакет, а спрятать его в надежном месте и хранить до тех пор, пока в тебе не накопится мужество или пока ты не дойдешь до последней черты, как это произошло со мной. Тогда ты передашь пакет другому человеку. Это мое предсмертное желание. 
      Но я верю, что ты дочитаешь письмо». 
      
      * * *
      
      Я выключил фонарик и несколько минут лежал в темноте, не выпуская из рук письма. Как мало знал я этого человека! Я всегда смотрел на него только как на товарища по нехитрым развлечениям. Партия в бильярд, парочка коктейлей в баре, пересыпанный шуточками разговор в перерыве между совещаниями –  это было все, чего мог я ожидать от Кшися при его пересекшейся с моей на несколько коротких лет жизни. Когда и как этот легкомысленный, но успешный карьерист смог разглядеть во мне пресловутый «аналитический» ум? Такая проницательность, говоря без ложной скромности, делала честь его, практическому, уму.
      Я включил фонарик и продолжил чтение.
      
      «Ты все еще со мной. Спасибо.
      Распечатав пакет, ты обнаружишь в нем алюминиевый короб. Короб содержит носитель, информацию с которого ты не сможешь прочесть, пока не получишь доступ к компьютеру старой системы. Это компьютеры серии 2х300CE, они могли сохраниться в библиотеках и в домах престарелых. Один такой я видел двенадцать лет тому назад, когда получил посылку с носителем. Получил я ее точно таким же образом, как передаю сейчас тебе –  с позволением отказаться от прочтения и передать носитель другому человеку. Двенадцать лет назад этот компьютер еще стоял в аптечной кладовой реабилитационного центра. Ты догадываешься, кому он принадлежал. Двенадцать лет спустя его там, разумеется, уже нет, как нет и самой аптеки.
      Теперь отложи письмо, распечатай пакет и прочти надпись на коробе…»
      
      Я распечатал пакет. Круглая алюминиевая коробочка диаметром в палец легла мне на ладонь. Я поднес ее к глазам и прочитал:
      «Когда могила Рока исчезнет с лица Луны».
      «Что же дальше, Кшись? Говори, что я должен делать», –  прошептал я и вернулся к письму.
      
      «…Вот так же я получил это двенадцать лет назад. Я тогда только-только начал подниматься по служебной лестнице. Я уже дополз до должности начальника похоронной команды, то есть был на три ступеньки выше той, на которой ты находишься сейчас. Так что ты способен оценить степень охватившего меня при получении этого подарка страха. Он, как ты понимаешь, был втрое сильнее того, который ты испытал сейчас. Да?
      Не бойся. Она действительно исчезла, она исчезла наконец, эта проклятая могила, ты должен верить мне –  ведь я двенадцать лет, не пропуская ни одной долбаной церемонии, наблюдал за ней со всех доступных смотровых площадок.
      Наказ прочитать информацию с носителя тогда, когда могила отца-основателя исчезнет «с лица Луны», и успеть передать его другому перед смертью, если я не доживу до этого момента, содержался в письме моего аптекаря. Это было его завещанием мне. Я не знаю и никогда не пытался узнать, умер ли он своей смертью, помогли ли ему умереть или он сам ушел из жизни. Да нет же, это был очень сильный, единожды рожденный мужчина, настоящий натурал, и он не мог поступить так, как вскоре поступлю я, доживший, но не успевший.  Иногда мне снится –  снилось, потому что я уже больше никогда не засну земным сном, –  что он снова здесь, в одном со мной мире. Реанимированный, легализованный и потерявший память, он доживает свои дни в богадельне и смотрит по телевизору стариковские шоу с надувными женскими бюстами и летающими собачками. Но это всего лишь смешной и грустный сон. Ты знаешь, что мы не воскрешаем землян старше пятидесяти лет. Это возможно только в результате ошибки или…»   
      
      Я держал в руках последний листок. Фраза: «Это возможно только в результате ошибки или…» обрывалась коротким белым полем. Что-то помешало Кшисю закончить ее. Скоро я дочитаю письмо, и он навсегда покинет меня и мир, в котором я обитаю. Бедный друг мой! Почему ты не рассказал мне всего тогда, в новогоднюю ночь! Ведь я бы поверил тебе, клянусь, я бы не усомнился ни в чем! И мы бы вдвоем пошли по этой дороге!
      Я перевернул листок:
      
      «…Человек, который доставит тебе посылку спустя две недели после моей смерти, вполне надежен. Он не знает того, что знаешь теперь ты, и не знает, что находится в полученном тобой пакете. Если ты решишь продолжать, если ты способен к этому,  он сослужит тебе хорошую службу. Смело бери его в помощники. Вполне возможно (у меня не было времени расспрашивать его, но по обстоятельствам нашего знакомства я могу предполагать это), что он знает много такого, о чем не знаем ни ты, ни я. Позови его, когда сочтешь нужным, подав следующий знак:
      Замажь грязью лживую дату рождения на моей плите. В этом нет никакого риска –  никто, кроме него и тебя, не придет к могиле Кристофера Робински. Получив этот сигнал, ххххххх найдет способ встретиться с тобой.
      А теперь прощай. Скоро наступит «закат». Мне еще очень многое нужно успеть. В любой момент в мою дверь могут постучать.
      Итак, ты должен найти компьютер серии 2х300CE и узнать то, что хотел сообщить нам землянин-аптекарь, не дождавшийся дня, в который исчезла могила Рока.
      Будь осторожен.
      Уничтожь мое письмо.
      И последнее: надеюсь, ты понимаешь, что поступить со своей жизнью так, как поступил со своей я, ты не имеешь права.
      No to czesc !».
      
      Я дважды перечел письмо, постаравшись запомнить текст наизусть, потом порвал листки в мелкие клочья и, завязав в носовой платок, сунул под подушку.  Утром я спущу их с мусором в унитаз. Положив коробку с модулем памяти в карман, я вылез из-под одеяла и подошел к телевизору. Мой верный фонарик угасал на глазах, но его последних силенок хватило на то, чтобы я мог не включая света убедиться в верности одного подозрения, мелькнувшего у меня еще в середине чтения письма. Компьютер серии 2х300CE стоял, точнее –  валялся в пяти шагах от топчана, в углу за тумбочкой с телевизионной панелью. Я наткнулся на этот доставшийся мне от моего предшественника хлам еще год назад, при первой уборке своей «библиотеки», и лишь по лени не удосужился выбросить его на помойку. В прекраснейшем, похожем на состояние эйфории настроении я вернулся в постель. До «последней черты» мне, как видно, было еще очень далеко. Я  н е  п о н и м а л, что внушило Кшисю этот непреодолимый страх,  заставивший его покончить счеты с жизнью. Но при этом –   как разумно и холодно было его письмо, как четко он распланировал события, результаты которых ему не дано было увидеть! 
      В ту ночь я уснул легко, как дитя, за секунду перед засыпанием прокрутив в голове свои собственные планы на завтрашний день. Завтра я закончу работу над плитой и, не дожидаясь утверждения дат рождения и смерти, установлю ее на могиле, замазав пустоту грязью. Было бы неплохо, если бы этот помощник, завербованный для меня Кшисем, разбирался в технике. Возможно, компьютеру потребуются ремонт и настройка. Впрочем, я могу обратиться с этим в мастерскую. У меня еще сохранились кое-какие знакомства.
      Вопрос о причине исчезновения саркофага Адама Рока совершенно не волновал меня в то время.
      
      * * *
      
      Однако посланец Кшися заставлял себя ждать. Уже были утверждены, выбиты и трижды замазаны граничные даты последней лунной жизни моего друга, а я так и оставался один на один с завещанной мне им загадкой. Компьютер, найденный в углу сторожки, оказался вполне исправным –  разве что монитор немного искажал цвета, но в этом не было беды, так как послание аптекаря вряд ли содержало в себе что-либо помимо письменного или устного рассказа. Коробочку с носителем я всегда носил с собой, не расставаясь с ней даже ночью, но так и не смог решиться раскрыть ее, вставить модуль в гнездо и нажать кнопку воспроизведения. Я оправдывался перед собой соображениями безопасности, прекрасно понимая, что эти соображения были продиктованы не чем иным, как трусостью.
      «Да и куда спешить! –  говорил я себе каждый вечер, когда, в очередной раз включив компьютер и вдоволь налюбовавшись анимационной заставкой, очень неплохо передававшей  вращение планеты Земля вокруг собственной оси, выключал его брезгливым касанием пальца. –  Если Адам Рок исчез с места своего вечного упокоения, то он вряд ли вернется туда в ближайшем будущем. Допустим, в него угодил метеорит –  большая редкость в последние пару миллиардов лет, но все же вполне вероятное событие. Допустим, обнародовать эту печальную новость не представляется возможным  Как бы я поступил на месте властей? Я бы, будь у меня хоть куриные мозги…»
      Так, из вечера в вечер, с большой натугой ворочая мозгами гипотетических властей, я перебирал варианты возможных сроков восстановления могилы Адама.
      – надо засыпать образовавшийся кратер…
      – надо отыскать в одном из десятков моргов подходящего дублера…
      – даже несколько таких дублеров....
      – а потом провести десяток дурацких совещаний…
      – найти гримера и костюмера…
      – не забыть о гробовщике…
      – устранить и того, и другого, и третьего…
      – если пострадала скала, восстановить ее в первозданном виде…
      Тут мысль моя обычно буксовала, потому что я хорошо помнил слова из письма Кшися:
      «Осталась голая скала».
      Метеорит, попавший в саркофаг Адама с прицельной точностью и не повредивший при этом скалу, был, пожалуй, не по моим куриным мозгам.      
      
      Так или иначе, но я принял решение дождаться ближайшей церемонии с участием великого покойника (или того, что от него осталось), с тем чтобы окончательно убедиться в фатальности исчезновения «могилы Рока с лица Луны». Освободив этим соломоновым решением уйму вечернего времени, до тех пор пропадавшего втуне в бесплодных размышлениях, я начал по одному обходить все питейные заведения города, пытаясь уловить у барных стоек хоть слабый отголосок слуха о том, что что-то нечисто в нашем королевстве. Возможно, хотя я не признавался себе в этом, во мне еще теплилась надежда –  перекинуть лежавший в нагрудном кармане моей рубашки носитель в карман обладателя ума более блестящего и натуры более героической, чем те, которыми обладал я.   
      
      * * *
      
      Бар номер 112 на десятом уровне пользовался недоброй славой. Прежде мне не доводилось бывать в нем –  моя слишком респектабельная должность не позволяла совершать экскурсии на этот уровень, а в тихие месяцы, прошедшие с момента моего социального падения, я, став философом, попросту избегал любых злачных мест, независимо от их пошиба.
      Я пересек до отказа заполненный зальчик и занял место у стойки, где было еще довольно свободно. «Лунной» водки тут не разливали, и я заказал легкий «дамский» коктейль, с первого глотка вызвавший у меня изжогу. Телевизионная панель была выключена, а на мою просьбу включить ее бармен сокрушенно развел руками –  телевизор у них не работал. Я было решил покинуть заведение (при неработающем вещании почти невозможно завести разговор с незнакомым человеком), но тут кто-то довольно тяжелый, ибо табурет громко скрипнул под ним, уселся рядом со мной.
         
      – Подвинься, приятель! –  услышал я хриплый голос, и бокал с коктейлем качнулся, выплеснув свое отвратительное содержимое мне на брюки.
      Почти благодарный соседу за эту неприятность, я вежливо улыбнулся, готовясь принять извинение.
      – Прошу пардону, –  сказал сосед и вторично поддел мой локоть своим, каковой жест –  даже при полном незнании этикета баров определенного профиля –  мог быть расценен исключительно как проявление кокетства.
      Я кинул взгляд под стойку и увиденное подтвердило мне мои подозрения. На соседе была надета юбка. С вероятностью в семьдесят процентов он являлся женщиной. Хриплый низкий голос отчасти опровергал этот факт, но, подняв глаза выше, я обнаружил хорошо обнаженный и достаточно натуральный бюст, а еще выше –  довольно молодую башнеподобную шею и три симпатичные жировые складки, увенчанные огромной влажной малининой в виде сердечка. Посмотреть еще выше я не посмел, так как был далеко не в той форме, какая приличествует  подобным знакомствам у стойки.
      – Не скучаешь? –  поинтересовалась моя дама. –  Телек не работает…
      – М-м-да, пожалуй, –  ответил я. –  Пойду поищу другую забегаловку.
      – Я могу показать одно уютное местечко. Не пожалеешь.
      – Вы очень любезны, но, право, не стоит беспокоиться.
      – Триста семьдесят, –  прошептала она, приблизив губы к моему уху.
      – Сколько?
      – Триста семьдесят, –  повторила она чуть громче. –  И четыреста одиннадцать.
      Я в ужасе посмотрел на нее. Числа «триста семьдесят» и «четыреста одиннадцать» были датами рождения и смерти Кристофера Робински, выбитыми мною на его могильной плите неделю назад. Совпадение исключалось –  я был в курсе цен на рынке любви. Они выражались четырехзначными числами, на порядок превышая номера лет в лунном исчислении.
      – Идешь? –  сказала женщина и сползла с табурета. –  Я выхожу и иду по коридору направо.  Пристраивайся ко мне в хвост, не ближе десяти шагов, но и не отставай.
      И она поплыла сквозь толчею зала к выходу, покачивая бедрами, похожая на тяжело груженую баржу,  колыхавшуюся на некрупной волне.   
      Расплатившись, я последовал за ней. О Кшись! Так вот с кем провел ты свой последний день!      
      
      * * *
      
      Титус с трудом открыл глаза и уставился в унылую серую стену своего жилища. Просыпаться не хотелось. Кажется, ему снился лес –  настоящий земной северный лес, где шершавые стволы деревьев заросли густым мхом и под каждым деревом прячется съедобный коричневоголовый  гриб. Прошло не меньше месяца со дня встречи с Самсоном, а может и больше –  он не считал дней. Башмаки-скороходы валялись в углу, растопырив пружины и нелепо разбросав шнурки. Титус с отвращением поглядел на них: правый давно требовал ремонта, пружина еле держалась на ненадежном креплении. Вчера половину обратного пути ему пришлось проделать пешком. Тенниски совсем изорвались, а другой обуви у него не было. Сколько неприятных забот наваливается на тебя, стоит проснуться!  Вот и запасы пищи подходят к концу, ведь он давно не выползал на промысел, занятый своими дальними разведками, которые, приходилось признать это, уже не приносили ему радости открытия.
      «Ладно, –  сказал Титус и рывком вскочил на ноги. –  Сегодня последний раз, а там займусь хозяйством и приведу нервы в порядок. Что-то я раскис, как баба!»   
      Он наспех позавтракал последней пачкой галет, по вкусу напоминавших высушенный гриб, а может и мох, и, оставив башмаки валяться в углу, нырнул в воздуховод.
      Через  пять часов он вошел в дуговой коридор, нарушив данное себе обещание не появляться здесь, чтобы нечаянно не столкнуться опять с мальчиком, подарившим ему волшебный ключ. Ему страстно захотелось вновь услышать хрустальный звон, подняться на лифте туда, где так неудобно-легко привыкшему к земной тяжести человеку, и еще разок взглянуть на лунное небо.
      К сожалению, других участков, снабженных магнитными замками, в доступном Титусу крыле практически не было. За месяц лихорадочных блужданий по всем знакомым ему лестницам и коридорам , не исключая ближних, оборудованных фальш-окнами,  он обнаружил всего один такой замок, отпиравший выход в короткий узкий проход. Проход заканчивался обычной, доступной взгляду дверью, не пожелавшей слушаться железного приказа Титуса. Стены и пол тоже глухо молчали –  он обшарил их снизу доверху, но должен был вернуться назад несолоно хлебавши.
      
      ***
      
      Уходящий вверх  коридор оказался втрое длиннее, чем помнилось Титусу, а секунды подъема в лифте –  слишком короткими. Ноги заплетались от усталости, и, добравшись наконец до смотровой площадки, плавно сомкнувшей за его спиной свои двери, он растянулся на полу у невидимой в кромешной тьме стены, давая ногам отдых. Сон навалился на веки всей своей земной, не уменьшавшейся с подъемом над поверхностью тяжестью, и уставший мозг покорился ему.
       Он очнулся от вспышки света и открыл, но тут же снова закрыл глаза. Кто-то, вошедший на смотровую во время его сна, стоя в шаге от него, водил по стенам  и потолку лучом карманного фонарика. Сквозь полуприкрытые веки  Титус увидел ноги в тонких ботинках и синие брючины с хорошо отглаженными стрелками. У него похолодело под ложечкой: вот оно! Засада! Сейчас луч фонарика скользнет влево, нашарит его у стены, и все будет кончено. Господи, спаси меня, если ты есть! –  взмолился Титус, переставая дышать. –  Пусть он подойдет к окну, не заметив меня! Пусть это будет просто сон! Пусть он ступит всего пять шагов вперед –  я успею подползти к двери и смыться! Сделай это, Господи! Я больше никогда не приду сюда! Я больше никогда не скажу ни слова лжи! Я нарисую крестик для Самсона и научу  его управлять прыгалками! Я…»
      Человек направил фонарик вперед и двинулся к панорамному окну. Титус рванулся к двери, забыв о предательском замковом звоне. Морзянка засвистала громче сирены, чужак обернулся, чертыхнулся и в несколько прыжков настиг убегающего от него по коридору юношу. Борьба в партере  продолжалась недолго –  силы были неравны.
      – Да тише, ты, черт! –  прошипел незнакомец в самое ухо Титусу (лежа на лопатках, тот еще пытался сопротивляться, суча ногами по полу). –  Я с тобой ничего не сделаю, дурак!
      – Кто вы? –  шепотом спросил Титус. –  Вы нелегал?
      – Ах, так ты, значит, нелегал!
      – Я –  нет, а вы?
      (Титус тянул время, пытаясь сочинить на скорую руку какую-нибудь легенду, объяснявшую его появление на смотровой площадке. Может, сказать этому неизвестно кому, что он искал брата? Нет, чушь, полная чушь!)
      –  Можешь считать меня нелегалом, если тебе от этого легче, –  сказал мужчина и ослабил хватку. –  Не дергайся. Я тебя не отпущу, пока ты не скажешь мне, зачем ты сторожил на смотровой. Ты что, следил за мной?               
      – Нет! Я вас впервые вижу!
      – Что ты делал на смотровой площадке, говори.
      – Что все делают! Смотрел! То есть хотел посмотреть, но не успел.
      – Ты с какого уровня?
      Титус молчал, не в силах дописать едва начатую легенду.
      Незнакомец привстал, отстранился и бросил оценивающий взгляд на облачение Титуса. Оно не поддавалось описанию –  чего стоили одни тенниски, превратившиеся в слегка прихваченные веревками лохмотья.
      – Понятно, –  резюмировал мужчина, одетый в безупречный синий костюм. –  То есть непонятно, но это твое право –  не отвечать на вопросы. Хочешь, отвечай, не хочешь –  молчи. Хочешь –  беги. А если все же готов поговорить, то нам лучше податься обратно на смотровую. Тут в коридоре существует некая доля вероятности встречи  более неприятной, нежели наша с тобой. Пойдем, посмотрим вместе.
      С этими словами он отпустил Титуса и медленно, не оглядываясь, зашагал к закрытой двери смотровой.
      Титус рванулся назад, потом вперед, опять назад… и все-таки пошел за незнакомцем. Так велик был груз одиночества, навалившийся на  него после встречи с Самсоном, что желание поговорить хоть с одним с человеком пересилило страх. Впрочем, он уже почти не боялся. Этот щегольски одетый и, по всему, совершенно легальный мужик был каким-то не совсем нормальным. Он ничем не походил на тех, кого довелось узнать Титусу за несколько месяцев, прошедших до его побега.
      
