ГЛАВА ШЕСТАЯ
ГОРОД
За три года я вжился в Бамако и полюбил его, хотя, как бы его ни приукрашивали на открытках, это была просто большая одноэтажная деревня, разделенная пополам рекой Нигер.
Нас возили на автобусе на работу и обратно, и, поначалу, оставшееся время мы проводили дома. Потом мы осмелели и стали выходить в город по двое, по трое. Мы исследовали улицу, на которой жили, и, кроме двух королевских фламинго, живущих на соседнем заборе, и трех унылых продавцов сигарет, сидящих на табурете перед сколоченными из досок ящиками, не обнаружили ничего интересного. Тогда мы двинулись дальше к центру и по соседству с длинным забором, на котором крупными буквами было написано «здесь не писать», но, как нарочно, рядом писали все, наткнулись на два единственных на весь город супермаркета. Войдя в них, мы поняли, что находимся за границей. Там было все, что советскому человеку могло присниться только в розовом сне. Мы бросились тратить наши первые валютные деньги, но очень скоро старшие товарищи объяснили, что мы не миллионеры, а простые советские служащие за рубежом, и тогда мы попали на главную достопримечательность города – вещевой рынок. Это был лабиринт, город в городе, глаза разбегались. Мой приятель переводчик Сережа, впервые оказавшись на рынке, срочно решил купить себе темные очки. Отговаривать его я не стал, но сам решил повременить с покупками, и правильно, как выяснилось: за те деньги, которые он заплатил, можно было бы купить пять очков. Очень скоро мы поняли, что на рынке принято торговаться. Происходило это таким образом:
- Хотите купить ковер? Это настоящий, персидский. Десять тысяч франков.
- Плачу тысячу франков.
- Семь тысяч франков.
- Две тысячи франков.
- Мне даже обидно. Вы у нас не в первый раз и должны знать, что надо остановиться посередине. Пять тысяч франков.
Когда мы поняли суть процесса, мы перестали ходить в супермаркеты.
Был еще и мясной рынок. Там было много свежего мяса и мух. Здесь я узнал, что деликатесный советский продукт – язык - стоит намного дешевле, чем обычный кусок мяса.
Овощных рынков не было, потому что фруктами и овощами торговали на каждом углу, сидя на земле и разложив свой товар в тазах: манго, ананасы, бананы, арахис падали в тазы прямо с деревьев и кустов. Тазы с непроданным товаром женщины уносили на голове, подложив под таз тряпку, этому их учили с детства. Я собственными глазами видел, как наша соседка, восьмилетняя девочка, приходившая к нам набрать воды из-под крана, лихо водружала себе на голову полное ведро воды и несла домой. Может быть, поэтому все малийские девушки были очень стройными: они с детства учились ходить с полным ведром или тазом с фруктами на голове, поддерживая его одной рукой, а второй элегантно размахивая в такт бедрам.
Самым дешевым товаром был арахис: большая горсть жареного арахиса стоила меньше, чем коробок спичек. Обычно у входа в бар мы набирали горстями арахис и щелкали его тут же под холодное пиво.
Кстати о спичках: они делались по китайскому рецепту и среди местных жителей назывались «русская рулетка», потому что каждая десятая из них взрывалась в руках. Когда мы об этом узнали, перестали экономить на спичках и пользовались только зажигалками.
Самыми лакомыми лавками для жен наших военных специалистов были полотняные ряды, где можно было накупить столько ткани, чтобы хватило на дорожку между самолетом, приземлившимся в Москве, и аэропортом. Самыми любимыми были золотые ряды: там можно было купить золотые цепочки или заказать золотые кольца и перстни по смешной цене: доллар за грамм золота. Поэтому у зажиточных африканских женщин уши отвисали под тяжестью золотых серег до плеч, а наши складывали скупленное золото в чемодан под тряпки.
Самыми разорительными для нас, переводчиков, были джинсовые магазины, где Ли и Вранглер, за которыми мы охотились в Москве, лежали стопками на полках. Когда мы их примеряли, мы делали это быстро-быстро. Нас так здорово проинструктировали перед отъездом, что мы боялись снять штаны в примерочной: а вдруг это засада и провокация, сфотографируют, сделают фотомонтаж и начнут шантажировать.