      * * *
      
      Они подошли к окну и «включили» лунную панораму. Все было таким же, как месяц назад, –  половинка земного диска на ущербе, пепельная, усыпанная валунами пустыня и еле различимая гряда скал слева.
      – Нравится? –  спросил незнакомец. Он стоял в отдалении, у правого края окна, и неотрывно всматривался в пейзаж. –  Ты тут впервые?
      – Нет, я был месяц назад.
      – Что-нибудь изменилось, как тебе кажется?
      – Ничего не изменилось. –  (Титус удивился вопросу.) –  А разве что-то может измениться?
      – Да нет, конечно. Я пошутил. Жаль, что сейчас ночь.
      – Жаль, –  подтвердил Титус, и, спохватившись, спросил:
      – А если кто-то сюда войдет? Что говорить?
      – Что говорить… –  (Незнакомец пощелкал языком.) –  Говори то, чего не хочешь сказать мне. Или молчи. Я объясню, что ты глухонемой. Знаешь язык жестов?
      – Я лучше пойду, –  пробормотал Титус. –  А то опоздаю…
      – Опоздаешь? Ну-ну… Только, понимаешь, тебе никак не выйти отсюда сейчас. Ай, попалась птичка, стой, не уйдешь из сети.
      («Он точно ненормальный, –  подумал Титус. –  Придурок какой-то. Ну и везет же мне на уродов!»)
      – Почему это не выйти?
      – Потому что панорамная кнопка блокирует замок на двери. Пока мы не закроем окно, дверь не откроется. Пани пану не давала, пока глазки закрывала. Поди убедись сам, если не веришь.
      Титус не замедлил проделать это: подбежал к двери и попытался отпереть ее.  Замок не слушался –  придурок не лгал… Значит, хочешь не хочешь, придется поддерживать разговор, пока его собеседнику не надоест осматривать пейзаж. Хотя «осмотром» это никак не назовешь: он глядит в одну точку, куда-то вниз,  уже целых пять минут, и, похоже, совсем забыл о стоящем рядом Титусе…
      – Что вы там видите? –  утомленный молчанием незнакомца еще больше, чем прежде –  его болтливостью, спросил Титус. –  Там же темно совсем, и ничего нет.
      – Ничего нет… –  тупо повторил за ним чудак. –  Ничего-го-го-шеньки.
      –  Так пошли?
      – Погоди… Иди-ка, посмотри вон туда! –  незнакомец с силой прижал Титуса к себе и пальцем показал, куда смотреть. –  Что видишь?
      – Ничего, –  с раздражением ответил Титус, высвобождаясь из неприятных  объятий. –  Там слишком темно.
      – Да будет так! –  провозгласил  незнакомец и строго посмотрел на него. –  Что и требовалось доказать. Ну-ка, дети, а что мы видели там месяц назад?
      – Ничего.
      – Неправильный ответ! Мы видели…
      – Ничего я не видел. Я туда просто не смотрел.
      – А зачем же ты тогда приходил?
       –  Посмотреть на Луну. Слушайте, я вас лучше у дверей подожду. Мне, в общем, давно пора…
      – Нет, парень, я что-то недопонимаю. Я тебя спрашиваю, видел ли ты могилу Рока, а ты мне про Луну!
      – Какого Рока?
      – Адама. Сюда приходят смотреть на могилу Адама.
      Титус уж и не знал, что отвечать. Беднягу совсем зашкалило. Надо было как-то отвлечь его от окна, но –   чем?..
      –  Ах, Адама… Это тот, что без ребра? Под Голгофой?
      – О Господи, –  сказал несчастный и громко захохотал. –  Да ты с Луны свалился!
      «Припадок… –  понял Титус. –  Надо потихоньку закрыть окно и –  деру. Пусть его свои забирают».
      – Как тебя зовут? –  перестав смеяться, тихо и как-то очень грустно спросил незнакомец.
      – Титус, –  автоматически ответил Титус.
      – Я так и думал. Номер 350539? Каминный беглец?
      – Да, –  не понимая того, что происходит с ним, прошептал беглец и отступил на шаг назад.
      – Не бойся. Я не стукач. Рад, что ты выжил. А я…
      
      Звездный свет мягко стекал с лунного небосвода . Похожая на забытый ломоть голубого сыра Земля плесневела над самым горизонтом. За десятисантиметровой прозрачной броней древней смотровой площадки царила полярная ночь. Человек в синем костюме протянул руку оборванцу в красных, как у палача, перчатках и улыбнулся хорошей, разумной улыбкой:
      –  Зови меня Алексом. Будем знакомы.
      Титус снял перчатку и недоуменно пожал протянутую руку. 
      
      ***
         
      – Слушай, друг… –  задумчиво произнес тот, кто назвал себя Алексом. –  Объясни мне одну вещь… Если ты за целый год не сподобился узнать, кто такой  Адам Рок, то как же ты научился проникать сюда, в это законсервированное крыло? Кто дал тебе ключ?
      – Один человек, –  осторожно ответил Титус.
      – Так вас тут целая банда?
      – Просто случайное знакомство.
      – Ну-ну. А все-таки, номер 350539, на что ты рассчитываешь? Разве ты не понимаешь, что обречен? С одним случайным знакомством еще может повезти, с двумя –  пронести, а третье, случайное или неслучайное, возьмет и окажется последним.
      – Зато я свободен. И я ни за что бы не попался, если бы не заснул…
      – Если бы с л у ч а й н о  не заснул в случайном месте и я случайно не наступил бы на тебя.
      Они сидели на полу смотровой площадки, повернувшись спиной к лунной панораме, как два уставших матроса в трюме корабля, плывущего неизвестно куда. Тысяча вопросов вертелась у Титуса на языке, но он пока не решился задать ни одного.
      – Чем ты питаешься?
      – Чем бог пошлет.
      – Ты не очень-то разговорчив. Уважаю, так и надо. Надеюсь, ты понимаешь, что рассчитывать тебе не на кого?
      – Не хуже вас.
      – И каково же будущее? Есть ли идеи? Не бойся, ответь хоть в шутку, я не краду чужих идей.
      – Вообще-то в самом начале я думал, что смогу пробраться на корабль, спрятаться в трюме и улететь на Землю.
      – Ясно. Теперь, значит, раздумал…
      – Вообще-то я и теперь иногда думаю об этом.
      – Тогда мои слова тебя очень расстроят. Космические корабли не улетают отсюда на Землю и не прилетают сюда с Земли уже несколько десятилетий.
      – Но как же? А продукты? А люди?
      –  Насколько мне известно, запасов продовольствия в городе еще достаточно много. А люди…. Их запасов даже больше чем достаточно. Это-то ты должен понимать. Мы ведь оба с тобой из запасников –  номер показать?
      Он закатал рукав и показал выпуклый бесцветный номер, вживленный под кожу предплечья у локтя.
      – А у меня нет такого номера, –  сказал Титус. –  Почему?
      – Потому что… Господи, как много надо тебе объяснять!
      – Ну пожалуйста, я больше ничего не спрошу!
      – Спросишь, но не меня… Хорошо, отвечаю про номер: ты сбежал до своей первой легализации, и тебя просто не успели заштамповать, вот и все.
      – А как я… как мое и ваше тела попали на Луну? Больше уже точно ничего не спрошу!
      –  Давным-давно… когда деревья были большими… Лет двести-триста тому назад корабли сновали между Землей и Луной, как челноки ткацких станков. Людей привозили сюда тысячами, и живых, и мертвых. Корабли частенько терпели аварию, живые погибали, их свозили в морг…
      – А сейчас?
      – Лавочку прикрыли. Мертвых, может, и привозят, но крайне редко и больше для блезиру… А может, уже и не привозят, а только делают вид.
      – Но зачем? И если привозят –  то как? Вы же сказали, что корабли больше не прилетают!
      – Их, видимо, просто спускают с орбиты в автономном модуле.
      – Как спускают?
      – Слушай, я не могу прочитать тебе курс человеческой истории за три последних века плюс курс по астронавтике, сидя на полу в смотровой, за оставшуюся нам минуту. Пора уходить.
      – Уже? Не уходите! Еще немного!
      Титуса охватила паника. Он не хотел, он не мог остаться один!  Вскочив на ноги, он загородил своим телом оконный пульт:
      – Поговорим еще немного, пожалуйста! А если вам нужна помощь, я помогу! Я знаю всякие ходы! Я правда могу пригодиться!
      – Я должен идти, парень. Ни я тебе, ни ты мне –  мы ничем друг другу не поможем. Ты как-нибудь справишься сам. Ищи свой корабль –  может, он и стоит где-нибудь на свалке. Нашел же ты эту площадку, о существование которой большинство людей даже не подозревает. Давай, нажимай на кнопку своей рукавицей. Засиделись.
      Окно затмилось непроницаемой пеленой. Смотровая погрузилась во мрак.
      – Почему вы не зажигаете фонарик? –  спросил Титус. В голосе его дрожали слезы.
      – Не хочу тебя засвечивать. Ты же тут не в последний раз. Свет фонарика может быть виден снаружи, с других смотровых.
      – А вы? Вы же сами вошли сюда с зажженным фонариком!
      – А я… Знаешь, пропустим этот вопрос. Скажем так: замнем.
      Но Титус уже забыл о своем вопросе, ибо они поравнялись с тем местом стены коридора, где прятался лифт, увозивший наверх.
      – Последний вопрос, можно?
      – Валяй.
      – Куда ведет верхний лифт?
      – Какой лифт? Не понимаю тебя… Я никогда не пользуюсь лифтами. Сюда спокойно можно добраться на своих двоих. Техника –  вещь ненадежная.
      Титус подвел его к противоположной стене коридора и вызвал лифт Самсона. Бесшумно раскрылись двери. Он ступил в кабину одной ногой и оглянулся на спутника. Тот с удивлением наблюдал за ним.
      – Ты действительно знаешь больше моего. Впервые вижу этот лифт. Наверное, грузовой –  на полу мусор.
      Титус посмотрел вниз: пол лифта был завален какими-то желтыми тюбиками. Он нагнулся и поднял один. «Лимонный джем», –  значилось на тюбике.  В носу опять защипало. Все, что происходило с ним, было по-настоящему справедливо. Самсон так и не дождался своего крестика, и он тоже никогда больше не увидит этого Алекса.   
      – Это джемовая паста, –  сказал Титус. –  Хотите попробовать?
      
      * * *
      
      Как ни уговаривал отстать, как ни отгонял от себя Титуса его спутник, тот из последних сил следовал за ним по незнакомому ему пути, неумолимо приближавшему минуту расставания. Под конец они шли молча –  у Титуса пропало желание задавать вопросы, на которые он неизменно получал единственный короткий ответ: «Спросишь потом, не у меня». В усталости и прострации Титус не сразу заметил, что они все-таки не миновали широкого коридора, но свернули из него налево гораздо раньше, чем это было нужно для того, чтобы попасть к его люку.
      – Мне не сюда нужно, –  прошептал Титус, покачнулся и присел на ступеньку незнакомой лестницы –  До свидания, Алекс. Очень приятно было познако…
      Тут ему изменило мужество и он горько, навзрыд заплакал, уткнув голову в колени. 
      – Спокойно, номер 350539! –  сказал, выдержав паузу, мужчина в синем костюме и сильно встряхнул юношу за плечи. –  Слушай мою команду!
      Титус посмотрел на него с выражением собаки, только что понявшей, что ее собираются взять в дом, у порога которого она выла, не переставая, все пятнадцать дней лунной ночи. Слезы высохли в одно мгновение, а рубашка прилипла к спине.
      – Сейчас ты встанешь и пойдешь за мной, не говоря ни слова, на расстоянии двадцати шагов. Поднимись, я посмотрю на тебя получше…
      Титус встал перед ним по стойке «смирно» и уже готов был отдать честь, но только вдруг забыл, как это делается.
      – Да, видок у тебя тот еще. Надень мой пиджак. Мы вроде одного роста. Молчи, мне некогда с тобой базарить.
       Титус надел синий пиджак и застегнулся на все пуговицы.
      – Спрячь грязный воротник!
      Титус засунул все торчавшие части своей ветхой рубахи под пиджак.
      – Теперь обувь… Какой размер?
      – Кажется, сороковой…
      – Подойдет. Велико –  не мало…
      – А вы как же?
      – Я просил –  без вопросов.
      Титус не понимал, зачем производится это переодевание, но спрашивать не стал бы, даже если бы ему это не запретили. Он обулся в модельные ботинки и немного попрыгал, проверяя, не сваливаются ли они с ноги.
      – Тенниски положи в карман, пригодятся.
      Теперь Титус выглядел как приодевшийся нищий из мюзикла «Моя прекрасная леди», а его партнер походил на принца в изгнании, минуту назад лишившегося права на корону. Он закатал рукава своей белоснежной рубашки, снял свой франтовской, синий в крупный белый горох галстук, повертел его так и сяк, поглядывая то на ноги Титуса, то на его голову, и наконец скомандовал:
      – Пошли!
      
      * * *
      
      Ботинки слегка вихлялись у пяток при быстрой ходьбе, но все равно –  ступать в дорогой изящной обуви по ровному полу чистого коридора было необычайно приятно. Отросшие за год волосы Титуса, завязанные на затылке в «конский хвост», прятались под пиджаком, и спереди юноша выглядел бы совершенно прилично, если бы не измятые, все в масляных пятнах штанины комбинезона, которые шикарный пиджак не прикрывал и наполовину.
      Они шли последним знакомым Титусу коридором –  тем, по стенам которого пузырились мертвые фальш-окна с рыбами. Путь в убежище Титуса занял бы отсюда не меньше двух часов и не оставил бы живой ниточки от пиджака, которым, как ни смешон он казался самому себе, Титус гордился. Полюбовавшись своим отражением в ближайшем аквариуме, он прибавил шагу и стал приближаться к командиру, который давно поджидал его у последней магнитной двери коридора.
       –  Теперь вместе и быстро! –  шепотом сказал тот, кто называл себя Алексом, и, открыв потайной вход, протолкнул Титуса в аппендикс, упиравшийся в обычную, снабженную механическим замком дверь.
      – Вы хотите, чтобы я пошел с вами –  ТУДА?
      – Бунт на корабле? Ты что же, на попятную? Решил остаться в своих тропиках? –  удивился или притворился удивленным покровитель Титуса. –  Ты думаешь, что сможешь обойтись в будущем без нашего мира?
      – Нет, да, но… я так одет… мои штанины… А вы в носках…
      – Значит, мы два сапога пара, и я вот, бери пример, –  совершено спокоен. Послушай. Времени уже нет совсем. Я связался с тобой, если помнишь, под влиянием сентиментальных чувств. Ныне они исчерпаны до дна, увы. Ты будешь делать то, что я говорю, и точка. Насчет внешнего вида не беспокойся  –  сейчас утро после новогодней ночи, в городе и не такое увидишь…
      С этими словами он схватил Титуса за волосы повыше воротника, вытащил и задрал над теменем его спутанный «лошадиный хвост», а потом туго связал его в виде жгута своим галстуком, так что хвост стал похож на вертикально растущий из темечка рог с миниатюрной бабочкой на самом верху. Затем он вытащил из кармана брюк ключ и открыл дверь, ведущую в мир, вход в который был заказан Титусу целый год.
      – Если встретим кого-нибудь –  пароль: «С Новым годом!», да повеселее. Ну-ка, попробуй!
      Там, куда они проникли, было совершенно темно. Титус ухватился за руку вожатого и с трудом выдавил из себя «пароль».
      – …о-о-одом… –  откуда-то издалека откликнулось эхо.
      – Где мы? –  шепотом спросил Титус –  Тут никого нет.
      – На Луне мы, и это моя последняя острота. Вперед, держи меня за руку. Вот ключ. –  (Ключ упал в карман синего пиджака.) –  Я доведу тебя до безопасного места и там оставлю.
      – Но вы придете за мной?
      – Да. Сегодня же. Сколько ты без еды?
      – У меня есть джемовая паста.
      – Сойдет. Итак, мы на месте. Сейчас приглядишься немножко и кое-что начнешь различать. Но лучше не приглядывайся, а поспи. После такого похода ты уснешь быстро, как младенец. Опасность, что на тебя наткнутся, минимальна. За нуждой не отходи, здесь все тик-так с этим, покрытие пористое, много стоков. Как выбраться отсюда к себе в случае опасности, сообразишь. Вот фонарик. Включать только в крайнем случае, при отходе. Если мало ли что, действуй по всем правилам кинотошниловок: притворяйся пьяным, эпилептиком, гомиком, комиком… Никаких членораздельных ответов, попадешь в больницу для нищих, оттуда выберешься как-нибудь, пока будут выяснять. Но этого не должно случиться. Дверь, выводящая в тропики, зеленого цвета. Прощай!
      И, отпустив руку Титуса, он вложил в нее фонарик.
      Шел тринадцатый час наступившего нового года.
      – Алекс! –  шепотом позвал Титус, но никто не ответил ему.
      Становилось очень страшно. Титус вынул из кармана комбинезона пасту Самсона, лег на бок и, впившись в тюбик с жадностью младенца, который знает, что его вот-вот отлучат от материнской груди, стал ожидать прихода обещанного сна.
      
      Г л а в а  ч е т в е р т а я
      
      Б Л А Н Ш
      
      Мелкой рысью, борясь с одышкой, я поспешал по вилявшему вправо-влево коридору за посланницей Кшися, сохраняя дистанцию в десять шагов, как то было велено мне ею в баре.
      Эта женщина, несмотря на свою полноту, была настоящей спортсменкой, возможно даже чемпионкой в спортивной ходьбе. Мой носовой платок промок от пота, который мне приходилось отирать со лба каждую секунду нашего кросса. Год сидячей жизни отрицательно сказался на моем здоровье: сердце прыгало в груди, как теннисный мячик, а правую ногу вот-вот должна была свести предательская судорога.
      – Долго ли еще? –  прохрипел я, осмелившись путем предельного напряжения всех своих скудных сил сократить дистанцию до пяти шагов.
      Она резко остановилась, повернулась и как раз успела принять меня, взвывшего от адской боли наступившей судороги, в свои объятия. 
      – Устал, бедняжка? –  с совершенно материнской интонацией, чуть не заставившей меня разрыдаться от благодарности, спросила эта добрая женщина.
      – Н-н-немного, –  простонал я и, охнув, схватился за ногу. –  Судорога, черт!
      – Уже скоро будем на месте, –  ободрила меня она. –  Держись крепче за мое плечо, как-нибудь дохромаешь. Тут уже можно не перестраховываться, места глухие….
      И мы медленно, обнявшись крепче, чем влюбленные после долгой разлуки, поползли к неизвестной мне цели. Я так устал, что у меня не было сил даже спросить, как зовут  мою фею, а не то что о «месте», куда мы направлялись, и «местах», по которым пролегал наш путь. Обшарпанные стены коридоров, дырявое покрытие полов, поцарапанные двери редких и вряд ли обитаемых жилищ этого уровня (ни одна не открылась во время нашего почти часового марафона –  впрочем, и время было глухо-ночное) говорили о том, что эти места относились к разряду вымирающих, не подлежащих  ремонту и благоустройству районов города.
      – Тебя Алексом зовут, что ли? –  видимо, пытаясь развлечь меня, совсем раскисшего от боли и усталости, беседой, спросила фея.
      – Алексом.
      – А меня –  Бланш.
      – Очень приятно, –  пробормотал я, покосившись на профиль Бланш. Боль потихоньку отпускала, и я мог бы уже двигаться самостоятельно, но, боясь обидеть это доброе и, без сомнения, очень простодушное существо, не отнимал руки от ее сдобного плеча до самого финиша.
      – Ну вот и пришли! –  радостно воскликнула Бланш и, зазвенев ключами, остановилась у низкой и узкой, выкрашенной в розовый цвет двери. –  Моя хата, с самого краю. Ха! Нагни голову, не то долбанешься о притолоку.
      С низким почтительным поклоном перешагнул я порог этого жилища.
      
      * * *
      
      Это была крошечная квартирка с квадратной гостиной в десять, не больше, шагов по диагонали, спальней размером с двуспальную кровать (последняя была видна как на ладони в проем раскрытой двери) и кухонной нишей, вмещавшей лишь плиту и раковину в углу.
      – Тебе налево надо? –  спросила Бланш. –  Это в спальне, обойди кровать и увидишь дверь у изголовья. Ванны нет, только душ. Если желаете, конечно.
      – Спасибо, мне не надо, а…
      Чувствуя себя еще немного неловко, я демонстративно обвел глазами потолок и стены и вопросительно посмотрел на хозяйку.
      – Жучков нет! –  весело ответила она на мой немой вопрос. –  Можешь говорить совершенно свободно. Присаживайся.
      Но я никак не мог заставить себя говорить свободно. Я совершенно не представлял себе,  о  ч е м  могу я говорить с этой странной женщиной в этой нищей  гостиной с единственным креслом напротив телевизора, в которое погрузилось мое тело, повинуясь ее жесту. Да не снится ли мне все это?
      Но, решительным и давно обратившимся в привычку движением прижав к груди модуль памяти, хранящийся в кармане моей рубашки, я вернул себя действительности и задал свой  первый вопрос:
      – Так что же, Бланш, мы с вами, выходит, последние, кто видел Кш… покойного накануне его… кончины?
      – Ну уж этого я не знаю, кто последний, кто предпоследний, кто покойный, кто беспокойный… Ты не тяни, время-то уходит! Я сегодня с вами ни доллара не заработаю. Звать его сюда или отвести к нему? Нога-то твоя –  как?
      – Кого звать? –  оторопело поглядел я на Бланш. –  Как это «не знаешь»? Разве ты не видела Кристофера в последний день его жизни?  Или ты не знаешь о том, что его больше нет? Но откуда же ты узнала….
      –  Никакого твоего Кристофера я не знаю, –  в некотором раздражении перебила меня Бланш. –  И нечего прикидываться, что не понимаешь, о чем речь. Я к твоему мальчишке прикипела сердцем, это да, иначе бы не влезла в вашу историю, но ему же ты нужен, а не я. И ты мне тут не крути.
      Она не на шутку разозлилась, моя Бланш, она даже топнула своей тяжелой ногой в середине речи, и было совершенно понятно, что ответить: «Я не прикидываюсь», –  значило бы подлить масла в огонь.
      – Так это мой маль… о н  тебе сказал… назвал пароль?
      – Кто же еще! И я еще неделю за тобой рыскала по барам, чтобы момент улучить. Устала, как зараза, и заработок к нулям… Так звать или вести, как там тебя, господи, забыла… Алекс!
      – А как о н… –  (Я с трудом подбирал слова, к тому же на меня напала нервная икота…) –   Как он вообще-то поживает, ну то есть я в том смысле –  как чувствует себя? Водички не дадите?
      – Да как сука последняя поживает, так же и чувствует, –  ответила Бланш и принесла мне стакан воды из кухни.
      – Ясно, –  глубокомысленно поддакнул я, прикрыв рот стаканом. –  И соскучился, говоришь, по мне…
      – Еще б не соскучился! Каждый день к тебе на кладбище бегать, сигнала твоего сволочного ждать…
      – С а м  что ли бегал?
      – Ну не мне же бегать! По ночам! Хватит и того, что эту ночь на вас всю потрачу.
      – Что ж это он… –  (Я набрал в рот воды и выдержал полуминутную паузу, пытаясь подобрать слово поуклончивее, без риска вызвать гнев собеседницы, так и сверлящей меня своим негодующим взглядом)… –  мог бы ведь и зайти попросту.
      – Ах ты!...
      Бланш, весь разговор нервно расхаживавшая по гостиной, подскочила ко мне, замахнулась и –  если бы не моя неизвестно откуда взявшаяся реакция, я схлопотал бы хорошую оплеуху, которой, бесспорно, заслуживал всем своим поведением –  в ее и бестолковостью –  в собственных глазах.
      Но я успел перехватить руку Бланш и даже ухитрился, не разбив стакана, рывком усадить ее к себе на колени, от чего кресло медленно качнулось влево, но не упало, а лишь жалобно проскрипело, качнувшись вправо.
      – Не лезь ко мне, дурак! –  взвизгнула Бланш, бабочкой вспархивая с моих колен. –  Нашел время! Хватит издеваться надо мной! «Зайти попросту»! Ты же сам запретил ему приходить к тебе и вообще никаких контактов, пока не подашь сигнал! И встреча только вблизи границы!
      – Я забыл, Бланш, я…. Честное слово, я просто про это забыл! –  умоляюще заверещал я. –  А мы точно вблизи границы, ты уверена? –  постаравшись придать голосу строгость, с немалым трудом выбравшись из кресла и отступив в сторону кухни, то есть как можно дальше от спальни… –  Как-то я не запомнил дороги, видимо да, то есть опасности никакой, Бланш? –  …не давая ей вставить слова, сыпал я вопрос за вопросом, один другого глупее и бездарнее, но, как ни странно, возымевшие результат: Бланш успокоилась и, накинув на плечи шаль, прежде покрывавшую кресло, подошла к входной двери.
      – Так привести его или сам до морга дохромаешь? –  устало спросила она
      Я еще раз прикоснулся через ткань рубашки к завещанию аптекаря, ощупал больную ногу –  она была как каменная –  и, взмахнув пустым стаканом, икнул:
      – При –  ! –  води!   
      – Продукты на полке в кухне, –  сухо сказала Бланш. –   За час обернусь, надеюсь. Можешь приготовить спагетти, если умеешь. Мальчишка, как всегда, придет голодный. Я тебя запру. Да! Алкоголя у меня ни капли, не держу. Даже не пытайся искать…
      Она ушла, и ключ повернулся в замке снаружи, отрезав путь к отступлению. Смертельно хотелось выпить. Стараясь не ступать на больную ногу, я побрел на кухню – готовить спагетти.
      
      * * *
      
      «До мо-о-рга, мо-о-рга, мо-о-о-рга…», –  напевал я себе под нос в такт движениям ложки, которой размешивал булькающее макаронное варево в грязной кастрюле без ручек. Бланш не была хорошей хозяйкой –  в ее кухне, помимо «спагетти», я обнаружил только несколько баночек вкусовых добавок, ни одной из которых не решился воспользоваться, да  две полупустые пачки «овощного» супа. Просто поразительно, как эта женщина при столь скудном питании смогла приобрести свои роскошные формы… Впрочем, от макарон полнеют…
      «Полне-е-ют, о-ох полне-е-ют…», –  продолжил я сочинение своей оперы, но времени на раздумья уже не оставалось, да и спагетти могло пригореть, так что в финале пришлось прибегнуть к плагиату:
      – И мой суро-ок со мно-о-о-ю! –  пропел я в полный голос, выходя из кухни с горячей кастрюлей в руках.
      В следующую секунду я потерял дар речи, а кастрюля, взбрыкнув, низвергла свое кипящее содержимое  к моим ногам. Входная дверь была открыта. На пороге квартиры стоял Титус. На нем был синий выходной пиджак Кшися. Волосы были пострижены в скобку, щеки запали, а глаза, цвета которых я не знал, так как видел их прежде лишь закрытыми, были сини, как вечернее небо на земном севере. Он смотрел на меня в полном изумлении, равном моему. Перешагнув лужу, я сделал к нему два шага. Титус попятился, но в ту же секунду мощная рука Бланш втолкнула его в квартиру. Щелкнул замок. Нас было трое в этом тесном трюме корабля, плывущего неизвестно куда. Тошнотворный пар от макарон стлался по гостиной. Я ничего не понимал, но радость росла в моей душе, туго заполняя ее, как газ заполняет воздушный шар, вот-вот готовый взлететь.
      – Ну, и что же вы не целуетесь, дорогие мои? –  раздался ворчливый голос Бланш. –  Алекс, будет лучше, если ты поставишь кастрюлю на пол. Ничего нельзя доверить мужчине, я так и знала…
      – Это не Алекс, –  прошептал Титус.
      Я все понял. Мгновенно. Как если бы Кшись шепнул мне на ухо:  «да, это он».
      – Здравствуй, Титус, –  сказал я и протянул руку для пожатия.
      Он медлил, не принимая руки.
      – Твой друг погиб, Титус. Его звали Кристофер Робински. Под его могильную плиту ты положил пакет для меня. Он был и моим другом. Он назвался моим именем, зная, что его скоро не будет на этом свете и заранее рассчитывая на меня. Это его игра, и нам придется играть в нее до победы. В память о нем. Я не знаю, когда и как вы познакомились, но пакет и наставления он должен был передать тебе незадолго до своей смерти. В  д е н ь своей смерти.
      Титус, подталкиваемый Бланш, уже начавшей хлюпать носом от умиления перед разыгрывавшейся в ее гостиной сцены, подошел пожать мне руку.
      – Идите говорить в спальню! –  повелела Бланш трубным рыдающим рыком. –  И плотнее закройте дверь! Я не желаю знать ваших дурацких тайн! Мне тут уборки на час, и еще готовить для вас ранний завтрак, идиоты!
      Как двое послушных детей, мы с Титусом покинули гостиную и плотно закрыли за собой дверь. 
      
      * * *
      
      – Я терпеть не могу макароны, –  признался я Титусу, заняв место в изножье постели Бланш.
      – Я тоже, кажется, не люблю, хотя мне совершенно все равно, чем набивать брюхо, –  ответил он и, скинув ботинки (те самые, что были на Кшисе в нашу последнюю, новогоднюю встречу),  уселся в изголовье, скрестив ноги по-турецки. –  Но Бланш ничего другого не ест. У нее бзик. Она не притрагивается к мясным консервам и вообще к чему-либо темнее макарон много лет, потому что боится.
      – Боится чего?
      – Боится, что рано или поздно вас начнут кормить мороженой человечиной.
      – М-м-да. А как ты с ней познакомился, кстати?
      – Алекс… то есть Кристофер… Когда прощался, показал мне дверь квартиры и дал записку. Записку «от Джима». Она не знает, что он… Нет! Я все не могу поверить в эту чушь! Его убили? Вы видели тело?
      – Он покончил с собой, Титус. Я видел тело, я присутствовал на кремации, и я сам похоронил его прах у себя на вечном кладбище.
      – Вечное кладбище… Красиво… Значит, он уже не воскреснет для лунной жизни?
      – Нет. И он мечтал об этом всю свою «лунную жизнь». Мы все мечтаем об этом. Умереть навсегда.
      – Даже такие толстопузые уроды, как мой тутор?
      – Даже такие толстопузые уроды.
      – И дети?
      – Дети? Здесь нет детей. То есть они рождаются иногда, очень редко, но умирают вскоре после рождения. Младенцы не умеют мечтать.
      – Все умирают младенцами?
      – Да. Репродуктивная функция давно деградировала. Людей, рожденных на Земле, в городе совсем не осталось, разве что несколько десятков стариков доживают свой век в богадельне. А мы можем зачать только обреченных на смерть младенцев.
      – Я думаю, вы не все знаете о том, что тут творится, Алекс.
      – Всего не знает –  и не хочет знать –  никто. А почему ты спросил про детей?
      – Так, просто интересно… Ну вот, значит, мой Алекс, ваш Кристофер и Бланшев Джим дал мне записку к Бланш, сказав: «Если совсем туго придется, здесь можно переночевать, только обо мне ни слова, уходи от темы, да она и не спросит». Квартира ведь недалеко от морга, где мы виделись с ним в последний раз и где должны были увидеться… Черт! Не говори Бланш, что Джим умер. У нее истерика будет. Меня от женских слез просто наизнанку выворачивает. Пусть лучше думает, что он ее бросил.  Твой Кристофер был, наверное, в своей первой жизни актером!
      – Он был поляком. У них у всех артистическая натура. И что было дальше?
      –  Через неделю после получения пакета я ночью подложил его, как велел… поляк, под эту чертову плиту с надписью «Кристофер Робински» в его мастерской. Он сказал, что лучшего не придумаешь, что кроме него в мастерской никто не бывает, что плита будет свежая, и так далее.
      – А как ты получил пакет?
      – Он велел через неделю после нашего расставания взять пакет из тайника в морге, куда его должен был положить некто третий, и, выждав еще неделю, передать ему таким сложным образом. Говорил: «Будешь моим связным». Он мне ужасно нравился, и я думал, то есть воображал, что это какая-то организация, партия и все такое. И  о Бланш думал вначале, что она прикидывается дурочкой, но, конечно, вскоре понял, что это просто его случайная женщина. Никакой организации нет –  да, Алекс?
      – Ты и я –  вот такая организация.
      – Ну что ж, для начала неплохо. В общем, получается, что пакет пролежал в той стенной щели в морге целую неделю. А что было в пакете?
      – Скоро мы узнаем об этом, Титус. Не отвертеться нам с тобой, мой мальчик, от Кшисева наследства… Но ты не закончил: итак, тебе пришлось туго и ты попросил помощи Бланш.
      – Да. Я заболел, не мог ходить и тем более ползать. Мне, понимаешь, приходится много ползать. Я от нервов заболел, пока дожидался, что он меня позовет. Бланш добрая тетка, только немного скандальная. Я три дня у нее провел, почти без памяти. У тебя деньги есть? Надо ей дать денег, она ведь совсем не работает теперь из-за нас.
      – Думаю, она не возьмет да еще и врежет мне, если предложу.
      – Да, может и врезать. Я однажды получил…
      Он не договорил –  дверь распахнулась и в спальню вплыл поднос с кастрюлей, источавшей запах макарон, сдобренных вкусовыми добавками, происхождение которых не смог бы определить и самый чуткий нос…
      – Завтрак в постель! –  скомандовала Бланш и сунула мне в руки свой чертов завтрак. –  Между прочим, я очень надеюсь на то, что вы не любовники. Я у себя в постели ничего такого не потерплю!
      – Мы не голубые, Бланш, не бойся, –  ласково сказал ей Титус, а я смог лишь улыбнуться улыбкой идиота, радующегося всему, что посылает ему жизнь.
         
      …Мы проговорили до утра. Титус поведал мне все, что считал нужным рассказать о своей жизни со времени побега до встречи с Кшисем на старой смотровой площадке. Я посвятил его в тайну исчезновения могилы Адама Рока и показал модуль памяти с завещанием аптекаря, хранившим, быть может, разгадку этой тайны. Утром уставшая Бланш выгнала нас из спальни, и конец беседы протекал уже под ее богатырский храп, которому хлипкая дверь не могла служить преградой. Расставаясь (я уходил первым), мы договорились встретиться у Бланш через два дня, в полночь. Титус не сомневался, что получит ее согласие на эту встречу. За эти два дня я должен был привести в порядок свои кладбищенские дела и испросить у начальства кратковременный отпуск по болезни на случай, если бы мне пришлось перейти на нелегальное положение. Титус же собирался наведаться на смотровую, где он не был ни разу после роковой новогодней ночи, и проверить, не вернулся ли саркофаг с телом Рока (или его дублера) на свое законное место. Условие завещателя: вскрыть пакет тогда, «когда могила Рока исчезнет с лица Луны», требовало этой проверки перед «вскрытием» последней оболочки. Компьютер  в углу моей сторожки ждал своего часа, когда, отыскав старый рюкзак, я перенесу его к Бланш, подключу к сети, начиню памятью и нажму наконец кнопку воспроизведения. Место безопаснее этой квартирки «у самой границы» обитаемого мира вряд ли существовало…
      Пожимая руку Титуса на прощание, я заглянул ему в глаза. Они горели синим огнем азарта. Ни тени сомнения или опасения не увидел я в этом прямом мальчишеском взгляде. Да разве могло быть иначе?
      