Когда мы окончательно окунулись в это море торговых рядов, рынков и магазинов, мы стали по дороге с работы выходить из автобуса в центре, бродили по лавкам и домой возвращались на такси. В первый раз, когда мы сели в маленькое такси – Пежо пятидесятых годов – водитель сказал:
- Не хлопайте так дверью, вы не в Волге.
Обида за нашу Волгу была сильной, и когда мы доехали, снова хлопнули дверью и дружески расстались.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
КАЙМАН
Не стоит ловить рыбу в Нигере с берега, да еще на удочку, ничего не поймаешь. Не следует заходить и в воду: в реке водится какая-то мелкая дрянь, которая заползает в кожу, и лет через пять человек умирает или, в лучшем случае, слепнет. С лодки на середине реки, наверно, можно что-то наловить, я сам видел открытку с рыбой в человеческий рост.
Как бы то ни было, начальство приказало в один из воскресных дней ехать отдыхать, и все мы: переводчики, капитаны-майоры со своими женами во главе с подполковником, - поехали на рыбалку. Как полагается, сначала дружно выпили и закусили на берегу, а потом расположились строем с удочками с разрывом метров в десять вдоль реки.
Я закинул в мутную воду удочку и прикорнул. Больше всего хотелось бросить это бесполезное рыболовное занятие и вернуться в тень деревьев, где женщины готовили еду и где нас уже ждали запотевшие бутылки с холодным пивом. Справа, метрах в десяти, сидел на корточках с удочкой в руках капитан, в шортах и майке. Он вдумчиво смотрел на поплавок и тихо улыбался: думал то ли о рыбе, то ли о бабе. А вот то, что произошло потом, я не видел в жизни никогда: ни до того, ни после. Капитана звали Гена, он был здоровым, спокойным мужиком, и поэтому то, что я увидел в следующую минуту, поразило меня чрезвычайно.
Позади Гены был небольшой пригорок, и когда он, не выпуская из рук удочку, сидя на корточках, задом, вдруг вскочил на этот пригорок, я удивился такой прыти настолько, что на время забыл и про рыбалку, и про пиво. Как можно, не поворачиваясь, сделать такой прыжок, я не понимаю до сих пор. Капитан сидел в том же положении: на корточках и с удочкой в руках, - на пригорке, довольно далеко от воды. Я хотел крикнуть ему, что так он вряд ли что поймает, но увидел его остекленевшие глаза и промолчал. Сам он тоже вдруг стал какой-то окаменелый. Я перевел взгляд на берег, где только что безмятежно удил Гена, и увидел каймана. Кайман – это такой крокодил, поменьше аллигатора, но, говорят, быстрее его и злее. Я выпустил удочку из рук и замер. В голове пронеслась короткая мысль, что сейчас он съест оцепеневшего Гену, а потом набросится на меня. Я смотрел на крокодила и понимал фразу про кролика и удава, я не мог пошевелиться. Кайман выполз из реки и посмотрел куда-то мимо нас.
Мне кажется, что это был сытый кайман, потому что он пару раз лениво плюхнул хвостом о воду, посмотрел на свои несостоявшиеся жертвы, повернулся и убрался обратно в воду.
Когда на ватных ногах я дошел до Гены и тронул его за плечо, я понял, что такое мумия: он сидел бледный и неживой. Глаза его были прикованы к воде, а пальцы вцепились в удочку, как в палочку-выручалочку. Прошло минут десять, прежде чем он ожил и заговорил:
- Где это?
- Уплыло.
Потом он стал разговаривать междометиями: «А», «Э», «У». Все остальные продолжали ловить рыбу в тишине, а у нас с Геной не было ни сил, ни голоса позвать на помощь. Когда он немного отошел, а я сообразил, что мы живы, обнявшись, как братья, мы побрели к деревьям, налили себе по стакану водки, выпили и почувствовали твердость в руках и ногах.