      * * *
      
      На заброшенной смотровой площадке все было как тогда, когда Кшись с Титусом познакомились здесь почти месяц тому назад. Та же лунная полярная ночь, ущербная половинка Земли почти у самого горизонта, серая, усыпанная валунами равнина в неверном звездном свете… Никакой искусственной иллюминации у скалы, где (еще, наверное, и сорока земных суток не минуло с момента исчезновения могилы), несколько веков покоилось в саркофаге замороженное тело Адама Рока..
      Титус закрыл панорамное окно и вышел в коридор. Надо было успеть за оставшиеся полтора суток внимательнейшим образом осмотреть и «обзвенеть»  каждый метр этого коридора, да и вообще –  стоило облазать весь этот мало знакомый ему подход к смотровой и лифтам, не исключая длинного наклонного коридора. «Скороходы» худо-бедно служили ему по-прежнему после небольшого ремонта, произведенного им сразу после возращения от Бланш в его овальное «гнездо».
      Проходя мимо лифта Самсона, Титус, несмотря на то, что он дал себе слово не думать больше о мальчике, остановился и нащупал невидимую кнопку вызова. Теперь для отпирания замков и нажатия кнопок ему не требовалась красная перчатка –  Кшись во время их последней встречи снабдил его удобным магнитным ключом, который Титус с тех пор всегда носил на правом запястье, прикрепленным прочной ниткой к алюминиевому проволочному браслету. Кнопка зазвенела, но при нажатии на нее ничего не произошло –  дверь верхнего лифта не открылась. Титус произвел еще несколько попыток –  все напрасно, лифт больше не работал.
      «Ну что ж, –  поскорее постарался успокоить себя Титус, –  наверное, мальчишка попался в какой-нибудь свой очередной побег с той высоты, «где слишком легко», и его воспитатели, или с кем он там живет, отключили лифт, а может быть, просто сменили устройство вызова…»
      Но кошки скребли у него на сердце, и он, методично обследуя коридоры, лестницы и тупики верхнего «полулегкого» уровня, никак не мог отогнать от себя мысли о Самсоне, перебирая в памяти все слова, когда-то сказанные ему его шепелявым Маугли.
      Нижний лифт исправно опустил его в уходящий книзу коридор. Титус «обзвенел» стены за каких-нибудь полчаса, прыгая, как белка от дерева к дереву, от одной к другой.
      Когда  все, порученное ему к исполнению в течение двух дней, оказалось исполненным к вечеру первого, он, в последний раз пробурчав себе под нос: «Ч-ч-ерт, проклятый мальчишка!», наипрямейшим путем, открытым ему Кшисем в день знакомства, понесся в сторону своего «тараканьего» мира. Ему во что бы то ни стало надо было успеть до наступления ночи попасть на толкучий рынок. «Натуры» на покупку того, чем были заняты теперь все его мысли, не было, и Титус, испытав острое наслаждение насильника (о, как давно он мечтал об этом!), разбил носком ботинка первый же попавшийся на его пути аквариум с голографическими рыбами и, затолкав в карманы пиджака стеклопластик, распавшийся на красивые, похожие на прозрачные кленовые листья  кусочки, помчался к выходу, даже не оглянувшись посмотреть, как свернулась в ничто вечная аквариумная голограмма.
      За крупный, красивой формы кусочек стеклопластика на барахолке можно было купить целый ящик галет и даже почти новый комбинезон.         
          
      * * *
      
      Встретить на барахолке хорошие прочные детские или женские башмаки было делом нелегким. Торговля велась на ощупь, газ зажигалок расходовался с соблюдением предельной экономии. И обман, и обсчет тут были не редкость. Но Титус, вооруженный фонариком (который,  если бы ему набавили цену, он не замедлили бы отдать в приплату  за н а с т о я щ и й  товар), довольно быстро нашел то, что ему было нужно. Вежливо и с достоинством, как принято было по этикету этого дикого, но все же человечьего мирка, он совершил сделку и, закинув в рюкзак  пару маленьких женских, довольно новых, хотя и с оторванным правым каблучком  ботиночек, быстрее быстрого дополз до своего убежища.
      К утру пара детских лунных «скороходов» была готова. Титус был очень доволен своей работой. Он надел ботиночки на руки и проверил их на прочность, «попрыгав» по стенам и полу комнаты. Пружинки (вынутые, по всей видимости, их бывшим хозяином из больших старинных напольных часов), за которые Титус, уже покидая торжище, без даже секундного раздумья отдал роскошный выходной пиджак Кшися,  были мягкими, податливыми и совершенно беззвучными. Самсон, с его лунным весом да с его мужским характером, мог освоить эту обувь за один день. Конечно, это была всего лишь игрушка, но «там, где очень легко» и даже там, где «немного тяжелее»,  эти «мини-скороходы» вполне способны были облегчить мальчику передвижение в пространстве. К сожалению, они, эти ботиночки, имели кричаще «женский», ярко-розовый цвет…. Но со временем, при самсоновой-то прыти, ненадежная краска должна была облупиться, и выходило –  чистый блеск!
          Надо было поспать хоть пару часов, и, не снимая с рук розовых ботинок, Титус прикорнул у стены, сразу же провалившись в счастливый, короткий сон, полный удивительных, окрашенных в розовые тона сновидений.
      В полдень второго дня он вторично, как было велено ему, проверил наличие отсутствия могилы Рока и, постояв с минуту у все так же не слушающегося его вызова верхнего лифта, вынул из кармана дубовый пластиковый листок, сорванный им с игрушечного дуба в детской оранжерее так давно, что будь листок живым, он тут же рассыпался бы в пальцах (а этот, ярко-зеленый, был свеж и прочен, как только что сорванный). Он не расставался с игрушечным листиком во все время, что длилось его предательство по отношению к этому, теперь навек пропавшему для него мальчику.
      Скотч был при нем, и через минуту дубовый листок украсил стену коридора в месте чуть повыше неработающей кнопки верхнего лифта. Все-таки, если там и вправду сменили код, смышленый мальчишка когда-нибудь подберет или украдет новый волшебный ключик от мира, где ему возбранено появляться. Листок скажет ему, что Титус хотел видеть его и, может быть, о том, что он почти исполнил свое обещание…
        Медленно –  времени до полуночной встречи с Алексом оставалось предостаточно –  Титус прошел старым своим, обратным  путем –  лифт, длинный коридор, ведущий вниз, потом через люк, в дуговой коридор, потом на лестницу, где он когда-то обронил перчатку…
      Дверь оранжерейки открылась без сопротивления. Тут все было по-прежнему: чисто и спокойно. «Прощай, малыш!» –  прошептал Титус и, вынув из рюкзака розовые прыгалки, повесил их на низкую ветку ближайшей ко входу березки. Та даже не качнулась –  наверное, все деревья этого «леса» были сделаны из очень прочного материала.
      
      * * *
      
      Я еле успел к полуночи назначенного дня встречи закончить свои дела по оформлению месячного отпуска. И то лишь потому, что имел хорошее знакомство в клинике, к которой была прикреплена моя медицинская страховка. Диагноз «невроз» устраивал всех, но бюрократический аппарат моего отдела побил все рекорды медлительности, и только в двенадцать пятнадцать ночи я, сгибаясь под тяжестью рюкзака с компьютером и прижав к груди пакет с продуктами, в числе которых было все, что могло понравиться Бланш и Титусу, кроме, разумеется, макарон, постучал в розовую дверь нашей подруги.
      – Опаздываешь, как все мужчины! –  фыркнула Бланш вместо приветствия. –  И парня тоже до сих пор нет.
      – Вот и хорошо, –  льстиво ответил я и осторожно положил пакет у порога. –  Я как раз успею наладить компьютер. Где у тебя тут розетка?    
      Бланш махнула рукой в сторону розетки и удалилась на кухню, откуда уже проникал в гостиную сладковатый аромат вкусовых добавок.
      Наладить компьютер было делом одной минуты. Но ждать прихода Титуса нам с Бланш пришлось так долго, что, не получая, видимо,  ни малейшего удовольствия от затеянной мною светской беседы, посвященной нашему сегодняшнему меню (она, покривившись, призналась, что варит «чертову фасоль», которую в рот не берет, «только ради тебя»), эта импульсивная женщина пулей выскочила из квартиры, сказав, что сбегает до морга и обратно, для своего собственного спокойствия, а если парень явится раньше, так чтобы мы «начинали без нее».
      Все эти упоминания о морге до этого момента как-то пролетали мимо моих ушей, так что я даже не очень верил в то, что место,  где неделю хранилось завещание аптекаря, дожидаясь его передачи мне, было действительно «моргом» в обычном понимании этого слова. Скорее, я воспринимал его как некий сленг или местную аббревиатуру и совершенно не интересовался ее расшифровкой.
      Но на сей раз, оставшись опять в полном одиночестве присматривать за варившейся на кухне похлебкой, то выходя оттуда, чтобы выключить раздражавший меня своим мертвенным гудом компьютер, то заходя обратно и снова, помешав варево, возвращаясь к компьютеру из боязни, что он может ведь когда-нибудь и не включиться, я наконец довольно основательно поверил, что Бланш бегает (и не так уж редко –  на моей памяти уже второй раз, а мы всего три дня как знакомы)  именно в настоящий морг, в хранилище, так сказать, не захороненных человеческих трупов. И ни этой ли именно близостью ее жилища к так часто поминаемому моргу объясняются ее гастрономические комплексы? 
      В порыве благородства, воспламененного жалостью к Бланш, я снял с плиты кастрюлю с недоваренной фасолью, разыскал на полке пакет с макаронами и приступил к приготовлению любимых нашей подругой спагетти.
      
      * * *
      
      Вот и спагетти, к которым я для облагораживания вкуса добавил горстку желтого изюма из своего пакета, сварившись, погрузились в мирный сон с подхрапыванием под тяжелой крышкой, вот и компьютер, переведенный из «спящего» в бодрствующий режим, зарычал со всей неистовостью первобытного механизма, а ни Бланш, ни Титус так и не появились.
      Время приближалось к двум. И тот, и другая опаздывали совершенно необъяснимо. Я начинал, по правде говоря, паниковать. Нервничая (в соответствии с недавно поставленным мне в клинике диагнозом), я то выкладывал на пол, то опять загружал в брошенный у двери пакет принесенную с собой снедь. От нервов у меня всегда разыгрывается аппетит, которому не способен навредить никакой запах, даже запах вареных макарон. Я вскрыл пачку печенья я нервно вгрызся в нее, не переставая рыться в других продуктах. Я дожевал последнюю печенину, но легче не становилось. Я не знал, где находится тот морг, куда полтора часа назад убежала Бланш, и мне некого было спросить об этом…. Что ж… Некого?
      Никого, кроме….
      Я ощупал нагрудный карман…
      Я вытащил и распаковал модуль памяти с завещанием аптекаря….
      И я вставил его, в полном одиночестве, думая только о морге и больше ни о чем, в нужное гнездо, и нажал кнопку воспроизведения.
      На экране появилось черно-белое изображение пожилого мужчины с небольшой седой бородкой и сивым бобриком волос над довольно низким лбом. Изображение было неподвижным –  фотография, а не видео. Внизу под фотографией я прочел такой текст:
      «Если у вас прослушка, нажмите сенсорную клавишу «А» и прочтите текст.
      Если вы уверены, что вас не слушают, включите, нажав «B», голосовое воспроизведение».
      
      Я протянул палец к клавише с «B», но не успел, кажется, и коснуться ее, как дверь, очевидно не запертая Бланш при ее поспешном уходе, отворилась, и в квартиру вбежал Титус с рюкзаком за плечами.
      – Титус! –  вскричал я громко и тонко, как раненый зверь. –  Почему так долго?
      – Тихо! –  шепотом ответил Титус и, не обращая никакого внимания на компьютер с фотографией, прошел в спальню.
      Я оторвал палец от клавиши «A» и последовал за ним. Дверь в квартиру осталась нараспашку. Аптекарь молча взирал на это безобразие. Бланш все не возвращалась.
      
      * * *
      
      Войдя за Титусом в спальню, я остолбенел от удивления и ужаса: на постели Бланш, раскинув тонкие руки по сторонам, лежал одетый в синий комбинезон уродец, похожий на увеличенного до размеров десятилетнего ребенка новорожденного недоношенного младенца. Глаза его были закрыты и не имели ресниц, сомкнутый ротик провалился внутрь, как у старика, лицо было все покрыто мелкими морщинками и напоминало собой белое печеное яблоко.
      Титус услышал мой вздох и резко повернулся ко мне:
      – Как ты думаешь, он мертвый или живой?
      – Кто это?
      (Я наклонился к «младенцу» и постарался нащупать пульс на шее. Кожа была теплой и сухой, как пергамент, но пульс не прощупывался).
      – Это Самсон, –  прошептал Титус. –  Ты думаешь, он еще жив?
      – Господи, где ты взял его –  в морге?
      – В оранжерее, –  тупо ответил Титус и сложил руки своего Самсона на его остренькой груди. –  Он слишком высоко прыгнул, наверное. Я не хотел… Я… Лифт все-таки работает… Но я не могу его вызвать, понимаешь, я не мог оставить его там –  одного….
      Я ничего не понимал из этих захлебывающихся объяснений, видимо пребывавшего в полнейшем отчаянии Титуса.
      
      Как спасительный сигнал «скорой помощи» из гостиной до нас донесся визг вернувшейся Бланш:
      – Сволочи, почему двери не закрыты!   
      В следующую секунду она уже стояла рядом с нами в почетном карауле у постели, на которой…
      – Господи, Боже, Милостивый…. –  простонала Бланш, раздвинула нас, беспомощных и бесполезных, своими сильными руками и склонилась над маленьким тельцем. –  Лунный ребенок! Здесь? Как он сюда попал, проклятые идиоты, где вы его взяли, изверги! Он же тут умрет, паразиты!
      – Он, наверное, уже мертвый, –  сказал я и опять пощупал сонную артерию.
      – Тоже мне, врач нашелся! –  Бланш рвала и метала, а мы с Титусом постепенно приходили в себя, как дети, которые долго в темной комнате дожидались прихода матери, и вдруг в коридоре включился свет, и зашуршали тапочки, и она…
      – Титти, принеси мою пудреницу синенькую, в моей сумке на тумбочке, быстро!
      Пока Титус бегал за пудреницей, она успела расстегнуть комбинезон на Самсоне, а я –  шепотом спросить ее: «Почему ты думаешь, что это ребенок? Это, скорее, маленький старичок», но ответа получить не успел.
      – Вот, –  выдохнул Титус, протягивая Бланш раскрытую пудреницу.
      Бланш протерла зеркальце уголком простыни и приложила его к проваленным губкам ребенка, левой рукой слегка раздвинув их. Подождав с минуту, она отняла зеркало и показала его нам.
      Титус быстро закрыл лицо руками и не стал глядеть.
      Я бесстрашно взглянул на зеркальце: оно явно замутилось. Значит, ребенок еще дышал.
      – Он дышит, слышишь, Титус! –  с силой потряс я за плечо тихо рыдавшего Титуса. –  Жив твой Самсон. Просто глубокий обморок. И вообще, его бы надо в больницу.
      – И вообще, давай рассказывай, где ты его подобрал! –  вступила Бланш, продолжавшая раздевать Самсона… –  О господи, а это что такое?
      На ногах мальчика были надеты плохо зашнурованные розовые женские ботинки с оторванными каблуками. К подметкам их были прибиты небольшие пружины. Пружины медленно качались из стороны в сторону и казались единственными живыми органами этого впавшего в состояние полусмерти создания…
      – Рассказывай сейчас же! –  во второй раз приказала Бланш Титусу. –  Или я немедленно вышвырну тебя и Алекса из квартиры вместе с его поганым компьютером.
      Мне больше всего понравилось то, что в числе приготовленных Бланш к вышвыриванию предметов не оказалось Самсона, который, разутый, раздетый до трусиков и закутанный в пышное розовое одеяло, тихо лежал, такой маленький, на ее огромной, как плот, постели. 
       
      * * *
      
      За каких-то полчаса, не отходя от одра больного, мы с Бланш прослушали всю историю дружбы Самсона и Титуса.
      – Ну вот, –  помолчав, печально закончил юноша. –  У меня оставалось еще два часа до полуночи, и было мне как-то ужасно тревожно… И я засомневался, и побежал опять в тот лес, чтобы забрать розовые прыгалки. И нашел его там, лежащим на дорожке навзничь. Так падают, когда пытаются сделать слишком высокий прыжок. Он хотел поскорее научиться…
      – Но зачем же ты принес его сюда, несчастный! –  прошептала Бланш и потрогала рукой лобик мальчика. –  Надо было отнести его наверх, к вашей смотровой площадке. Там все-таки, по твоим словам, этого вашего «же» гораздо меньше!
      – Я был уверен, что он умер. Я полчаса делал ему искусственное дыхание, и все было без толку. Подниматься к смотровой, пытаться вызвать лифт, увозящий наверх, туда, где его дом, было бесполезно.
      – Но ты бы мог…. –  начал я и тут же заткнулся, получив сильный удар локтем в бок от Бланш.
      – Очень хорошо, Титти, что ты принес его сюда, –  неожиданно ласково сказала Бланш. –  Если он все время убегает вниз, значит, ему это надо. Мы свободные люди. А в том, что он скоро умрет –  нет никаких сомнений….
      Мы умоляюще посмотрели на Бланш. Неужели никакой надежды и мальчик никогда больше не увидит своего «Титуша»?
      – Лунные дети, зачатые от нас, реанимированных трупов, умирают, не прожив и недели, –  тихо сказал я Бланш, но она молчала, задумавшись.
      – Да, Бланш! –  уже громко сказал я. –  Но Самсон –  ему не меньше восьми лет, посмотри!
      – Нет, Алекс, ему не меньше девяноста биологических лет, посмотри сам.
      Я посмотрел. Это было правдой: на постели под розовым одеялом лежал умирающий от дряхлости старец.
      – Ты что-то знаешь об этом, Бланш? –  спросил Титус, нахмурив брови, и глаза его из синих сделались черными, как потухший угль. –  Расскажи.
      И Бланш повела свой невеселый рассказ.
      – В юности я работала медсестрой в родильном приюте для бедных и многого там насмотрелась. Да, эти младенцы умирают, едва родившись, на их счастье. Верующие родители не всегда успевают их окрестить. Но есть, то есть, может быть, еще сохранились супружеские пары, мечтающие о ребенке и достаточно обеспеченные для того, чтобы позволить себе родить ребенка экстракорпоральным способом.
      – Это как?
      – Существует и банк спермы, и банк замороженных женских яйцеклеток, привезенных с Земли, где, уж не знаю, сколько лет или столетий тому назад, их взяли у полноценных доноров-землян. Богатые люди, мечтающие о детях, платят огромные деньги за оплодотворение в пробирке. Часто мать не способна выносить плод, да и не уверена в успехе, и тогда нанимают суррогатных матерей для вынашивания и рождения младенца.
      – Но я за все время жизни на Луне не встречал ни одного подросшего ребенка, кроме этого Самсона! –  не выдержав, перебил я Бланш.
      – Конечно, не встречал. Даже эти «почти земные» детки не жильцы на белом свете. Мне однажды пришлось стать суррогатной матерью. Очень нужны были деньги. Мой младенец прожил полгода. Мне показали его на похоронах –  уже в полгода это был уродец, которого невозможно любить.
      – Я люблю Самсона! –  закричал Титус и уткнулся Бланш в колени.
      – Да, Титти, я знаю. И я бы, наверное, любила того ребенка, если бы его отдали мне и если бы он дожил хотя бы до годика у меня на руках.
      – Но что причиной? –  опять не утерпел я.
      – Ген старости. Ген старости, начинающий свое разрушительное действие сразу по рождении лунного человечка. На Земле эта генетическая болезнь   встречается чрезвычайно редко, здесь же ею поражены все рожденные как естественным, так и искусственным путем дети.
      – Я читал об этом, –  тихо сказал я,. –  кажется, в своей первой жизни…
      – А я нет! –  воскликнул Титус. –  Рассказывай дальше, Бланш.
      Бланш продолжала рассказывать, легонько и, видимо, сама того не замечая, похлопывая по ножке Самсона, укрытой одеялом:
      –  Так вот, значит, эти отцы и матери, дорастив своих так дорого оплаченных детей до возраста, когда их уродство и их болезнь становятся неоспоримыми и точно диагностируются врачами, просто отказываются от них. Хрупкие кости, слишком тонкие, медленно растущие конечности и все такое прочее –  и вот малыш отправляется в свой лепрозорий, где ему предстоит прожить самое большее лет двенадцать, что соответствует ста двадцати годам биологической жизни земного человека. То есть, Алекс, ты быстрее меня сосчитаешь, сколько им на самом деле лет, когда им всего три годочка от роду.
      – Тридцать, –  сосчитал я.
      – Да, самый расцвет для взрослого человека, а им, наверное, в их тридцать только-только начинают давать в руки игрушки посложнее погремушек и кормить не из соски, а как-нибудь более по-взрослому.
      – Самсон ест джемовую пасту, как для астронавтов… –  вспомнил Титус. –  Довольно питательная, и на одном тюбике можно день протянуть, я пробовал…
      – Что ж ему еще и есть-то, когда вторые зубы у них выпадают к их восьми годам.
      – Сколько же их там еще живет, в этом лепрозории? –  задумчиво и, по-видимому, не ожидая ответа, спросил Титус.
      – Да может, вот этот, твой, самый последний, кто еще живет, –  сквозь зубы процедила Бланш и тут же чертыхнулась:
      – Блин, я впервые в жизни жалею о том, что не держу в доме алкоголя…
      – Я принес, –  тихо сказал я. –  Там, в пакете у двери, бутылка «лунной» водки.
      
      Мы с Бланш выпили по глотку водки, а Титус отказался. Он все глядел на лицо Самсона своими почерневшими глазами, как будто пытался взглядом поднять плотно сомкнутые веки мальчика.
      – Давай еще приложим зеркало, –  попросил Титус. –  Если он уже умер, я похороню его. Там, в оранжерее. Там есть такая искусственная гора из сыпучего грунта. Будет почти как египетская пирамида….
      – Не дам, –  сказала Бланш и спрятала пудреницу в лиф. –  Живи так, как будто он живой. Ты сюда не для похорон пришел. Или у вас обоих память отшибло?
      У нас и вправду начисто отшибло память.. Не так далеко уже было до рассвета, а мы пока не услышали ни единого слова из завещания старого аптекаря. Включенный компьютер тихо журчал за закрытой дверью спальни…
      – Идите, смотрите ваше шоу, а я за малышом присмотрю. Вдруг проснется, скажет что-нибудь перед кончиной. Я тогда сразу вас позову. Дверь за собой закройте, пожалуйста. Мне те ваши дела глубоко неинтересны. Фасоль холодная, конечно, так разогрейте и пожрите. Может, вам еще побегать придется, силы-то нужны будут.
      
     Г л а в а  п я т а я
      
      З А В Е Щ А Н И Е  А П Т Е К А Р Я
      
      Усевшись перед компьютером в намерении нажать кнопку голосового воспроизведения (Титус пошел на кухню за холодным спагетти), я с удивлением обнаружил, что губы на фотографии аптекаря  шевелятся, мимика его лица совершенно живая, а руки, при первом включении лежавшие перед ним двумя крепко сложенными кулаками, производят резкие рубящие движения, как бывает, когда оратор увлечен своей речью настолько, что уже не следит за жестикуляцией. Слов не было слышно, и я увеличил мощность звука до максимума:
      –  … всего сорок дней. –  услышали я и Титус, подошедший с кастрюлей в руках к компьютеру и усевшийся на полу напротив экрана.
      Голос был тихий и чуть хрипловатый. Аптекарь говорил так, как будто он очень устал от долгой речи…
      – Что «сорок дней», Алекс? –  спросил Титус. –  Прокрути назад, а пока поедим.
      – Не понимаю…. –  сказал я и остановил запись. –  Такое впечатление, что мы попали на самый конец речи. Неужели я нечаянно нажал кнопку, когда ты вбежал сюда с Самсоном в рюкзаке? И вся эта речь крутилась впустую, пока мы были в спальне?
      – Давай ешь, разберемся. Включи с того же места, дослушаем, а потом прослушаем с самого начала.
      С макарониной во рту, не желавшей проскакивать в глотку, я послушно включил продолжение воспроизведения записи.   
      
      –  Опоздание смерти подобно! –  хрипло вскричал аптекарь и поднял правую руку, как будто принимал присягу в суде. –  Торопитесь! Szybszy!
      Я немедленно вспомнил, что это вовсе не аптекарь, а бывший астролетчик, да еще и поляк, и весь подтянулся. На Титуса выкрик астролетчика произвел то же мобилизующее действие.
      – Hurry up! –   и правая рука оратора рубанула по столу, у которого он сидел тогда, двенадцать, кажется, лет назад, когда делал эту запись.
      –  Мach hin! –  и Титус шепотом ответил ему:  «Яволь!»
      – Affrettarsi! –  и я инстинктивно повторил по-итальянски (хотя совершенно не знал этого языка): «Сара сервито!»
      Астронавт рубил и рубил, возглашал и возглашал свое «Торопитесь!», отбрасывая язык за языком, как дровосек –  ветки поверженного дерева, и эти призывы –  не опоздать туда или с тем, о чем мы не имели никакого представления, одновременно и воспламеняли, и гипнотизировали нас…
      
      – Алекс, он сумасшедший или полиглот? –  спросил Титус, раньше меня вышедший из-под этого гипноза.
      – Это программа переводит, наверное…
      – На Земле, по-моему, существует не менее двухсот языков и наречий. Прокрутим до конца, а?
      Я прокрутил запись до конца и чуть вернул назад:
      – Rapidi! –  услышали мы; усталый поляк замолчал, отер вспотевший лоб черным платком, поднял опять правую руку и перекрестил пространство перед собой широким католическим крестом. Экран погас. Этот обрядовый жест несомненно означал конец записи.
      
      – Действительно, наверное, надо поспешать, –  с нервным смешком пробормотал Титус. –  Крути к началу.
      Он явно принимал командование на себя. Стресс, вызванный историей с Самсоном, как рукой сняло. Я запустил завещание аптекаря с самого начала, и мы, отодвинув подальше кастрюлю со спагетти, обратились в слух:
      
      «Я, Анджей Новак (Андрью Нок по легенде), был послан на Луну с Земли в составе группы астролетчиков и военных для выполнения сверхважной миссии, которую ныне, как лишенный возможности действовать человек, обязан возложить на вас. Наш аппарат потерпел аварию при спуске, в которой выжил лишь я, благодаря невероятной случайности, то есть Богу. Да благословит Господь вас, слушающих меня людей Луны!
      Итак, вы уже знаете, что тело Адама Рока, основателя вашей колонии, больше не находится в отведенном для него месте. Я не могу предвидеть, в какой форме и с приведением каких причин вам сообщили об этом событии, но уверен, что истинная причина скрывается от вас теми, кто совершил  это деяние…»
      
      – А нам разве сообщили? –  не утерпел в паузе Титус (Анджей Новак в это время подкреплял свои силы глотком из вытащенной им из-под стола стальной походной фляги. Я тоже за компанию хлебнул «лунки» из своей бутыли).  –  Слушай, может, все-таки позвать Бланш? Она ведь головастая такая…
      – Тихо! Ничего «нам» не сообщили; на доступных смотровых площадках вот уже больше месяца крутят прошлогоднюю телесъемку саркофага с телом, и, кроме нас с тобой, о его исчезновении не знает ни одна душа. Нечего здесь Бланш делать….
      
      «Адам Рок, это исчадие ада, был заморожен до наступления естественной смерти по собственной воле в возрасте всего пятидесяти четырех лет. «Партия Луны», которую он основал и субсидировал в период своей бурной деятельности по возрождению интереса к этой малой планете, спутнице Земли, довела его дело до победного конца. О том, каким кошмаром обернулась эта победа, вы знаете лучше меня, проведшего на Луне менее двадцати солнечных лет.
      Вот эта причина. Слушайте и будьте мужественны…»
      
      Он опять отхлебнул из фляги, а Титус, отобрав у меня бутылку, успел спросить:
      – Причина чего?
      – Исчезновения! Слушай внимательно, Титус!
      – Извини, мне все время кажется, что это сумасшедший. Или алкоголик.
      – Это не одно и то же!
      – Ну, извини…
      
      «Рок страдал неизлечимым при тогдашнем уровне развития медицины заболеванием. Он мог бы прожить еще несколько лет относительно здоровым внешне человеком, но, не желая рисковать, решился на этот шаг: подвергнуть себя добровольной смерти на ранней стадии болезни. В его век так поступали многие богатые люди. Адам отличался от них лишь размахом своей мечты: он желал стать не только трупом, ожидающим воскрешения в будущем, когда медицина отыщет средство против пока неизлечимой болезни, но и первым мертвым поселенцем Луны. Да, это была крупная личность –  Адам Рок, не оставивший наследников, за исключением нескольких сотен членов созданной им партии».
      
      Еще один глоток говорящего из фляги вновь развязал Титусу язык:
      – Я уже все понял, Алекс. На, выпей для храбрости… (Он вернул мне отнятую бутылку, но я больше не хотел водки и завинтил пробку покрепче.) –  Они там, значит, нашли наконец это средство от болезни, и ваш Рок скоро запляшет рок-н-ролл в телевизоре. Не понимаю только –  зачем вся эта помпа, крестные знамения всякие…
      – Заткнись! Слушай! Имей уважение к старшим.
      Поляк продолжал говорить: 
      
      «Разумеется, чем крупнее личность, тем страшнее бывают ее ошибки. Если вы, не дай Бог, опоздаете и воскрешенный Адам восстанет из гроба, оказавшись в мире, задуманном им самим, но развившимся не по его, а по Божьему закону… ведь ваш мир –  вы должны верить в это! –  стоит и держится только Божьим законом, то…»
      
      Дикий крик, донесшийся до нас из  спальни, заставил меня инстинктивно нажать кнопку останова. Мы бросились туда, как, не раздумывая,  бросаются в горящий дом, чтобы вытащить оттуда  уже, наверное, задохнувшегося ребенка.
      
      * * *
      
      – Титуш! –  громко пропищал Самсон. –  Ты тоже умер, Титуш?
      Он сидел, выбравшись из-под тяжелого одеяла, на постели и с удивлением переводил взгляд то с меня на Титуса, то с Титуса –  на Бланш, которая, совершенно ничего не видя из-за слез, заливавших ее лицо, громко скулила на не известном мне языке, обращаясь непонятно к кому.
      – Черт тебя побери, Бланш! –  заорал Титус. –  Говори на нормальном английском! Что ты ревешь, как белуга?. Ты напугаешь Самсона.
      – Я не боюшь, –  весело сказал Самсон и взял Бланш за руку. –  Мать плачет от радошти, Титуш.
      Я подошел вплотную к Бланш и сделал ей знак «говори».
      – Понял? –  хриплым шепотом, придвинув губы к моему уху, сказала Бланш.. –  Он думает, что он на Земле. Как бы на том свете, понимаешь? А я –  его мать. Вот такая радостная встреча.
      Мы еще немного пошептались, и я, вернув себе функции командира, приказал Титусу разогреть на плите вечные спагетти и принести в спальню.
      – Ты ведь голоден, малыш? –  справившись с истерикой, ласково спросила Бланш.
      – Кажетщя, да, –  ответил маленький уродец.
      Блюдо со спагетти, дышавшее не первой свежести паром с кисло-сладким привкусом изюма, вскоре было поставлены перед ребенком.
      – Вкушно! –  сказал Самсон, запихнув в свой беззубый ротик первую пригоршню макарон (ложкой и вилкой он, видно, совсем не умел или не желал пользоваться, и Бланш, радуясь поводу выбраться наконец из сыновьих рук ожившего мальчика, понесла прибор на кухню).
       Мы дали малышу доесть это малосъедобное произведение моего кулинарного искусства, а потом, стараясь говорить как можно строже (особенно Титус, бывший все это время в состоянии, опасно колеблющемся между точкой полной эйфории  и похожей на отупение апатией), но, в целом, довольно мягко совершили операцию по переброске его с Земли на Луну.
      – Ты просто бредишь, Самсон, –  сказал Титус, отобрав пустое блюдо у мальчика. –  Какая мать? Какая Земля? У тебя был обморок от переутомления, а может быть и от голода. Ты хоть помнишь, когда попал в оранжерею и сколько времени там провел?
      – Да, Самсон, Титус нашел тебя потерявшим сознание в оранжерее и принес сюда, чтобы подлечить немного. Как тебе тут –  не слишком тяжело? Двигаться, голову поворачивать –  не трудно?
      – Яшно, –  сказал Самсон. –  Жначит, я жив. Жначит, на Луне, внижу. Да, мне тяжело, но ваша еда очень вкушная. А ты кто?
      – Алекс, друг Титуса.
      – А та женщина?
      – Бланш, наша подруга.
      – Понятно, –  сказал Самсон, ничуть не погрустнев.
      Теперь я собственными глазами и ушами мог убедиться, что Титус не преувеличивал, рассказывая о своем Маугли: это был очень смышленый мальчик.
      Но жить ему оставалось недолго. Не нужен был врач, чтобы подтвердить близость наступающей смерти: личико Самсона становилось все бледнее, а тонкие губы, произносившие такие короткие и легкие слова, двигались затрудненно. И дышал он очень плохо, прерывисто, через рот, разевая его широко, как рыба, выброшенная на берег….
      – Тебе надо поскорее вернуться наверх, Самсон. –  строго сказал Титус. –  Сейчас я тебя одену и отнесу к лифту.
      – Я не хочу. –  твердо ответил малыш и с головой забрался под одеяло.
      Комбинезончик, снятый с него Бланш, валялся на полу. Я поднял его и подал Титусу.
      – Я же не могу одевать его насильно, –  зло шепнул мне Титус.
      Мы не знали, что нам делать. А остановленная запись не давала забыть о себе.
      – Позови Бланш, –  попросил я Титуса.
      – Сам позови, –  огрызнулся тот.
      – Тогда тащи компьютер сюда. Провод длинный, дотянется.
      Итак, уже втроем, в компании с Самсоном, не желавшим покидать постель Бланш, мы продолжили знакомство с завещанием аптекаря, молчаливо условившись, что не будем уговаривать лунного ребенка вернуться в его совершенно не известный нам мир.
      
      «…в мире человечества, существующем на Земле и Луне, на долгие века установится самая страшная за всю историю этого мира диктатура. Это будет диктатура личности практически бессмертной, ибо воскрешенный и излеченный Адам приложит все усилия к тому, чтобы продлить череду своих возобновляемых жизней до бесконечности. Спецмедицина, столь мощно развитая здесь, на Луне, и уже более века запрещенная на Земле, предоставит ему эту возможность».
      
      – Но почему на Земле запрещено, а у нас –  нет? –  вскричал Титус, и тут же получил ответ:
      
      «С тех пор как на Земле был раскрыт заговор Адама и его партии, все исследования по развитию средств реанимации умершего человека были запрещены под страхом тяжелого (вплоть до пожизненного заключения в тюрьме) наказания. На Земле партия как реальная сила была уничтожена, но на Луне она продолжает оставаться у власти и держаться своей главной цели –  появления на исторической сцене бессмертного Адама. Предвижу вопрос: а как же память, начисто исчезающая со смертью и не возвращаемая даже на сотую долю процента после реанимации трупа? Этот закон работает только для вас, простых рабов Луны, но не для них, ее властителей. Людей, стоящих на высоких ступенях власти, замораживают до наступления их естественной смерти и спустя некоторый, все сокращающийся промежуток времени, возвращают миру живых в полном владении собственной личностью.  Только смерть от несчастного случая с фатальным повреждением головного мозга или убийство выстрелом в голову может сделать их равными вам.
      Уже пятьдесят лет, как всякое сообщение и информационное сношение Луны с Землей прервано. Орбитальные станции, с которых прежде осуществлялись посадки земных модулей, практически все удалены с селеноцентрической орбиты. Быть может, сохранилась последняя из них –  та, с которой стартовала к Луне моя команда., но она совершенно бесполезна. Улететь с Луны на Землю и наоборот не способен ни один человек. Вы отрезаны от Земли бесповоротно. Все земные вещательные каналы поддельны. Не выполненная нами миссия, которая заключалась в установлении на Луне новых земных законов путем свержения  партии Рока и недопущения реанимации его тела, –  это катастрофа для вас, дорогие моему сердцу селениты. Мы были последними отчаянными из тех, кто пытался изменить ход истории. Мы пошли на это самостоятельно, против воли Правительства Земли, принявшего решение полностью отгородиться от Луны, предоставив вас, живущих своими запретными, незаконными жизнями, самим себе. Земляне, их подавляющее большинство, не относятся к вам, как к своим братьям. Вы обречены длить агонизирующее состояние лунной цивилизации до тех пор, пока не иссякнут запасы продовольствия и энергии на вашей планете. То было ошибочное и –  по факту –  преступное решение, но с этим уже ничего нельзя поделать. Вы должны узнать и принять эту горькую правду …»
      
      – А то мы не знали! –  в унисон, с возмущением, адресованным опять потянувшемуся к фляге аптекарю, произнесли мы с Титусом, а Самсон засмеялся чему-то (наверное, его насмешила презрительная мина, которую скорчил его друг).
      – Подумаешь, новость какая! –  добавил Титус и показал язык аптекарю.
      