Кайманов я видел только еще один раз: в ресторане «Три каймана». Есть в Бамако такой ресторан – под пальмами на открытом воздухе. В центре, между подсвеченными хижинами, небольшой бассейн, где плавают три каймана. Когда я подошел на них посмотреть, они напоминали безобидные бревна, но я хорошо помнил историю с капитаном и не стал напиваться в этом ресторане, чтобы случайно не угодить в бассейн.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА
Запретный плод сладок, через полгода в Мали мы поняли истину этой поговорки на себе. Для советских специалистов за рубежом было несколько табу: не спать с местными женщинами, не посещать ночных баров и ресторанов и не смотреть в кинотеатрах порнуху или фильмы, считавшиеся антисоветскими. Через полгода, когда акклиматизация закончилась, мы дружно стали нарушать все эти запреты. Началось с невинного: с кино. Агенты КГБ были всюду – так нам казалось или на самом деле было, - поэтому мы входили в кинозал на порнофильм, когда был потушен свет, и фильм начался, а выходили тоже в темноте за пять минут до его окончания.
Когда мы входили в ночной бар или ресторан, мы чувствовали себя шпионами, которых могут рассекретить в любую минуту, и сначала обшаривали глазами зал: нет ли наших, - а потом только садились за столик. Первый же ночной бар, в который мы попали, поразил нас невиданной экзотикой: сиреневые стены, кромешная тьма, цветомузыка и танцующие полуголые девочки.
С большой осторожностью мы облазили все злачные заведения, потом стали разборчивее: нас потянуло в шикарные рестораны: «У Распутина», где пели русские песни, или в уже упомянутый «Три каймана». Но, к сожалению, на частое посещение ресторанов нашей зарплаты не хватало, а ночные клубы поднадоели, и мы остановились на одном милом и недорогом баре, о существовании которого не знали наши кэгэбэшники, под названием «У Кумбы», и стали его завсегдатаями.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
У КУМБЫ
Кумба была хозяйкой бара. Она была молодой, красивой, тонкой и черной, как смоль. Перед баром была веранда, где было приятно на ветерке теплой африканской ночью выпить холодного пива, в самом баре – с десяток столиков перед стойкой, но для нас, постоянных клиентов, открывалась дверь во двор бара, куда пускали только своих. Обычно к Кумбе мы ездили на такси переводческой компанией в четыре-пять человек. Мы брали с собой приблудившегося к нам пса – черную большую дворнягу с осанкой овчарки, которого звали Мишка. Мишка запрыгивал на заднее сиденье, высовывал морду в окно и лакал воздух. Потом мы усаживались во дворе у Кумбы за отдельный, специально для нас приготовленный столик. Рядом вертелись и жарились куры гриль, они были для нас в диковину, а со двора вверх на второй этаж поднималась лесенка в комнату, в которую каждый из нас мечтал забраться, – в спальню Кумбы. Курочка гриль стоила полдоллара, и за вечер мы обычно съедали по паре под пиво, виски и джин. Мы были хорошими клиентами, и Кумба сама ухаживала за нами, а пес Мишка сидел у стола и обжирался костями. Кумба была милой, даже скромной, что редко встречается в африканских женщинах, но каждый раз, обслуживая нас, она деликатно прикасалась ко мне, то рукой, то грудью, и говорила:
- Мисель, еще курочки? Сегодня виски за счет заведения.
Это, конечно, не осталось незамеченным моими товарищами. Сначала они стали пользоваться халявой, и мы ездили к Кумбе чуть ли не каждый вечер. Потом они стали уговаривать меня встать из-за стола и подняться к Кумбе по заветной лестнице, и, в конце концов, начали меня сватать к ней. Честно, она мне очень нравилась. Я с ней не переспал по одной причине: это была не обычная девушка, с которой можно провести ночь и наутро забыть о ней. Это была женщина, для которой ночь любви, действительно, означала любовь, обмануть которую было бы все равно, что обмануть ребенка, женщина, на которой можно было или жениться, или остаться только друзьями.
- Женись, Мишель, женись на Кумбе, - кричали мне разгоряченные джином товарищи, - станешь хозяином бара, поить нас будешь бесплатно.