      «…Однако вы еще можете успеть избавить себя от  последнего ужаса, –  продолжал говорить уже совсем охрипший поляк, –  от воскрешения основателя и символа вашего мира –  Адама Рока. Постарайтесь представить себе, что почувствует этот сильный, жестокий и предельно честолюбивый мужчина, когда вместо комфортабельного, социально динамичного общества, на создание которого он рассчитывал, начиная свой проект, он увидит то, что окружает вас с самого «рождения», и узнает от своих приближенных о невозможности нормального размножения человеческих особей на Луне,  о наступившей полной изоляции Луны, о, фактически, объявлении Луны вне закона? В самом благоприятном, но маловероятном случае –  он может лишиться рассудка, и тогда все останется по-прежнему: его тело (или тело его дублера) вернут на историческое место «захоронения».
      Чуть более вероятно, что он испытает страх и раскаяние (или нечто подобное раскаянию) и попытается вернуться на Землю, чтобы закончить свои дни там. В этом случае, его, определенно, опять же «поставят на место».
      Но, зная этого человека (а я прослушал все его речи и прочитал все его тексты и потому могу считать, что знаю его досконально), как наиболее реалистический я вижу такой вариант развития событий».   
      
      Говоривший замолк и целую минуту сидел молча, закрыв лицо руками. Мы тоже молчали. В спальню неслышно вошла Бланш, тихонько подняла с пола синий комбинезончик и стала одевать Самсона, который даже как будто обрадовался этому, хотя полчаса назад отчаянно сопротивлялся любым попыткам вытащить его из-под одеяла.
      – Где ты живешь-то, малыш? –  спросила она у мальчика в тот момент, когда аптекарь отвел ладони от лица, собираясь продолжать говорить, и Титус, метнувшись к монитору, нажал кнопку останова. Я понял его и, не поворачивая головы, кончиками ушей начал прислушиваться к разговору, завязавшемуся у нас за спиной.
      Нас становилось все больше в этой маленькой нечеловеческой спальне.
      
      * * *
      
      – Где живешь-то ты, Самсон? –  повторила Бланш. –  В интернате, наверху?
      – Ага, –  сказал Самсон. –  Наверху.
      – Пригласил бы в гости, что ли, –  пошутила Бланш. –  Или, может, на работу устроил бы у себя –  воспитательницей, а? Или няней. Или поварихой…. Надоело мне тут ломаться, на этом уровне!
      – Ты там не шможешь, Бланш, –  извиняющимся тоном объяснил мальчик, –  тебе там вредно будет от невешомошти.
      – А-а-, –  равнодушно ответила Бланш, которая, конечно, затеяла весь этот разговор лишь затем, чтобы незаметно одеть Самсона. –  Вот так всегда: как чего-нибудь захочется, сразу «нельзя». А тебе там что, плохо?
      – Шкущно, –  сказал Самсон и горестно вздохнул.
      – Других детей нету что ли?
      – Ешть Далила, она маленькая. Ешть Гермеш, он дурак, я ш ним не играю….
      – И больше никого?
      – Ну, вжрошлые ешть.
      – Как же им-то не вредно?
      – Они привыкли.
      Мы с Титусом повернулись друг к другу лицом и взгляды наши сказали больше, чем могли бы это сделать слова. «Интернат», в котором жил Самсон, находился на окололунной орбите! В этом не могло быть никаких сомнений, что бы там ни вещал хриплый голос землянина-астронавта, не выполнившего свою спасительную миссию. Но как же этот слабосильный малыш ухитрялся попадать на поверхность Луны и возвращаться обратно на орбитальный комплекс? Технически это было немыслимо, если только наш Самсон  не был Маленьким принцем из сказки Сент-Экзюпери, способным перемещаться в космическом пространстве с помощью перелетных птиц….
      – Сколько их там, этих взрослых людей? –  спросил его Титус.   
      – Много, –  ответил Самсон. –  Больше, чем ваш гораждо.
      – Ты их любишь? –  спросил я, сам не зная, зачем.
      Самсон не ответил. Уже полностью одетый, он казался еще более маленьким. Расспросы явно утомили его, бледность все усиливалась, мы понимали, что он может умереть в любую минуту, но не могли перестать мучить его.
      – Почему я не мог вызвать вчера верхний лифт, Самсон? –  строго спросил его Титус.
      – Жамок поменяли, –  шепотом ответил малыш и протянул Титусу свою левую лапку, три пальчика которой были окольцованы стальной лентой. –  Я только вчера украл ключ. И шражу шпуштилщя.
      – У кого украл? –  все так же строго продолжал допрос Титус.
      Самсон молчал. Казалось, он просто не может, не имеет сил говорить.
      – Отстаньте от него, –  прошипела Бланш. –  Ребенок хочет остаться здесь. И он останется здесь, или я не мать, потерявшая ребенка. Если вам так нужен его дом и его «вжрошлые», возьмите у него ключ и езжайте на этот «верх» сами. Самсон! Отдай им ключ!
      Самсон послушно стряхнул пластинку в ладонь Титусу и, тяжело дыша, откинулся  на подушки. Этим он как будто разрешал нам узнать его тайну… Но вполне возможно, что ему уже просто было все равно. Просто, кажется так, Бланш была ему уже нужнее его «Титуша».
      Мы, стыдясь себя, отвернулись от этой пары и включили воспроизведение.
      
      * * *
      
      «Реанимированный Адам , получив и проанализировав информацию, обязан будет соблюсти «реноме» перед своей партией, а главное –  перед самим собой. Он вывернет действительность наизнанку и назовет черное белым, а Луну –  Землей. В конце концов, это еще бабушка надвое сказала: Луна ли ходит вокруг Земли или Земля –  вокруг Луны. Вдобавок с Луны видна  в с я  Земля, а с Земли-то, простите, лишь половина с небольшим припуском –  Луны. И еще неизвестно, какая из двух изолированных не по воле Адама цивилизаций является главнейшей и за кем в конечном итоге –  будущее. Вы неспособны рождать детей? Ничего страшного! Жить в мире без детей, с населением, возобновляемым чередой воскрешений, гораздо удобнее.
      Ваш мир –  тот, к которому вы приспособились или надеетесь когда-нибудь приспособиться, –  рухнет в течение считанных лет. Вас заставят забыть о Земле. Ее сотрут из вашей памяти. Все медицинские технологии будут направлены на это. Земля больше не будет видна с Луны. Адам Рок загонит вас в бассейн Эйтикена на обратной стороне Луны, что у южного полюса. До него отсюда рукой подать. Это самый глубокий и широкий кратер во всей  Солнечной системе. Вы будете гордиться этим самым глубоким в мире корытом для свиней, вы станете самыми счастливыми созданиями, которых когда-либо производили на свет. Да может он уже и прорыт –  этот тоннель, ведущий на обратную сторону Луны, откуда не видна Земля? Я пытался разведать это, но не успел…
      Вы, слушающие меня, понимаете теперь, что воскресению Адама надо помешать любым способом?»
      
      – Да! –  ответила Бланш за всех нас и, прикрыв рот Самсона рукой, чтобы тот не тратил сил на ответ, спросила говорящего: –  А чем  собирается кормить нас ваш Адам в этом вашем … корыте?
      Но, похоже, она не хуже аптекаря знала ответ на этот вопрос.
      
      «Но пройдет век или века, и Адаму Року покажется мало той власти над вами, которую получит он, лишив вас  з н а н и я  о  З е м л е . Этот гений космической фантазии, мозг которого станет работать все с большей, от воскрешения к воскрешению, производительностью, осуществит свою предельную мечту: физически оторвать Луну от Земли, свести ее со спутниковой орбиты и сделать ее самостоятельной малой планетой. Этот проект совершенно реален, расчеты по нему неоднократно проводились начиная с двадцатого века от Р.Х. Луна сорвется «с привязи», как собака, почуявшая в себе волка, и потомки нынешних землян (я –  последний из них, посмотрите на меня внимательно…)»
      
      Анджей Новак замолк на минуту, давая рассмотреть свое лицо получше. Он улыбался вымученной, но полной ласкового ободрения улыбкой. Он как будто даже помолодел от этой улыбки...
      – Да, –  цокнув языком, сказала Бланш, –  в молодости он был настоящим красавчиком….
      – Это плохая шказка, –  громко сказал вдруг Самсон, и, посмотрев на нас с Титусом, обернувшимся на его возглас, уже тихо, так что мы еле-еле расслышали, попросил:
      – Рашкажите мне другую. Только короткую, потому что я, кажетщя….
      Он закрыл глаза, а мы с Титусом, опять остановив запись, бросились к нему в полном ужасе. Смерть была неотвратима. Она приблизилась к нам вплотную. Бланш еле сдерживала слезы и все крепче прижимала мальчика к своей необъятной груди.
      – Ты помнишь хоть какую-нибудь сказку, Алекс? –  спросила меня Бланш шепотом. –  Я ничего не помню, я не прочла ни одной книги в этой жизни, а может и в прошлой…
      Я пощупал впадину у себя на затылке –  я всегда дотрагивался до нее, когда мне становилось невыносимо плохо. Я никогда не сомневался в причине своей смерти: она произошла от выстрела в затылок, очень давно. Каким-то чудом я помнил обрывки из «Винни Пух и все-все-все», но ни одного из них не хватило бы даже на короткую сказку… А Титус… Титус умер от черепно-мозговой травмы… В ранней юности…
      
      * * *
      
      – Я помню одну сказку, –  сказал Титус, обращаясь к Самсону, и тот чуть приоткрыл глаза и покривил ротик, пытаясь улыбнуться. –  Может, из прошлой жизни, а может, прочитал ее, когда жил в комнате с камином. Только это не очень веселая сказка.
      Самсон приказал рукой: рассказывай!
      И Титус, немного торопясь, начал «сказывать» свою сказку. Наверное, он выдумывал на ходу. А может быть,  ее действительно рассказала ему мать в детстве, когда она была счастлива? Потому что только счастливые матери способны рассказывать сыновьям грустные сказки.
      Вот она, эта сказка. Я до сих пор помню ее от слова до слова:
      
      «Много лет и веков назад, Бог, сотворивший наш мир, поглядел на него, и мир не понравился ему.  Он призвал к себе всех своих ратников, мудрецов и ангелов и велел им, чтобы в самой лучшей, самой счастливой и доброй семье Земли родился мальчик необычайной красоты, силы, ума и доброты. Этому мальчику Он повелел назначить самых ласковых нянек, самых знающих, терпеливых и веселых учителей, которые должны были стать для него не просто учителями, но и товарищами. Мальчику Он уготовил самое великое поприще, на какое только способен человек. Бог возлагал на свое творение большие надежды.
      Все было исполнено в точности: мальчик родился в маленькой северной лесной стране, в не слишком богатой, но и не очень бедной семье, у любящих друг друга родителей. Он рос счастливым и любознательным ребенком в просторном доме, который стоял посреди густого сада, окруженного глухим высоким забором. За забор никто из жителей дома, кроме прислуги, имевшей родственников в деревне, выходить не мог. Да и зачем? И в доме, и в саду было множество интересных и полезных для воспитания человека вещей, игрушек и книг, как в каждом счастливом семейном доме.
      Необычным в этом доме было только одно: в нем полностью отсутствовали вещи, сделанные из железа. Даже гвозди, на которых висели красивые картины, были золотыми, а еда подавалась на блюдах из слоновой кости и с серебряными приборами.
      Все было устроено так потому, что Бог, как бы ни любил Он своего мальчика и как бы ни мечтал о славе его и победе, должен был сохранить хотя бы видимость свободы выбора для него. Судьба мальчика (а ему уже вот-вот должно было исполниться шестнадцать лет –  возраст совершеннолетия), его положение, его путь в большом мире с того часа, когда ворота глухого забора откроются перед ним, должны были определиться тем первым предметом, сделанным из железа, к которому прикоснется его рука. 
      Ко дню его совершеннолетия  уже были приготовлены, в расчете на беспроигрышность выбора: царский жезл, тяжелый острый меч воина и распятие. Любой из трех путей  гарантировал великое будущее повзрослевшему мальчику».
      
      – Я бы выбрал царский жезл, –  сказал я, не удержавшись, так заинтересовала меня эта притча.
      – Я бы –  распятие, –  прошептала Бланш и перекрестилась.
      – А ты бы что выбрал, Самсон? –  весело спросил Титус.
      Самсон не отвечал, только улыбнулся шире и махнул рукой –  «продолжай!»
      Казалось, этой сказки заслушалась сама Смерть, склонившаяся на его головой.
      
      «В ночь накануне праздника в честь совершеннолетия будущего героя случилась страшная гроза. Мальчик, а точнее, уже юноша, проснулся и, ничуть не испугавшись (это был очень смелый юноша), надел плащ прямо на голое тело и потихоньку, через окно, выбрался в мокрый сад. Он побродил по саду, подошел к забору, к его наглухо закрытым воротам, покачал их –  уже завтра они должны были распахнуться перед ним! –  и –  бывает же такое! –  ворота раскрылись от легкого толчка. Может быть, сторож потерял в тот день на радостях серебряные ключи, а может быть, просто истерся именно в эту ночь не такой уж прочный золотой замок, но юноша попал в мир, предназначенный ему, немного раньше, чем это было задумано устроителями его судьбы.
      Мир оказался огромной дубовой рощей. Идти меж крепкими высокими стволами, переступая через корни этих гигантов, было восхитительно. Гроза кончилась, тучи над лесом размело, в душе юноши пело ликование свободы, он шел и шел, удаляясь от своего дома, а потом побежал, но бежал недолго, так как вдруг споткнулся о корень и упал лицом вниз, с протянутой вперед правой рукой. Он не ушибся, только руке было больно и неприятно: она ударилась о какой-то странный предмет, лежавший между корнями дуба. Юноша поднялся, взял этот предмет в руки, но лунного света не хватило, чтобы рассмотреть его хорошо. Это был тяжелый, круглой полой формы предмет, вроде широкого кольца или обруча, который выросший мальчик часто гонял палочкой по саду, когда был совсем маленьким (конечно, тот обруч был медным, а палочка –  серебряной). «Рассмотрю его утром, –  решил юноша, –  а сейчас пора возвращаться, не то меня хватятся».
      Он повернул к дому, но сколько ни шел он вперед, дом не отыскивался. Всю ночь он кружил по лесу, но так и не смог выйти из него. Усталый, он прилег на поляне и уснул, цепко обхватив свою находку пальцами. Судьба его была решена. Взошло солнце, и Бог, и мудрецы его, и все ратники, и все ангелы увидели, как их чудесный, выпестованный, приготовленный к подвигу мальчик, проснувшись, с интересом рассматривает первый в его жизни предмет, сделанный из железа. 
      – Что это? –  спросил самый мудрый мудрец у Бога.
      – Что это такое? –  хором спросили ангелы.
      – Нет, мы ничего не понимаем –  что это, Господи?– спросили ратники.
      Бог, едва взглянув на предмет, отвернулся от леса и поляны и тихо ответил:
      – Это ошейник раба. Что ж, так тому и быть.
      Мальчик встал и, помахивая ошейником, пошел куда глаза глядят, совершенно забыв о доме, в котором он вырос, и ничего не зная о судьбе, которая ожидала его».
      
      – Он спит? –  спросил Титус, посмотрев на Самсона, который, улыбаясь с закрытыми глазами, как-то странно легко удерживался у груди Бланш, разомкнувшей объятие для того, чтобы вытащить из лифа пудреницу.
      – Он умер, не дослушав, –  сказала Бланш, отняв зеркальце от губ Самсона. –  И слава Богу, что он не слышал конца твоей жестокой сказки, Титти.
      – Это единственная сказка, которую я знал, –  отвел упрек Бланш Титус. –  Но по крайней мере я теперь уверен, что ты не  будешь долго плакать.
      – Я вовсе не плачу Титти. Я думаю –  где мы похороним его?
      – С этим можно подождать, –  сказал я (я тоже не плакал). –  Мы должны дослушать завещание.
      – Да, –  сказал Титус, –  Жми на кнопку скорее. Rapidi!   
      
      Г л а в а  ш е с т а я
      
      В С Е -  В С Е -  В С Е
      
      «Потомки нынешних землян смогут увидеть ее как малую планету только в очень сильный телескоп.
      Теперь вы знаете свое будущее. С того момента как вы узнали об исчезновении, означающем начало реанимации тела Адама Рока, до наступления его второй жизни должно пройти не более сорока суток. Столько времени занимает постепенное отогревание тела в термокамере. Проникните туда и уничтожьте тело или, если у вас нет такой возможности, постарайтесь раскроить ему череп или еще каким-нибудь образом повредить мозг. Сейчас я покажу вам план расположения помещений в реанимационном центре. Термокамеры отмечены красными крестами….»
      На экране появился мелкий, но очень четкий план. Распечатать его мы не могли за отсутствием принтера, но постарались запомнить эту графику до последней мелочи. Бланш, не спускавшая с рук мертвого Самсона, неотрывно, шевеля губами, глядела на экран.
      – У Бланш фотографическая память, Алекс, –  шепнул мне Титус. –  Мы с ней не заблудимся. Ты поищи пока в квартире что-нибудь потяжелее. Я включу звук на полную мощность.
      Порыскав по квартире, я понял, что единственным тяжелым предметом в ней является мой компьютер. Из колющих и режущих предметов, кроме двух тупых ножей и вилок, на кухне ничего не нашлось. А время бежало, и я, судорожно прикидывая число суток, прошедших со дня исчезновения Рока, не известного мне в точности, начинал бояться, что мы уже опоздали.
      Сунув в карман рюкзака совершенно бесполезные в предстоящем нам деле ножи и вилки, я вернулся в спальню, где во всю мощь гремели на всех языках Земли призывы Анджея Новака: «Торопитесь!».
      Дальше все происходило как в каком-то страшном, но в то же время немного комичном сне.
      Титус выдернул провод из розетки, а я упаковал компьютер, даже не вынув из него модуль памяти с записью, и надел рюкзак на плечи. Бланш встала с Самсоном на руках и неожиданно объявила, что после операции  «Адам Рок» труп мальчика необходимо будет вернуть «наверх». Спорить с ней не было ни времени, ни сил. Титус положил легкое тельце Самсона в свой рюкзак, и мы покинули квартиру, кажется даже не успев запереть ее. По дороге к моргу (мы не шли, а бежали туда), разговаривать было невозможно. Бланш летела впереди, не оглядываясь, быстрая, как лань; за ней, не отставая друг от друга, неслись я и Титус с рюкзаками за плечами. Я все считал эти проклятые, пропущенные по неведению дни, а под конец они превратились в часы и даже минуты, так как уже «занимался» искусственный лунный рассвет –  ночные лампы коридоров медленно погасали, а потолки начинали светиться первым сумеречным светом.
      Нам даже не приходило в голову, что кто-то может помешать нам проникнуть в термокамеру, где размораживался труп Рока. Как будто сам Анджей Новак приготовил для нас эту пустую дорогу, которая должна была привести нас к цели.
      Вот уж мы миновали заброшенный морг, где месяц назад Титус ждал второй встречи с покойным Кшисем…
      Вот  за прозрачной стеной мелькнули реанимационные палаты, в одной из которых больше года назад появился на Луне Титус. Все палаты были пустыми, и никто из медперсонала этого учреждения не встретился нам по пути…
      Вот Бланш остановилась на секунду, что-то, видимо, прокручивая в памяти, прижала палец к губам и показала рукой налево. Дальше мы ступали уже очень медленно, стараясь не издать ни звука.
      Наконец мы достигли первой невзрачной, плохо покрашенной, герметично закрытой двери термокамеры номер 1. Всего же их было, по плану, показанному в завещании, десять.
      Решив, что за этой обшарпанной дверью вряд ли помещен столь важный покойник, мы продолжили путь и так обошли все десять известных аптекарю запертых входов в термокамеры. Они ничем не отличались друг от друга. Что-то  подсказывало нам, что мы не найдем за этими дверьми ничего интересного, даже если сумеем открыть их (Титус все-таки попробовал «прозвонить» своим ключом одну из дверей, но безуспешно). Надо было или затаиться и ждать наступления рабочего дня, когда помещения  центра наполнятся медперсоналом, снующим туда-сюда, либо вернуться к палатам отделения конечной реанимации, отсутствие «пациентов» в которых могло означать только одно:  появление в одной из палат отогретого тела Рока должно произойти в ближайшее время, если не сегодня. Иначе зачем бы им понадобилось очищать палаты от других дожидающихся воскрешения тел? Вполне возможным также казался нам вариант соблюдения полной тайны интересующего нас события. Партия Адама Рока, и в этом заключалась единственная неточность пророчеств Анджея Новака, не могла быть совершенно уверена в успехе рекордной (по сроку пребывания в состоянии анабиоза человеческого организма) операции оживления своего вождя. Потому они и скрывали от общественности факт исчезновения могилы «отца-основателя», что далеко не на все сто процентов рассчитывали на пополнение своих рядов…
      – А мы и еще подпортим им этот процент, –  сказал Титус, подмигнув Бланш, которая, кажется, не очень хорошо понимала смысл наших с Титусом переговоров, но старательно прислушивалась к ним и, уловив главное, завершила прения гениальным предложением:
      – Ребята, в таком случае нам нужно разделиться. И первым делом раздобыть белые халаты… Сейчас… я вспомню этот его план…
      Она сорвалась с места, убежала куда-то и через пять минут вернулась с тремя медицинскими халатами в руках..
      – Переместите рюкзаки на живот и наденьте халаты, –  приказала Бланш и со сноровкой, присущей бывшей медсестре, за какую-то секунду упаковала в халат свои пышные формы, сразу став похожей на белую медведицу.
      – Не застегнется… –  с сомнением протянул Титус, натягивая свой халат.
      – Если на мне без рюкзака застегнулся, то на вас и с рюкзаком застегнутся…
      Она, как всегда, была права: при застегивании наших халатов оторвалась всего одна пуговица –  моя.
      
      * * *
      
      Мы облачились в халаты очень вовремя. В дальнем от нас конце загибающегося вправо коридора послышались звуки шагов, да не одиноких, а шагов  большой, быстро передвигающейся, еще не видимой нами  группы людей.
      Признаться, я заметался, не зная, что делать, но Бланш оставалась на высоте и шепотом велела нам с Титусом встать за выступом двери термокамеры номер 1. Там как раз было углубление в стене, вполне годившееся на то, чтобы послужить укрытием для двоих людей в белых халатах. Стены центра все были выкрашены в белый цвет.
      Бланш помахала нам рукой и со всех ног помчалась  в сторону отделения конечной реанимации. 
      
      Шум шагов приближался. Из нашего укрытия идущих нельзя было увидеть, но по звуку мы определили, что они окажутся в поле нашего зрения через минуту-другую.
      – Это везут Адама, я уверен! –  шепнул Титус. –  Сколько их, сопровождающих, как думаешь?
      – Не больше де-де-де-сяти-ти. Точно меньше пяти-ти-ти. –  (Зубы у меня стучали не от страха, а от возбуждения: я готовился к первой и последней в своей жизни схватке и, расстегнув халат, стягивал с плеча лямку рюкзака, в котором лежало мое единственное оружие –  компьютер весом около пяти килограмм…) –  Ты сними рюкзак, оставь Самсона тут, а когда ката-та-та-лка поравняется с нами, выскочи с криком и нападай на тех, кто идет у его головы.
      – Их возят вперед ногами?
      – Да, всегда, по сложившейся традиции…
      – А ты?
      – А я, когда ты оттолкнешь одного-двоих (как можно сильнее!), подскочу, и, если это он, ударю его сверху по лбу углом компьютера.
      – Нет Алекс. Это ты выскочишь отталкивать, а компьютер отдай мне. Во-первых, я выше тебя на полголовы и гораздо сильнее. Во-вторых, я никогда в жизни этого Адама, то есть его трупа не видел. А вдруг все же не его везут? Мы с тобой не изуверы, чтобы мозжить черепа ни в чем не повинных людей. Ты выскочишь, оттолкнешь их, и, если это он, крикнешь «Банзай!», а если не он –  молча побежишь во всю прыть прочь по коридору. У тебя невроз, риск невелик, не дальше психушки...
      Диалог велся нами на предельной скорости речи; шаги неуклонно приближались, уже слышен был скрип колес каталки, на которой везли труп… Но последующую реплику я произнес так размеренно и веско, как будто выступал с трибуны парламента:
      – Это м о й  труп, Титус, –  сказал я. –  «Прочь и во всю прыть» по коридору побежишь ты. А выскочим мы вместе, и «Банзай» буду кричать я, и больше никто. А если это везут не его, во что я совершенно не верю, мы о б а молча побежим по коридору в сторону выхода, и еще успеем предупредить Бланш.
      Я так разозлился на дерзкого мальчишку, что разом перестал стучать зубами и совершенно успокоился.
      – Хорошо, –  покорно ответил Титус и положил свой рюкзачок на пол. –  Будь по-твоему. А Самсон?
      – Ладно, надень рюкзак, но только не наперед, а назад.
      Титус вернул рюкзак на спину, сразу превратившись в горбуна, а я, в расстегнутом и все время сползающем с плеч халате, с компьютером наизготовку, принял стойку «высокий старт», потому что Адам с эскортом вот-вот должен был выплыть из-за выступающей на локоть от стены двери термокамеры.   
      
      …Но прошла секунда, потом другая, третья… а коридор перед нами был все так же пуст, и –  мы не верили своим ушам! –  до нас больше не доносилось ни звука. Они не дошли! Они куда-то свернули за десяток, не более, секунд пути до двери термокамеры номер 1!
      Мы осторожно выступили из ниши и осмотрели коридор. Никого. Черт!
      – Черт! –  прошипел Титус. –  Проворонили гада. Пошли, осмотрим коридор. Надо было сделать это раньше. И Бланш нет, а я не помню план во всех подробностях.
      – Пошли.
      И мы пошли по коридору  боевым строем «равняйсь налево». Компьютер на моей груди был похож на аккордеон, и мои пальцы инстинктивно и нервно исполняли на нем какую-то плясовую мелодию. Видимо, в своей прошлой жизни я неплохо играл на этом инструменте. 
      Действительно, в пятнадцати шагах от камеры 1 мы обнаружили едва заметную низкую дверь без таблички. Дверь была заперта. Ни ключ Титуса, ни ключ Самсона не смогли отпереть ее.
      Мы вернулись в нишу и стояли там, опустив головы, как побитые собаки.   
      
      Прошло не менее получаса, а в коридоре было все так же пусто и тихо. Рабочий день в реабилитационном центре давно начался, и отсутствие людей и шумов еще раз подтверждало нам горькую истину –  мы упустили Адама и не смогли исполнить приказ Анджея Новака. Титус плясал на месте от нетерпения, уговаривая меня попытаться выбить закрытую дверь прохода, по которому был увезен Адам. Я еле мог удержать его от этих смешных и бесполезных попыток. Я попытался убедить его, что, возможно, это был труп другого человека, которого везли в термокамеру из нового морга, не обозначенного на плане, составленном старым поляком не менее двенадцати лет тому назад. Мы за спешным разговором просто не услышали, как открылась и закрылась дверь второй камеры, вот и все. Но эта моя версия и мне самому, и тем более Титусу казалась весьма сомнительной.
      Пора было уходить. Возможно, Бланш уже вернулась домой несолоно хлебавши и ждет нас там, испытывая те же чувства, что и мы. Застегнув халаты на груди, мы выступили в коридор и побрели к выходу. Освещение в коридорах было почему-то притушено, как ночью, хотя время было поздне-утреннее. Ни одной медсестры, ни одного врача или развозчика медикаментов не встретилось нам на обратной дороге. Только в последнем, лежавшем на нашем пути морге, нам с порога почудилось какое-то шевеление и в ту же секунду величественная фигура, в которой мы с неописуемой радостью сразу же узнали нашу верную подругу, оторвалась от стены и медленно двинулась нам навстречу.
      – Бланш! –  прошептал Титус. –  А мы думали, ты уже дома! Ну как? Ничего?
      – Вы его проворонили! –  сказала Бланш, и в голосе ее –  в это невозможно было поверить! –  звучало торжество.
      – Ну да, –  признались мы. –  Возможно это был и не он.
      – Он! –  торжествующе сказала Бланш. –  Это  б ы л  он. Теперь –  немедленно  наверх, вернуть Самсона. Титус, веди нас кратчайшим путем. Сколько это –  часа два?
      – За час с четвертью можно дойти отсюда дорогой Кристофера, –  оторопев от напора Бланш, ответил Титус. –  Но Адам Рок?
      – Его больше нет! –  не пряча гордости, сказала Бланш, и потолок морга отразил этот почти оперный возглас перекатами эха.      
      
      * * *
      
      – Но… как ты смогла? –  не смея поверить известию, спросил я, семеня возле Бланш. Мы уже вышли из морга, миновали короткий коридор и, оставив за закрытой дверью обитаемый город, поднимались к верхним уровням законсервированного крыла.
      – Ты это смогла, Бланш, ты не врешь? –  вторил мне Титус, наш вожатый, оглядываясь на ходу.
      – Да, дурачки! Я нарочно запрятала вас в ту щель, чтобы вы не помешали мне сделать это.  Для э т о г о не нужно троих. Я знала, что тело привезут в одну из реанимационных палат. Я встала у стены, как статуя, напротив последней из них и, когда каталку ввезли в пятую палату, спряталась в последней и дождалась, пока медбратья уберутся с места действия. Ровно шесть человек вошло туда и столько же прошло мимо меня к выходу. Риска не было никакого. Через минуту я была у тела.
      – Адама? Ты узнала его?
      – Я достаточно долго живу на этом свете, чтобы узнать лицо Адама Рока с первого взгляда. Мерзкий старикашка, еще более мерзкий оттого, что лишился усов. Его обрили в разморозке.
      – И?
      – Как ты сделала это? Чем?!!
      Мы остановились и уставились на Бланш, которая –  о, как весело было видеть это! –  медленно, с явным расчетом на театральный эффект вынула из-за пазухи  длинную, стальную, выгнутую крутой дугой и блеснувшую, как полумесяц ятагана….
      – Вот! –  сказала она. –  Я прихватила, уходя из дому, вязальную спицу. Никогда не думала, что она сможет мне когда-нибудь пригодиться! Ведь я не умею вязать. Я нашла ее за плинтусом, когда въехала в квартиру, да там и оставила, по лени. До меня в квартире жила старушка. Ее отправили в богадельню. Надеюсь, она в добром здравии…
      – Она в добром, в добром здравии! –  закричали мы с Титусом и потрогали спицу. –  А он, Адам?
      – Ты воткнула ее ему в глаз, да, Бланш? –  в восхищении спросил Титус.
      – Нет, –  кокетливо отвечала Бланш, никогда не евшая ничего, кроме макарон, по причине каннибалофобии. –  Этак пролилось бы слишком много крови. Я люблю, чтобы все было чисто. Я проткнула ему правое ухо. Барабанная звякнула так, будто ключи кто обронил. Спица вошла глубоко-глубоко, и я еще пошуровала ею как следует. Чмокало на славу, скажу я вам!
      – А кровь?
      – Кровь я убирала салфетками, пока она не остановилась. Вот, я прихватила их все до одной. Может, пригодятся когда.
      Бланш вынула из кармана халата довольно плотный комок кровавых салфеток и подала его мне.  Оставалось лишь сунуть их в карман моего рюкзака. Проделывая это, я укололся о какой-то острый предмет….
      – Черт, Бланш! –  и я показал ей свой проколотый палец с брусничиной крови на самой макушке… –  Я и не думал, что твои вилки способны на такое…
      – Так ты еще и столовые приборы крадешь, Алекс! –  засмеялась Бланш.
      – Он это нарочно, Бланш, –  подхватил тему Титус. –  Решил смешать свою кровь с кровью Рока, да, Алекс? Славы захотелось?
      – Да отстаньте вы от меня, клоуны несчастные. Вот твои приборы, людоедка. Прими по счету.
      – Мерси!
      Так, перешучиваясь и переругиваясь, мы шли, не замечая дороги, пока не оказались в последнем коридоре у дверей лифта, поднимающего наверх.
      
      И только здесь мы, умолкнув, поняли, что время клоунады  для нас кончилось и наступило время прощания.
      
      * * *
      
      Титус вынул ключ Самсона и начал «прозванивать» стену. Кнопку вызова, очевидно, переместили в другое место,  поэтому ему пришлось повозиться.
      – Только бы этот лифт выдержал наш общий вес, –  шепнул я Бланш, ущипнув ее за пухлое запястье. –  Ты понимаешь, о чем я.
      И я хихикнул, в последний раз за этот невообразимо длинный день.
      – Я не поеду с вами, Алекс, –  отчетливо и громко сказала Бланш, и Титус, вздрогнув, поднялся с корточек и с удивлением посмотрел на нее:
      – Почему? –  спросили мы.
      – Во-первых, у меня клаустрофобия. Неизвестно, сколько времени движется этот лифт. Я могу умереть от разрыва сердца, вот и все.
      Она помолчала немного и, положив руку на рюкзак Титуса, еще тверже выговорила, а точнее –  отчеканила:
      – Во-вторых, мне страшно. В-третьих, я вам больше не нужна. Я сделала свое дело. В-четвертых, как я понимаю, там еще и невесомость, а я в юбке и к тому же без нижнего белья. А в-пятых…
      Еще одна пауза, во время которой мы с Титусом хмуро переглянулись: слова   Бланш, а еще больше –  интонация, с которой они произносились, огорчили нас.
      – Что «в-пятых», Бланш? –  не выдержал Титус. –  Почему ты хочешь нас бросить? Лифт выдержит! Это большой грузовой лифт… Ты просто придумала эту клаустрофобию, врушка! Хватит с тебя одной фобии…
      – В-пятых… –  глухо ответила она, а рука ее так и продолжала лежать на рюкзаке, где пряталось маленькое тельце Самсона… –   Я не хочу встречаться с  е г о  родителями.
      – Господи, Бланш! –  почти закричал я. –  Ну с чего ты взяла, что  т а м  будут его родители? Они отказались от него не меньше десяти лет назад, ты же сама нам рассказывала, как это бывает. Ребенок-урод помещается в интернат, как только его неизлечимая болезнь диагностируется врачами, и так далее.
      – Нет, там ждут его родители. Ну, не биологические, конечно, а настоящие. Из всякого правила должны иметься исключения. Должны случаться чудеса, должна оставаться надежда, понимаешь, Алекс?
      – Откуда у тебя эта уверенность?.. Н е  п о н и м а ю !
      – Только родители, причем любящие родители, могли отпустить доживающего свои последние дни ребенка туда, где ему было лучше всего, туда, куда он рвался изо всех своих последних силенок. Они отпустили его и позволили ему умереть на чужих… на моих руках, потому что хотели, чтобы он умер свободным и счастливым. Я догадалась об этом с его последним вздохом, Алекс.
      Я не знал, что сказать. Но Титус понял раньше меня и обнял Бланш, и расцеловал ее в обе щеки, и говорил, целуя:
      – И он умер счастливым, да Бланш? Он умер –  свободным, да? Он умер, не дослушав плохого конца моей сказки?
      – Да, Титти. Он все-таки умер свободным. Но я не хочу видеть, как они, его родители, будут оплакивать его. Мне достаточно своих собственных слез. Вынь его, мой мальчик. Я посмотрю на него в последний раз.
      Я отвернулся. Я не мог видеть этой сцены. Я боялся, что разревусь. Я стоял и слушал их последний, тихий разговор за моей спиной, держа руку на затылке, вложив еще кровоточащий своей смешной раной палец в теплую ямку под волосами.
      – Теперь неси его только на руках, Титти. Держи его перед собой, как будто он спит. Так они не сразу поймут. Это не шутка, смерть, совсем не шутка, мой милый.
      – Я понимаю, Бланш, я понимаю. Я не спущу его с рук. Не плачь, Бланш. Все будет хорошо, все будет, как ты хочешь.
      – Да, Титти, я надеюсь. Ты вернешься, ты не забудешь дорогу ко мне?
      – Как ты можешь так говорить! Мы обернемся за несколько часов!
      – Да, да, прощай, то есть –  до свидания. Мне надо бежать. Кажется, я забыла запереть дверь квартиры….
      Я обернулся на стук ее каблуков –  Бланш, попрощавшись со всеми, кроме меня, убегала от нас по коридору короткой дорогой Кшися, не оглядываясь. Вот она добежала до сворота на первую лестницу, ведущую вниз, и скрылась из глаз.
      