Я до сих пор думаю, как бы сложилась моя жизнь, если бы я женился на Кумбе. Меня бы лишили советского гражданства, и я бы на всю жизнь остался в Африке. Я бы стал хозяином бара, то есть богатым человеком по местным меркам, а Кумба народила бы мне красивых детей. А потом я бы затосковал: по Москве, по снегу, по родным, - и, наверно, спился бы.
Я даже не взвешивал все эти за и против: эти мысли пронеслись в голове, как ветер, когда мне вливали в уши подвыпившие товарищи: «Женись, Мишель, женись». И я не поднялся по лестнице в ее спальню и, конечно, не женился, но мы стали друзьями. Наверно, и это странно, если бы она мне была безразлична, я бы поднялся. Кумба, как любая женщина, почувствовала какую-то напряженность во мне и перестала прикасаться ко мне грудью и руками, но, по-прежнему, принимала нас во дворе и относилась к нашей компании дружелюбно, даже по-домашнему.
Мы сидели за столом во дворе, на спор съедали по две, а то и по три курочки, и понимали, что это и есть настоящая жизнь, те самые мгновенья, которые вряд ли повторятся, тем более, в Москве. Мишка ходил по двору по-хозяйски и обнюхивал соседей, Кумба суетилась и улыбалась, курочки скворчали на вертеле, нежный ветерок продувал рубашки, холодное пиво освежало голову и душу, и нам казалось, что жизнь удалась.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ДЕВОЧКИ
Проституции в Мали не было. Не было публичных домов, не было притонов, не было поджидающих на улице клиентов девочек, не было назойливых приставалок в ресторанах. Ничего этого не было по одной простой причине: проститутками были все женщины от двенадцати до тридцати лет. Мы даже не подозревали сначала, что можно было, хоть в баре, хоть на улице, подойти к любой, шлепнуть ее по попке и сказать: «Пойдем». На это любая улыбнется, обнимет тебя и пойдет. Это не была проституция в обычном понимании этого слова, это не была работа, а какие-то простые нравы, первобытные отношения между полами, когда мужчина хотел женщину, а она шла за ним и воспринимала это, как должное. Ну и прирабатывала на этом: для себя, для дома, для семьи. Не сразу, но я понял, что в этом и состоит глубокая пропасть между нашими цивилизациями. Для нас это, либо девушка, за которой надо ухаживать и соблазнять ее, либо проститутка, с которой можно делать, что хочешь. Для них все естественно: хочет меня мужчина, значит, я готова. Поэтому, когда девочек, с которыми я переспал в Мали, перевалило за сотню, и я перестал их считать, я подумал: никакие они не проститутки, а обычные женщины, в которых нет лукавства, жеманства и лицемерия белых женщин, которые просто постоянно хотят мужчин, и это так же нормально и обыденно, как поесть или пописать.
Прошло полгода: мы перестали бояться заразы, кэгэбэшников и друг друга и стали ходить по девочкам.
Как говорится, первый блин комом: первый мой половой опыт в Африке был неудачным. Когда припирает в двадцать два года, а вокруг полуодетые черные ножки и груди, выбирать не приходится. Я попросил у нашего сторожа познакомить меня с женщиной. Видимо, он понял буквально, - надо было спросить девочку. Как я выяснил позже, вопросов с местом – где – в Бамако не бывает: у себя дома, у нее дома, во дворе любого бара, где угодно. Поэтому, когда меня отвели в хижину, уложили на циновку и попросили подождать, я не беспокоился. Кого мне привел сторож: престарелую тетку, бабушку или маму, я так никогда и не узнал. Когда пришла огромных размеров тетя и задрала бубу, или, по-нашему, полотенце, под которым ничего не было, кроме голого тела, я сначала ужаснулся, потом у меня все упало и захотелось домой, в Москву, а потом, грубой рукой, она уложила меня на себя и сделала все, как надо.
После этого я перестал обращаться за советом к сторожам и сам стал находить девиц в барах.
Мы были молодые, белые, что подразумевало наличие денег в карманах, а когда нас спрашивали: «Где ваша машина?», - мы знали ответ: «Машина в ремонте, поедем на такси». Наверное, со стороны мы напоминали табун жеребцов, выпущенных из загона.