      – Какая потрясающая женщина, –  сказал я Титусу, а точнее –  его спине, ибо он опять, сидя на корточках, искал кнопку.
      Титус ничего не ответил, а через минуту, вскричав: «Эврика!» выпрямился и встал рядом со мной. На руках его лежал  мертвый Самсон. Он действительно был очень похож на заснувшего с улыбкой на устах малыша. Раздвинувшаяся бесшумно и мгновенно стена открыла перед нами  темную кабину лифта, и мы шагнули рука об руку в эту тревожную тьму.
         
      * * *
      
      Подъем был долгим и очень медленным, так что перегрузки мы почти не ощущали. Кромешная тьма оказалась нам на руку –  она делала нас невидимками и разговор с глазу на глаз прошел гораздо проще и деловитее, чем если бы он велся при свете. Ну, все равно что разговор по телефону.
      
      – Але, Алекс, ты как?
      – Да вроде ничего, а ты?
      – Немного потряхивает в смысле нервов, но в общем нормально. Не думал, что это так высоко…
      – Просто очень медленно ползем. Видишь, Бланш была права: они любили этого ребенка. Ждут. Поставили подьем на минимальную скорость.
      – Да. Слушай, но если это богатые люди Луны, зачем они крутятся по орбите, в невесомости, которая их в конечном итоге может угробить?
      – А для их детей – кто там еще, помнишь? –  Далила и этот…
      – Гермес!
      – Да, для этих детей и прежде –  для Самсона невесомость, может быть, означает продление жизни? 
      – Или они спускаются, сменяются время от времени…
      – Может и так. Анджей Новак о таком повороте дел не знал.
      – Я уж и забыл о нем совсем, как и о вашем Адаме Роке. Надеюсь, мне не придется с ним встретиться по возвращении.
      –  Если Бланш пошуровала спицей достаточно профессионально, то вряд ли придется…. Хотя –  как знать? Может, он воскреснет такой  чистенький, что не выдержит тестов и сбежит, как ты, к тараканам, а?
      – Шутишь? Для побега нужен интеллект. Да и я бы не сбежал, если бы мне не помогли.
      Я промолчал, а ожидаемый Титусом вопрос –  «Как, кто тебе помог?» был заменен моим громким притворным зевком. Впрочем, я не спал две ночи подряд и имел право зевать до челюстного хруста.
      – Мы едем-едем-едем в далекие края…. –  пропел Титус и легко, как-то по-детски рассмеялся… –  Знаешь, я вдруг в этой темнотище, или все же перегрузочка маленько давит, стал как-то яснее свое прошлое представлять. В смысле –  земное прошлое Вот вдруг вспомнилось, как звали…
      – Не надо! Остановись. Это очень вредно для психики. Давай лучше о будущем, которое не за горами. Ты представляешь себе хоть немножко, как мы попадем на эту орбитальную станцию?
      – Да какая разница! Если Самсон попадал, то и мы попадем.
      – А мне вот что-то сомнительно….
      
      Мы не договорили. Лифт плавно остановился, и двери его раздвинулись. Мы еле успели зажмуриться –  яркий свет, убийственный после десяти минут полной темноты, ударил нам в веки. Перед глазами закружились огненные круги. Ослепленные, мы вышли из лифта двумя неверными –  скорее, прыжками, чем –  шагами. Мы все еще находились на Луне –   при ее чистых 1,6 с хвостиком «же», вне искусственного гравитационного поля, – то есть имели вполне весомые, лишь чуть «подкаченные» лунной легкостью тела.
      
      – Можете открыть глаза, –  услышали мы высокий голос совсем близко от себя. –  Я приглушила свет.
      Мы повиновались. Теперь нас окружал полумрак, и черты лица женщины, стоящей перед нами, были почти неразличимы. Женщина протянула руки, и Титус осторожно передал ей тельце мальчика. Мы смотрели, завороженные зрелищем, на то, как она пытается нащупать пульс на его шейке, а потом отходит с ним на руках в сторону и стоит, опустив голову, не произнося ни слова.
      – Он умер примерно пять часов назад, –  сказал ей Титус.
      – Мы знаем, –  ответил ему другой, очень низкий, голос, и из глубины комнаты, в которой мы находились, выступил мужчина. –  Мы давно ждем вас. Спасибо, что доставили тело сюда. 
      – Кто вы? –  спросил его я, вдруг неимоверно обидевшись на неизвестного за это холодное «спасибо». –  Мы рисковали, поднимаясь сюда, но сочли своим долгом….
      – Мы знаем, –  повторил мужчина. –  Мы все слышали с момента смерти малыша. В челюсть мальчика имплантирован чип с передатчиком. Он выключал его, сорванец, когда убегал к вам, но с того момента, как ты…. –  Титус?
      Титус молча кивнул.
      – Когда ты начал рассказывать сказку, Самсон включил чип, и эти последние часы мы слышали все ваши разговоры. Вы благородные люди.
      – Так вы знаете, что Адам Рок…
      – Войдет в свое бессмертие полным идиотом? Да, знаем. Поздравляю вас, Алекс, с этой победой.
      – Ну так, –  собрав остатки своей иронии и возвысив голос, чтобы и отошедшая женщина могла услышать мои слова, сказал я,  –  может быть и вы, если вы так же «благородны», как мы, назовете свои имена и что-нибудь объясните нам?
      – Да, пожалуйста! –  положив мне руку на плечо, почти жалобно попросил Титус. –  Скажите нам, если знаете, разумеется, эта орбитальная станция, на которой вы живете, она действительно последняя? И как вас зовут? Мы никому не расскажем там, внизу.   
      – Меня зовут Стелла, –  сказала, почти пропела женщина и опять опустила голову.
      – Меня зовут Отш, –  без тени насмешки, с достоинством  поклонился нам ее товарищ.
      Их имена звучали как партийные клички, но мне было уже не до эмоций: я вдруг ощутил такую усталость, что ноги мои задрожали мелкой дрожью, а глаза закрылись помимо моей воли. Я зашатался, сделал еще один неверный шаг и упал на одно колено…
      – Вам нельзя больше оставаться здесь, Алекс. Это место не для вас. Низкое гравитационное поле в сочетании с высоким электромагнитным, создаваемым аппаратом стыковки, очень вредно для человека, более десяти лет проведшего в городе Адама Рока. Титус, а ты как?
      – Вроде ничего, –  сказал Титус и помог мне подняться на ноги. –  Но мы сейчас пойдем, бог с вами и вашими тайнами… Алекс, потерпи, нам сейчас вызовут лифт!
      Я держался из последних сил. Сознание мутилось, и в нем, как последняя рыбка в опустошенной сети, бился единственный вопрос:
      –  Но как… вы… добираетесь туда?
      – Лунный лифт. Ваш трибун –  мы слышали  только самый конец его речи, –  этот Ноак…
      – Новак, –  подсказал Титус.
      – Новак не объяснил вам?
      Я помотал головой. Анджей Новак был почти уверен в том, что окололунная орбита очищена от станций, но выговорить такую длинную фразу было мне не по силам…
      – Лунный лифт –  кабина, привязанная к тросу, который соединяется со станцией в момент ее прохождения над данной точкой лунной поверхности.
      – Но когда наступит этот момент и сколько он продлится? –  спросил Титус
      – Осталось минут десять.
      – А если бы мы опоздали?
      – Нас со Стеллой сменила бы другая пара. Но, по правде говоря, мы не очень рассчитывали на то, что вы поднимитесь сюда. Мне кажется, Самсон убежал к вам именно для того, чтобы мы спустились за ним и познакомились с вами. Это был очень умный и добрый мальчик. Однако, надо спешить… Титус, твой друг может погибнуть здесь. Необходимо немедленно отправить его вниз.
      – Да, конечно! Алекс! Мы немедленно уходим. Ты слышишь меня?
      Я слышал, но словно сквозь плотную вату. Я кивнул ему, не открывая глаз. Титус снял с моих плеч тяжелый рюкзак и, ухватив меня подмышки, подволок к лифту.
      – Да помогите же мне! –  услышал я крик Титуса и сразу вслед за ним –  низкий, способный пробить броню любого обморока бас:
      – Титус, останься. Твой друг доберется один. Мы внесем его в лифт и спустим на большой скорости. Уже через минуту ему станет легче. Нам надо спешить.
      – Ну и спешите, при чем тут я и Алекс!
      – Останься с нами Титус. Ты здоров и молод. Детей на станции в живых осталось всего двое. Станцию сохраняют и снабжают с Земли только из-за детей. Гермесу осталось жить не дольше Года. Когда умрет Далила –  ей всего пять, но она слабого здоровья, станцию ликвидируют. Через неделю мы ожидаем первого и последнего в этом году транспорта. Ты сможешь улететь на нем на Землю. Я договорюсь с капитаном. У тебя ведь нет лунного номера на руке? Ты беглец?
      – Номера нет, –  печально ответил Титус. –  И что из этого?
      – Луна вне закона. Это страшная несправедливость, но не в наших силах исправить ее. Мы, орбитальщики, стары, и мы, как твой Алекс, живем на Луне очень давно свои не первые жизни. Мы клеймены, и никто не встретит нас на Земле с распростертыми объятиями. У тебя же есть шанс. Может быть, единственный в мире. Не упусти его. Ради памяти Самсона!
      – Ради памяти Самсона…  –  эхом пропела вслед за ним Стелла. –  Алекс поймет. Это –  не предательство.
      – Алекс! –  закричал Титус. –  Ты слышишь?
      Я нашел в себе силы кивнуть и чуть приоткрыть глаза. Отш подошел ко мне, взял мою руку и крепко пожал ее. Потом он надел мне на средний палец узкое кольцо и с силой сжал мою руку в кулак.      
      Последнее, что услышал я перед тем, как закрылись двери лифта, был отчаянный крик моего Титуса:
      – Я вернусь! Я вернусь к вам, Алекс, Бланш! Я вернусь!
      
      Но я знал –  уже достигнув дна лифтовой шахты и выкатившись в коридор, как каракатица с парализованными конечностями, –  я знал, что мне не успеть дождаться его возвращения. Мне давно перевалило за сорок, у меня невроз и пошаливает сердце. Даже если я дотяну до пятидесяти, я не дождусь. И у меня не будет ни одного шанса на третью жизнь: здесь не воскрешают стариков и детей. Разве что –  по ошибке. Историю жизни Титуса на Земле доскажет за меня кто-то другой.   
      
      Э П И Л О Г
      
      – Имя?
      – А-а-а…. Дальше не прослушивается, Боб!
      – Пол?
      – Мужской.
      – Возраст?
      – От пятидесяти до семидесяти. Ничего себе!
      – Историческое время?
      – Приблизительно первая половина эпохи мировых войн.
      – Время аут?
      – Примерно …. Господи спаси…. Они там совсем охрене… два года!
      Д-р Фивс положил карандаш и задумчиво поглядел в потолок, а потом на своего коллегу, д-ра Форса:
      – Слушай, Нат. Ну просто жалко тратить время. Ничего не вытащим. Это случай «О», классический. Я не понимаю, зачем? Всего два года в ауте! И даже имени не помнит! А печень –  ты посмотри на снимок, она же вся как гнилая дыня…
      – Не наше дело, Боб, не наше дело. Гони дальше. Будем домысливать. В графе «Имя» напиши…. Ну хоть «Адам», что ли. Кстати, немного смахивает….   
      –  Потише бы ты со своими шуточками.
      –  А! Надоело до смерти!
      – Давай быстрее, не то твой Адам окочурится тут у нас прямо под руками. Пульс еле прослушивается. Я включу мотивчик побойчее, иногда помогает...
      – О-хо-хо… Эмоциональное состояние при выбывании?
      – Радость.
      – Ты серьезно? Однако охотно верю…
      – Можешь даже в скобках приписать: «состояние, близкое к эйфории».
      – Прямо завидки берут… Ну, дальше!
      – Последнее воспоминание?
      – Бутылка на стойке бара. Смотри-ка, что-то помнит… Нет, ну с каких это пор у нас завелась такая зараза –  таскать из морга алкашей! Спившихся стариков!
      – Тихо, Нат. Нас уволят.
      – Да я только об этом и мечтаю!
      Эту реплику  Форс произнес, а точнее –  прокричал так громко, что в секъюрити рум произошел короткий сбой аппаратуры. Впрочем, там в этот момент никого не было –  дежурный вышел прогуляться. Но даже если бы он и не покинул свой пост, ему вряд ли хватило бы усердия писать докладную на Форса. Дисциплина в этой службе так расшаталась за последние годы, что ее состояние уже тоже можно было назвать «близким к эйфории», пользуясь медицинской терминологией. 
      ………
      – Первое воспоминание?
      – Чистый ноль, Боб. Бублик!
      – Сексуальная ориентация?
      – Импотент.
      – Сексуальный опыт?
      – Соответствующий.
      – Опыт убийства?
      – Отсутствует.
      – Предательства?
      – Отсутствует.
      – Комплекс вины?
      – Нет.
      – Комплекс неполноценности?
      – Нет.
      – Потрясающий старикан. Только крылышки пришить –  и чистый ангел. Может, его Ангелом назвать?
      – Не кощунствуй. Интеллектуальный багаж, думаю, можно смело пропустить. Если доживет до тестирования и каким-нибудь чудом или блатом пройдет его, выше уборщика все равно не поднимется...
      – Что ж, как говорит наш уважаемый босс, «остальное доскажут тесты».
      – Да, пора закругляться. Подпись и печать.
      Форс, сладко зевнув, выключил пульт, снял с новорожденного Адама электроды, накрыл его голову полотенцем и позвонил в звонок, вызывая сестру.
      – Пойдемте, коллега, –  громко сказал он, подняв голову к потолку. –  Тут все кончено. Подпись поставим в ординаторской.
      
      Сестра Ким небрежно прошлась по сморщенной коже старика полусухой губкой, смазала ранки на висках дезинфицирующей мазью, поставила капельницу с физраствором на всю ночь и, забравшись в кресло с ногами, заснула, с наслаждением закрыв свои красивые черные глаза. На веках ее, при желании, любой надсмотрщик, если бы таковой нашелся,  мог увидеть аляповатую татуировку, имитирующую человеческий глаз. Эта мода на вековое «тату» завелась в реанимационном центре год тому назад, с легкой руки одной из медсестер последнего призыва  по имени Бланш.
      
      * * *
      
      Прошло четыре года с того печального дня, в который я и Бланш простились с Титусом. За эти годы в окружающей нас жизни не произошло особых изменений. Все те же редкие «трансляции» лунных похорон по телевизору и все те же скучные торжества с «подношением даров отцу-основателю», как говаривал когда-то мой погибший друг. Могила Адама Рока вернулась на свое место –  мы с Бланш ходим иногда на заброшенную смотровую площадку и можем засвидетельствовать, что тело дублера отца-основателя отобрано и загримировано под оригинал достаточно профессионально. Мы ходим туда, откуда видна Земля, как дети ходят в кукольный театр, все на одно и то же представление, но всякий раз с новым веселым интересом.
      Я продолжаю заниматься своим любимым делом, вырезывая красивые надписи на могильных плитах счастливчиков, дождавшихся окончательной смерти. Когда-нибудь, если доживу, я с удовольствием займусь плитой несчастного, обновляемого чуть ли не каждый солнечный год старика по имени Адам. «Когда же они наконец оставят его в покое! –  говорит моя жена, с год тому назад устроившаяся работать в реабилитационный центр. –  Мне его становится жалко до слез, так бы и сделала ему смертельную инъекцию в свое дежурство, если бы не была верующим человеком!"
      – Не нервничай, Бланш, –  успокаиваю я жену (я забыл сказать, что мы с Бланш поженились в прошлом году). –  Тебе вредно нервничать. И не надо жалеть всех подряд.
      Бланш, моя вечно спорящая жена, не возражает мне только в этом вопросе. Ей действительно нельзя нервничать. Недавно она объявила мне о своей беременности. Она клянется и божится, что это не мой ребенок, что она украла земную сперму из банка, и поэтому шансы выжить у ее младенца будут пятьдесят на пятьдесят, но я не верю ни единому ее слову. Бланш ужасная фантазерка. И я уже присмотрел местечко для могилки нашего будущего ребенка. Это мальчик. Я хочу назвать его Кристофером, а Бланш настаивает на имени «Джим». Как только она родит, я расскажу ей о том, кто такой был ее Джим, и вполне возможно, что победа в споре об имени малыша останется за мной.
      Мы живем теперь в маленькой квартирке Бланш, откуда она не хочет переезжать, уверенная, что наш Титус непременно вернется. Я не перечу ей в этом щекотливом вопросе. Но лифт, отвозящий туда, где "слишком легко", заблокирован. В первый год я часто бегал к нему проверять этот печальный факт. Боюсь, что маленькая Далила, из последних сил удерживавшая на орбите детскую орбитальную станцию, уже умерла и связь Земли с Луной окончательно оборвана. Но, может быть, Стелла, Отш и их товарищи, похоронив детей, все еще длят свои лунные жизни, продолжение которых возможно для них только там, в условиях невесомости?
      Я не знаю ответа на этот вопрос.
      Обо всем этом я думаю очень редко и только тогда, когда Бланш спит, похрапывая и постанывая на нашей постели, а я, настигнутый бессонницей, тихо брожу по гостиной с рукой на затылке, как приговоренный, а может быть –  как слишком глубоко задумавшийся человек.
      Ночь. Бланш спит и не видит, как я тихонько вхожу в спальню, потом пробираюсь в душевую и там, под стопкой полотенец, лежащих на высокой полке, нахожу пару розовых ботинок детского размера с часовыми пружинками, крепко прибитыми к подметкам. Бланш прячет от меня эту реликвию, боясь, что я буду сердиться на нее, как всегда сержусь, когда она заводит речь о будущем нашего Кристофера-Джима. Не бойся, милая Бланш! В такие вот ночи, как эта, когда моя рука ощупывает и гладит ботиночки Самсона, я, совсем как ты, верю, что когда-нибудь Титус, вернувшись, постучится в нашу дверь.      
               
К о н е ц 
      
           
      От автора:
      
      При работе над повестью мною использовалась следующая литература:
      
      Антон Первушин, «Битва за Луну»  (книга)
      Айзек Азимов, «Путеводитель по науке» (книга)
      
      А также  сетевые ресурсы:
      
      http://czudovo.info/find.php?what=&ln=pl&in=from_ru
      
      http://www.luna.com.ua/gallery/mapfar/
      
      http://www.luna.com.ua/gallery/moonmapsee/
      
           
           
      http://astrosurf.com/avl/UK_index.html
      
      http://www.shvedun.ru/fotomoon925-7.htm
      
            
      
      

      для себя: зорошие стихи - http://av-yakovlev.narod.ru/autors/orlov/ansi.htm