Свою первую ночную любовь я нашел в баре «Истамбул». Название настраивало на восточный лад и на мелодию какой-то старой песенки «Истамбул-Константинополь», поэтому бар мне и приглянулся. То ли она ко мне подсела, то ли я к ней, но к этому времени я уже разбирался, как знакомиться с местными девушками, и задал вопрос незатейливо: «Тебя как зовут?» «Лили», - ответила она, скромно потупив глаза. Эта скромность не очень вязалась с короткой юбочкой, из-под которой упирались в землю точеные черные ножки, и маленькой упругой грудью, разрывающей маячку. Она была юной и симпатичной, и я влюбился в нее с первого взгляда. Я пил джин с тоником и угощал ее пивом. Может быть, мы и говорили о чем-то, не помню, но я придвинул стул к ней поближе, положил руку ей на колено, и после этого уже ни о чем не надо было говорить, это было не главное, а главное состояло в том, чтобы увезти ее куда-нибудь, где я смог бы содрать с нее майку и юбку и увидеть все, что они едва прикрывали. Время было позднее – часа два ночи, но я влюбился и не хотел уложить ее на какую-нибудь циновку, а лихорадочно думал, как бы лечь с ней в приличную кровать в приличном доме. И тогда я вспомнил о моем сослуживце – капитане малийской армии. Я знал, где он живет, хотя никогда не бывал в его доме, знал, что он холост и живет один. Опьяненный любовью, я забыл, что капитан в Мали –это почти заместитель министра, и приводить среди ночи в его дом бабу, чтобы заняться с ней любовью, по меньшей мере, не совсем удобно. Я был влюблен, я ее желал, я взял такси и повез Лили к капитану.
На удивление, капитан встретил нас спокойно, хотя было видно, что мы его разбудили. Он провел нас в гостиную и после пяти минут светской беседы удалился в другую комнату. Я почувствовал себя неловко, вышел за ним, стал извиняться и говорить что-то о любви.
- Все нормально, Мишель, располагайтесь на диване, - ответил он.
Я пожал ему руку и бросился к любимой. Любимая к этому времени уже лежала на диване абсолютно голой. Когда наши телодвижения успокоились, и напряжение мое спало, мы пошли вдвоем под душ и, обнявшись, избавлялись от жары и пота.
Мы лежали голые на диване, когда в комнату вошел капитан:
- Мишель, ты не будешь против, если я тоже трахну эту девочку?
Я был уязвлен до глубины своей жаждущей любви души.
- Никогда, - воскликнул я.
Лили встала.
- Мишель, ну что ты, я приду через двадцать минут.
Какая все-таки огромная разница между их простыми нравами и моим советским воспитанием.
- Одевайся, - сказал я Лили, - мы уезжаем.
По-моему, они оба обиделись на меня. Тем не менее, она оделась, и я повез провожать ее до дома. Перед расставанием с беглым поцелуем у дверей ее хижины я отдал ей все деньги, которые были в кармане. Видимо, это была скоротечная любовь, потому что больше я ее не встречал.
Когда дверь за ней захлопнулась, я понял, что денег доехать до дома у меня нет, какая-то мелочь осталась. Было уже светло – около шести утра. Я сообразил, что нахожусь недалеко от авиационной базы, и лучше сразу выйти на работу. Моей мелочи хватило, чтобы поймать повозку. В Бамако это такое транспортное средство, заменяющее автобус. Оно состоит из трех частей: осла, возничего и крытой брезентом повозки с двумя лавками по бокам. Повозка была полная: местные жители как раз ехали на работу. Каково же было их удивление увидеть в своей компании белого человека с всклокоченными волосами, красными от бессонницы и джина глазами и бледным лицом. Не помню, как я доехал, но под их насмешливо-вопросительными взглядами мне было стыдно за всю белую расу, опустившуюся до повозки.
Я приехал на работу раньше всех, что-то объяснил дежурному сержанту, как-то соврал нашим, когда они вышли из автобуса, но малийский капитан, у которого я был ночью в гостях, хоть и не рассказал никому об этом случае, месяц со мной не разговаривал.
И теперь я его понимаю.